Текст книги "Из Магадана с любовью"

Между тем неминуема была его встреча с Ольгой, поскольку она жила с родителями на даче неподалеку и приходила в лагерь вечерами на танцы.

Может быть, он не узнал бы имя девушки, если бы не Боря, школьный друг Ивана, по счастливой случайности работавший в соседнем лагере. Тот без тени смущения подцепил девочку по дороге и держал ее на голом трепе, как на поводке. Она ему как все. У него была Люба, он про нее все уши прожужжал Телкову. Появление Бори с Ольгой доставило Телкову страдания небывалой прежде глубины. Он хотел их познакомить, но Ольга рассмеялась и, ни слова не говоря, умчалась прочь.

Лева выведал, что среди поклонников Ольги два или три бандита, один художник и еще юноша, бросившийся из-за нее под поезд – без ног. Папа – доктор физики, мама солистка, есть маленький брат и крохотная сестренка. Есть машина, телефон, Лева знает номер.

Телков лихорадочно примерял в себе образ бандита и мысленно поднимал руки и опускал голову: пас. И бросаться под колеса паровоза тоже не стал бы. И по родителям он тоже проигрывал, хотя, говорят, их не выбирают. Из транспорта у него не было даже велосипеда, сестренки тоже нет.

Но почему же профиль этой девушки так неотступно стоит перед глазами? Лева вдруг понял, ухмыльнулся: поздравляю. Но не завидую. Он пошлепал толстыми губами. Надул щеки, выдохнул и вдруг решился:

– Знаешь, это не мой рецепт, я противник этого, но могут потребоваться радикальные меры. Мне один советовал: нужно револьвер достать и стрельнуть в себя. Ну, кожу оттянуть. Рана пустяковая, а действие сильнейшее.

Телков решил выразить свою сердечную смуту в стихах. Бумаги под рукой сколько угодно, чернил тоже, а как писать, Маяковский ясно растолковал: ходи, мычи, слова появятся и будут ложиться в нужное место. Только выбирай получше. С неделю он мычал, потом попросил Леву передать, куда нужно. Собственно Телков знал, что стихи его никудышные и над ним наверняка станут потешаться, а может и так случиться, что в порыве ярости один из бандитов Ольги зарежет его. Пусть. Так тоже можно избавиться от душевной боли.

Лева привел Ольгу. Телкову понравился ее голос. Сладкий, вяжущий, как черемуха. Она приворожила и голосом. Говорила она совсем уж будничные, обычные вещи, неглупые суждения высказывала, без какого-то холодного тона, приязненно улыбаясь и еще больше впутывая его в свои тенета. И глаза ее были темные с искрами, может быть, даже светились в темноте.

Потом он увидел ее руки, просвеченные солнцем, светлую кожу и тонкие губы, и чувствовал, как погибает, погибает, многократно и безнадежно. Она отдала листки со стихами, поблагодарив за проделанную работу. Наверное, ее забавляло оцепенение, которое наступило у Телкова от ее слов и присутствия.

– Ну, извини, – сказала она. – Не обижайся. Обычно в этих случаях предлагают дружбу. Но я ничего не предлагаю. У меня другие планы.

Вот ведь научилась каким штучкам. Шустрая девочка, подумал Телков, но тут же поправил себя: никакие низкие пошлые словечки не подходят к ней. Она будет всякий раз пронзать, как молния. Ее лик, ее голос Он будет страдать. Ну и пусть. Он так хочет.

– Ну что вы, договорились, – полюбопытствовал потом Лева. – Кстати, она все знает. Про Галю. Что там у вас?

– Ничего.

Он позвонил Ольге зимой – из автомата на автовокзале. Он не знал, что собственно нужно говорить. И вообще он не умел говорить по телефону – новичок в городской жизни. Он ничего не понял из сказанного ею. Но звуки ее голоса были как стакан «Анапы» – к тому времени он узнал вкус вина для начинающих – в поездке школьной агитбригады.

Он звонил редко, не надоедал. Раза два удостоился назначения встречи. Ни та, ни другая не состоялись. И он верил, что не по злому умыслу: сестренка маленькая на руках, поручения родителей. Конечно, она была послушная дочь и просто-напросто девчонка-школьница. Может быть, зубрилка. Но это лишь добавляло прелести к портрету Ольги.

Года через два ему было велено подъехать к ее дому и ждать у подъезда. Он проделал этот путь через весь город в двух переполненных трамваях, гулял часа полтора у дома, где были слышны моторы авиазавода – тоже почтового ящика. Кроме целующейся парочки не заметил никого. Нет, он не обиделся, просто хотел узнать, что случилось.

– А разве ты никого не видел под грибком?

– Видел.

– Так это я была с Рашидом. Не узнал, что ли? – Она рассмеялась, но не было на его сердце тяжести и черноты, мук ревности ему пока не было дано узнать. Его даже радовал какой-то новый поворот в отношениях. Когда он звонил ей снова, поинтересовался здоровьем Рашида.

– Да послала его к черту. У меня теперь другой – Вадим. Ты его не знаешь. Боксом занимается.

В ее тоне было что-то знакомое. Вот так Галя принимала его за свою подружку. Он научился отмечать оттенки голоса Ольги, чувствовал, когда на нее накатывает вдохновение. Кажется, все-таки это не лучшая ее импровизация.

– Как поживает сестренка?

– Хорошо поживает. К ней кадришься? Маленькая же. Или дождешься, когда вырастет?

– Такой, как ты, уже не будет…

Телефон на заводе непростой, с коммутатором. Снимешь трубку, ждешь, ждешь.

– Двадцать вторая, – вялый такой, умиротворяющий тон. Будто в чужую спальню попал.

– Город, пожалуйста…

Он позвонил Ольге с работы, улучив минутку, когда никого не было в комнате. Телефонистки, говорят, слушают разговоры абонентов. Ничего, он будет немногословен, ему нужен глоток ее голоса. Подзарядить батарейку сердца.

Однажды позвонила она сама. Все были на месте, шеф, Коля, машинистка, и Телков чувствовал себя посаженным на горячую сковородку.

– Ну что, музейная крыса, примолк? Михаил Виссарионович – твой шеф? Он, случаем, не грузин? Передай ему, что я обожаю грузинов. И армянов. Не поправляй.

У Телкова не было сомнения, что этот разговор слушают не только телефонистки. Наверное, она звонила из большой прокуренной комнаты, развлекаясь с большой компанией. Но это не рассердило Телкова. И не разгневало. Все равно он был рад и счастлив. Привычно рад. Это все в его воле. Эмоциональный подъем. Хочется делать людям добро. Прибавляются силы. Водка тоже горькая, но с нее подлетаешь.

Минувшей осенью он простыл на молодежном факельном шествии и тяжело болел – около двух месяцев. Участковая добилась, чтобы его обследовали в институте туберкулеза. Несколько недель его наблюдали и лечили как хронически больного, а потом сняли с учета, на котором держали шесть лет. Он будто бы попутно излечился от другой неизлечимой болезни. Радуйся же, Иван! Не рад. Чего-то такого большого, отличающего от остальных людей, лишился. Было немного грустно расставаться с тем, что было к нему привязано шесть лет.

Лева посетил его в больнице и не мог скрыть того особого отношения к заведению такого рода, где можно подцепить смертельную заразу. Телков видел себя глазами Левы и даже уважал друга – за то, что тот все же переступил собственную брезгливость и инстинкт самосохранения. Возможно, Лева отводил Ивану роль смертника, которому негоже отказать в последней ласке.

– А хочешь, я ее приведу?

Институт туберкулеза находился неподалеку от дома Ольги, и она, в самом деле, появилась, в красном лыжном костюме, без пальто. Возможно, ей пришлось схитрить для него перед родителями, и это низводило ее до уровня обычной девчонки. Может быть, она ведро с мусором пошла выносить и сюда примчалась?

Телков неуклюже топтался на месте, одергивал больничную пижаму, отчего выглядел еще более жалким, видел, как она старается не дышать воздухом, зараженным палочками Коха. Она изо всех сил старательно посверкивала ясными глазоньками и тонко улыбалась, впрочем, в эту улыбку ее губы сложены изначально. Телков беспрерывно курил, и она тоже потянулась к сигарете, будто табачный дым мог ослабить витающие в воздухе бациллы.

– Вы хоть поцелуйтесь, подсказал Лева. – Я отвернулся.

И, правда, он отвернулся и дышал с характерной задержкой, будто бы сберегающей от заразы. Ольга прижалась к Телкову, гибко изогнулась, как лоза вокруг подпоры, повисла на шее, легонькая, просто невесомая. Он поцеловал ее тоненькие губоньки, и только ощутил их вкус, она отодвинулась и отшагнула, готовая отодвинуться, в зависимости от его реакции, еще на шаг. Он вдруг вспомнил ту непонятную суматошную ночь с пионервожатой Галей, когда ничего не было. И ему показалось, что «ничего не было» с Ольгой. Змейка выскользнула, он закашлялся.

– Ты извини, нам пора, – сказал Лева. – Но мы придем. Завтра же навестим.

Фиг с маслом. Она, наверное, побежала чистить зубы и полоскать карболкой рот. Как последняя сигарета перед расстрелом. Обжигающая ясность пришла и довлела. Больше он не позвонит. Что-то выгорело в нем.

Потом он стал замечать других девушек. Но ни одной не позволял завладевать им полностью – его мыслями, его сердцем, вытягивать жилы. Так ему казалось. Собственно говоря, что он знал о них? В школе ни с кем не дружил, хорошо зная, что он никому не интересен.

Правда, одно исключение из правила было, когда прошел прощальный костер в пионерском лагере. В то лето девочки дарили друг другу фотографии. Он тоже получил несколько милых мордашек. Подсознательно он отметил: все они ровесницы Ольги, но рядом с ней сущие дети.

Вместе с фотографиями каким-то неведомым образом у него оказалась школьная тетрадь, исписанная карандашом. Стихи. Какая-то из девчонок воспела его высочайшую особу и персону. Ходишь, мол, такой большой, лобастый, а не замечаешь, печаль на сердце, весь свет потемнел. И по нарастающей. Он и гад, и садист и сволочь, не замечает, дубина, какое счастье бродит рядом.

Дочитав тетрадку, он разрыдался густым гомерическим смеховоем, увидев, насколько близко это по настроению тому, что он накропал Ольге.

Кто же эта девчуха? Может быть, потолковать с ней как с товарищем по несчастью? Наверное, вот эта – смуглянка Люся с черной косой и челкой. У нее хорошее маленькое личико и глаза, будто бы прожигающие фотобумагу. Как у зверя, попавшего в капкан, он видел в кино. Зверь знает, что придет охотник и убьет его. А вдруг отпустит? Нет, убьет, убьет, скоро, скоро, уж скорее бы!

Ходишь, глупый, за другой, она тебя ни в грош не ставит, а ту, что любит, не замечаешь.

Он пытался еще раз расшифровать тетрадь, дававшую ему уникальную возможность глянуть на себя со стороны. Оказывается, он тоже может кому-то нравится. Но что с этим делать? Не было хлопот… Устроить такую же нравоучительную беседу, какую провела с ним Ольга? Это было бы слишком. Раздумья длились недолго. И закончились ничем. А тетрадь он сохранил.

Поезд опаздывал на час. Может быть, обойдется и она не приедет? Он стал бродить по огромному вокзалу с гнетущим чувством неизбежного крушения, почитал газету на стенде, так ничего и не понял из большой статьи о склоке в коммунальной квартире, проводил глазами пассажиров с ташкентского поезда, несущих корзины с абрикосами. И вдруг вспомнилась странная история, случившаяся в Красноярске. Она тоже пахла железной дорогой: каменным углем и мазутом, поскольку случилась неподалеку от тамошнего вокзала.

Прилетев в город, где жил его друг Подмухин, он еще в аэропорту заметил симпатичную девичью мордашку, сев в троллейбус, заметил ее же. Вышел в центре, и она тоже. Заглянул в пельменную поужинать, и она подсела к нему за стол. Быстро расправившись с едой, он это умеет, Телков юркнул на улицу, миновал несколько домов, уткнулся в «Дом колхозника», там оказались свободные места. Оказавшись обладателем койки в пятиместном, пропахшем креозотом, номере, он почувствовал себя в безопасности и решил продолжить осмотр города. Очень быстро центральная улица уперлась в железную дорогу. Последнее здание – Дом железнодорожников. Туда он и направился. И там увидел мордашку. Он даже порывался подойти и спросить, почему она его преследует. Но все-таки не решился. Однако она никуда не исчезла. Их места в зрительном зале оказались рядом. После фильма его оттерло толпой, и тайна слежки оказалась неразгаданной. Может быть, та таинственная незнакомка и пианистка – одно лицо? Телков подивился игре собственного воображения и с удивлением обнаружил, что забыл лицо преследовательницы.

Таинственные случаи бывали с ним неоднократно. В июне в Питере, где ему удалось побывать с группой школьников, пожелавших, чтобы их путешествие было запечатлено на кинопленку, а Телков неплохо снимал любительской кинокамерой, какой-то незнакомец, узнав, что группа из Новосибирска, очень обрадовался и заявил, что знает знаменитого тамошнего поэта, которого Телков тоже знал, поскольку ходил в его литобъединение, на этом основании стал зазывать в гости. Телков будто бы согласился, записал адрес и время, но не пошел на эту встречу, опасаясь сюрприза в виде засады. Возможно, тем самым расстроил чьи-то вражеские планы.

А все– таки хорошо, что он сумел настоять на своем и добиться командировки в Питер, впервые утерев нос Горобцу. Лупоглазенький временами просто невыносим. Вертит тобой, как хочет, играя на чувстве товарищества. Зимой они участвовали в заводском вечере, учились пить вино, зажав зубами край стакана. Выведав, что у Телкова никого в этот вечер нет дома, Коля выпросил ключ от квартиры. Телков был шокирован такой просьбой, но в силу природной мягкости не смог отказать. И вот теперь этот, так называемый товарищ, с зализанным волосок к волоску по причине раннего облысения пробором, пальцем не шевельнул для Телкова. Обидно. Что там было или не было -молчок, хотя во всех иных случаях Коля подробно и занудно описывал, где бывал с той или иной своей пассией, как заливал ей баки и туманил мозги. И насколько он был хорош «в пастельных тонах». Они якобы верили всему, в том числе и явной бессмыслице и нелепице, чем приближали неизбежный центробежный финал.

Во время затяжной болезни Горобец навестил его дома вместе с Евой. Она стояла, сидела, то и дело грациозно двигала бедром – примерно в том же темпе, как дергает спиннинг рыбак. Телков не мог оторвать глаз от этого театра одной ноги. При каждом переступании Евы или при забросе ноги на ногу с характерным шуршанием колготок у него все немело внутри, как от зубного наркоза.

У Евы и личико было приятное, кукольное, и талия тонюсенькая. Неприлично, конечно, так пялить глаза, но сил оторваться нет. Телков неуклюже схохмил, что Еву представляет на «Яве», то бишь на мотоцикле. Она живо среагировала, вежливо и благодарно улыбнулась, ничуть не унизив, не оскорбив этой улыбкой. И этим привела в неестественное, лихорадочное возбуждение. Он вдруг понял ущербность своей жизни. Да, Николай – это старый прожженный волк, шакал, а Иван рядом с ним – жареный цыпленок. Но это открытие не подавило его, а окрылило. На радостях он достал полупустую бутылку коньяка и налил гостям по рюмочке, за что был потом осмеян в родном коллективе: надо было до конца допить. Вскоре Николай порвал с Евой и предложил Ивану заняться кадрой. Он так изумился, что не нашел сил возмутиться таким цинизмом.

Когда прибыл поезд, указанный в телеграмме, Телков умудрился точно подгадать к седьмому вагону, и сердце его, будто он поскользнулся на ступеньках, екнуло. И девушку это в цветастом платье – рослую, спортивную, настоящую артистку, он сразу угадал. И она его выделила среди встречающих.

– Я тебя таким и представляла, – сказала Варя, выпорхнув из вагона. – Витька твой лоб хорошо описал. Говорит, по залысинам найдешь. – Она приобняла Телкова за шею и чмокнула в щеку. – Ну что ты замер? Потом будешь смущаться. Пошли, показывай свой любимый город. Говорят, он очень культурный.

– Мала-мала есть. Театр оперный, вон какой.

– Что ж, театр – это хорошо. Приглашение принимается. А как насчет ресторанных оркестров? Что смущаешься? Знаю, что не любишь ресторанов, мне Витька рассказывал. Аскет. Стоик. Баб в упор не видишь.

– Сначала в гостиницу махнем?

– Что ж, я не против. Таксисты у вас, говорят, очень образованные. И остроумные.

– Здесь на троллейбусе покороче будет.

Троллейбуса, как назло, не было минут двадцать, и Телков изо всех сил изображал оживленную беседу, рассказывал, что на привокзальной площади в скором времени взметнется ввысь тридцатидвухэтажная гостиница, а в сквере откроется памятник Гарину-Михайловскому, основателю города. А через двадцать лет построят метро.

– Понятно, – съязвила Варя. – Я просто-напросто поспешила приехать…

Он будто бы не расслышал. Конечно, очень трудно ухаживать за девушкой, не имея опыта и морально-психологической подготовки. Это у бабника Николая бессчетно приемов. Ты, говорит, представь, как она на горшке сидит, и не будешь робеть. А одну артистку цирка он якобы на голове стоять заставил. И так имел с ней интимную связь. Главное, чтобы с невозмутимым видом. Не рассмеяться. Какой все-таки гад этот Подмухин – удружил. Кровь залила лицо Телкова. Не знал, куда спрятать, наклонился, чтобы завязать мнимый шнурок.

– Не переживай, – сказала Варя. – Я прощаю твои не чищеные туфли. Тем более, что троллейбус уже идет.

Телков впился глазами в лицо девушки. Оно было спокойно, почти невозмутимо. Что ж, опять делать вид, что не расслышал? Совсем оглохнуть?

До центра пути всего ничего – минут пять. Телков готов был все это время не дышать, как ныряльщицы за жемчужинами, лишь бы Варя помолчала. Сейчас это все кончится, с мстительным удовольствием подумал Телков и закатил яркий монолог из десяти слов – о самом большом в Сибири театре и самой лучшей гостинице напротив. Той, чья вывеска написана как курица лапой: «Центральная». Вот он отжал массивную дубовую дверь, пахнувшую клопами, настоянными на коньке, прошел через гулкий вестибюль к окошечку администратора, помедлил для солидности и только хотел открыть рот, услышал:

– Мест нет.

– Девушка, пианистка…

– Ну-ну, она пианистка, а ты – скрипач?

– А, похоже?

– Послушайте, вы! У меня на вас времени нет! Мест нет! Работать не дают. Во, жизнь пошла – сплошные музыканты.

Телков подавленно отошел. Варя насмешливо глянула на него и вполголоса отчитала:

– Ну вот. Все испортил. – Глянув в зеркальце, она сотворила на личике нечто обворожительное, и с этим пошла к администраторше. Через минуту вернулась. – Все готово. Деньги у тебя есть?

Телков вспыхнул и оцепенел. А ведь он нашелся, не промолчал, сказал что-то о своей маме. Варя усмехнулась. О деньгах, оказывается, она просто так упомянула. Это присказка такая. Знает ведь он, что такое присказка? А денег у нее вагон. Короче говоря, гостиница никуда не уйдет, а коль он настаивает, поедет к нему в гости. Сибирское гостеприимство – это не холодный бифштекс казенным чаем запивать.

Господи, и огня да в полымя. Зачем он только достал эту чертову телеграмму! Вот ведь повадились в почтовые ящики их бросать! Куда это годно? Телеграмму нужно лично в руки под расписку вручать. А то ведь могут и не встретить гостей. Надо было матери хоть как-то намекнуть. Она теперь от изумления язык, небось, проглотит. Вот уж всплеснет ручками своими. Вот уж сгоришь со стыда.

Мать приняла неожиданную гостью довольно приветливо, приятно поразив сына. Ему хотелось сказать матери, какая она замечательная и отзывчивая, но слова, которые приходили ему в голову, казались недостаточно яркими и убедительными. Варя была весьма красноречивой, чем завоевала полное доверие хозяйки, ей принялись демонстрировать семейный альбом. Телков радовался так, будто избежал смертной казни. Повезло. Лихо все устроилось. Не зря, стало быть, уповал на чудо. Оно родной матерью сотворено. Попрыгунчик – так Телков прозвал своего тринадцатилетнего брата, тоже не подвел. Будто бы только то и делал в жизни, что общался с симпатичными девушками. Непринужденно, но и не навязчиво. И вилку правильно за столом держал.

– Я разве не понимаю, – говорила мать. – Артисткой не так-то просто стать. Конечно, Робертино Лоретти мне тоже нравится и вундеркиндеры, которые на скрипках. Сама запевалой в хоре была. Но жалко: дети все же. