Текст книги "Про Клаву Иванову (сборник)"

Звезд они так и не дождались, решили укладываться. В палатке еще не спали, переговаривались меж собой негромкими голосами. Друзья влезли туда, в темноту, по сон не шел.

– Значит, не вышел помер, Саня? – спросил кто-то. – С охотой-то?..

– Нет ничего, – ответил Бирюзов и скоро засопел.

В палатке молчали, но Пине было ясно, что все думают об одном.

– Косулю бы взять неплохо, – послышался мечтательный голос. – Да соли ей на хвост не насыплешь…

– И мишка, видать, тоже ушел от дымов далеко.

– По весне, правда, он постный.

– Не скажи!

– Чего не скажи-то?

– Уж я-то его близко знаю! Из берлоги он вылазит жирный да вкусный. Тут его и брать. Осенью на нем мяса куда тебе, однако орехом кедровым отдает, особо в окостке. Ну, гольный орех! А как ложиться ему, он траву какую-то ест, весь очищается и по весне ничем не пахнет. Не-ет. Я уж его близко…

– А помните, два года назад Бирюзов забил тошшого? Весной ведь дело-то было?

– Ты слушай. Потом, правда, он враз тощает – жрать-то нечего в пустой тайге. А сейчас, верно, выравнивается уже – дудка пошла, корни, маралухи по горам телят приносить начали…

– Еще сохатина – мясо доброе, – поддержал разговор другой голос. – Есть которое место, правда, жесткое – нитками отдирается и с хлебом ни в какую не прожуешь!

– Да уж прожевали бы как-нибудь…

Повздыхали в темноте, а через минуту подал голос Евксентьевский:

– Это ты, товарищ Гуляев, на вертолете мешок с продуктами оставил?

Родион промолчал.

– Лучше заснуть в такой момент, – продолжал Евксентьевский. – Верно, товарищ Гуляев? Хотя ведь вам забывчивость простительна – у вас тут роман….

– С утра плоты ладить, однако, – сказал Родион, сдерживая гнев. – Ронжины, греби рубить…

– Ронжины, греби, однако, – передразнил Евксентьевский и хохотнул. – Оратор ты, товарищ Гуляев! Ци-це-рон!

– Слушайте, – не вытерпел Родион, почуяв в словах Евксентьевского какой-то гнусный намек. – Я ведь тоже могу вас назвать.

– Ну назови! А? Назови!

Родион молчал, ясно представляя себе, как Евксентьевский кривит сейчас губы, и усики-то у него уже срослись с бороденкой – он почему-то не побрился тут вместе со всей командой.

– Назови. Что же? – не отставал Евксентьевский. – А?

Было слышно, как в темноте дышат.

– Он не так воспитан, – сказала Пина.

– Хо! А как он воспитан? – прицепился Евксентьевский. – А? Как?

– Он воспитан в д у х е, – послышался голос Бирюзова, оказывается, Санька не спал еще.

– Ка-а-ак?! В духе? Ха-ха-ха! В духе! – Евксентьевский хохотал в темноте, повторяя на все лады это словцо Саньки, совсем будто изнемог от нехорошего своего смеха, пока кто-то из рабочих не зарычал на него свирепо и не пригрозил, что выкинет сейчас это стервó, этот свинячий кусок из палатки…

Ночь вышла плохая. В палатке было душно и с откинутым пологом, временами дождь подшумливал реке, подплескивал, а когда он притихал, кто-нибудь из пожарников вылезал ощупкой наружу, чтоб поглядеть на звезды, да только их так и не показало. А Родион – Пина всю ночь чувствовала его рядом – не заснул совсем.

Поднялся он чуть свет, Саньку выволок за ногу. Они затюкали топорами на берегу, разбудили всех. Пожарники с ходу взялись за плот. Бурливыми здешними паводками натащило в тальник пропасть лесу. Он громоздился там и сям большими завалами. С дерев, подмытых где-то вверху, Учуга содрала по пути сучья и кору, отгладила, отшлифовала бревна; а солнце их отбелило и до звона высушило. Сейчас они были скользкими от дождя, изрядно тяжелыми, однако сырые лесины валить да таскать с кручи куда тяжелей бы вышло.

Дело пошло ходом, будто сытые все были, только Евксентьевский не взял топора в руки. Да и пусть бы его, с топором-то он не особенно в ладах, не мешался хоть, и то хлеб, однако Санька во время перекура, как всегда, с прищуром глядя на Гришку Колотилина, сказал:

– Гриш, а некоторые, наверно, не думают отсюда плыть.

– Саня! – тихо попросил Родион.

– Гляди-ка, Гриша! – громко продолжал Бирюзов, и все посмотрели на Евксентьевского, который сидел, как тогда, после пожара, отвернувшись к реке, и безвольно опущенные плечи его подрагивали. – Некоторые считают, что…

– Брось, Санька! – строго сказал Родион. – Брось…

Евксентьевский вскочил, обернулся к пожарникам и, скрипя зубами, стал выкрикивать:

– Воспитываете, да? В духе, да? Ха-ха-ха! В духе! У-у-у-у, серые дубы!

– Сядь, Санька! – крикнул Родион и произнес с нажимом: – А вы, товарищ, отошли бы в сторонку…

Евксентьевский встретил взгляд Родиона, полез на кручу, – наверно, пучек поесть, и всем как-то даже полегчало. Пусть не работает, лишь бы глаза не мозолил да не сорил словами в такой момент. (Нет, какое счастье, что на северных пожарах я отдохну от этого поганца. Он совсем не любит людей. Может, таким он сделался от пустой своей жизни? А тут увидел, что эти мужики – настоящие мужики, и вот бесится, чтоб пустоту свою прикрыть. С чего вчера вечером он меня с Пиной зацепил? Зачем? Ведь совсем не его дело. А продукты парашютистам – это был единственный выход. На новый пожар без хлеба не высадишься. Может, из-за этого они спасли кусок золотой тайги?..)

Когда искали сходные бревна, кто-то из пожарников набрел в приречной низине на черемшу, зеленую, мягкую и крупную – хоть коси. С солью она шла, да еще как. Ее острый чесночный вкус пожарникам был привычен, а Гришка, тот даже потужил, что в Москве такой закуски не подают – уж больно подходящая штука для этого дела.

На завтрак съели с черемшой по небольшому кусочку хлеба и вволю напились чаю с сахаром. Все молчали у костра, и на небо уже никто, кроме Родиона, не смотрел – сырое и низкое, оно совсем запечатало долину. Тучи медленно сходились, густели, тяжко возлегли на гольцы. Должно быть, от тяжести своей они сползали по склонам долины вниз, заволакивая лес и пожарище, распускали и прибирали серые мокрые хвосты. Никакому вертолету не пролететь теперь и Гуцких, должно быть, там сейчас переживает. Вечно он переживает, хотя Родион с командой пропадал всяко: и дымами на неделю накрывало, и пожар как-то два раза пришлось окапывать капитальный, и парашюты, бывало, на себе через перевал тащили. «Не бойсь, Платоныч, вылезем!» Родиона радовало, что вода в Учуге поднялась от дождя и пошла быстрей будто. Надо плыть скорей до первой избы…

Когда все взялись рубить пазы в ставе плота, Родион сунул свой топор в чехол, вышел к ручью и по скользким камням полез на склон, чтоб вырубить стяжки поровней – на ронжины и греби. По каменному руслу бежала сверху грязная вода – с гари все вымывало пепел и уголье. Сырая тайга, ссыпая воду, перекатно шумела верхом. Временами доносило сюда слабое бормотанье реки, мягкие удары топоров, а птиц не было слышно.

Ладные березки уже светились по правой стороне, однако Родион решил подняться выше и там свернуть с ручья – вдруг встретится в траве саранка? Он выкопает и принесет ее плотную желтую луковицу Пине. В этой луковице что-то вроде крахмала, дольки приятные на вкус, мучнистые и сытные. Тихо-то как! Да какие теперь птицы в этом неживом лесу? Вот глухарка только, умница, где-то здесь, рядом. Заквохтала будто бы тревожно. Она?

Родион глянул налево, в сквозной черный лес, хотел было уже повернуть назад, вниз, чтоб не тревожить копалуху в гнезде, и тут вздрогнул – глухарка закричала за обгорелыми кустами, и Родион выпрыгнул из канавы, рванулся туда, на голос птицы. Гнездо. Ёлки-моталки, неужто бывает такая подлая подлость?! Гнездо было разорено, растоптано – и не смотреть бы на него совсем. Тут Родион увидел Евксентьевского меж камней, его мерзейшую рожу, неспокойные глаза и палку в руке. Глухарка слетела с края обрыва и клекотала где-то внизу.

