Текст книги "Про Клаву Иванову (сборник)"

Глава третья

С л е д о в а т е л ь. Что-то не пойму я вас, товарищ Неелов.

– А чего не понять-то?

С л е д о в а т е л ь. Будто нарочно вы хотите запутать следствие. Так, знаете, трудно работать.

– Трудно? Вот, помню, я…

С л е д о в а т е л ь. Нет уж, воспоминания свои вы, пожалуйста, оставьте. Что можете добавить к своим последним показаниям?

– Добавляй не добавляй, а готовите вы Гуляеву небо в крупную клетку. Однако знай, детка, жизнь в статью не вгонишь…

С л е д о в а т е л ь. Закон, товарищ Неелов, для всех один.

– Для всех, да не для всех! Если жулик, он и лазейку законную найдет, а Гуляев другой.

Скоро две недели, как лежит Родион, а вернее, ровно двенадцать дней. В комнатушке было уже чисто и свежо. Хозяйку посещение бригады Неелова будто подменило, она стала предупредительной, заботливой и даже надоедала Родиону – каждое утро вваливалась к нему с тазом и мокрой тряпкой. В тот раз пожарники принесли ей бутылочку портвейна и пообещали полушалок, если старшой будет всем доволен.

Родион совсем не закрывал окна, и спать стало хорошо, как после пожара или экзаменов, и сон этот очищал голову. Ночью забывалось и про ноги, только вот днем они еще беспокоили, особенно если утром походить. Просыпался Родион рано, с солнцем вместе, и день тянулся долго-долго. Вечерами заезжал сыграть в шахматы Гуцких. В темпе гоняли несколько партий. Платоныч проигрывал. Елозил на табуретке, вздрагивал, когда Родион стукал фигурами по доске, царапал подбородок в серой щетине.

– Ну, последнюю! – решительно говорил он.

– Можно, – соглашался Родион.

За игрой они почти не разговаривали.

– Сильно? – допытывался Родион, хотя и так знал, что тайга горит этой весной яро, в обхват.

– Жуть, – отвечал Алексей Платонович. – Гарде королеве!

– Как Санька? – интересовался на всякий случай Родион, и это был тоже лишний вопрос: Гуцких сразу бы сказал, если бы с пожаров пришли известия.

– От Бирюзова пока ничего. – Гуцких крепко тер лицо ладонями.

Очередная партия заканчивалась, Платоныч валил на бок своего короля и, устало смаргивая, просил контровую, самую последнюю. Потом игралась заключительная.

– А дядя Федя где? – спрашивал Родион перед первым ходом, чтобы потом не мешать летнабу.

– Неелов в порядке. Сегодня я их с пожара на пожар перекинул. Подарок они тебе сообразили, велели передать… Ты белыми? Ходи.

Зимами-то они сражались на равных, а тут Гуцких пасовал, и Родион не замечал, чтобы он где-то хитрил, – но настолько Платоныч хорошо играл, чтоб незаметно, из вежливости, проигрывать, к тому же летнаб так натурально страдал от поражения, что Родиону делалось смешно. Тут другое. Видно, не до шахмат было в эти дни летнабу. Случалось, что в финальной, распоследней партии Гуцких поднимал глаза от доски и вопросительно смотрел на партнера.

– Что? – спрашивал Родион.

– А какими я играю?

Родион решительно перевертывал доску, а когда Гуцких был уже в дверях, спрашивал:

– Алексей Платоныч! Не скоро, думаешь, команда в городе будет?

– Трудно сказать, а что? Соскучился?

– Партвзносы надо Копытину заплатить.

– Мне заплати, он ведомость оставил.

– Ну, тогда ладно.

Гуцких уходил, грозясь непременно зайти завтра и сквитаться. Платонычу было уже около шестидесяти, и ему трудновато становилось работать летчиком-наблюдателем. Однако бросать эту работу он не торопился. То, что привык, – одно дело. На том конце города, у аэродрома, стоял его дом-пятистенок, до отказа набитый ребятишками, и летнаб хотел бы тянуть на этом месте, «пока не погонят». Это он так только говорил, хорошо зная, что центральная база держится за него зубами: у Гуцких был большой опыт, да и замены ему на такой огромный лесной район пока не находилось. Он сильно надеялся на Родиона, натаскивал его уже не первый год, заставил даже поступить в заочный лесной техникум, потому что по новому, хорошему в общем-то, закону летчиков-наблюдателей без дипломов и дополнительной специальной подготовки не утверждали.

Сейчас, когда рабочие и парашютисты были в тайге, Родион несказанно дорожил посещениями своего начальника, но вот уже три вечера подряд он не приходил. Родион дожидался звезд в окне, засыпал под мерный топот хозяйки, а ранним утром, открывая глаза, сразу же смотрел в окно – не закрыло ли тучами небо? Однако было оно безоблачным, чистым. Временами доносило отдаленный рокот, и Родион впивался взглядом в окно, надеясь увидеть силуэт самолета. Туда бы сейчас, да повыше! Да пролететь в затяжном прыжке секунду, заменяющую часы и дни! Чтоб небо твое было все – большое, с волнистым зеленым дном…

Птиц-то он, пожалуй, зря выпустил. Подсвистывал бы сейчас щеглу-корольку, перечачакивал бы чечета, все повеселей. Был у него еще зяблик, которого Родион купил на рынке из-под полы, – этой пичужкой торговать не разрешают. А птица-то знатная! Соловью до зяблика далеко. Раззвонили – соловей, соловей, а что соловей? Поет всего два месяца в году, да и то с перерывами. Кто понимает в голосах, непременно зяблика выделяет. Как подымет он кверху клювик да раздует пузыриком свое горлышко, вольным лесом и ветром тебя окружит – с места не сойдешь! Нет, правильно Родион сделал, что освободил клетки. Наверно, птицы уже пароваться начали…

Неужели и завтра Платоныч опять не придет? От Пины тоже давно ничего нет. Родион доставал из чемодана ее зимние письма и, пока совсем не затемнивало, перечитывал их.

Наступило утро, когда он не выдержал – поднялся, цепляясь за что попало, вылез на крыльцо. Долго отдыхал на нижней ступеньке, потом выломил палку из частокола, поковылял на почту. Пока он лежал, скверы зазеленели, однако на свежую траву еще не села городская пыль. Родион, запьяневший от воздуха, тихо брел вдоль домов, чтоб в случае чего опереться о стену. Лоб у него стал мокрый. Люди оглядывались.

На большой улице, у почты, позвонил Платонычу. Тот сказал, что не мог зайти: полсотни очагов по тайге, такого много лет уже не было, – и он даже бриться перестал.

– Осколок твой как? – спросил Родион. – Барометр-то?

– Не болит, проклятый! Да нет, дождей, пожалуй, ждать нечего…

– Какие еще дела?

– Тунеядцев к нам пригнали.

– Кого? Кого?

– Тунеядцев из Москвы и Краснодара.

Так и не разобрав, о чем толкует летнаб, Родион замолчал.

– А как ты? – послышалось в трубке.

– Да хожу…

– Ходишь или доходишь?

– Хожу. У меня к тебе дело, Алексей Платоныч.

– Говори.

– Возьми полетать.

– Когда? – через паузу спросил Гуцких.

– Сейчас.

– Полежи, полежи еще! Полежишь? Алло! Ну чего ты молчишь, Родион? А? Алло! Поправиться тебе надо. Ноги-то опали? Ты что не отвечаешь?

Родион молчал, часто дыша в трубку.

– Ну ладно, – сдался Гуцких. – Послезавтра у меня облет малым маршрутом. Прислать пикап?

– Доберусь, – сказал Родион и повесил трубку.

На почте его ждало письмо от Пины. Родион не стал там его читать. Вот доберется и ляжет – тогда. На обратном пути он то и дело щупал карман пиджака, и письмо хрустело. Родион ничего не замечал на улице и совсем не останавливался отдыхать. Ничего, дошел. Дома прислонил письмо к стакану, поправил его, чтоб виднее было, потом охнул, повалился на койку и замер, ожидая, когда отпустит…

Задребезжали стекла в окне, и, грузно ступая, вошла хозяйка. Спросила тающим голосом:

– Кушать будете, Родион Иванович?

– Нет. – Он досадливо поморщился, шевельнулся. – Нет, попозже…

Интересно, о чем Пина в этом письме? Как-то сообщила, что собирается в город, но нельзя было понять, шутит она или всерьез. Он бы сам, конечно, съездил к ней зимой, да дорога туда самолетом двадцать рублей в один конец, а там еще семьдесят верст неизвестно как. Но вообще-то дело не в дороге, уж как-нибудь бы. В каком качестве он заявится, вот что было главным. Родион послал ей батареи для приемника, а потом на кордон пошли книги по заказу, однако он не все, что она просила, мог найти и одну даже «зачитал» для нее из городской библиотеки.

Медленно, сдерживая нетерпенье, он надорвал конверт, аккуратно достал письмо и засмеялся, – как всегда, странички исписаны маленькими буковками, значит, читать можно будет долго. Опять засмеялся – начинала Пина действительно смешно. Она писала, что хочет работать пожарником. Дальше пошло длинное описание весны вокруг кордона, начались шутки-прибаутки и среди них одна нехорошая – Пина собиралась поджечь лес, но не для того, чтобы кто-то прилетел его тушить, а для практики. В конце она сообщала, что вместе с письмом села на пароход, плывет, но письмо дойдет раньше, потому что в Гиренске она пересядет на самолет, а «ваша знакомая, ныне бесправная безработная, но через несколько дней лесной пожарник Агриппина Чередован, прибудет следом».

Родион отложил письмо, обалдело посмотрел в потолок и снова рассмеялся. Вот это номер!

После завтрака он, посвистывая, вылез на крыльцо. Надо было топор ладить, потому что на том разнесчастном пожаре Бирюзов не углядел дорогой инструмент Родиона, – наверно, кто-нибудь из деревенских приголубил его любимый «звонарик». С ним Родион не расставался много лет ни на земле, ни в воздухе, и они не раз выручали друг дружку.

Дядя Федя, которому Санька, видно, рассказал о пропаже, передал с Гуцких подарок – черную, грубо сработанную поковку и кривое увесистое полено. Санька наверняка участвовал в этом деле, потому как знал, что другу надо. Ведь топор, купленный в сельпо или хозяйственном магазине, это вовсе не топор – смотря что, знаете, сунет вам продавец. Это раз. Потом, топорище. Вроде бы чего проще – насади поковку на деревяшку, поточи малость да и руби себе на здоровье. Но Родион-то понимал в топорах.

Он сидел на теплом крыльце, щурился от солнца, дотошно осматривал подарок. Вроде подходящая поковка. Проем обуха правильный, на конус, щечки в норме, одинаковой толщины и хорошо сливают на утоненье. А закалка? От щелчка поковка пела. Напильник брал лезвие не очень, но все-таки брал. От дерева настоящий топор не тупится, но и крошиться на случайном камне он не должен. А тут, видно, та самая середина, которую по цветам побежалости, а больше, должно быть, по наитию нашел в какой-то деревенской кузне мастер. Нет, ничего себе поковка. Родион, пожалуй, тоже выбрал бы эту.

Он долго вертел в руках тяжелое уродливое полено. Примерял, обстукивал и даже понюхал. Полено, видать, выдержало сроки – не пахло древесиной. Топорище ведь тоже не может быть из какого попало дерева. Все хвойные не годятся – мягки, лохматятся быстро. Крепче дуба нет, однако тут и он не идет – жестковат, отбивает, сушит руки, да и проколоться может при работе. Из чего бы делали в Сибири топорища, думал Родион, если б не росла по тайге там и сям веселая береза? Дядя Федя передал то, что надо было, – сходное по длине, сухое комлевое полено, сколок старой березовой чурки. К тому же это был свитух – волокна плелись в нем клубками, раздирали кору, бугрили заболонь. Славно. Крепкое и упругое будет топорище. Вот это подарок! Всем подаркам подарок!

Хозяйкиным топором Родион обсек с полена неровности, одним ударом снял толстую щепу и отложил для клина. Приступил, обдумывая каждый взмах. Свитух был с желтизной, твердым, как кость, и подавался, когда топор брал помалу. Полено легчало, и форма из него постепенно проступала. Вот еще шейку взять поглубже, чтоб рука в нее влегала, и выгиб надо наметить крутой. А конец приспустить и утолщить чуток – топор не будет выскальзывать, если замахнешься от души.

Родион знал, что не повторит того, пропавшего на пожаре топора, но этот хотел сделать не хуже. После обеда он насобирал в крапиве у частокола стекляшек и долго доводил форму. Финка тоже пошла в дело. Нежная стружка стекала, и руки Родиона совсем легкие сделались, но тут надо было их сдержать вовремя, остановить, чтоб уж потом, после насадки, еще поласкать топорище стеклышком.

А насадка – не простое дело; не умеешь – не берись. Лезвие должно точно идти по оси топорища, и его клином направить можно, если скосит. Нет, поковка села хорошо, как тут и была. Родион ставил топор на лезвие, и от хвостовика до крылечной доски помещалось как раз два пальца.

Назавтра он еще полдня провозился с топором. Вытащил на крыльцо свой барахольный ящик. В нем навалом лежали войлочные подметки, сапожная нога, дратва, шило, кусок вару, изоляционная лента, гвозди, старые электрофонарики, молоток и много чего другого. Даже ржавая машинка для стрижки волос. Родион брал ее на затяжные пожары и там стриг мужиков под «гуляевку» – единственную прическу, какую он знал: нечто среднее между «боксом» и «полькой».

Он выудил со дна ящика и забил под обух «подушечку», железную пластинку с загибом и дырочками, пришурупил ее к топорищу. Топор потяжелеет чуток, а главное, уж не соскочит ни при какой работе. Вырубил клин из щепы, поплевал на него, чтобы плотней вошел, загнал. Вот это был топор!

Конечно, не совсем еще. Черноту с лезвия Родион снял напильником и больше часу доводил жало на бруске. Теперь-то уж дело к концу шло. Попробовать? Настоящий топор должен гвоздь тесать. Он и тесал, снимая тонкую стружку, а сам не подавался. Еще стеклышком по топорищу пройтись, уже окончательно, и потом шкуркой залоснить все. Шкурка снимала мелкую пыль, делала плавней все линии, и вот проступили уже хитрые узоры свитуха. Топор получился. Он не уступал, пожалуй, старому, потерянному, только с ним не вспоминалось ничего, как с тем. Любуясь топором, Родион шил из брезента чехол, крепкий чехол с пряжкой и петлями для ремня. К вечеру уже, заканчивая работу, примерил инструмент. Пояс приятно оттягивало, топорище льнуло к бедру и просилось в руки. Даже колени перестали ныть – до чего славный топор получился.

На другой день проснулся он ни свет ни заря. Пробежал глазами письмо Пины и покрутил головой. Потом крикнул хозяйке, чтоб та наварила побольше картошки, сел к окну бриться. Сегодня он полетит. Погоде и налаживаться не надо было, на дворе за ночь не похолодало даже – вчерашнее солнце так нагрело землю, что уже с рассвета в открытое окно теплом дышал двор, а воробьи на заборе томились с раскрытыми клювиками.

Родион выпил полкружки воды, а остальное вылил в тарелку на подоконнике – воробьям.

Надо было торопиться, как бы Платоныч не улетел без него. Палку свою Родион все же захватил на всякий случай, хотя опухоль за эту ночь совсем сошла. На главной улице он остановил такси. Машина под ним осела.

– На аэродром, – сказал Родион и, увидев, что шофер начал разворачиваться, поморщился. – Да не на тот! На травяной. Прямо…

Глава четвертая

С л е д о в а т е л ь. Это мое первое дело, Алексей Платонович, и я прошу вас помочь мне.

– В чем?

С л е д о в а т е л ь. Понять его.

– Пожалуйста, товарищ следователь, если смогу.

С л е д о в а т е л ь. Вы присутствовали при первой их встрече?

– Они при мне встретились.

С л е д о в а т е л ь. Когда это было?

– Числа я точно не помню, но можно установить. В бортовой журнал Гуляев записал – я его брал с собой в облет, хотя он еще и не оправился после травмы.

С л е д о в а т е л ь. Что вы можете сказать об их отношениях?

– Ничего не могу.

С л е д о в а т е л ь. Скажите, они при вас никогда не ссорились?

– Было.

С л е д о в а т е л ь. Из-за чего?

– Из-за меня.

Зеленое поле аэродрома было пусто. У ангара стоял вертолет с зачехленными лопастями, престарелый «антон» на якорях, который ремонтировался с самой зимы, да знакомый авиапатрульный «Як». «Не улетел, – подумал Родион про Гуцких. – Молодца!»

Просторный двор был полон какого-то народу. На крыльце конторы, где обычно отдыхали парашютисты, у склада и вдоль забора сидели и лежали неизвестные люди, одетые в разное – в чистое и не очень, мятые и свеженькие, в галстуках и без них. Жевали травинки, дремали. Родион проковылял по двору, разглядывая чужаков, а на него никто не глядел.

Гуцких сидел в комнате летчиков-наблюдателей и что-то втолковывал неспокойному человеку с длинной спиной. Сзади на пиджаке у незнакомца был разрез. Родион даже не знал, что мужчины такие разрезы делают. Платоныч обрадованно поднялся навстречу Родиону.

– Привет, Гуляев! Ходишь?

Незнакомец обернулся. Лицо у него было бледное. И еще Родион засек тоненький захватанный галстук.

– А что это за люди, Платоныч? Во дворе-то?

– Я же тебе говорил по телефону.

– Не помню.

– Мы – тунеядцы, – ухмыльнулся незнакомец.

– Верно, – подтвердил Гуцких.

– В смысле? – спросил Родион.

– Ты что, Гуляев, газет не читаешь? Ну, которые не хотят работать.

– Вон оно что! Так. А нам они зачем?

– Приказ прислали, понимаешь? – сказал Гуцких. – Бирюзову мы двоих сегодня уже подкинули.

– Что он там с ними делать будет?

– Воспитывать, товарищ Гуляев. – Голос незнакомца был с расстановочкой, будто его принуждали говорить, и слова он пускал через губу. – Трудовые навыки приобретем, перекуемся!

Он поглядел с усмешкой на Родиона, нагло и снисходительно поглядел, будто на несмышленыша, хотя был с ним, видать, одних лет, потом внезапно убрал улыбку, а глядел все так же плохо.

– Так. – Родион сел на скамейку. – Ладно.

– Вот и я считаю, что ладно, – вздернул плечами незнакомец и хохотнул. – Перекуемся… И вам хорошо, и нам хорошо!

– Хорошо ли, нет – поглядим. – Родион проводил чужака взглядом до двери, обернулся к летнабу: – Горит, Платоныч?

– Кругом. А тут еще это добро на нашу шею! Лекцию вот им читать надо…

– К обеду вылетим? – Родион шагнул к выходу.

– Да надо бы, – Гуцких сорвал трубку с зазвонившего телефона. – Что? Сводку? Есть, вот она лежит. А вы кто такой? Из облисполкома? Тогда пожалуйста. На сегодня семьдесят три очага. Общая площадь? Почти сто тысяч гектаров… Что вы такое говорите? Слушайте! Я это понимаю, но сводки легче собирать, чем тушить тайгу…

Гуцких бросил трубку.

– Я подожду тебя, Платоныч, – обернулся Родион у самой двери.

Он вышел, сел в холодке на завалинку, закурил. Да, пластает, видать, тайга, а тут лишь сводки собирают в десять мест каждый день. И еще это добро на голову.

– Не найдется ли сигаретки? – послышался тот же, с расстановочкой, голос, только он был сейчас приторно-вежливым. – А, товарищ Гуляев? С отдачей.

– С отдачей? – Родион достал пачку «Памира».

– Благодарю. – Незнакомец манерно поклонился в пояс.

– Вы что, из артистов? – поинтересовался Родион.

– Было и такое дело, товарищ Гуляев.

Он уселся рядом, затянулся, щуря глаза. Принялся рассматривать свои ногти, чистить их спичкой. Ну и чудик! Отставляет руки далеко, вертит их перед собой, будто в зеркало смотрится.

– Вот вы величаете меня, – Родион не смотрел на соседа. – А как вас прикажете?

– У меня трудная фамилия.

– Ничего, выговорим.

– Евксентьевский.

– Ну и ладно, если так.

– Что ладно?

Родион промолчал. Он не мог приспособиться к этому человеку. Очень уж чуждыми были его манеры, и эта бабская привычка на ногти любоваться, и снисходительный тон. Есть же типы! Их, наверно, будут на вертолетах возить, как подсобников. Конечно, когда огонь подступает, лишний человек не плохо, но в лесу вообще-то лучше со своими.

– Вас на пожары, что ли? – спросил Родион. – Ну-ну!

– Что «ну-ну»?

– Ничего.

– Опасно?

– Почему?

– Вот и я спрашиваю – почему? – Евксентьевский засмеялся.

– Что «почему»?

– Почему опасно?

– Слушайте, – совсем запутался в разговоре Родион. – Я же не говорил, что опасно.

– А что же ты сказал?

– Ничего.

– Как это ничего, если мы так долго разговариваем? Что же ты все-таки сказал, товарищ Гуляев?

– Тьфу! – плюнул в траву Родион и поднялся.

Он заковылял не оглядываясь к ангару. Потоптался у самолетов, обвел глазами безоблачное небо. Захотелось курить, и он вернулся в тень конторы. Евксентьевский полулежал на завалинке, лениво озирался с кислой миной на лице. Родион сел подальше от него и решил не разговаривать.

– Ты на меня не сердись, товарищ Гуляев, – подвинулся к нему Евксентьевский.

Родион промолчал.

– Возьмешь меня в свою команду?

– Мешаться? – спросил Родион. – И почему именно ко мне?

– Физиономия твоя понравилась.

– А чего в ней такого? – насупился Родион.

– А вот эта синяя сыпь. Болел чем?

– Порох. – Родион подосадовал, что дал втянуть себя в этот пустой разговор. – Самопал разворотило в руках, вот и набилось под кожу.

– И палец оторвало?

– Его на другом деле.

Какой-то парень, что недвижимо лежал ничком на траве, поднял голову и стал прислушиваться к разговору. Родион посмотрел на него внимательно, парень подмигнул ему, подполз поближе. На нем были выцветшая рубаха с закатанными рукавами, вконец измятые штаны, тапочки на босу ногу. Смотрел он весело, даже с какой-то лихостью.

– Так когда на пожар, товарищ Гуляев? – не отставал Евксентьевский.

– А я еще на больничном.

– Отчего так?

– Свалился.

– Куда?

– Как куда? На лес.

– Ну и что?

– Покалечило малость.

– Страшно прыгать?

– Кому как.

– Значит, берешь?

Родион понял, что Евксентьевский просто издевается над ним, только непонятно зачем.

– Я же говорю – видно будет!

– Ты этого не говорил! Ну да ладно, не будем спорить! Что? Что ты сказал?

– Надо мне, говорю, спорить с вами, – равнодушно произнес Родион.

– Может, ты мне еще одну сигарету дашь? – спросил Евксентьевский. – Взаймы.

– Почему взаймы? Так берите…

Парень в выцветшей рубахе заполз уже в тень конторы и тоже протянул руку к сигаретам.

– А мне вы не можете рубль подарить? – вдруг спросил он и посмотрел на Родиона молящими светлыми глазами.

Родион достал из кармана новенькую рублевку, сунул ее парню и направился к Гуцких, чтобы не видеть и не слышать этих прилипчивых людей.

А у крыльца уже собирались. Заняли ступеньки, подкатили от забора бревно и уселись на нем рядком. Гуцких приколол к двери каргу лесов, приготовился. Родион оглядывал чужаков и не видел ни одного лица, на котором бы выражался хоть какой-нибудь интерес.

– Прошлый раз, – тихим своим голосом начал Гуцких, – мы с вами говорили о технике безопасности на лесных пожарах. Продолжим…

– Разрешите вопрос? – послышался знакомый Родиону неприятный голос. Евксентьевский лежал на траве позади всех и даже головы не приподнял.

– Пожалуйста, – Гуцких разыскал его глазами. – Только надо встать.

– Не беспокойтесь, мне так удобней.

– Но я же стою перед вами! – сказал Гуцких, и лицо у него дернулось.

– А вы тоже ляжьте, – ехидно посоветовал Евксентьевский, и кругом сдавленно хохотнули.

Родион торопливо поднялся, хроманул к Евксентьевскому, не сознавая, зачем он это делает. Тот глядел с издевкой на него, будто говоря: «Давай, товарищ Гуляев! Воспитывай!» Родион схватил его за шиворот и за брюки, легко, как котенка, поднял в воздух, и Евксентьевский беспомощно и смешно затрепыхался.

– Эй, ты рукам воли не давай! – закричал он, пытаясь вырваться. – А то…

– Что? – спросил Родион. – А то что?

Наверное, все с утра изнывали во дворе от безделья и потому смеялись сейчас над Евксентьевским, который нелепо дрыгал ногами в воздухе. Их окружили. Родион, заглядывая поочередно тому и другому в лицо, проговорил с нажимом на каждое слово:

– Вы, паразиты, перед нашим Платонычем ползать должны!

Чужаки загалдели. В середину круга пробился Гуцких. Он уже успокоился.

– Отпусти его, Гуляев.

– Чесотка, – брезгливо сказал Родион, поставив Евксентьевского на землю.

– Спасибо, – засмеялся тот. – Я уж думал, что повис до обеда…

Колени у Родиона заныли. Он ушел к самолетам, лег под крыло «Яка». Ветерок, разгоняясь по летному полю, ровно и скоро тек под крылья, нес запахи свежей травы и сохнувшей уже земли. Работная, видать, весна подступает. Хоть бы кто-нибудь из ребят подлетел! Потолковать о делах, о спецовке из фибры и пластмассы для прыжков на лес, о новых створчатых парашютах, что будут раскрываться вытяжной веревкой. С самой весны разговоры идут про эти новинки, однако они еще не испытаны. Хорошо бы самим все проверить, а то перешлют в Улан-Удэ или Хабаровск. Родион был уверен, что нигде по всей Сибири нет таких парашютистов, и кому еще, как не его чертям, доверить испытания?

В здешнем оперативном отделении никто больше парашютиста-инструктора Гуляева не напрыгал. Поначалу он вел счет, но где-то на третьей сотне сбился и плюнул. Родион тут вышколил порядочно добрых пожарников, но вот уже второй год отсортировался у него постоянный состав, и он решил: от этих ребят – никуда. Один к одному парни, а Санька Бирюзов, тот троих у огня заменит. И всякую деревню он подымет – и сонную, и пьяную, и баптистов даже выгонял, бывало, на тушение. Его бы на этого дармоеда московского спустить, на чесотку эту! Вот еще ботало приблудило…

Ветер струил едва слышно к траве и ласковел, теплел с каждой минутой – дело шло к полудню. Родион совсем задремывал уже, когда послышался голос Гуцких:

– Ты бы полегче с ними, Гуляев!

– А? – очнулся Родион. – Что?

– Да с захребетниками-то этими. Полегче, говорю, надо бы с ними.

– А ну их!

– Я почему-то всегда думал, что выдержки у тебя побольше…

Родион сел, поворочал плечами, стряхивая дремоту. Гуцких подлез под крыло, распахнул китель.

– Нет, ты послушай, Родя. Если уж прислали – будем делать, что можем. Без тебя собрание у нас состоялось. Так решили.

– А я что – против разве? Надо так надо.

– Гляди, а то невзначай забудешь про свою силу.

Летнаб ткнул Родиона в плечо. Они помолчали, разглядывая аэродром. Ветер шевелил траву перед ними, перебирал жидкие волосы летнаба, а Родион искоса поглядывал на него, и ему было хорошо оттого, что вот есть у них на отделении такой Платоныч.

– Боковик, – кивнул в сторону летного поля Родион.

– Взлетим, – сказал Гуцких.

– Разговор есть, Платоныч, – проговорил Родион.

– Давай.

– Письмо я получил от одной девахи.

Родион достал из кармана конверт.

– Так! – оживился летнаб. – Женишься?

– Да нет. Другое. Девка лесовая, привычная…

– Так-так…

– Агриппина Чередовая. На кордоне живет в Жигановском районе.

– Это где последний в прошлом году пожар тушили?

– Там. В болото я еще ухнул. Помнишь, рассказывал…

– Помню. Конем тебя там вытащили?

– Вот-вот… Просится.

– Куда?

– К нам. – Родион вздохнул. – На работу.

– Пожарником?

– Вот и я тоже думаю. Однако девка огневая. Тушила с нами тогда. Ну, кашеварить будет. А что?

– Да ничего. После войны служили девки на базе. Некоторые даже прыгали. Ничего! Лето, видать, у нас будет…

– К нам не больно люди рвутся, Платоныч, а эта не то чтобы просится, а пишет: «Еду».

– Да пускай едет.

– Спасибо, Платоныч. Я уж глядеть за ней буду.

– А у тебя с ней что-нибудь есть?

– Да как сказать? Пожалуй, что нет ничего… Где же пилот? Ты звонил ему, Платоныч?

Через полчаса они уже летели над тайгой, по-весеннему одетой первородной зеленью. Родион соскучился по высоте, по земле, большой и нетесной, отуманенной далеким горизонтом. Неясная граница тверди с небом была подвижной. Земля вздымалась, росла немыслимой горой, когда самолет заваливал на крыло, а крен в другую сторону убирал ее совсем, томил в пустоте. Было приятно, когда зыбило самолет и он припадал вниз – сердце будто приостанавливалось, мерло, напоминая Родиону, что он наконец летит.

Внизу кое-где серели широкие прогалины – вырубки плохо зарастали. А вот черное пожарище наплыло.

– Помнишь? – крикнул Гуцких, обернувшись.

– Как же! – отозвался Родион.

Он этот очаг, правда, не гасил, выбирался в то время с верховьев Уды, но шуму тогда от этого позорища было на всю область. Недотепы-лесорубы жгли сучья и недоглядели, а потушить враз не смогли. Ветра тогда дули перед непогодой. Как не помнить… Лес отдали огню по самую квартальную грань, лесопилка сгорела, стлань на десяток, а то и больше километров, взорвался склад с бензином и соляркой, человек погиб, леспромхозовский тракторист. Жалко парня… И вот подумать – один только человек в общем количестве, а народ без него бедней. Еще дальше подумать – от него бы дети пошли, от них новые люди. Один человек, но какая в народе широкая просека образуется! Чем дальше, тем шире…

Снова пошла живая тайга. Стояла она плотно, во всю силу. (Ах, хороши места! Живые. Зверя, должно быть, в этом буйном разнолесье! И птиц тоже. Зяблик, наверно, вьет уже свою кудрявую песенку, перебивает себя, оттягивает и захлебывается, подымает все выше и выше. Ну и силища в его крохотном горлышке! И дятлы кричат скрипучими своими голосами. Кричат изредка, потому что им некогда – работают. И кукушке по времени пора. Грудной ее голос под небесным сводом полней, круглей и печальней, чем тот, что живет в памяти…)

Вот снова старая гарь, мертвый остров. Должно быть гниль уже вошла под кору, мягко пробирается в сердцевину. И зверь ушел отсюда, и птица улетела, и даже муравьи не скоро заселят это гиблое место. Лес может и совсем не отрасти. По редине ветер начнет разгоняться, валить раменные сторожевые дерева. И смотря какое место тут, а то вода подступит, заболотит все, и конец лесу на веки вечные.

(Нет, подходящая у меня работенка! Что же тогда делать в родном краю, если не отводить главную здешнюю беду? А юг если взять, угорья, там беда эта и того плоше – после огня по скатам всю землю стащит дождями, и какой уж тогда лес, на камнях-то? Что останется – жуки доточат, в труху пережуют. А если сгорит сухолесье на песках – смоет и сдует все подчистую, где уж там прижиться семени! И не дай бог второй пожар по гари – все перепылит в летучую золу. С веками, конечно, через траву и кустарники лес может подняться снова, да только очень уж долго ждать…)

Пилот повернул к дому, замыкая кольцо облета, а Гуцких с Родионом все глядели да глядели на горизонт: не покажется ли тревожный дым. Но нет, в этих лесах первой ценности ничего подозрительного не было. Славно! (А пора, пожалуй, проситься на дело. Вот вернется Бирюзов – надо лететь с ним. Какого дьявола в городе сидеть? Хоть чем-нибудь подмогу.) Родион мысленно благодарил Платоныча за полет, теперь легче ждать будет.

Прошло часа два, как они поднялись. Вот уже показался город и на окраине его «пятачок» родного аэродрома. На базе шумела какая-то команда, – наверно, перебросили ее с другого отделения, где не так горело. Пожарники разбирали парашюты, грузились в горячий, видать, только что прилетевший самолет. Родион завидущими глазами поглядывал на парашютистов, узнавал кое-кого, нетерпеливо ждал, когда «Як» подрулит поближе к ангару.

– Вот что, Платоныч, – решительно сказал он. – Бирюзов вернется, я лечу с ним.

– Дудки, Гуляев! – возразил Гуцких. – Сам гробанешься и меня подведешь под монастырь.

– Что ты, Платоныч! – Родион сделал ход конем. – Прыгать я пока не рискну. На вертолете подкинешь, как дармоеда.

– Это другое дело.

Родион вылез из самолета, подошел к парашютистам. Многие знали Родиона и слышали, что сезон открыл он бедой первого разряда. Ощупывали его, совали в бока кулаками – жив, мол? А на дворе маячили, по-прежнему томились без дела несколько чужаков. Даже не посмотрев на них, Родион поковылял мимо забора на выход.