Текст книги "Про Клаву Иванову (сборник)"

– Отстояли! – улыбнулся он Пине, снова глянул в глубь тайги и, будто прислушиваясь к себе, произнес: – Русский лес…

И вправду этот весенний лес хорошо назвать так! Сильные молодые сосны, легко и красиво стремившие себя в небо, несколько перестойных деревьев, дуплястых и грузных, которым пора бы уже – отжили свое; стройные строгие ели, трава-мурава, одевшая землю, весь в ярой зелени подлесок; он, этот безгласный лес, будто звучал под солнцем, утверждая нетленную жизнь, и Пина вдруг увидела его по-новому, как давний забытый сон или старую умную картину…

– Ты читала «Русский лес» Леонова? – неожиданно спросил Родион.

– Нет, – смутилась Пина. – Сколько раз думала – надо почитать…

– Это же такая книга! – почему-то заволновался он.

– О лесе многие пишут, я читала.

– Как Леонов, никто не написал! – серьезно сказал Родион. – И он не о лесе…

– А о чем?

– Ну, о лесе тоже. Как леса разоряют – очень хорошо написано, и как земля страдает без них. Однако в этой могучей книге много другого есть. Сказать не могу, как много!

– А что, например?

– Кто что возьмет… Я тебе дам ее, Пина. Прочитаешь, тогда и поговорим, ладно?

– Хорошо, – согласилась Пина, поняв, как еще мало она знает Родиона.

А усталость все не покидала ее. Может, правду Родион сказал, что эта работа – не женское дело? И обедала Пина с каким-то тупым безразличием, и остатки посуды мыла, не помня себя. Помогла Родиону окончательно собрать лагерь, и долго они еще дежурили у пожарища, хотя это было, можно сказать, лишним – команда чисто сделала работу. Только назавтра, когда они летели в город, у Пины вдруг просветлело в голове пронзительной нашатырной ясностью – где же она будет ночевать? Родион сидел рядом, свесив голову, безучастный ко всему на свете.

– А где я ночевать буду? – крикнула ему в ухо Пина.

– Что? – не понял Родион, подняв на нее ничего не видящие глаза.

– Где же я остановлюсь?

– А у меня. – Родион снова уронил голову.

– Нехорошо, – про себя сказала через минуту она, однако Родион ничего не услышал за ревом машины, а Пина решила его больше не тревожить, вскоре задремала сама, и вертолет будто смолк тут же.

Глава девятая

– Садитесь, коллега. Курите… Я пригласил вас, чтобы еще раз предупредить.

С л е д о в а т е л ь. О чем?

– Надо заканчивать с этим делом.

С л е д о в а т е л ь. Дайте же мне спокойно разобраться в нем!

– Те-те-те! Без этого, пожалуйста! Слушайте. Я знаю, что у вас оно первое, но вы все-таки недопустимо его затянули. Поймите меня. Старшим следователем я уже пятнадцать лет, но этот год какой-то особенный, все лето наш брат нарасхват. Дела копятся, и есть куда похлеще вашего, а вы с этими пожарниками возитесь. Учтите, что, кроме нас, милицейских, существуют еще следователи прокуратуры. Зачем же мы будем у них хлеб отбивать? Хе-хе-хе! Надо свой зарабатывать, Может, поручим дело кому-нибудь поопытней?

С л е д о в а т е л ь. Нет, я его сам доведу до конца.

– А если я не позволю? Как говорится, ex officio?[1]1
  По долгу службы (лат.).


[Закрыть] Ну, ну, не горячитесь! Скажите, почему вы им так пристально заинтересовались?

С л е д о в а т е л ь. Не знаю. Может, потому, что я еще не очерствел на работе.

– Но-но-но! Не забывайтесь, молодой человек! Минутку! Факт установлен? Экспертиза есть? А? Экспертиза, спрашиваю, есть?

С л е д о в а т е л ь. Запоздалая. Понимаете, какая тут сложность. Оставаться они не могли возле него. Брать с собой тоже нельзя. Закрыли брезентом, привалили камнями и поплыли. Трое суток на плоту, да пока сообщили, пока мы тут раскачались. Неделю вертолет не мог туда пробиться – дожди, грозы. Когда я прилетел, представьте себе…

– Минуточку! Зачем так много слов? Преступник сознался? Статьи не можете подобрать? Вас что, собственно, затрудняет? Обстоятельства, свидетели?

С л е д о в а т е л ь. Видите ли, я не знал, что все может быть так непросто. И что такие люди бывают.

– Люди бывают всякие, молодой человек! Но вы, я вижу, просто расстроены. Больше эмоций, чем логики, а в нашей работе эмоции не нужны. Вот что, давайте-ка я помогу вам с этим делом. Пожалуйста, все материалы ко мне…

Солнце стояло прямо по курсу и било через стеклянный нос вертолета мимо пилотов, сюда, в кабину. Гуцких глядел на далекие голые горы, на синие долинные дымы. Ну как, Платоныч, не видно сизого? Давай, давай, летнаб, ищи нам работенки, а себе на голову забот!

Предгорья Родион оглядывал недружелюбно – где-то тут, за водоразделом, он чуть не пропал по первому разряду. (Нет, хорошо все же вертолеты, трещалки эти, придуманы – прыгать не надо. Тогда ветер сильно вихрило над лесом, и разве угадаешь всякий дурацкий случай? И нечего вспоминать о нем, есть другое, главное, что, наверно, и до конца дней не переживется. И она, Пина-то, чувствует, если думаешь не о ней. Вот повела глазами и склонила голову, смотрит вниз. Она в этих местах никогда не бывала. Тут другие – темнохвойные, богатые, золотые леса… Верно, ни у кого нет таких лесов, последние они на земле – мачтовые, нетронутые, и как здорово, что я в них живу! А ведь тайга эта не только наша вообще-то. Говорят, и на Кубу сибирская сосна идет через Игарку. И золотишко, правда что, мы качаем этим лесом из чужих стран, которые свой древостой уже свели. А интересно – оттого, что лесов так много видишь, будто сила в тебе прибывает. Почему это так?..)

Давно уплыли назад серые весенние поля с клинышками зеленей, деревни в один, самое большее, в два порядка, ниточки дорог, плешины вырубок. Широкая в низовье и отмельная Учуга приметно сузилась, текла сквозь нехоженую тайгу, льнула к прижимам, и не очень-то здесь можно было сесть. Однако ее тут еще не сдавливало камнями. Все здешние реки шалеют повыше, к гольцам – ворочают каменья, шумят бестолково и прут вниз наперегонки, подбавляя сил батюшке-Енисею.

А тайга-то какая! Мохнатой дохой лежали кедрачи на отрогах и, спускаясь, все густели и густели; они срослись бы, наверно, в одно, сплелись в стремленье все заполнить собой, если б долина была поглубже и Учуга не перерезала бы внезапно ее острым синим лезвием.

(Вот только смоляные эти леса горят неостановимо. Правда, Гуцких сказал, что спокоен за пожар – на его пути ложе сухого ручья, что спускает с гольцов полые и ливневые воды. Славно! Снизу будет держать Учуга, сверху камень, а тылы пускай себе горят, пожару не разгуляться в кривом и чахлом редколесье, и он скоро умрет на гольцах. Главное – не пустить его в долину, в широкий развал, где лесам век не убыть, если не это лихо…)

Гуцких достал расческу, и Родион насторожился. Ага, вот они! Скажи, какая удача! Может, последнее на реке такое место. Паводком ободрало кустарник на мыске, и образовалась удобная площадка. На ней палатка белела, едва заметно дымил костерок, а людей не было. Ручей. Он, должно быть, и натащил в реку этот мысок? На большом камне кто-то машет руками. Не Санька ли? Ох, и обрадуется же он, что я ему ружье захватил!

А где же пожар? Да вот он раскочегаривает за прижимом. Конечно, ему еще ползти да ползти до ручья, и лесу тут дуриком погорит порядочно. Однако ничего другого не придумаешь: выше по реке ни площадки, ни ручья приметного, а в камнях да таком древостое полосу не пробьешь с ходу.

Вертолет прошел над пожаром, поднялся до гольцов. Мрачноватое ущелье скоро перешло в плавный распадок. Где-то там, повыше, в лишайниках начиналась Учуга и сразу же принимала в себя несколько притоков из водораздельных подоблачных логов, в которых еще долеживали снега. (Кто это мог поджечь в таком отбойном месте? Туристских маршрутов тут не значилось, это уж я точно знаю. Да и рано туристам. Геологи еще тоже по городам рюкзаки утаптывают. И охотникам в тайге делать нечего – пушной промысел отошел, а боровой дичи не срок. Правда, медведь вылез давно и рогачи панты уже наращивают, однако на эту охоту кто попало не выйдет, а на зверовщиков зря грешить нечего – не подожгут. Скорее всего гроза. Тут, в горах-то, особый климат – не поймешь, чего ждать от погоды…)

А горело знатно. За главным валом непроглядно дымило, – должно быть, заломистые и мшистые здесь были места. Сквозь серую пелену выбивало иногда пламя, и катились в небо черные пухнущие шары, будто взрывались и чадили бочки с нефтью. Родион знал, что это целиком вспыхивают пахучие, насквозь просмоленные кедры. Их долго потом дожигало жарким бездымным огнем. Но все это не так страшно, на безветрии-то. И фронт пожара был, в сущности, его флангом, потому что дымы не гнало по долине, а тянуло вверх, к гольцам, где гореть было нечему.

(Славно, что взрывчатку не придется таскать на гору. Конечно, радости мало мотыжить каменистые берега ручья, но работа эта простая, и парашютистов нечего тут зря держать, можно обойтись рабочими. Капитальный отжиг сделаем, запалим остаток леса от реки – и вся любовь, как скажет Санька.

А Платоныч, видно, нарочно сюда бросил команду, чтоб ребята оклемались да подкопили силенок для какого-нибудь особо тяжелого дела. Может, потом далеко на север всем прыгать придется, а назад своим ходом? Или где-нибудь огонь под землю ушел, и там каторги на неделю, а то и больше?..)

Приземлились. Лопасти довертелись вхолостую, обвисли. Открыли дверцу вертолета, и в кабину ворвался ровный и мощный гул. Пина подумала, что это осталось в ушах от моторов, но шум шел извне. Она соскочила с подножки, огляделась. Вся долина звучала. Можно было различить шорохи, всплески и тонкий перезвон струй, ворчанье и взревыванье воды на камнях – и все эти близкие и далекие, низкие и высокие шумы Учуги не вязли в тайге, она лишь немного смягчала и подравнивала их.

Вдруг по долине многоголосо раскатились крики. Кричали где-то вверху, но казалось, совсем рядом. И сзади, сбоку, и даже будто с больших камней на той стороне Учуги доносилось.

– Чего это они орут? – спросил Гуцких.

– Шалят, – ответил Родион. – Отоспались. Платоныч, тебе они очень нужны?

– Да не сказал бы.

– Не хитри, Платоныч, я сводку видел на аэродроме. Забирай их, Платоныч!

– А ты?

– Сладим рабочими. И вообще, Платоныч, ты думаешь, я не вижу?

– Что?

– Ты же на курорт меня решил послать. Сюда-то. Нет, забирай моих чертей!

– Спасибо, Родион. Вспыхнуло у меня в одном опасном месте, и надо быстро задавить…

– Только Бирюзова бы мне.

– Ладно.

Родион вынес из вертолета ружье, ахнул из обоих стволов, и двойное призывное эхо ушло по долине к гольцам. Пина взялась за посуду, Родион выгрузил мотыги из вертолета, когда по ложу ручья посыпался камень и на площадке появились парашютисты – веселые, свежие, побритые все. Видать, отдохнули они хорошо. Вот Бирюзов мнет плечи Родиону, вот Копытин подошел, остальные «черти» уселись на теплые камни, закурили. Пина краем уха прислушалась к разговору.

– По нашу душу, Платоныч?

– Сообразили? – засмеялся Гуцких. – Даже топоры и лопаты захватили? Нет, ребята, если не отошли еще, оставайтесь. Завтра перетащу…

– Машинку-то гонять денежек стоит, Платоныч.

– Занялась вся тайга, ребята, – объяснил Родион. – А мы тут с бригадой Неелова его задавим. Оставьте мне на всякий пожарный случай только Саньку Бирюзова.

