Текст книги "Тварь размером с колесо обозрения"

Глава двенадцатая

22 июня – день особый. В этот день в 2015 году мне вырезали злокачественную опухоль. Перед операцией пришлось почистить кишечник: довольно унизительная процедура. Кроме того, я поговорил с анестезиологом. Это была молодая женщина; к сожалению, я не запомнил ее лица, имени. Да и больше я ее не видел. Помню, она говорила со мной дружеским голосом, без лишнего сочувствия. Объяснила риски, уточнила насчет аллергии на лекарства. Мне она понравилась. Я спросил: может, надо дополнительно заплатить за какой-нибудь препарат получше? Почему-то казалось, что бесплатный препарат будет дрянь. Она улыбнулась: не надо, препараты и без того будут лучшие. Ночь я провел спокойно, выспался. Утром меня позвали в операционную. Сказали взять подушку и одеяло: до утра мне придется провести время в реанимации. Я совершенно не боялся операции; я ждал, когда наконец вырежут эту дрянь. Яна с тетей Жанной ждали в коридоре. Мама с детьми сидела дома. В операционной мне пришлось раздеться до трусов. Мне выдали специальную стерильную рубашку, на голову надели шапочку. Профессора Светицкого и Ирины Валентиновны видно не было; только медсестры. Я лег на операционный стол. Мне поставили капельницу, надели манжету. Произносились слова. Со мной пошутили. Помню, я что-то пошутил в ответ. Вот молодец, сказали мне, не теряет чувства юмора. Немного раздражал электрический свет. Я хотел уловить момент, когда засыпаю, но не уловил: провалился в наркоз. Меня не было. Я находился где-то на дне. Посреди операции какими-то внутренними течениями меня приподняло к поверхности. Я услышал голоса. Такое уже происходило лет десять назад в Новочеркасской больнице, где мне удаляли кисту в гайморовой пазухе. В какой-то момент я услышал голоса врачей, медсестер. Я не мог думать, не мог что-то чувствовать. Я просто слышал их голоса, как радио, проникающее прямо в голову. Помню, врач шутил с медсестрой. Она ему что-то рассказывала, что-то совершенно бытовое. Жаловалась на мужа, который не в состоянии починить бачок унитаза. Что-то такое, нелепое. Потом врач сказал: так, теперь зашиваем, и я снова провалился в тишину. Здесь было примерно то же самое: профессор Светицкий разговаривал с женщиной. Скорее всего, с Ириной Валентиновной, но точно сказать не могу: голоса были слишком далеко. Сначала я не разбирал, что они говорят. Какое-то едва разборчивое бормотание. Потом женщина спросила: ну что, глаз оставляем? И голос профессора отчетливо ответил: что ты, конечно, нет. Затем голоса исчезли, и я обнаружил, что меня на каталке осторожно перевозят в реанимационную. Ощущение было такое, будто я оглох от взрыва. Я едва шевелил руками и ногами. Видел смутно: только правым глазом. Я чувствовал, что левая часть моей головы плотно перебинтована. Шею повернуть было почти невозможно: тоже вся в бинтах. Мне помогли перебраться на кровать, укрыли ноги одеялом. Подушка казалась жутко неудобной. На руку надели манжету от полностью автоматического тонометра, который раз в пятнадцать минут нагнетал в нее воздух и мерил мне давление; результат измерения появлялся на дисплее. Мне говорили какие-то сочувственные слова, но я их не запомнил. Мне сказали: постарайся как можно меньше шевелиться. В реанимационной был сумрак. Я сумел повернуть голову: на соседней койке спал худой мужчина, которому делали операцию в этот же день: у него была небольшая опухоль в полости рта. Он был худой и сильно загорелый, говорил на смешном суржике. Кажется, он был из какого-то хутора на границе с Украиной. Появилась Ирина Валентиновна со своим обычным сочувствием. Наклонилась ко мне. Я спросил, уже зная ответ: глаз удалось сохранить? Она сжала губы и покачала головой. Сказала: ты не переживай! Я сказал: ничего. Ее лицо исчезло, появилось лицо профессора Светицкого. Он был бодр и оптимистичен: операция прошла успешно. Теперь главное – лежать спокойно, не дергаться. Добавил, чтоб я не переживал из-за потери глаза. Что-то пошутил про Кутузова. Я попытался улыбнуться. Павел Викторович ушел. Меня потрепала по плечу медсестра: так жалко твой глаз, ты ведь такой молодой, но ты не волнуйся, потом тут же у нас вот такой вот протез поставишь! Не отличишь от настоящего! Она говорила со мной как со старым знакомым, хотя ее лицо казалось мне незнакомым. Это была операционная медсестра Алена. Впоследствии она будет часто помогать врачам делать мне перевязки. У нее было доброе лицо, веселый нрав. Почему-то она напомнила мне Пеппи Длинныйчулок. Я так и назвал ее про себя: Пеппи Длинныйчулок. Она не уходила: еще раз напомнила мне, чтоб я выкинул мысли о потерянном глазе. Такому красавчику пойдет пиратская повязка, сказала она и кокетливо подмигнула мне. Это было страшно нелепо, но подняло мне настроение. Я попытался улыбнуться ей в ответ.

Почему-то все они думали, что я очень переживаю из-за глаза. Но я не переживал. Я не сомневался, что потеряю глаз, и быстро смирился. Из-за чего я переживал, так это из-за своего пятилетнего прогноза. Из-за чего я переживал, так это из-за вероятного рецидива. Переживал, что после операции метастазы пойдут в легкие, в печень, в кости и я умру, не вставая с постели. Из-за всего этого я переживал, а из-за глаза не переживал совершенно. Я сказал себе: пусть это будет достаточной платой за мой диагноз.

Мне предстояло провести ночь в реанимационной. И эта ночь была гораздо хуже операции.

Профессор Светицкий, Ирина Валентиновна и медсестра Алена ушли. Яну ко мне не пустили. Она потом рассказала, что профессор Светицкий, который был оптимистичен и бодр со мной, с ней выглядел не совсем уверенно. Сразу после операции он пригласил ее к себе в кабинет. Спросил: ты как, впечатлительная? Яна сказала: нет. Тогда он показал ей фотографию моей опухоли и моего глазного яблока. Глаз был меньше. Яна спросила: и каковы теперь шансы? Профессор Светицкий покачал головой: надо для начала пережить эту ночь. Ирина Валентиновна, ассистировавшая на операции, была с Яной и тетей Жанной более откровенна: похоже, четвертая стадия. Метастазы в шее. Будьте готовы ко всему. Материал мы отправили на гистологию. Яна потом спросила у Светицкого насчет метастазов в шее. Он помотал головой: посмотрим. Добавил: лимфоузлы в шее мы ему почистили, но все, что там было, на опухоль не похоже. В любом случае следует дождаться результатов гистологии.

Вечером Яна написала пост в своем блоге в живом журнале.

«Ну что, операция прошла хорошо. Удалили всю опухоль, хоть ее распространение было больше, чем показывали снимки КТ. К сожалению, левое глазное яблоко сохранить не удалось. Опухоль разрослась сильно, практически подобралась к мозгу. Но сегодня протезирование шагнуло далеко вперед. Через полгода-год при устойчивой ремиссии можно будет вживлять имплант кости и протезировать глаз. Сейчас самое главное – пережить ночь (слова врача), а с завтрашнего дня приступать к заживлению. Дальнейший курс лечения зависит от результата гистологии вырезанных материалов. Но в любом случае Володя будет в стационаре две недели. В общем, кулаки не разжимаем. Завтра в 9 утра я должна быть в отделении на перевязке. Сегодня, как ни старалась, к Вове не пустили. Говорят, спит, просыпается, говорит, спит и так по кругу».

Всего этого я не знал. Мне предстояла адская ночь в реанимации. Голова была тяжелая, губы высохли, язык казался запихнутой насильно в рот сухой тряпкой. Безумно хотелось пить. Меня как будто оставили умирать посреди пустыни. Я действительно боялся умереть от обезвоживания. Прибор, который мерил давление, периодически издавал противный тонкий звук: как будто пищит нездешняя тварь. Дежурная медсестра была вежлива, но холодна. Большую часть вечера, пока набегали сумерки, она говорила с кем-то по мобильному телефону. Там была какая-то любопытная бытовая трагедия с криминальным уклоном. Она звонила некоему мужчине по имени Вася и просила дать ее сыну еще время. Напоминала, что Вася ей тоже что-то должен. Что она в свое время его простила; может, не стоило. Потом звонила сыну и говорила, чтоб он никому сегодня не открывал. Почему? Потому что. Чтоб даже не смел. Я твоя мать или кто? Потом снова звонила Васе. Сначала умоляла. Затем тон ее менялся: она требовала. Вдруг замолкала. Говорила: Вася, что же ты. Как же ты так. Мы же с детства друг друга знаем, а это ведь сыночка мой. Вешала трубку и долго молчала. Потом звонила подруге: жаловалась, что ей приходится разгребать проблемы своего непутевого совершеннолетнего сына. Это была довольно интересная история, но мне было не до того; я мечтал уснуть. Я завидовал соседу, который спокойно спал. Мне же вдруг захотелось в туалет, а вставать нельзя. И двигаться нежелательно: даже чтоб повернуться на бок. Сначала я терпел. Но в конце концов терпеть стало невыносимо. Я позвал медсестру. Было не до стыда. Впрочем, медсестра без всякого ворчания отвлеклась от своей бурной телефонной жизни и помогла мне. За ночь мне еще раз несколько приходилось пользоваться ее помощью. Тело ломило. Ноги затекли. Хотелось двигаться: хотя бы как-нибудь. Я поворачивал голову: сначала в одну сторону, потом в другую. Приподнимал руку. Я наслаждался каждым мелким движением. Это было такое счастье; я ловил счастье в движении. Дежурная медсестра отчитывала меня: старайся не шевелиться. Чем меньше ты двигаешься, тем больше шансов, что никаких осложнений не случится и все заживет как надо. Понимаешь? Для тебя сейчас главное, чтоб все зажило в установленном порядке. Она говорила мне: хорошо бы тебе уснуть. Но я не мог уснуть. Я хотел пить. Господи, как я хотел пить. Медсестра мазала мне губы смоченной в воде марлей. Потом не выдержала, отдала ее мне полностью, ведь я так часто просил хоть немного помочить сухие губы: мочи сам. Я старался не мочить слишком часто, старался сдерживаться. Но терпеть было невыносимо. Я высасывал из марли воду, упрекая себя за слабость. Это не помогало забыть о жажде, но самую малость приглушало ее. Время двигалось медленно. Ночь казалась бесконечной. Я думал: хотя бы мне уснуть. Хотя бы уснуть, и чтоб этот ад прошел в забытьи сна. Я сказал медсестре, что не могу больше терпеть: очень хочется пить. От обезвоживания ты не умрешь, произнесла она спокойным голосом, словно угадав мои мысли, в тебя закачали, наверное, литра два физраствора; не считая всяких лекарств. Мне казалось, я схожу с ума. Я не верил ей. И эта необходимость лежать неподвижно: она убивала. Я вертелся. Старался урвать у неподвижной вселенной, куда меня поместили, как муху в янтарь, немного благословенного движения. В ту ночь я был беспокойный больной, а у дежурной медсестры в реальном времени происходила бытовая трагедия, но она старалась быть со мной вежливой и предупредительной; хотя видно было, что ей все равно. Я был всего лишь очередной пациент отделения. Около трех часов ночи я сумел на какое-то время замереть, а она, кажется, тоже задремала в углу реанимационной. Мне казалось, я засыпаю. Это счастье. Я засыпал и чувствовал счастье. Но снова запищал автоматический тонометр, манжета надулась, и это выдернуло меня из дремы. Медсестра подошла, посмотрела давление. С давлением все было в порядке. Я спросил: а нельзя, чтоб этот аппарат пищал потише? Она покачала головой. Помню, подумал, что, может, и можно, но она сама не знает как. Я злился на нее. Почти ненавидел. Я лежал и смотрел в потолок, и мне казалось, будто что-то царапает меня под костью черепа. В помещении светлело. Медсестра в последний раз померила мне температуру и проверила показания тонометра: все было в порядке. Утренний свет проник в окно. Мой сосед беспокойно заворочался и захрапел. Какой адский звук: но надо терпеть. Надо лежать неподвижно. Я вспомнил операцию в областной больнице в мае: там меня сразу после операции перевезли в палату, и буквально через десять минут я уже сидел на кровати, почти не чувствуя последствий. Тот наркоз был легкий, прошел быстро и безболезненно. Но тогда мне не удаляли кусок черепной кости и не проводили энуклеацию глаза.

Я повторял себе: надо терпеть.

В восемь утра дежурная медсестра сменилась. На ее место пришла пожилая сухонькая женщина с седыми волосами, собранными в пучок на затылке. Я спросил у нее: извините, можно сесть? Все затекло. Она сказала: да, конечно, уже можно. Давайте я вам помогу. Она была очень худая и тонкая. Помню, я испугался, что в ней что-нибудь сломается, если она начнет мне помогать; все-таки я вешу немало. Нет-нет, сказал я, справлюсь сам, мне уже намного лучше. Я сел. Это было незабываемое чувство. Что-то вроде освобождения. Как будто с меня сняли кандалы и тяжелые цепи, громыхая, свалились на пол. Я повертел головой: это чудо. Я свободен двигаться. Я свободен встать и идти. Голова немного кружилась, но я не обращал на это внимания. Я медленно опустил ноги на пол, чтоб пятками ощутить твердость больничной плитки. Тело отзывалось плохо, но я мог двигаться; я наконец-то мог двигаться. Я испытывал настоящее счастье. Как раз в этот момент в реанимационную заглянула Яна. Она сказала: извините, можно я? Конечно, заходите, сказала медсестра. Помогите ему. Яна забежала внутрь. Обняла меня: но очень осторожно, как хрупкий стеклянный предмет. Спросила: ну что ты? Как ты? Я сказал: в порядке. Спросил ее: слушай, как я выгляжу? А то я себя не вижу. Очень страшный? Нормальный, засмеялась Яна. Она разглядывала меня, как новую покупку. Как будто пыталась найти во мне мои старые черты. Словно эта операция изменила меня, будто я стал совсем другим человеком. Она помогала мне, улыбалась мне, но все же для нее я стал, наверное, немного чужой, и ей нужно было время, чтоб привыкнуть ко мне такому. Она пыталась найти во мне какие-то зацепки – что я остался тем же.

Я улыбнулся, пошутил, и она вздохнула с облегчением. Операция закончилась.

Пора приступать к заживлению.

Глава тринадцатая

Яна вела дневник моей болезни в фейсбуке и живом журнале. Поначалу больше в живом журнале: это было до того, как она совсем перебралась в фейсбук. Там же она публиковала наши реквизиты: карта Сбербанка, яндекс-деньги, paypal. Все как обычно. Френды делали перепосты. Потом перепосты делали совершенно незнакомые люди. И даже те люди, с которыми мы давно перестали общаться. И даже некоторые из тех, кто относился ко мне неприязненно. Я боялся, что кто-нибудь из них напишет в сети про меня плохое и Яна бросится меня защищать; так бывало раньше: кто-то писал что-то плохое про меня или мою книгу, и если Яна видела это, то немедленно кидалась в защиту. Она не сразу привыкла к интернету с его неукротимой свободой, когда каждый имеет право говорить что угодно. Со временем научилась. Но теперь я смертельно болен, и она могла сорваться. Ее могли страшно обидеть даже намеком. Мы с ней поговорили до моей операции: пусть пишут что угодно. Это не важно. Яна сказала: конечно, не важно, плевать. Но я все равно волновался. К счастью, никто ничего плохого не написал или, по крайней мере, это прошло мимо нас. Деньги текли не то чтоб рекой, но о них, по крайней мере, можно было не волноваться. Яна писала в живом журнале обо мне и о своем отце. Иногда о других людях и о себе. Например, так:

«Сегодня суббота, и вроде бы лето. Но оно проходит практически мимо. Если только с утра наслаждаюсь прохладой, пока добираюсь до Володи. Или днем отмечаю, что на улице душно, когда бегу в аптеку, в буфет или поликлинику. Неделю назад попала под дождь. Ну как попала. Я доехала до своей улицы еще до дождя, но забежала в магазин за продуктами. Уже дул сильный ветер и потемнело. Зато дождь был теплым, а купленный за бесценок зонт в этом же магазине – ярко-сиреневый. Мой любимый цвет. У нас с Володей все относительно хорошо. Движемся к выписке. Вова передает всем привет, спасибо за добрые слова. Каждый день читаем ваши комментарии, когда позволяет интернет в больнице, стараемся вместе отвечать. Или я вечером пишу свежие отчеты. На выходных жизнь в отделении замедляется, но зато с понедельника нужно многое решить. Так что ваша поддержка бесценна!»

Когда я перечитываю ее старые посты от июня 2015 года, мне кажется, что она была как маленький испуганный зверек, который пишет для других, но на самом деле уговаривает себя: все будет хорошо, все будет хорошо, пожалуйста, господи боже, пусть все будет хорошо. Земля у нее под ногами плыла, она балансировала на краю пропасти, но все равно продолжала, прихрамывая, упрямо шагать вперед вдоль обрыва, повторяя: все будет хорошо. В тех старых ее постах часто можно встретить слово «ремиссия». Если «ремиссия», то неизбежно «стойкая». Это обязательные слова, которые она использовала, когда говорила обо мне. Она просила у френдов помолиться за меня, просила подержать за меня кулаки. И френды послушно молились, держали кулаки и желали мне выздоровления. Говорили: пусть все будет хорошо. С нами были хорошие друзья. Многих из них мы ни разу не видели – только общались в сети. Кто-то присылал нам посылки: рукоделие, книги, какие-то игрушки, которыми обычно тут же завладевала Майя. Кто-то присылал деньги. Кто-то ставил свечки в храмах и поддерживал нас словами. Было немного странно видеть такую безусловную поддержку. Помню, я подумал, что ничто так не объединяет, как болезнь и смерть. Мне пришла в голову мысль, что социального равенства можно добиться только так, во всеобщем умирании. Это была странная мысль. Я подумал, что, если вылечусь, обязательно разовью ее в своей новой книге. Если, конечно, вылечусь. Если, конечно, она у меня будет, моя новая книга. Вообще мысли о новой книге не покидали меня. Я думал: смогу я теперь написать хоть что-нибудь или нет? Успею ли? Это все казалось слишком далеким. К моменту постановки диагноза я написал больше половины нового романа. Потом я узнал, что у меня рак, и долгое время было не до того, хотя даже во время моей болезни Эрик Брегис не переставал требовать у меня законченную рукопись. Для него болезнь не была оправданием; он в меня верил. Но я не понимал: как теперь что-то можно писать? И зачем? Диагноз что-то сломал во мне. Я ведь здесь чужак. Я не принадлежу этому месту.

Через какое-то время после операции я перечитал написанный наполовину роман. Мне показалось, что это смешно и нелепо. Я стал совершенно другой, и я не понимал того человека, который это писал. Думаю, он бы тоже меня не понял. Все же я попробовал продолжить; там было без малого девять авторских листов, хотелось закончить книгу, но я быстро понял, что не смогу. Эта книга была больше не нужна. Может, когда-нибудь потом.

Глава четырнадцатая

Думаю, в какой-то момент я успокоился и принял для себя, что схожу с ума. Конечно, в психушку я ложиться не собирался; для успокоения я считал, что у меня временный психоз. Я боялся подходить к входной двери ночью. Сидя в темноте за компьютером, боялся повернуть голову: мне казалось, в темноте рядом со мной кто-то стоит. И если повернусь, увижу его. Это черное существо из моего детства. Фантомас. Днем все это было смешно, а ночью становилось не до смеха. Тень в Аксайских катакомбах, фигура в аварийном доме, случай в заброшенном дельфинарии – все это, конечно, поддавалось объяснению. Никакой мистики здесь не было. И тем не менее я боялся, как когда-то в детстве. Ради утешения я придумал, что сошел с ума – не окончательно чокнулся, конечно, но все-таки самую малость крыша поехала. Это успокаивало. В конце концов, я в некотором роде писатель, а писатели бесполезны и, значит, безумны: только сумасшедший будет заниматься таким по сути бесполезным в нашем обществе делом. От таких мыслей становилось легче. Если я сошел с ума, значит, никакой преследующей меня тени не существует: и если я поверну голову в темноте и увижу уродливую рожу, которая пялится на меня, это ничего не значит; это всего лишь мое больное подсознание подкинуло мне безумную картинку. И если я подойду к входной двери и услышу за ней чье-то тяжелое больное дыхание, это тоже ерунда; всего лишь игры моего разума.

Я гордился, что с такой легкостью принял свой психоз. Значит, я на самом деле еще не ополоумел; можно принять свою ненормальность и жить с ней, смирившись. В конце концов, большинство людей живет, примирившись с собственной ничтожностью и ничего не ожидая от существования; я тоже могу с головой окунуться в эту темную реку. Ради развлечения я рисовал темную тварь на бумаге. У меня не получалось. Все время казалось, что вот-вот выйдет: картинка в голове присутствует, я понимаю, как выглядит это существо, надо просто изобразить. Но – не удавалось. Выходило так, будто рисует испуганный ребенок. Вероятно, не хватало мастерства. Однако я продолжал стараться. Я заинтересовался, вычитав в интернете мнение, что рисование может стать средством лечения душевнобольных; подолгу разглядывал картинки, нарисованные шизофрениками, – таких полно в сети. Часто среди этих картинок попадались уродливые чудовища, по-настоящему безумные твари. Одна из картинок заинтересовала меня. На ней был изображен человек, лежащий в кровати; возможно, больной. Рядом с кроватью располагался мольберт, череп, стаканчик с кисточками. К больному откуда-то из-за мольберта тянулось высокое костлявое существо, с анатомией, отдаленно напоминающей человеческую. Голова на длинной, как у жирафа, шее нависла над кроватью, глаза смотрели на человека холодно и безжизненно, длинные руки висели, почти касаясь пола; больной протянул ладонь, то ли чтоб отстраниться, то ли чтоб прикоснуться к существу. По его лицу было непонятно, боится он или испытывает любопытство. Мне казалось, что он хочет прикоснуться, просто чтоб узнать: на самом деле эта тварь находится рядом с ним или это видение. Про автора рисунка было сказано, что у него незаконченное высшее образование, хронический алкоголизм и в больницу он поступал неоднократно в связи с алкогольным психозом. Рисовал по выходе из психоза и вне запоя. Впрочем, все это было написано в интернете, где, как известно, вольно относятся к фактам; мало ли кто и зачем это написал. Никаких специальных исследований, чтоб уточнить, правда это или нет, я не проводил. Да мне, по сути, было все равно, кто автор картинки: главное, в этом существе было что-то знакомое. То, как оно в силу немалого роста старательно пытается разместить свое тело в небольшом объеме помещения; его болезненная худоба и тощая длинная шея. Картинка очень напоминала ту, что застряла у меня в голове. Но все же моя тварь была иной.

Изобразить ее у меня не получалось, но я решил, что раз тварь все равно никуда не собирается деваться, я использую ее в книге. В принципе, такая мысль у меня уже возникала. Тварь, высокая, как колесо обозрения, пролезла в «Колыбельную» с большим удовольствием; как будто с самого начала хотела туда попасть. Помню, я писал книгу как одержимый: быт и мистика на страницах ворда смешались в дьявольской пропорции. От некоторых моментов мне самому становилось смешно; от других – печально или страшно. Иногда мне казалось, что я не пишу книгу, а читаю. Изначально это должна была быть история про похищенного маньяком ребенка – меня вдохновил один случай, действительно произошедший в Ростове, никакой мистики и вообще фантастики не намечалось; но мир книги разросся, как злокачественная опухоль. Появлялись какие-то новые герои, которые не должны были появиться, кто-то существовал, а кто-то отказывал себе в существовании – и над всем этим царила тварь размером с колесо обозрения. Я чувствовал, что ей здесь понравилось. Тварь была довольна и на время оставила меня в покое. То есть, говорил я себе, это все, без сомнения, ерунда, при чем тут «оставила в покое»; меня излечило не рисование, а написание книги. Или не излечило. Может быть, я в ремиссии; это временно. Тем не менее тварь действительно какое-то время не появлялась. Я больше не спешил включать свет, входя ночью в темную комнату. Я не просыпался среди ночи как в детстве, дрожа от страха и боясь открыть глаза: вдруг над собой я увижу нависшее лицо мерзкого существа. Все это ушло. Жизнь налаживалась. Родилась Майя. В начале 2012 года мы переехали в новую квартиру: с рождением ребенка нам понадобилось больше места. Пришлось влезть в ипотеку, но мы не переживали: вся жизнь впереди, справимся. В конце года я закончил книгу. Перспективы публикации были туманны, но я надеялся, что у меня все получится. Мне дали контакт в «Эксмо», я долго переписывался с редактором. Редактору книга вроде бы пришлась по вкусу, но публикация все время откладывалась: напишите через месяц, через два месяца, через три. Помню, я подумал то ли в шутку, то ли всерьез: твари это не понравится. Страхи мои почти ушли, и я размышлял об этом скорее все-таки с юмором. Думал про себя: у меня все прошло, это было временное помешательство. Время текло. В начале 2013 года я послал в журнал «Новый мир» несколько своих старых нигде не опубликованных рассказов. В публикации мне отказали: впрочем, совершенно справедливо; рассказы были слабы. Я это понимал; и понимал также, что зря отнимаю у людей время. Помню, как писательница Мария Галина, имевшая к «Новому миру» прямое отношение и относившаяся ко мне с приязнью, написала, чтоб я не переживал; мало ли у кого какой вкус. Может, рассказы подойдут для какого-нибудь другого издания. Я написал, что да, верно, хотя и понимал, что все правильно: рассказы дрянь. Ни на что особенно не надеясь, я послал главному редактору «Нового мира» Василевскому текст «Колыбельной», и неожиданно с романом все получилось. Мне предложили опубликовать сокращенный журнальный вариант, чтоб поместить «Колыбельную» целиком в один номер. Писательница Ольга Новикова из редколлегии «Нового мира» помогла с редактурой. Порезали текст, конечно, сильно. Впрочем, твари размером с колесо обозрения это почти не коснулось: она и в журнальную версию романа проникла в полном объеме. Выход журнальной версии назначили на осень. Тем временем общение с редактором из «Эксмо» как-то само собой заглохло. Возможно, я был слишком непонятлив, и все эти «напишите через месяц» являлись вежливым отказом; может, редактор устал от моей настойчивости. Зато появилась возможность опубликовать полную версию романа в проекте «Книма» Эрика Брегиса; он, в свою очередь, договорился с «АСТ», и они тоже решили поучаствовать в издании. Полная версия романа должна была выйти в начале 2014 года. Больших тиражей, конечно, не обещали. Впрочем, без разницы: твари размером с колесо обозрения было достаточно и пары тысяч. Огромное черное существо умело помещаться в маленьких комнатках и проникать сквозь узкие оконца в помещения побольше, а далее – на свежий воздух, и там разворачивалось во весь свой немалый рост.

Интересно, что именно в 2013 году у меня в голове, скорее всего, и начала расти злокачественная опухоль. По крайней мере хирург Виктория Львовна летом 2015-го скажет, что опухоль росла примерно два года; может, немного больше. До весны 2015 года это не выражалось почти никак; в августе и сентябре во время сезонной аллергии у меня, как обычно, закладывало нос, но так было уже очень давно, и дышать я не мог обеими ноздрями; в конце 2014 года из левой ноздри пару раз без видимой причины сочилась кровь, но кровотечение быстро останавливалось, и я не обращал на него особенного внимания: мало ли в чем причина; может, слабые сосуды. У Влада, когда ему было двенадцать, это было обычное дело: кровь из носа текла чуть ли не каждую неделю. Врач, осмотрев сына, так и сказала: слабые сосуды. Меня никто не осматривал, но я говорил себе: значит, и у меня слабые сосуды; и верил в это. Болезнь развивалась почти бессимптомно. Не было ни боли, ни мучений, и тем не менее эта мерзость пожирала меня изнутри.

Полная версия «Колыбельной» вышла в 2014 году; и тварь, огромная, как колесо обозрения, без лишнего шума снова выглянула в большой мир. Думаю, ей понравилось. Но, может быть, ей хотелось больше внимания. Я говорил себе с юмором: да-да, ей хочется больше внимания. Мне оставался всего год, чтоб наслаждаться незнанием диагноза. Это был год, полный событий в стране: Крым, санкции, война в Донбассе. Впрочем, это политика; что касается меня лично, то начались проблемы на работе: на предприятии что-то не ладилось. Урезались зарплаты, исчезали премии. На собраниях говорили: надо потерпеть. Вот-вот все станет как прежде. В курилках сплетничали: фирме скоро каюк, пора искать новое место. Но предприятие как-то выживало. Иногда даже наступало временное улучшение. Майя росла: вовсю бегала, рисовала, изображала сценки из жизни сказочных героев; любила, когда ее фотографируют и снимают на видео. Влад становился подростком, более замкнутым и молчаливым, со специфическим чувством юмора; Яна говорила мне: весь в тебя. Он проводил все больше времени за компьютером. Мог сидеть за клавиатурой часами, если его не оторвать. Твердо знал, кем станет: программистом. У Майи же мечты менялись со скоростью света. То она хочет стать балериной. То гимнасткой. То хочет работать в «раборатории, как папа». Она так забавно говорила это: «в раборатории». У нее плохо получался звук «Л», и она заменяла его звонким рычащим «Р-р».

«Колыбельная» путешествовала по просторам сети: файл появился в пиратских библиотеках. Обычная жизнь книги. Дома все было спокойно – какое-то время. Я начал писать новый роман; там уже не нашлось места черной твари, и мне показалось, что я оставил ее позади; надеялся, что это навсегда. А потом несчастья стали следовать одно за другим. После долгой мучительной болезни умер тесть. Серьезно заболела Яна. И наконец, мой рак.

В 2015 году «Колыбельная» попала в лонг-лист литературной премии «Русский Букер». Как-то это прошло мимо меня. Было не до того: я лечился. Да и, честно говоря, не надеялся, что книга попадет в короткий список, поэтому не следил за ее дальнейшей судьбой. Как раз в это время капался: карбоплатин и паклитаксел. Облысел я очень быстро, выпали брови, даже на груди волосы повыпадали, что очень смешило Яну – такая внезапная эпиляция; а вот волосы на ногах держались крепко. Яна шутила: морозы тебе не страшны. Кроме того, решался вопрос с оформлением инвалидности: приходилось бегать от врача к врачу, бумаги, очереди, проблемы с ЛОРом, который не желал заниматься прямыми обязанностями, пока мы на него не пожаловались заведующей городской поликлиникой; куча бытовых и медицинских неурядиц. Наступила осень, в Ростове похолодало. Врачи советовали есть хурму: во время химии полезно, восстанавливает лейкоциты. Я послушно ел. И – пиво со сметаной; это было незабываемо. Мы не ждали никаких перемен; более того, перемен – боялись. Лечение шло своим чередом, и мы стали привыкать к нему: к тому, что у меня выпадают волосы, к тому, что на следующий день после химии у меня болят суставы, к тому, что и с раком можно жить. Однако в начале октября 2015 года, даже не в новостях, а в чьем-то блоге я прочел, что «Колыбельная» попала в шорт-лист «Русского Букера». Это было действительно неожиданно. Яна прочла одновременно со мной и прибежала из соседней комнаты – поздравлять. Обняла меня. Поцеловала. Потом отстранилась: Вовка, это же хорошо! Ты чего? Что за лицо? Это же очень-очень хорошо! Я сказал: нет-нет, это, конечно, хорошо, просто, ты же понимаешь, если бы это было раньше, ну до болезни, вот это было бы здорово, это было бы действительно хорошо, а сейчас, даже не знаю, после всего, что было, да и неясно еще, как оно, а это ведь надо ехать или даже лететь в Москву, на церемонию, и зачем… я просто не знаю – зачем все это, понимаешь? Оно теперь кажется лишним, когда… вот так. И куда я поеду? В этой повязке и вообще?