Текст книги "У жизни свои повороты. Рассказы, новеллы, новеллиты"

4

По многолетней привычке Захар, хотя и лёг поздно, но проснулся рано. Освободив руку Веры, покинул ложе любви. Одевался тихо. Его взгляд задержался на спящей женщине. Призадумался: «Как иногда мало надо одному человеку и очень много другому». С этой мыслью вышел во двор. Поднимающееся солнце встретило ласково. «Снова будет жара», – отметил про себя Захар. Утренний туалет и завтрак заняли всего несколько минут.

Оставленная поодаль машина завелась быстро. Захар не поехал, как обычно, на колхозный двор, где раздавал наряды, а отправился в правление колхоза. Уборщица, поливавшая около парадного входа молодые деревца каштанов, встретила его приветливо. Он поинтересовался её здоровьем.

Проветренный кабинет блистал чистотой. Захар сел за стол и подвинул к себе кипу бумаг. Все они ждали его резолюций, чтобы потом превратиться в конкретные дела. Таков закон руководителя. Более часа ушло на всё это. Отодвинув бумаги в сторону, взял чистый листок бумаги и написал на нём первое слово: «Заявление…».

Через открытую дверь кабинета Захар услышал шаги. Трудовой день в правлении начался. Взяв кипу подписанных бумаг, выходя, положил их на стол секретарши. По пути встретились специалисты, просители, пенсионеры. Всем вежливо ответил: «Потом, потом, потом».

В приёмной первого секретаря райкома его встретила улыбкой секретарша:

– Вы к Ивану Николаевичу?

– Да. Мне назначено.

– Одну секунду, я доложу.

Только через пять минут она вышла из кабинета и коротко сказала:

– Проходите.

– Здравствуйте, – входя, поздоровался председатель колхоза.

– Здравствуй, Захар, – вставая, сказал секретарь. – Садись поближе. Как идёт уборка?

– Убираем. Хлеба в этом году неплохие. Только поломки, как всегда, вставляют палки в колёса.

– Но эти палки не мы вставляем. Это наша общероссийская беда. От неё никуда не денешься.

«Жалеет меня, разговор начал издалека. Сразу не рубит, зато потом одним махом под корень», – подумал Захар.

Иван Николаевич взял пачку сигарет «Наша марка» и протянул её собеседнику.

– Кури, Захар Семёнович, и я с тобой за компанию.

Он встал и подошёл с зажжённой сигаретой к окну. Глянул на пустую площадь, на памятник Ленину, повернувшись, сказал:

– Захар, не будем ходить вокруг да около. Давай поговорим начистоту, как коммунисты.

– А я подумал, как люди. А, может, поговорим, как мужчина с мужчиной.

– Как мужчина с мужчиной мы можем поговорить на лавочке. А ты, Захар, понимаешь, в каком кабинете находишься.

– Понимаю.

– Я тебя не вызвал сразу на бюро, а хочу потолковать наедине.

– Я понимаю, от морального кодекса нам никуда не деться. Но кроме него есть ещё просто жизнь. Она нигде не прописана. Нет и учебников. С ней-то как быть?

– Чтобы жить правильно, надо соблюдать партийную этику.

– Оно так и не так. Ножницы получаются, Иван Николаевич. Ведь у человека есть ещё и чувства. Их куда девать? Мне вчера вечером на пасеке правильно сказал Петро, человек, не обременённый властью.

– Хотелось бы услышать его слова, – уже мягче произнёс Иван Николаевич, не раз бывавший в этом сладком местечке.

– Он сказал, что, когда любовь западает в душу человека, её оттуда ничем не выгонишь.

– Да, мудрый у нас народ. В этом убеждался много раз. Скажи, Захар Семёнович, что думаешь дальше делать? Жить с двумя женщинами у нас запрещено. И ты это знаешь не хуже меня. Понимаю: поздняя любовь – штука крепкая, а, может, и самая настоящая. Но ты же руководитель, коммунист, на хорошем счету, член райкома партии. Что люди подумают? Если Захару можно жить с двумя женщинами, то почему нам нельзя. И знаешь, что тогда начнётся? Я знаю – бордель. Надо делать выбор сейчас, в этом кабинете. Рубить надо топором и сразу. Если мы не решим с тобой, то найдутся доброхоты и напишут в обком. Мне влетит по первое число и тебе голову оторвут.

– За что же голову отрывать человеку. Разве он виноват, что к нему пришла любовь. Ведь он её не украл у кого-то. Она не гость, которого можно мягко попросить выйти. Она сидит во мне и правит моим мозгом. Мы почему-то стесняемся говорить о любви. А, может, это духовная награда или дар свыше? Так издайте закон о любви или постановление ЦК КПСС под заголовком: «Когда любовь нечаянно нагрянет».

– Ты, Захар Семёнович, предлагаешь оставить всё как есть. Ты будешь жить на два фронта, а райком партии будет смотреть на это сквозь пальцы. Так?

– Да, нет, Иван Николаевич. Спасибо вам за всё, – вставая, произнёс Захар и направился к выходу. У двери остановился и добавил:

– Я написал в правление колхоза заявление по собственному желанию, – и закрыл дверь кабинета, чтобы никогда не вернуться туда, где ломают судьбы людей.

5

Несколько дней Захар не ночевал в своём доме, где родился, провёл детство, где каждый уголок, как узелок на память. Притихшая семья ждала его каждый вечер, но об этом не говорили вслух. Лишь прислушивались к звукам на улице, ожидая знакомых и родных шагов. Он пришёл утром, когда все сидели за столом, завтракали. На миг ему показалось, что вошёл в чужой дом. Захар стоял в дверях, не зная, что сказать, что делать. А на него вопросительно смотрели несколько пар грустных глаз. Что-то заныло в сердце. Кровь начинала закипать. Внутренний жар выплеснулся наружу. Захар вдруг покраснел, как набедокуривший мальчуган.

– Я пришёл, – не договорив до конца, он, подломившись, плюхнулся на пол…

– Что с ним, доктор, – спросила Настя вышедшего из палаты доктора. – Я – жена.

– Да, дело серьёзное. Одним словом – инсульт. Острое нарушение мозгового кровообращения. Отсюда потеря сознания и – паралич.

– Что? Па-ра-лич? – с ужасом переспросила Настя. – Можно к нему?

– Несколько дней ему нужен абсолютный покой. Зайдите ненадолго. Посмотрите. А остальное сделают медработники. Если будут какие-либо изменения в его состоянии, вам сообщат.

– Спасибо.

Настя вошла в плату и увидела смиренно лежащего на кровати Захара. Ровный свет из окон освещал его бледное лицо. Не доходя трёх шагов, она вдруг всплеснула руками, а потом закрыла ими плачущие глаза и дрожащие губы. Ноги подкосились, и она встала на колени. «Прости меня, Захарушка, если я в чём-то виновата. Прости, прости, прости», – шептала Настя мокрыми от слёз губами.

Как оказалась дома, Настя не помнила. Перед ней стоял стол в прихожей, а рядом отодвинутый стул. Села на него, покачала затуманенной головой. А потом уже заревела так, что стёкла задрожали. «За что, за что, Боже, ты меня караешь? За что?», – кричала она, повернув голову в угол, где висели иконы.

На удивление врачей и родственников Захар быстро пошёл на поправку. Вот только, и это заметили все, кто пытался с ним разговаривать, его речь отдалённо напоминала логическую связь слов. Но старались слушать внимательно, кивали головой, мол, понятно.

Через месяц Захара выписали из больницы. Первое, что он спросил здраво:

– Это наш дом?

– Да, да, Захар. Это наш дом, – радостно ответила Настя.

– Это хорошо, что родной дом, – вдруг осознанно сказал он.

– Через месяц ему сообщили из управления сельского хозяйства, что он может, если позволяет здоровье, выйти работать в инкубатор зоотехником.

Вера после инсульта Захара рассчиталась и уехала неизвестно куда. Потом люди долго судачили об этой непростой истории. И каждый любопытный гадал и рядил по этому поводу на свой лад. Каждый мысленно примерял эту окаянную любовь на себя…

В инкубаторе, в небольшой комнате для ожидания, в самом углу у окна сидел мужчина и безучастно смотрел в одну точку. Через открытую дверь видно было, как по полу бегали пушистые комочки-цыплята. На бегу они сталкивались между собой и продолжали резвиться. В сторонке от них, съёжившись и покачиваясь, стоял нездоровый цыплёнок. Он то открывал глаза, то закрывал, силясь жить.

Захар по-прежнему сидел неподвижно. От гордого и сильного мужчины осталась только тень. Он, как побитый вожак более молодым самцом, отбывал трудовую повинность. О чём думал, что тревожило его? Об этом никто не знал.

Вскоре Захар умер. Бог не стал задерживать его на этом свете и позвал к себе.

СЕЛЬСКАЯ ЛАВОЧКА

В деревнях почти возле каждого двора обустроена лавочка. Дело не хитрое: два столбика в землю, а сверху доска. Это – место и короткого отдыха, и наблюдательный пункт, и, конечно же, вечерних посиделок. Здесь, намаявшись за день, хозяева обсуждают планы на ближайшие дни. Глубокие старики с клюкой в руке, годные лишь встретить коров, на этой позиции и бодрствуют, и дремлют. А когда Луна выйдет на прогулку, мостится на прогретые доски молодёжь.

На лавочке, опершись на костыль, сидел самый пожилой представитель двора – Моисеевич.

– Моисеич, как живёшь-поживаешь? – поинтересовался проходивший мимо заведующий сельским клубом Пётр Буржа.

– Слава Богу, еще сижу, а не лежу. Да ты присядь, а то гонишь лошадей, аж пар идёт. Что там, в верхах, нового?

– Путин выступал по телеку.

– Значит, всё будет попутю.

– А ты откуда знаешь?

– Был Брежнев, при нём всё оставалось по-прежнему. Михаил меченый всю Россию искалечил, Ельцин Борис развёл алигархов-крыс. Мы шапку-то поменяли, а фуфайка и валенки остались.

– Интересные ты, Моисеич, даёшь характеристики.

– А что неправда?

– Примерно туда.

Моисеич не спеша достал вышитый кисет, вынул оттуда складку-книжечку из газеты. Аккуратно оторвал одну страницу и насыпал в неё махорку.

– Свой табак?

– В перестройку на последние деньги купил цельный бумажный мешок. Знаю, как в стране реформа, так нет курева. Помню, так ещё при Хрущёве было. А водка сейчас? Тьфу. А сигареты? Дым есть, а градусов нет.

– Да, водка не та. Ты прав, Моисеич.

– Не та, не та. Поганая. Выпьешь, а утром не знаешь, куда голову девать, в какую бочку сунуть. Лучше домашней не найти.

– Балуешься дед?

– Не скажу, что часто, но с ней веселее. Жить-то осталось каких-то восемь-девять десятков лет.

– Сколько, сколько? – удивлённо спросил собеседник.

– Шучу, Пётр.

– Да, вот ещё что. Кладбище наше – сирота. Говорил сельскому. Но, видимо, замотался, забыл. Напомни ему. Может, субботник устроит. Так и скажи, мол, старики просят.

– Скажу, Моисеич, скажу. Непоседа ты.

– Мужик завсегда беспокойство в душе имеет за общее дело. Да и за селом надыть приглядывать. А то…

– Это правильно.

– А ещё родники окрестные.

– Моисеич, на сегодня хватит. Ты и так мне столько поручений надавал.

– А как же, ты – наш депутат сельский.

Долог летний день. В жару после обеда село словно вымирает – отдых. Лишь легковушки и мотоциклы изредка снуют по асфальту.

Вечер. Утомлённое солнце движется к закату. На лавочку садятся дети Моисеича. А им уже за пятьдесят. Дочь Люська усевшись, скрестила на коленях руки. За ней, не спеша, – зять Панкрат с длинным хлыстом. Сегодня его очередь встречать коров.

– Люсь, завтра базарный день. Надо купить отцу тёплые боты. В воскресенье у него день рождения.

– Ой, а я и забыла. Поедем, поедем. Надо и внучатам что-то приглядеть. Обязательно прикатят.

– Картошку-то будем в этом году продавать? Скоро казаки приедут закупать.

– Накопали много: больше, чем в прошлом году. Конечно, будем. А чего не продать.

– А ещё в райцентре надо машину заправить.

– Ой, всё надо и надо.

– А ты хотела себе платье. Аль забыла?

– Помню. Скоро юбилей. Ох, как годочки летят. А когда-то вот на этом месте и зачиналась наша любовь.

– Помню, Люська, помню. Пойду коров встречать.

Открылась широкая калитка, и показался Моисеич. В руках он держал кисет со свежей махоркой. Присев на лавочку, довольно крякнул и улыбнулся. Ещё бы. Свойские градусы перед ужином поднимают настроение.

Луна пригласила влюблённых подышать прохладой ночи. На лавку уселась Валька – поздняя дочь Люськи и Панкрата. В школе она – уже в выпускном. А мысли, мысли совсем о другом: «Что же Колька не идёт?».

– Прости, Валька, опоздал. Пришлось подождать, пока соседи угомонятся, – он извиняюще улыбнулся и протянул ей букет цветов.

– Как обалденно пахнут. Спасибо, – уткнувшись в букет, произнесла она. И, спохватившись, добавила: – А я вот тебе яблок нарвала. Попробуй.

– Валька…

– Что случилось? – почувствовав волнение в его голосе, испуганно спросила она.

– Повестка мне пришла.

– В армию?

– Да. В субботу проводы, приглашаю, как невесту. Будешь ждать?

– Буду, Колька. – Застеснявшись, сказала она и вдруг решительно добавила: – Поцелуй меня.

После её слов Луна, смутившись, спряталась за облако.

ВЛАДИМИР ЦВИРКУН