– Забирай.

– А у вас Копытин за старшого. Идет? Платоныч, ты их в город завезешь?

– Хорошо бы прямо на сковородку.

– Тогда я только маленький мешок с продуктами возьму.

– Спасибо, – поблагодарил Гуцких. – Ребята потом с тобой рассчитаются. Когда за вами?

– Послезавтра. Я снизу подпущу, от реки, чтоб прошуровало быстрей.

– Правильно. – Гуцких торопился. – Готовы, ребята?

Вертолет вскоре наполнил грохотом долину, вспучил воздушной волной палатку, пересыпал песок на мысу, мягко оторвался от земли.

– Наверх, Родя? – спросил Бирюзов, проводив глазами вертолет, что уходил на север, лениво мотая лопастями.

– Пошли. Вы уже пообедали?

– Перекусили, – ответил Санька.

– Тогда я с вами, – обрадовалась Пина.

Бирюзов зачерпнул полную баклагу воды, Родион взвалил на плечо тяпки. Пина хотела взять у него несколько штук, однако Родион не дал.

– Это не груз мне.

– У нас ведь спины без хрусту, – поддержал друга Санька и вскинул на плечо баклагу.

Склон брал круто, без разгона и приверхи. Он вздымал к небу вдруг и казался крышей какого-то огромного неземного храма, украшенного зелеными куполами. Кое-где в зелени темнели каменные лбы. Прозрачный воздух скрадывал расстояния, и глаз схватывал сразу так много в просторной долине, что кружилась голова.

Родион осмотрел ложе ручья. Просто славно все получалось! За несчетные века сезонные воды развалили надвое лес, пропилив глубокую канаву в горе, выровняли и залоснили себе дорогу, кое-где только круглые камни-вертуны выработали ямки, и это было тоже кстати: стоять тут придется, держать огонь.

Но по каменному этому корыту нельзя было подниматься – сверху мог лететь камень. Пошли стороной, по тропке, уже пробитой меж валунов. Родион останавливался иногда, прислушиваясь к лесным голосам. В этой веселой птичьей тайге, видно, пропасть было живности – теньковки пищали в кустах, дрались и теряли перо на лету, вездесущие бурундуки свистели и царапали где-то вверху стволы, бабочки грелись на камнях, летали.

Родиона всегда по-новому поражала природа: птицы, реки, лес. Когда он видел живое дерево, его тряский лист либо тяжкую недвижимую хвою, то испытывал глубокую тайную радость. Лес тут стоял тенистый, плотный, верхний ярус его заняли старые кедры своими прохладными темными кронами. Приспевало, гнало себя ввысь и в толщу среднее поколение, а от земли тянулась уже таежная молодь. И по всем этим этажам бледными кистями высвечивался на концах ветвей весенний прирост, нежное продолжение леса. Откуда в такой каменистой земле столько сил, что вечно обновляются и не иссякают?

Кое-где пришлось карабкаться, цепляясь за кусты. Решили отдохнуть на черном курумнике, что ссыпался, видать, давно и порос уже травой. Где-то вдали ныл кашок, и шум Учуги, что доносился сюда невнятным отраженным бормотаньем, не мог заглушить его жалобных просьб.

– Саня, канюк плачет, – сказал Родион. – Не к дождю ли?

– Вчера целый день они вопили. – Санька не хотел обольщаться напрасными надеждами.

– А как тут эти захребетники?

– Двое ничего, а этот, твой любимчик-то…

– Что?

– Я его терплю, скрепя сердце, – неохотно отозвался Санька. – Придурок он какой-то…

– Да, это недостаток, – засмеялся Родион, и Пина тоже.

– Слова, будто семечки, лузгает. В город просится…

– А вы как считаете, ребята? – Пина оглядела друзей. – Откуда вот такие по городам?

– Сами родятся, – махнул рукой Санька. – И думать даже не хочу об этом дерьме!

– Нет, надо думать, – возразил Родион. – Не простое дело.

– И до чего ты додумался? – засмеялась Пина.

– Мы с Платонычем как-то говорили. – Родион был серьезен. – Вот, например, такой вопрос взять – детство. В деревне все на глазах – как отцы работают, как им достается кормить семью. А в городе другое видят – как отцы, вернувшись с работы, газеты читают, как телевизор смотрят, в домино режутся…

– Интересно! – воскликнула Пина, вглядываясь в Родиона. – Я никогда об этом не думала…

– Да бросьте вы эту философию! – Санька досадливо поморщился. – Пошли, что ли?..

За кустами и деревьями прокатились камни, сухо щелкая по граниту. Рабочие, завидев воду, собрались в кучу. Они уважительно здоровались с Родионом и Пиной, разбирали мотыги, нетерпеливо поглядывали, когда освободится место у баклаги.

Евксентьевский выпил две кружки, прополоскал рот, сплюнул в кусты.

– Отдохнул, товарищ Гуляев? – Родион увидел, что смотрит он таким же вызывающим и снисходительным взглядом, как при первой встрече. – А когда мы в город?

Родион пожал плечами, а все стояли вокруг, опершись на мотыги, и смотрели.

– Нет, товарищ Гуляев, ты уж ответь! Когда мы?

– А ты за всех не хлопочи, – встрял в разговор Колотилин. – Верно, Баптист?

Санька Бирюзов, глядя мимо Евксентьевского прищуренными глазами, резко вскинул на плечо мотыгу, и тот испуганно отшатнулся, потому что лезвие тяпки просвистело мимо его уха.

– Делаю заявление! – взвизгнул Евксентьевский.

– Что-о-о? – повернулся Санька к Колотилину. – Что он такое гундит, Гриня?

– Делаю заявление, – повторил Евксентьевский.

– Делайте, – разрешил Родион.

– Вернемся – напишу в милицию.

– Насчет чего?

– Как он тут на меня замахивается! И вообще – милиция за нас отчитывается, а не вы…

– Ты в милицию писать? – пошел на него Гришка Колотилин. – Я тебе сейчас заменю милицию!

Евксентьевский попятился на край обрыва, присел, хватая руками куст, забормотал:

– Только попробуй, посмей! Что ты хочешь, а?

Дядя Федя шагнул к ним, положил Колотилину руку на плечо:

– Не связывайся с ним, Григорий.

– Я пошутил. – Колотилин все еще стоял над Евксентьевским. – Слышь, неужели ты шуток не понимаешь? Родион, правда ведь, что он совсем шуток не понимает?

Родион пожал плечами, кивнул Пине, и они ушли наверх смотреть полосу. (Действительно, какая пиявка этот Евксентьевский! Наверно, после этого дела – на север. Прыгать придется, и туда уж чужаков не повезут, невыгодно в такую даль вертолет гонять. И оно лучше, со своими-то – все как меж людей. Хотя из Колотилина, видать, можно бы доброго пожарника сделать. К парашюту его приспособить, тренировочками нагрузить по самую завязку, чтоб про водку и вспомнить некогда было… Ах, жаль, что Пина не сможет попасть со мной на северные пожары!..)

Ручей пожарники разработали до половины горы. Самый ярый низовой пал тут не пройдет, особенно если сделать капитальный отжиг. Санька это, видать, сразу сообразил, и ребята наворочали к фронту огня добрый завал из сушняка. Бересту теперь надо драть, рубить побольше засохшей пихты.

– Ой! – крикнула Пина, и Родион метнулся к ней.

Серая змея скользила у ног Пины, извивалась и шипела.

Родион прыгнул, наступил на нее, и тварь заколотилась о его сапоги, раскрыв узкую пасть, скручиваясь в кольца.

– Ты иди, Пина. Иди.

Вскоре он догнал ее, еще бледную от испуга, и Пина прижалась к нему, подлезла под руку и замерла, с опаской вглядываясь в камни.

– Понимаешь. – Она виновато посмотрела на него. – В наших местах их нет.

– В сапогах-то ничего.

– А так я не трусиха!

– Понимаю.

– Ты все понимаешь, только помалкиваешь. Не понимаешь одного лишь…

– А чего?

– Какая я глупая.

– Ты умная, Пина.

– А я вот думаю все…

– О чем?

– Это случай или нет, что я тебя нашла?

– Нет, не случай.

– И я теперь всегда-всегда с тобой буду?

– Всегда.

Родиону показалось, что он слышит, как сильно бьется ее сердчишко, все никак не может успокоиться, все толкается под боком; на эту близость гулко и редко отозвалось у него в груди, и Родион, будто на подножке самолета перед прыжком, почувствовал тяжесть своей крови.

Спускались они по другую сторону ручья. Родион хотел в последний раз поглядеть на лес, который завтра сгинет. Трав тут уже поднялось много. Кандык цвел вовсю, горицвет искрил меж камней, а медвежья дудка уж затянула тугие узлы семенников. Да только не распуститься им теперь ажурными зонтами, не прикормить тяжелых добродушных шмелей-работяг, не осыпаться по осени с сухим шорохом. Все тут уничтожится: и зеленые еще семена, и птенцы, и бабочки, и бурундуки, и белки, какие не успеют убраться, и молодые корпи, и даже микробы, что незримо, скромно помогают корням в лесной земле.

– Ой! – снова вскрикнула Пина. Родион быстро обернулся, и она предостерегла его жестом. – Сюда! Тихо!

Родион приблизился.

– Смотри!

Меж листьев кисличника Родион углядел черный клюв, красное пятнышко у живого немигающего глаза, и вот вся она, глухарка, – черно-бурая, с примесью желтых и серых перышек. Смотрит сквозь куст на людей, и в немигающем страстном глазу ее нет ничего, кроме зрачка.

– Сидит, – прошептала Пина.

– А ее в эту пору можно руками.

– Не надо.

– Ясно, не надо. Сейчас пойдем…

Пина смотрела то на глухарку, то на Родиона. Парень замер в восхищении, совсем забыл себя и показался Пине совершенно незнакомым.

– Ишь чем берет, ёлки-моталки! Мол, не боюсь я вас, и все тут!

– А может, доверяет?

– Может, и так. У них это бывает. Маралуха, знаешь, иногда приходит телиться поближе к людям…

Они отступили тихонько. Чуть пониже был обрыв, и Родион с Пиной обошли его, направляясь к ручью.

– Умница! – с чувством сказал Родион. – Сидит до последнего. И над обрывом устроилась – вдруг медведь или росомаха. Тут, знаешь, такие интересные птицы есть!

– А какие?

– Лезу раз в залом, в самую густоту малинника, тянусь к осинной ветке, а под рукой вдруг – ш-ш-ш-ш! Думаю, гадюка на сухом пеньке греется. Раздвигаю ветки, а это она. Дети у нее уже оперились, однако она с ними, толкает их под себя лапками, вытягивает шею и шипит по-змеиному. Умница!

– Кто?

– Вертишейка. Серенькая такая и совсем безобидная. А еще поползень очень забавный. Он умеет и вниз головой, и по потолку, и как только выдумать можно. Космонавтам бы для невесомости такую подготовочку! А один раз я видел, как поползень на оконное стекло сел. Думаю, вот это коготки-алмазы! Однако гляжу – никаких царапин на стекле. Потом книжку взял про птиц и читаю, что у него на лапках воздушные присоски, к стеклу-то он ими и прилипает. А еще есть в этой южной тайге птичка, у которой костяные перышки на крыльях. Одна на весь свет она такая… Пошли? А то и не услежу, как заговорюсь. Про птиц-то…

Пожарники уже спускались на средину склона. Стояли они редко, чтоб ненароком не побить друг друга камнями. Рубили кусты, ворочали валежник, обдирали мотыгами сухой мох, и камешки то и дело скатывались вниз. Родион и Пина встали вместе со всеми. Дело тут шло куда веселей, чем на прошлом пожаре, – не надо было просекать лес, перерубать корни и добывать землю из шурфов. Полоса подавалась на глазах. О ноябре не думалось, потому что был он далеко еще и дым уплывал из долины верхом. Зато солнце давало о себе знать.

Ручей хорошо пробил по склону. Солнце полыхало в своих несказанных высях, так что даже голова дурела от его весеннего старанья. А еще горячие булыжники поддавали тепла, словно тянулась тут сплошная банная каменка, однако воздух этот был сухим и легким. Он стремился по руслу обратным током, вверх. Нет, от этого солнца и неба такого блеклого не жди ничего. Бывает, правда, в зной и сушь, что и туч-то на небе духу нет, а солнце заволакивать начнет едва видными белесыми туманами; они смягчат синеву неба, приопустятся, помутнеют, и глядишь – насобирают мало-помалу на дождик. Но сейчас ничего хорошего не предвиделось. Солнце, опустившись к гольцам, послабело будто, однако там его могли уже застить легкие дымы от пожара. Но почему так скорбно кричат канюки? Может, учуяли пожар и в тоске кружат над своими гнездами?

Когда солнце опустилось за хребет, Пина ушла к стану. Урчащая Учуга словно прибавила голосу, и от нее потянуло влагой и холодом. Гольцы облило розовым закатным светом, а долина быстро затенялась, и в ней свежело. Пина умылась в реке, перебрала рюкзаки, мешки, ящики. Продуктов-то, оказывается, не густо. Картошки на два присеста, масло прогоркло, консервов и десятка банок не набиралось. Был хлеб, но его эта орава скоренько умнет, если возьмется. Правда, лапша есть и сахару еще много. В общем, на два дня всего хватит, а там в город…

Пожарники пришли в сумерках, поужинали, покурили и полезли в палатку.

– «Большую медведицу» я раз попробовал, но дошел, – донесся голос Гришки.

– А что это за медведица?

– Это пива отпиваешь и доливаешь из бутылки белой. Потом запиваешь этим ершом и обратно доливаешь. Давишь, пока ничего не останется. Ну, я дошел! Так чистило, что об забор губу разорвал.

– Орел ты, Гриша! Правда ведь, дядя Федя, орел?

– Да еще какой! – отозвался Неелов.

– А что ты еще пил? – подзадорил кто-то Гришку.

– Одеколон, – взялся объяснять Колотилин. – Жгет, будто пожевал крапиву, но действие – ничего! Политуру пил. В нее надо соли сыпануть, а когда уж осядет – тогда. Да чего я, мужики, только не пил! «Самосвал» пил, «Кровавую Мэри»…

– Кого-кого?

– «Кровавую Мэри». Это водка с томатным соком. Русский коктейль пил…

– А это что?

– А это сто грамм московской выпьешь, потом сто грамм столичной и попрыгаешь малость, чтоб перемешалось…

В палатке кто-то засмеялся:

– Врешь ты все, Гриня!

– И правда вру, – согласился Колотилин, и снова послышался добродушный смех.

Пина тоже улыбнулась и перестала слушать. Ей хотелось спать. У костра уже сладко сопел Бирюзов, а Родион все пил свой соленый чай, оглядывал темную долину и звездное небо. Пина сидела напротив, следила за его взглядом и силилась понять, о чем он думает, осматривая эти черные склоны, далекие сполохи пожара, Млечный Путь, что рассыпался полосой прямо над долиной.

– Пина! – тихо окликнул Родион.

– А?

– Ты видела когда-нибудь спутник?

– Нет. – Пина даже сама поразилась тому, что действительно ни разу в жизни не замечала на небе спутников, которые, как пишут, похожи на летящую звезду. Их запустили, наверно, уже больше сотни, но почему, правда, не видать?

– Хоть бы какой усмотреть, – сказал Родион. – Наш или американский – все равно…

– А зачем? – поинтересовалась она.

– Ты бы полетела вообще-то?

– А ты?

– Хоть сейчас!

– Без тренировок?

– А я тренированный, – засмеялся Родион. – И знаешь, о чем я подумал?

– Ну?

– Спутники ведь можно приспособить для нашего дела.

– Как?

– Пожары с них засекать.

– Неужели правда, Родион?

– А то!

Они помолчали. Уже давно пора было спать, и Пина спросила:

– Сюда змеи не приползут?

– Ты в палатке ляжешь.

– А вы с Александром где?

– Если потеснятся – тоже. Буди Саньку.

Потеснились. В палатке продолжался какой-то разговор.

Пина долго разворачивала мешок и влезала в него, прислушиваясь к спору.

– Ишь ты, «любить своих врагов»! Люби. А меня не заставляй, у меня своя голова. Любить врагов! Хреновина все это…

– Постой, а если у него вера такая? А?

– Вера! Это дура-вера.

– Не-ет, всякую веру надо уважать.

– Уважать? Нет, шалишь! Не всякую! Слышь, Баптист, вот ты говоришь, что у тебя в России и дочка, и сын, и жена, и дом. Так? И вот я тебе становлю вопрос. Будто к тебе в избу лезет зверь. Так? Ты тоже оружию не возьмешь?

– Топором ссяку, – послышался в темноте несильный голос Баптиста.

– Ага! А если бандюга?

– Ссяку.

– Ага! Тут я тебя и съел! А если на Россию, положим, бандюга вроде Гитлера?

– Это другая статья! На том свете, перед Богом-то, все…

– Другая статья! На том свете! Дом-то твой не на том свете, а в России стоит! Гриша, слышь?

– Чего? – отозвался Колотилин.

– Ты служил?

– А как же!

– Родион! А ты?

– Действительную отсаперничал, – отозвался Гуляев. – А под конец в десанты попал…

– И я служил. А дядя Федя насквозь войну прошел. И Гуцких тоже. И вот, – слышь, Баптист? – ты думаешь, мне лить свою кровь охота? Дураков нету. Однако гляди, Родион, в случае чего, значит, мы с тобой должны детей этого Баптиста оборонять?

– Выходит, так, – подтвердил Родион.

– А почему?

– Кто их разберет, ёлки-моталки! – подзадорил Родион.

– Кто? А мы? Разбере-е-ем, неправда! Я знаю, где тут корень. Просто он стерво, кусок несчастный – думает на чужом хребту в рай въехать.

(Оборонять? Это, конечно, придется в случае чего, по вот и войны нет, а дезертиры есть. Если не работает кто или вполсилы норовит, – значит, он на чужом горбу едет. Все люди зависят друг от друга: труд этих хороших мужиков идет какими-то тайными путями, распределяется и хоть немного, да подкармливает дармоедов. Нет, если б каждый нес свои два пудика, много всем бы народом можно унести!..)

– А я так полагаю, – послышался чей-то насмешливый голос, – что на том свете, если он есть, тоже разберутся и за такую подлость заставят век пожары тушить…

– Пожары! – Голос был неразборчивым – дядя Федя, видно, совсем засыпал. – Вот нас подо Ржевом мололо…

– Слышь, Баптист! Значит, ты так и не возьмешь оружию?

– У нас запрет под присягу становиться, – смиренно сказал Баптист.

– «Запрет», – передразнили его. – Врешь ты все! Кусок свинячий, с-с-сука!

– Тихо! – предостерег Родион. – Девчонка тут.

Пине было слышно, как пожарники покашливают, посапывают и шмыгают носами, как ворочаются, тревожа соседей. Должно быть, они чувствовали, что работы с этим пожаром мало, и не берегли силы, хотя знали – Родион все равно подымет их завтра чуть свет.

– Пожары! Пожары еще ничего, – послышался смутный, полусонный голос Неелова. – На пожарах-то… это… еще туда-сюда…

– Да что же еще хуже? – вдруг раздался въедливый голос Евксентьевского.

– А тебе тут тоже плохо? – Крепкий голос, что «ел» Баптиста, нашел другую мишень. – Правда, мы ваньки и ничего не понимаем, а ты говори о своем, будто мы тебе ровня. А? Говори!

– Ну скажите, сколько вам платят за такую лошадиную работу? – презрительно спросил Евксентьевский.

– Сколько ни платят – все наши. А ты, парень, что ни скажешь – все поперек пуза…

– Товарищ Гуляев, вот сколько ты в месяц получаешь? – гнул свое Евксентьевский.

– Сто двадцать, – сказал Родион.

– И это деньги?!

– Да за прыжок десятку, но разве только в этом дело?.. Вот что – давайте-ка спать. Ша!

Евксентьевский хотел добавить что-то еще, но его оборвали, да и сам он, видно, вспомнил, что слово Родиона тут закон, замолк. Скоро храп послышался в палатке, а Родион в темноте все сцеплял и сцеплял застежки мешка. Пина невзначай притронулась к его руке, сжала ее и так оставила, а Родион невыразимо сладким жестом трогал ее ладонь, прикасался к пальцам, ощупывая дешевенькое колечко.