– Вы это зачем?! – Родион не помнил себя. – Ты это что, фашист?!

А Пина, прислушиваясь к перестуку топоров, собирала черемшу в сырой низинке. Стан был рядом, за ивняком, и даже голоса пожарников слышались редкие и посвист Саньки Бирюзова – вот уж кто не вешает носа! Пина решила набить целый мешок черемшой, чтоб можно было дорогой хоть что-нибудь жевать. Она не боялась плыть на плоту, надеялась на Родиона. Учуга к тому же была тут полноводной, не шиверистой. Скоро ли только выберутся они к жилью? Родион сказал, что километров за сто отсюда на реке значится кордон. Два или три дня уйдет? Ничего. С такими людьми пропасть невозможно, а на черемше три дня не страшно. Хлеба еще есть две буханки, соль, сахар…

Она подняла голову и прислушалась. Топоры почему-то вдруг умолкли. И голосов не слышно, и Санькиного свиста, лишь Учуга привычно шумит в камнях. Пина выпрямилась. Что такое? Будто и вправду ни души на эти сто верст, а она тут одна, и неладно, глухо гудит лес. Пина испуганно шагнула через тальник.

На стане что-то стряслось. Рабочие сгрудились в кучу. Баптист поодаль глядел в небо и крестился меленько. А там, среди рабочих, сидел на бревне Родион. Вот Бирюзов подымает его за плечи и ведет к реке, на камни.

Пина не заметила, как она очутилась на стане. Рабочие сидели, потупясь, и отворачивались от ее взгляда. Неелов сказал:

– Лихо, детка. Беда большая.

Она приблизилась к Родиону и Бирюзову. Родион не заметил ее. Его будто смяло всего враз.

– Ой, лихо, лихо! – каким-то не своим, горловым голосом говорил Родион. – Ой, лихо, Саня…

– Ты постой, Родя, – мягко урезонивал его Санька. – Постой…

– Но я же не хотел такого лиха… Пине пока не говори…

– Он где лежит?

– Да зачем это теперь? – выдохнул Родион.

– Может, камень сверху какой летел…

– Нет, Саня.

– А как вышло-то? А? Родя? Да как это!

– Сам не знаю. Задумался, иду, а он гнездо у копалухи разорил и гоняет ее по кустам. В глазах у меня помутилось. Секунда прошла, а может, и совсем времени не прошло. Увидел меня, попятился. Думаю: не настолько уж ты оголодал, паразит! Крикнул ему, и тут…

– Ой, Родя!

– Тут гляжу – нет его. А там обрыв метров пять. Ссыпался я вниз, а он уже не дышит. Щупаю пульс – нету, ухом к сердцу – нету…

Подошел сзади Неелов, сел рядом с Пиной, а она все смотрела на Родиона неотрывно, будто насовсем прощалась, и сердце тукалось.

– Вот что, мужики, – сурово начал дядя Федя. – Гришка уже сбегал туда, он не боится. Говорит, первый в свидетели пойдет.

– Да зачем это все? – потерянно спросил Родион.

Все, кроме Родиона, смотрели на него, Неелова. Гриша Колотилин, который все ходил и ходил, скрипя, как по сердцу, галькой и что-то невнятное бормоча, приостановился напротив и ждущими, совсем детскими глазами уставился на бригадира. А с Пиной, сердешной, другое – девчачье обличье подевалось куда-то, и лицо ее сделалось таким, каким, видно, и останется теперь: тревожный, строгий, настойчивый глаз из-под насупленной брови, и губы сжались, потеряли утреннюю припухлость, и румянца как не бывало; перевернуло девку враз! Приблизился Баптист; он уже не крестился на виду-то у людей, только вздыхал по-бабьи. Остальные тоже подтянулись, смотрят на дядю Федю ихнего.

– Федор Степанович, – кажется, в первый раз повеличал бригадира Санька. – Что делать будем?

Неелов понял, почему они все к нему – никто из них не видел в жизни столько и такого, сколько всякого повидал он, самый старший тут. Это на пожарах Родион Гуляев, как говорится, царь и бог, теперь он совсем не в себе, лишний, можно считать, в таком разговоре. На стане и в прочие промежутки Санька всегда командирничает, у костра – Агриппина, сердешная-то наша, для снятия усталости с мужиков Гришка добро сгодился в бригаде, а сейчас только он, гвардии солдат Федор Неелов, должен чего ни то придумать, чтобы и по закону было, и по человечеству, чтоб Родиону-то не отвечать вполне…

Значит, так. Тело трогать нельзя, все следствие пойдет насмарку, и вина усугубится Родионова и наша. Кроме того, возьми его мы с собой на плот, а ну как на шивере или в заломе перевернет нас и смоет – сто верст плыть до первого кордона, Учуга вон какая ревучая; не доставим его, однако. Оставаться невозможно, нет еды, и пока совсем не отощали, надо срочно довязывать плот, потому что вертолета ждать бесполезно – эвон как забило сыростью долину, костра сверху не увидишь, в молоко ни один пилот не сунется, да и начальство не пустит его сюда, в дождь и низкие тучи, – отвечать не захочет… А обратно подумать – пока он тут лежит, да пока дожди, никто сюда не пробьется, мураши начнут свое или медведь придет на сладкий запах – он такое чует за десять верст…

– Федор Степанович, – повторил Санька. – Плыть, однако, надо.

– Вот что, мужики, – сказал Неелов. – Никто ничего не видел. Родион недалеко тут греби рубил, а мы здесь. Эх, Родя, нежная твоя душа!.. Ну вот. А он полез на крутяк, сорвался и об лесину. А организм-то у него слабый, городской…

– Нет, – возразил Бирюзов. – Камень сверху летел.

– Вот оно что-о-о! – протянул дядя Федя. – Может, и так. А не соврешь – не поверят.

– Бросьте, мужики, – попросил Родион. – Надо правду, как было.

– Так, – будто про себя сказал Неелов. – Верно! Камень…

Учуга ревела, и словам некуда было деваться от этого рева, они слабли и пропадали в нем.

– А если спросят, Саня, ты это видел? – продолжал Неелов. – Баптиста спросят: где был Бирюзов?

– А где же мне быть?

– Ага, значит, Агриппина видела? Сверху камень летел, верно ведь, дочка? – он отвернулся, дожидаясь ответа, однако Пина не могла произнести ни звука, смотрела на Родиона, и все. – Тебя ведь не было тут, Агриппина?

Она быстренько закивала, потом отрицательно покачала головой, из последних сил сдерживая себя, чтобы не пасть тут же на этот вот большой валун да не зайтись в неизбывном бабьем горе.

– А может, никто все же не видел? А? Тайга…

– Нет, мужики. – Родион прерывисто вздохнул. – Бросьте. Я видел. Не так было. Только я его не убивал.

1964

Над уровнем моря

Отлогие старые горы, и ничего кругом, кроме гор. Белые снега лежат на гольцах, издалека холодят лоб. К ним тянет; хочется думать, что где-то над нами, меж тупых вершин, отгадка всего, но мы знаем, большая истинная жизнь внизу, там, откуда мы идем, и она всегда внутри нас, со всем, что в ней есть, – с вопросами и ответами, горем и радостью, с липкой грязью и чистой водой, смывающей любую грязь…

На перевале высится обо – древняя ритуальная пирамида, сложенная из камней. Проводник-алтаец посоветовал взять у подошвы хребта камень и принести сюда. Мы отдыхаем на виду гор и думаем о том, что первые камни в пирамиду положены, может, тысячу лет назад, что век от века здесь, в центре материка, безвестные скотоводы и охотники по-своему – просто и мудро – ковали цепь времен и что твой камень тоже лег сюда, приобщив тебя к людям, которые шли, идут и будут идти через этот поднебесный перевал.

1. Симагин, начальник лесоустроительной партии

Издалека, заглазно эти алтайские гольцы виделись утесистыми и неприступными. Казалось, дикий вершинный камень рвет с гулом плотные ветра, и ни веточки, ни былинки. А тут довольно спокойные склоны, у округлых вершин стоит первозданная тишина, по циркам спускаются рыжие и серые мхи, потом карликовая березка заплетает все, а еще ниже, у границы леса, цветут альпийские луга.

– Ух и чудик же ты, начальник! – сказал за моей спиной Жамин. – Законный чудик. Может, мы двинем, а ты тут посмотришь?..

Нет, я еще их провожу немного, и, пользуясь случаем, пройдусь по лесу вон в том распадке. Снова глянул на горы, обернулся назад, в темную долину, из которой мы вылезли. Вообще надо спешить – на привале добили последние сухари. Я-то в лагерь вернусь быстро, а им топать да топать… Засветло к озеру ни за что не успеют, придется еще одну ночь трястись у костерка.

Легостаев идет последним и смотрит на горы, то и дело поправляя очки. Виктор вечно тащится в хвосте, терпеливо сносит ругань, но голова у него устроена так, что на деле, в главном, ее хозяин оказывается шустрее других. Он никогда не шумит и никуда не торопится, но его кварталы всегда ажурно протаксированы, а легостаевские таблицы раньше всех оказываются в «досье» партии. И в этот раз он управился раньше других, потому я и отправляю на озеро именно его.

– Порубаешь досыта, выпьешь, – завидовали ему ребята. – Сонцу в рожу плюнешь…

Легостаев морщился – он всегда морщится, когда при нем говорят о начальнике объекта, а тут были особые основания. Это по милости Сонца мы поздно забросились в тайгу, остались без связи и проводника, сели на голодный паек.

Больше месяца мы топчем нашу лесистую развальную долину. Рабочие рубят просеки, ставят квартальные столбы, валят лес для замеров и проб, а таксаторы считают, сколько из этих мест можно будет взять кубиков. Осталось еще с недельку в тайге проторчать, а там – на базу экспедиции. Вообще-то я даже не ожидал, что мы так быстро пошабашим в этой долине – просто раньше не знал бийских «бичей». Они работают как черти, ну, и едят тоже дай боже. И так вышло, что жиров и сухарей не хватило. Легостаев должен теперь доставить вьюком харч, а попутно отнести на базу наряды, журналы таксации и месячный отчет. Уж за что другое, а за отчет, если его не представить вовремя, Сонц потом запилит.

Одно только тревожит – этот Жамин увязался с Витькой, неожиданно потребовав расчета. Поначалу я отказал ему, но вся артель бросила работу.

– Начальник, ты нами недоволен?

– Да почему же…

– И мы хотим быть довольны. Ты уж рассчитай Жаму.

– Работы осталось на неделю, мужики!

– В том-то и все. Мы, если тебе надо, за пять ден ее переделаем. Жамин пай на себя примем, только его ты уж отпусти…

Пришлось согласиться. Легостаеву было безразлично, с кем идти, но я досадовал на свою слабость. И весной, в Бийске, тоже уступил нажиму. Этих шабашников порекомендовал мне на товарной станции какой-то геолог:

– Смело нанимайте, если срочная работа! Конечно, это особый сорт трудящихся, однако за деньгу все сделают, как надо. Я им передам с моим завхозом?

А рано поутру явился в гостиницу посетитель. Он был небрит, как-то смят весь, будто его побили, дышал в сторону – видно, заложил с утра.

– Какая работа? – сразу приступил к делу гость.

– А сколько у вас людей?

– Сколько надо, столько и будет. – Голос посетителя был независимый, даже недружелюбный, и с хрипотцой. – Работа сдельная?

– Ну да, по нарядам.

– Спецовка есть?

– Резиновые сапоги, комбинезоны, спальные мешки, – перечислял я, с грустью думая: «Если все они такие, что делать буду?» – Рукавицы, накомарники…

– В накомарниках работать, – перебил он меня, – как все равно… Ладно, к обеду соберу.

Через несколько часов он действительно принес десяток потрепанных паспортов.

– Мы на дворе…

Я полистал документы. Некоторые из них можно было хоть в музей. «Этого не возьму», – твердо решил я, рассматривая странички паспорта, до черноты заляпанные печатями: Колпашево, Канск, Астраханская область, Междуреченск, Тува… С неясной, потертой фотокарточки смотрели угрюмые глаза, и эти морщины у губ я будто бы где-то видел. Жамин Александр Иванович, 1938 года рождения. Нет, не знаю.

– Жамина не возьму, – сказал я с крыльца. – Кто Жамин?

– А я Жамин и есть, – встал утренний гость. – Почему не возьмешь?

– У вас же тут сплошные печати, некуда нашу поставить.

– Меж печатей и поставишь.

– Без Жамы не согласны, – подал голос один из шабашников и тоже поднялся. – Пошли, робя! Только к тебе, начальник, люди в Бийске не наймутся, если ты нас не взял… Так и знай.

Взял. Лесную работу они знали, а водки в партии не было. Жамин с двумя приятелями попал как раз к Легостаеву. Все они больше месяца спали и ели у одного костра, и на мой вопрос относительно их надежности Витек неохотно, отвлекаясь от каких-то своих мыслей, ответил:

– А что именно, товарищ Симагин, вас интересует? Нормальные люди…

Второй сезон я предлагаю ему перейти на «ты». Неужели десятилетняя разница в возрасте так разобщает людей? Нет, скорее всего, тут особая интеллигентская пижонинка. Из-за нее же он и бреется каждый день, хотя все мы на полевых отпускаем бороды и довольны – возни меньше, да и комар не так кусает.

Опять он отстает? Понятно, горы смотрит. В долину нас кинули вертолетом, летели мы над рекой, и горы оставались где-то вверху. Сейчас, вблизи, их интересно посмотреть. А воздух-то здесь какой! Сухой, невесомый, будто его нет совсем. Он тут сам себе хозяин – течет неслышно, свободно омывая пологие хребты. И не надышаться им досыта.

А наша сырая, темная долина совсем не продувается. Будто нарочно сгоняет в нее тучи; и когда приостанавливаются дожди, то ночные туманы насквозь пропитывают все. Случается, выпадают ясные дни и ночи, но росы на безветрии держатся крепко – почти весь день вода скатывается по плечам. Влага сочится по склонам долины, во мхах и лесной подстилке стоит невидимое озеро, и сам воздух там будто наполовину состоит из воды.

Но почему здесь так сухо? От близости солнца, теплого ветра или оттого, что редок воздух? Да, влага быстро испаряется тут, и все живое бьется за нее. Главная боевая сила, конечно, эти вот густые заросли карликовой березки. Листочки у нее мелкие, жесткие, кожистые, чтоб испарять меньше. И ветров она не боится – черепки упруги, как стальные пружины, ветвятся густо. А полог будто подстрижен. Наверно, это для того, чтобы ветер скользил над зарослями и не выпивал зазря скудный водный паек. Кое-где березки заплели тропу на уровне пояса, и приходится с усилиями продираться сквозь них.

– Дайте мне ваш ножик, Саша, – догнал нас Легостаев.

– Зачем? – Жамин достал из кармана финку.

Виктор на ходу стругнул и показал нам тонкий черенок. Годовые кольца не различались на белом, как мел, срезе.

– Знаете, сколько этой березке лет?

– А зачем? – спросил Жамин.

– Сто. – Виктор сунул палочку в карман пиджака. – Сто лет…

– Свистишь! – Жамин забрал нож. – Зачем она тебе?

– Просто положу на стол и буду на нее иногда смотреть.

– Ну и что? – Жамин поглядел на нас с презрительным снисхождением.

– И думать, что этой палочке сто лет.

– Чудики вы все! – махнул рукой Жамин.

Виктор засмеялся, я тоже. Пошли дальше. Березка кончилась, и запахло травами. Я пустил Жамина вперед по прямой битой тропе, а сам пошел рядом с Виктором, чтоб вместе посмотреть луга. Не знаю, чем уж занимали эти цветы Легостаева, просто мы оба, наверно, стосковались в нашей тенистой долине по воздуху, простору и краскам.

Вот купальница, сибирский огонек, его полно не только на Алтае; крупные, под цвет жаркого костра бутончики потеряли весеннюю упругость и начали уже осыпаться. А вот желтый альпийский мак, не такой, как культурный, попроще, но тоже хорош! А это – куропаточья трава? Рубчатые листочки идут прямо от корня и обрамляют светло-желтые чашечки. А тут какие-то свежие, как утренняя заря, цветки с золотым солнышком внутри. Нет, деревья мне больше знакомы! И эту скромную красавицу с пятью узкими ярко-оранжевыми лепестками тоже не знаю. Сорвать?

– Ветреница и горечавка, – сказал Виктор, взглянув на мой букетик. – Хороши!

Да, это тебе не долинные папоротники и хвощи. Те, как умирающее, выродившееся племя, не живут, а тлеют – ломкие, слабые, без цветков и запаха. А тут, наверху, все цветет, и больше всего желтых, канареечных, оранжевых красок – солнце повторяет себя в бесчисленных золотниках. И пахнут альпийские цветы по-особому – нежно и стойко. Борьба за жизнь. Опыляться-то надо, вот они и стараются, чтоб пьянели в их чашечках редкие по этим местам насекомые.

– Но вы не туда смотрите, – тронул меня за плечо Легостаев. – Вот это заслуживает внимания.

Виктор пропустил сквозь пальцы метелку каких-то стеблей, густо унизанных маленькими мягкими листочками. Цветы тоже мелкие, желтые, как их соседи, и пахнут неуловимо-тонко.

– Говорят, лезет в землю и камни – не выдерешь. Эту штуку долго секретили…

– А что это такое?

– Rhodiola rosea. Золотой корень. Вроде женьшеня.

– А почему секретили?

– Думали, от лучевой болезни, а он от всего помогает. В поселке за пятерку уже можно купить корешок и рецепт. А разве вы не говорили с ребятами из ботанической экспедиции?

– Надо будет накопать перед отъездом, – сказал я, в который уже раз пасуя перед Легостаевым.

Конечно, я слышал весной в поселке, что собирается в горы какая-то экспедиция, но, честное слово, в голову не пришло поговорить с ними. Просто леность ума, хотя я крутился тогда изрядно – сборы, то, се. Рабочие доставляли изрядно хлопот, этот вот Жамин…

Жамин идет вперед не оглядываясь, гремит сапогами по камням. С чего это он вздумал рассчитаться до срока? В лесу претензий к нему не было. Артель его слушалась, да и сам он ворочал что надо. Но тогда, в поселке, Жамин выкидывал номер за номером.

Мы застряли на центральной базе экспедиции. Сначала ждали грузов, которые Сонц поздно отправил, потом экипировали партии. Барнаул долго не давал вертолета, хотя рейс был давно оплачен. Аэродром отговаривался, что много машин на профилактике, а когда передали готовность, начались дожди, и пришлось больше недели ждать окна в небе. Тучи ходили над озером и мели воду мокрыми хвостами.

Партия сидела на тюках; даже на рыбалку нельзя было сплавать, потому что каждый час синоптики могли дать погоду.

Рабочим надоело безделье и безденежье, они потребовали второго аванса. Я составил Сонцу ведомость; и тут у него началось с Жаминым. Накануне пришел на Жамина исполнительный лист.

– Ты не вычитай с меня, начальник, – не то попросил, не то потребовал он.

– Как это «не вычитай»? Вы что – первый год платите? – Наш Сонц любит вот так беседовать с людьми – ставить вопросы, не ждать на них ответов и снова спрашивать. – Порядков не знаете, товарищи? Как это «не вычитай»?

– А так, что не вычитай, – едва смог вставить Жамин.

– Как я могу не вычесть? – Сонц окинул его победоносным взором. – А потом что – из своей зарплаты платить? Нет, вы поняли мою мысль? И разве детей бросать положено? У меня их тоже четверо, почему же я их не бросаю?

– Сына я не обижаю… Из расчета все вычтешь, аванс не трожь.

– А до расчета ваши дети голодать будут? Вы поняли мою мысль?

Жамин сверкнул глазами, ушел.

К ночи дождем залило поселок. Мы уже спали в домике, арендованном у леспромхоза под базу экспедиции, когда под окнами появился Жамин.

– Эй, выди кто-нибудь – кишки выпущу! – сипло кричал он в темноте. – Я таких давил и давить буду. Выди, выди кто-нибудь!

– Завтра не успеем поговорить? – закряхтел Сонц. – И как только такие могут воспитывать детей?!

Жамин долго еще трещал забором, шлепал в лужах под окнами, скрипел зубами и бормотал у дверей, мешая спать. Первым потерял терпение Легостаев. Он вышел с фонариком на крыльцо, осветил Жамина. Тот сидел на верхней ступеньке, мокрый весь и босой. Я тоже поднялся на всякий случай и видел из сеней, как Витек сел рядом с Жаминым под дождь.

– Не надо только меня давить, – сказал Легостаев. – И резать не надо. Вы что шумите?

– Да разве с ними сговоришься? – тоскливо протянул Жамин трезвым голосом.

– А сапоги-то пропили? – спросил Виктор.

– Сразу выдерут за все.

– Обувайте мои да идите спать.

Разбираться с этим случаем было некогда – рано утром над поселком зарычал вертолет. Наверно, неожиданно дали погоду, и надо было срочно грузиться. Жамин хватал ящики потяжелей и не смотрел на нас. Перед отлетом вышел к вертолетной площадке Сонц.

– И этого берешь, Симагин? Ты его сам нанимал? Документы у него хоть в порядке?

Я торопливо кивал, думая об одном – быстрей оторваться от земли, чтоб Сонц вместе со своими разговорами остался внизу, чтоб тайга поскорей с ее вопросами, неотвязными и большими.

Сейчас работа в долине, можно сказать, позади. Остаток лета и осень уйдут на камералку, расшифровку и сведение данных таксации с аэрофотоснимками, а зимой надо выдать итоговую цифирь и схему освоения здешних лесов. Да, как-то незаметно и ловко это вышло, что все стали называть то, что начнется в этих долинах, освоением. Завоют бензопилы, подваливая без разбора старые и молодые, здоровые и больные деревья, взревут трактора, зачадят костры, сжирая вершинки, сучья, окомелки. Особенно страшно падут в долине первые, самые крепкие, останавливающие ветра деревья. Непременно первым, для пробы, будет кедр. Он стоит под пилой недвижимо, как стоял до встречи с ней двести лет. Но вдруг содрогнется весь, качнется и рухнет, со стоном осадив землю. Вершина его ляжет вниз по склону, ее зачокеруют, и трактор поволочет великана к реке, раздирая лесную почву. Полой водой бревна поднимет, понесет вниз, раздевая на перекатах и шиверах.

«А как же иначе?» – спросит Сонц, и я промолчу, а Легостаев поморщится. Мы могли бы спокойно объяснить, как можно сделать иначе, да только Сонц не даст закончить, начнет канючить, как запавшая патефонная игла: «Стране нужна древесина или нет? Шахты и стройки останавливать? Нет, ты понял мою мысль? Консерватором заделался, Симагин? Влияние Быкова? И молодежь путаешь? Разве это разумно – консервировать ресурсы народного хозяйства, гноить древесину, если ее в дело можно пустить? Защищать старую, перестойную тайгу? Рубить ее надо, товарищи, рубить!»

Но правду сказать – не в Сонце дело. Перед отъездом начальников партий вызвали в Москву. Такого сроду не бывало – лесоустроителям всегда хватало своего начальства, и уж оно имело дело с главком. А тут позвали. Разговор был интересный. Скорее не разговор, просто устная инструкция: «Товарищи! Работа срочная и очень важная. Надлежит выявить все ресурсы древесины, установить максимальный размер пользования. Закладывайте сплошные рубки – леса там перестояли, вываливаются. Мы на вас серьезно рассчитываем. В конце сезона будет премия, если, конечно, уложитесь в смету…»

А уже здесь, на Алтае, Сонц толковал с каждым начальником партии конкретнее и просил нас провести соответствующие беседы с таксаторами. Он говорил, что лесоустроитель не может поступиться своей инженерной честью. Сонц это может – хватануть словом. «Искусственное завышение запасов древесины – дело скользкое, товарищи, – вещал мне Сонц так, будто ему внимала целая аудитория. – Только обязательно надо принять возраст рубки по количественной спелости. Это мы вправе сделать. Расчетная лесосека сразу намного возрастет. Кроме того, надо учитывать, что склоны тут разной крутизны. На двадцатиградусные могут подниматься трактора, а выше можно применять лебедки. И пусть у нас голова не болит из-за того, как с крутяков брать древесину, не надо, товарищи! Наша задача показать в принципе возможности этих долин…»

Мы поняли его мысль. Когда я поговорил с Легостаевым, он поморщился, вышел из моей штабной палатки и углем написал на полотне: «Рубить всегда, рубить везде – вот лозунг мой и Сонца!» Легостаев незаметно возрождает во мне надежду. Я снова стал думать, что бороться за правильное лесопользование еще можно, если есть такие подпорки, хотя мне надо приготовиться к очередным неприятностям. В долине Виктор все считал по-своему. Размер пользования у него получился небольшой, однако научно обоснованный до тонкостей, не подкопаешься. Другого я от него и не ожидал. Это будет горькая пилюля Сонцу; только главные события, как я понимаю, развернутся дома, зимой. Конечно, я поддержу Виктора, но что я могу? И для Быкова идеи Легосгаева – бальзам на его старые раны, однако Быков сейчас не у дел…