Текст книги "Про Клаву Иванову (сборник)"

Глава вторая

С л е д о в а т е л ь. Свидетель Бирюзов, в ваших показаниях есть такое выражение – «пропадать по первому разряду». Что это такое?

– А это, товарищ следователь, у нас градация ведется, у пожарников. Незаконная, конечно, градация, в инструкциях ничего такого нет, а просто меж собой мы так считаем. Это случаи разные, когда не повезет. У нас ведь работенка веселая – то одно случится, то другое…

С л е д о в а т е л ь. Первый разряд – что это?

– Все воздушное сюда идет, и встреча с землей, главное. Я в армии десантником был, однако там, можно сказать, шутки шутили, а не прыгали. Тут тайга. Кроме леса, бывает, некуда. Ныряешь в него и думаешь – лишь бы глаза сучьями не выковырнуло, остальное ерунда. А Гуляев – тот вечно поближе к огню норовит…

С л е д о в а т е л ь. Почему?

– Кому потом охота тащиться по чертолому? Кроме того, за нормальный прыжок десятку платят, а на лес если – семнадцать рубликов…

С л е д о в а т е л ь. Понятно. А второй разряд?

– Это все, что с огнем связано. Плюс взрывчатка. Мы же ее, бывает, центнерами берем с собой. Надо уметь с ней обойтись, особенно с запалами. В Улан-Уде был случай. Двое парашютистом рвали остаток запалов – их из тайги вывозить нельзя, – и вот капсюли-детонаторы открытыми дульцами вверх приладили. Искра от затравки попала – и с приветом.

С л е д о в а т е л ь. Что?

– Вся любовь. Обоих.

С л е д о в а т е л ь. И еще разряды есть?

– А как же? Третий – это случаи, когда ноги из тайги уносишь. Бывает, сбросят черт-те куда, километров за двести от жилы, вот и выбирайся. Помню, Гуляев нас выводил рекой. Чистый третий разряд. Уж и не знаю, как вылезли. Вертолетов тогда еще не было…

С л е д о в а т е л ь. А сейчас?

– В случае чего, ясно, вертолет – п о п о с л е д н е м у с л о в у т е х н и к и. Гуляев-то у нас невезучий. И нынешний сезон у него начался с кувырка. Вертолетом вытаскивали…

Весной Родиону и правду крепко не повезло, с первого же прыжка. Когда его выгружали на аэродроме, многие думали, что пропащее дело, однако Родион, увидев у вертолета врача, оживел. Он отказался в больницу – не переваривал это дело с детства. Отлеживался на квартире, хотя ничего хорошего тут не было. Хозяйка не больно-то жаловала постояльцев, но Родион с Санькой давно притерпелись и зря не тратили нервы, убедившись на горьком опыте, что все квартирные хозяйки в городе вроде этой – на словах рассыпаются колокольчиком-бубенчиком, а в натуре норовят шкуру содрать.

Колени распухли, и в позвоночнике не отпускала какая-то странная пульсирующая боль. Она портила Родиону настроение. И еще паршиво, что с аэродрома никто не заходил уже сколько дней, – должно быть, и парашютистов и рабочих бросили на север, в Жигановский район, где вечно горело.

Родион не любил летать в те далекие леса. Пожары там засекались поздно, раскочегаривало их, только держись, и работы-заботы с ними хватало, уж лучше три раза где-нибудь поближе соскочить, чем туда тащиться да неделю-другую топтаться у одного очага. Правда, раз на раз не приходится. Последний в том сезоне пожар, у кордона-то, парашютисты задавили скоро и хорошо, без приключений. Одно только было, Санька потом рассказал. Он раскидывал рядом с Пиной землю на полосе, надумал пошутить. Подкрался к ней да схватил сзади. Она вывернулась, махнула лопатой и угодила парню по голове. Друг пролежал тогда до вечера на стане, сказав, что наглотался дыму и башка раскалывается. Ему поверили и всю обратную дорогу, пока тянулись на барже, сочувствовали, потому что он то и дело хватался за голову.

Санька сознался зимой, но Пина не подтвердила в письме этого случая, отговорилась как-то незаметно. Ее письма, нечастые и нерегулярные, вообще надо было понимать. О серьезном она писала шутливо и коротко, а про пустяки развозила. Например, как заметелило кордон и почта месяц не ходит, а она совсем заспалась. Встает днем, открывает один глаз и так шатается от окна к окну. Отец ругается почем зря, она отвечает, что другой глаз ей пока не нужен, а мать только вздыхает. В одном из писем выяснилась интересная для Родиона подробность: оказывается, никто тогда, на пожаре-то, Пине насчет него не врал и он зря грешил на пожарников. Пина все это придумала, только зачем, сама не знает.

Зима тянулась долго. Родион занимался с парашютистами, ездил в техникум, на экзамены, у матери в деревне потом пожил, и все ладом выходило. Если б не этот случай по первому разряду! А то ребята теперь где-то одни шуруют, а ты тут лежи да загибайся…

В комнатушке застоялся тяжелый запах. Под койкой Родиона лежал бывший в употреблении парашютный ранец с червивой картошкой, и друзья забыли про него. В углу, жирно блестя стволами, стояла Санькина тулка-бескурковка. Несло зверем от старого, плохо выделанного медведя, что разлегся по всему полу; в густую шерсть забились всякий сор и старые окурки. На стенках висели пустые птичьи клетки. Родион каждую зиму занимался щеглами и чечетками, отпуская их на волю к первому своему вылету. В этот рейс он собирался наспех, пичуг выпустил, а клетки не успел почистить.

Родион-то принюхался и ничего не чуял, а хозяйке было наплевать. Правда, она сразу ласковела, когда заходили ребята! «Пожалте, гости дорогие, пожалте!» Родион не знал, что парашютисты из его команды в складчину купили ей кусок штапеля, чтоб она получше ходила за ним. Чуть свет хозяйка начинала бродить по дому. Зачем это она бесконечно топала за стенкой? Дышала со свистом, и шаги ее были тяжелыми, будто она таскала на плечах воз.

Утром принесли «Лесное хозяйство». Родион перелистал его, однако про пожары там снова ничего не было, и он закинул журнал под кровать. Тоска! В окно был виден кусок неба, безрадостно яркого и чистого. И что это за весна такая сухменная, пропади она пропадом совсем! Видать, никто не придет и сегодня.

Около полудня, однако, послышался с крыльца умильный голос хозяйки:

– Проходите, дорогие гости, проходите!

Никак, рабочие? Они! Входят по одному, цепочкой, будто по тропе. И дядя Федя впереди, Неелов. Несет свою драгоценную кудрявую бороду, только губы да нос из нее. Родион заскрипел койкой.

– Да лежи ты! – сказал дядя Федя.

Славно. Остальные тоже, должно быть, прямо из тайги. Потискали ему руку, расселись кто где.

– Проветрить бы, Родя. Берлогой у тебя прет.

– Проветривай не проветривай, – махнул рукой Родион, разглядывая мужиков.

Ты скажи, все прошлогодние опять подобрались! Ну, с этими-то можно дела делать. Каждую весну летнаб Гуцких нанимал сезонников. В другое время все они таежничали – соболя и белку били, шишковали, вывозили к рекам лес для самозаготовителей, сплавляли его полой водой, а как сгоняло снега, из разных мест собирались на лесные пожары. Просились непременно под команду Родьки Гуляева, потому что парень он был грамотный, оборотистый и огонь его слушался. Родион ими тоже дорожил. Новый человек неизвестно чего стоит, и в тайге лучше нет с теми, кого ты видел во всяких видах. А этих людей, разных по возрасту и характерам, но в чем-то очень сходных меж собой и с ним самим, он даже как бы любил – ему не скучно было слушать их обыкновенные разговоры о бедах-заботах, знал семейные дела каждого, грехи и слабости, без каких человек не живет на земле.

Рабочие принесли с собой, конечно. Дядя Федя сполоснул из бутылки стакан, стоящий на столе, налил Родиону.

– Шуруй, старшой.

– Отрава, – скосоротился тот, жалостливо поглядывая на дядю Федю, во всяком деле бригадира. – Как только вы ее, стерву, пьете?

– Да как? Так уж. К трудностям нам не привыкать, сам знаешь.

Сдержанно заулыбались, и было понятно, что дело вовсе не в этой старой немудрящей шутке, а просто всем было хорошо – вот так вот собрались и зашли. И Родион радовался, потому что бригада в порядке и зашла полным составом.

– Тебя хоть просвечивали, Родя?

– А вы думаете, эти доктора меня живьем отпустили бы, если б кости потрескались?

– Стал быть, в порядке?

– Как видите! – Родион закурил, затянулся. – Вы сегодня из лесу? А Санька Бирюзов где?

– Уже на север кинули.

– Вертолетом?

– Им.

Дядя Федя обнес всех за здоровье старшого и себя ие забыл. Пожарники закусывали кое-чем, молча наслаждаясь законным в начале сезона причастием.

– Вот проклятая погодка! – сказал Родион. – Раскочегарило?

– Кой-куда уже не пролетишь – дымно… Да это ладно, как у тебя-то вышло все?

– Подсобите-ка, – сморщился Родион.

Его приподняли, подивившись, что он нисколько не усох. И даже пошутили: мол, больно уж много в тебе, паря, требухи. Родион бережно опустил ноги с кровати и сел. Лохматый и лобастый, он будто поширел в плечах, когда поднялся, покрепчал с виду. Лицо у него было в синих пороховых конопушках, но совсем молодое, живое и свежее, а руки – как у матерого рабочего. Посетители переглядывались: в порядке, значит, наш старшой – шевелится. И не ослаб, видать, ни капельки, все такой же сбитый, как свитух березовый.

– Что было-то, Родя?

– Идем! – показывая, как низко они летели над первым весенним пожаром, Родион повел над столом левой рукой; указательного пальца на ней не было. – Идем. Санька Бирюзов, я и Гуцких…

Подвыпившие пожарники начали уже перекидываться своими словами и сейчас поталкивали друг друга, чтоб не мешать Родиону, однако тот внезапно оборвал себя:

– Да что рассказывать-то? Живой! Вы лучше меж собой поговорите, а я с вами посижу…

Рабочие замолкли, а чуток захмелевший дядя Федя невнятно сказал:

– Это, я помню, меня подо Ржевом тоже…

Потом заговорили все вместе, плохо слушая друг друга, и Родион засекал только обрывки слов и фраз.

– Я им говорю: вы же все знаете, начальство, в зубах карандаши держите…

– А помните, я еще осенью толковал: тяже-е-елый год будет! Одно дело – високосный, а потом лист облетал трудно. Вершинный, считай, до снега держался… Уж эту примету я знаю.

– А нас подо Ржевом полегло, мужики, никто не считал, сколько полегло…

– Ну и что же ты этому начальству?

– Да что? До свиданьица, говорю…

Родион смутно слышал негромкий этот говор и вспоминал первый свой в сезоне вылет, перебирал подробности его, которые никогда не обскажешь так, чтобы в точности передать все.

Платоныч заехал за ними тогда чуть свет, даже выспаться не удалось. Санька дремал в пикапе, а Родиону холодно было от свежего утра. На аэродроме он перетаскал к самолету парашюты и груз, немного согрелся, однако сон еще вязал его тягучими путами.

Лесопатрульный «Як» воробьишкой попрыгал по летному полю, оторвался от него неприметно и поплыл к Саянским угорьям, что выступали на пустом горизонте прямо из плоской земли. Их уже вызолотило солнце, а равнина еще спала. Под сизой утренней дымкой неровности ее были сглажены, краски притушены. И самолет шел пока в земной тени. Но вот он поднялся до уровня далеких гор, и его облило светом. Родион смотрел через окошко на мокрые еще крылья самолета, на смурую землю и слепящее солнце, чувствуя, что вот-вот оно зальет долину и теплый дух от земли рассеет утреннюю марь.

Внизу потянулась тайга, в ней запетляли речки. Полые воды кое-где еще стояли в луговинах и спрямляли излучины, однако сила их прежняя уже сошла в Енисей. Щетинились голые редкостойные леса, в них пестрел снег, но белого оставалось совсем мало.

Прежние годы Родион соскакивал, когда тайгу уже окидывало зеленым дымом и она дышать начинала. А в такую, полумертвую, не приходилось давно. И не шибко-то манило. Но Родион знал, что стоит ему увидеть пожар, и он сам весь займется.

В кабине было тепло и по-домашнему звякала какая-то железка, не то пряжка на парашютных ремнях, не то еще что. Иногда самолет содрогался, однако Родион совсем не думал о его немощности и хрупкости. Чувствовал, как текут мимо окна упругие струи от мотора, будто бы держат и зыблют самолет…

Помнится, об одном только беспокоился – насчет ветра. Весняк головой дерева мотает и совсем иссушает тайгу. Летом-то подлесок да кусты зеленые пружинят, не дают ветру ходу, а пока некому его усмирить, и он рвет насквозь, шумит по сухой траве да неперепревшему листу. Выйдешь на такое продувное место – держись цепче, сбивает, будто с крыла.

От ветра все зависит. Первым делом засечь, куда пристрелочный парашют потащит, а то в прошлом году на севере спустили на нем капсюли и полдня шуровали в заломах, ободрались все на поторчинах, будто козы. Продукты-то Гуцких сбросит просто так. Родион загодя накупил еды и упаковал все в двойной мешок, чтоб не рассыпалось, когда внутренний прорвется от удара.

А потом, если сядут без приключений, надо стаскать все в хорошее место и ручей найти. Без воды пропадешь у огня, запалишься. Тропу было бы славно еще разыскать, да поторпей. Платоныч говорил, что там деревенька недалеко. Это хорошо, подмога будет. Кто-то из местных поджег, не иначе. «Ну, мы их за это с Санькой погоняем, ёлки-моталки!»

Ближе к горам пошли старые вырубки, а на гребнях стояли не тронутые топором кедрачи. Ага, вот и деревня. Она сейчас отрезана, потому что зимники пали, а весенние дороги так раскиселило, что тракторы захлебываются.

Дым показался. Горели прошлогодние лесосеки, и пожар не успел еще набрать силы. Не пожар, можно сказать, а пожаришко. Он шел снизу по распадку, и было самое время пересечь ему путь к гриве, от которой начиналась живая тайга. Она захватывала все водораздельные места, опускалась темными клубами в далекие и глубокие урочища. Если огонь подкатит к вершинным кедрачам – пиши пропало. А так на денек всей работы, если взяться по-доброму, деревней.

Платоныч тронул плечо пилота, и тот понял сразу, завалил самолет на крыло. В деревушке забегали люди и собаки, когда пожарники сделали над ней «коробочку». Вот дом лесника с белыми номерами на крыше. Гуцких заполнил под копирку донесение о пожаре, приготовил записку. Он сообщил, что в Черный Лог сбросят двух парашютистов. Туда надо срочно послать связного на лошади, а мужики с топорами и лопатами должны быть там сегодня к вечеру.

Развернулись, скинули вымпел с бреющего, и Родион успел увидеть в окно, что внизу махнули белым флагом. Все в порядке, скорее на пожар! Деревенские помогут охлопать, отоптать очаг, им только скажи, что и как. Это Санька умеет. Родион уже думал о том, как задавит огонь, как пройдет после через пепелище, расфутболивая головешки, приплясывая в тлеющем лесном хламе, как снимет спецовку, свитер и рубаху у ручья и всласть поплещется в ледяной воде.

Да только вряд ли все будет по хотенью! Связного раньше вечера не жди. Приедет, побожится, что мужики обуваются, а потом начнет врать, будто все они в работах. Санька Бирюзов, конечно, рванет у него узду и одним швырком в седло. Всю дорогу он будет копить злость и к месту подъедет горячий, совсем готовенький.

Сейчас долго не темнеет, и Санька еще успеет расшебутить деревню. На рассвете он, конечно, примчит с народом. Баб будет половина, это уж как всегда. А одну, какая попокладистей, Санька еще в деревне заприметит…

Если есть дорога, Бирюзов может и ночью людей притащить. Скажет, что места, мол, у вас хорошие, не скальные, ночью не жарко тушить и пить не так хочется, как днем, и видно каждую искринку. Кроме того, скажет Санька, по ночам огонь притухает, а ветер слабнет. А если уж все будет бесполезно, сошлется на закон, который будто бы требует ночной работы. Тут же придумает статью и даже номер параграфа назовет без запинки, ох и трепло!

– Ох и трепло! – сказал Родион невзначай и вздрогнул.

– Кого это ты так честишь? – нагнулся к нему Неелов и, обернувшись, прикрикнул: – Тихо вы!

– Да это я забылся, – сказал Родион. – Про Бирюзова вспомнил. Пускай, пускай поговорят…

Пожарники сидели разомлевшие – было жарко и дымно в комнате, и на столе неизвестно откуда взялись еще две светлые бутылки. Дядя Федя смотрел на хозяина виноватыми глазами, однако Родион будто не замечал ничего – он понимал, что после тяжелых первых пожаров и перед долгим сезоном положено, тут уж никуда не денешься. В деле-то мужики эти трезвые и сами держат в бригаде порядок, а по такому случаю пускай разливают. У Родиона душа больше не принимала. Он сидел, курил, прислушивался к притихшему было разговору, в котором ни направленья, ни темы совсем уж не улавливалось.

– Нет, моя ничего! Конечно, не без этого, бывает, однако живем…

– А моя – не говори! Как самая гремучая змея…

(Это они о женах, что ли?)

– Да нет, обидно! Ведь пятнадцать лет я в этом сельпе возчиком, а тут – на тебе! Сказал: воровать с вами не буду, и до свиданьица! А что? Жить-жить, да ни разу не крикнуть «туды вашу растуды!», зачем жить?

(Скажи, какой мужик, оказывается! А весь прошлый сезон рта не раскрыл.)

– Красавец из сказки был! Прямо под роги я ему выделил, меж глаз, а кость там у него слабая, хрусткая. А-а-ах! Пал он на колени передо мной и тянет ко мне морду, тянет, вроде сказать чего хочет, а роги гнут ее к земле, гнут. И так мне его жалко стало, мужики, так жалко – не могу!

(Видать, марала недавно завалил и переживает.)

– В наших частях тоже порядку не было. Как привал, снаряды тут, смазка, и тут же мука и крупы. Кухня неизвестно где, и вот мы давай блины на шанцевом инструменте…

– Нет, у нас старшина был – ух, ходовой! Раз обменял брезент на поросенка…

(Фронтовики. Сидят вокруг Неелова, вспоминают.)

– Говорю ему: я человек з а г е р б о в а н н ы й…

(Вот пересобачил слово! Так даже Санька, наверно, не может.)

Родион незаметно вернулся мыслями к Саньке Бирюкову и к тому пожару в Саянах. До земли-то Родион все помнил хорошо, словно только что все было.

…Они облетали пожар с флангов и совсем рядом с горами прошли, по фронту. Огонь расползался во все стороны, однако неравномерно. Пожарище тянулось вдоль распадка, и главный огонь шел вверх, к живому лесу, – должно быть, туда дул ветер. Руцких оглядывался, чертил в воздухе пальцем, как бы отбивая гривастые отроги, а Родион кивал головой, понятно, мол, чего тут: отобьем! И куда сесть, тоже знаю. На лесосеку, конечно, нельзя – пнисто и сорно там, вырубки не чистили, ноги поломаешь. Придется на гриву, в кедрач. Сядем, чего там…

Опять пролетели над фронтом. Низко, даже потянуло дымом будто. Хватит бензин-то переводить! Все одно за дымом много чего не рассмотришь. Странно, глядя на дым и огонь, Родион ясно слышал пожар. Будто шуршало и хлопало пламя, тяжко вздыхали, испуская дух, старые колоды, в камнях свиристела, вскипая, вода. Родион понимал, что это обман слуха, но, видно, слишком часто глаза ему на прежних пожарах выедало дымом и звуки увязали в памяти и жили…

Пора, что ли? Родионом овладело знакомое горячечное нетерпенье, и он почуял силу.

Платоныч не смотрел уже на землю. Самолет набирал высоту, а летнаб, отложив навигационную карту, наклеенную на круглую фанеру, привычным жестом обдернул китель, распрямился рядом с пилотом. Родион знал, что сейчас Гуцких снимет форменную фуражку, достанет прозрачную расческу и начнет оглаживать свои жидкие белые волосы, стараясь прикрыть лысину. Не прикроет – спрячет расческу в тот же кармашек и плотно натянет фуражку.

Пора! Гуцких протянул ему схему пожара. Родион поднялся, чтоб поскорей ощутить на плечах вес тугих ранцев, крепкие льняные лямки парашютной сбруи. Эти минуты перед прыжком были для Родиона, пожалуй, самыми приятными во всей его огневой работе. И у земли был один интересный момент. Скорый, муха моргнуть не успеет. Когда лес был готов принять Родиона и обдавал уже смоляным духом вершин, тут только лови, не зевай. Это с земли сучья кажутся гибкими да податливыми, а когда ухнешь на них, начнут они трещать, да ломаться, да колотить по чем ни попадя, и говори спасибо, если они тебе живот, ёлки-моталки, не пропорют. И тут как кинет на крону, глаза да руки уж должны сработать сами. Хуже всего, что надо прикрывать глаза руками, чтобы не выстегало, а чем смотреть? Прилепишь руки к глазам – цепляться нечем. Интересный момент.

Но впереди всего на свете у Родиона шел прыжок. Не отделение от самолета – тоже, если так говорить, момент, – а те ослепительные секунды, что промелькивали за ним. Подготовка была потому и приятна в самых малых пустяках, что за ней наступало невыразимое. Он даже думал иногда, что, кроме него, никто на всей земле не выделяет так эти секунды, и дорожил своим чувством, никому не болтал о нем, чтоб ребята не назвали его психом.

Гуцких давно сбросил пристрелочный парашют, сделал расчет прыжка. Санька тоже был готов. В отличие от Гуляева, который перед высадкой весь уходил в себя, Бирюзов часто и беспричинно заглядывал в окно, то и дело прилаживался к красному вытяжному кольцу, хотя губы легкомысленно держал трубочкой, будто ему сам черт не брат.

– Ну, я пошел! – крикнул Родион.

С «Яка», хоть и специально приспособленного, прыгать хуже, чем с «антона». В том просторно, даже парашюты можно спокойно надевать, а тут надо запрягаться еще на аэродроме – тесно в кабине, как в гробу. Вот Платоныч подвинул сиденье к приборной доске и открыл дверцу. Родион натянул кожаные перчатки, подмигнул Бирюзову, кое-как протиснулся мимо летнаба. Цепляясь руками за дужку сиденья и дверную скобу, выбрался и косо повис на подножке. Сердце тяжко ворохнулось, будто кровь загустела вдруг, и парашюты потяжелели. Ветром рвануло, как крючьями. Он отворачивал лицо к хвосту, мертво сжимая руками скобу на подкосе крыла. Ну?

– Давай! – закричал Платоныч ломким голосом.

Родион хватанул полную грудь плотного воздуха, отвалился, пошел. Необыкновенная легкость в то же мгновенье сменилась острым ощущением свободы, которое так хотелось растянуть до бесконечности…

Родиону не понравилось, что оторвало вытяжной парашютик. Такое случалось не раз, и ничего в этом страшного не было, но не хотелось, чтобы первый в сезоне прыжок хоть чем-нибудь отклонился от нормы. Однако думать уже было некогда, начиналась работа. Зыркнул вверх – самолет пошел на второй заход, чтоб скинуть Бирюзова, потом вниз, на землю: ух ты, ветер-то какой! Пожарище уплывало в сторону, а это было ни к чему. Придется потом лезть через перевал, а там, видно, был крутяк. Да еще тот! Родион потянул стропы.

Ему надо было быстрее соскользнуть вниз, срезав угол приземления. Пошел! Родион выше перехватил стропы, действуя обеими руками, и скорость увеличилась. Из глаз выбивало слезу, и она сохла тут же. Еще потянем! Убирая высоту, он почти падал – косо к земле. А самолет-то уже далеко. Ага, разворачивается. Родион совсем скособочил купол, и грива рванулась навстречу. Вот она, все зеленей и больше. Угодить бы меж вершин! Пора бросать стропы. Мелькнуло: дураки, надо было у деревни спрыгнуть…

Над гривой месило ветер, и Родиона кинуло на крону высокого кедра. Успел только втянуть голову в плечи, закрыть глаза рукой. Сучья захрустели, ломаясь о ранец запасного парашюта, и хорошо спружинили, Родион попытался зацепиться тут, хотел поймать глазом купол, но тут резко рвануло за плечи, бросило на высокий, голый до половины кедр. Едва Родион развернулся лицом к нему, как почувствовал, что падает свободно – купол погас где-то вверху, должно быть, уже ниже вершин. Ветер! Родион ударился о гладкий ствол коленями, руками, головой и будто провалился в черную яму.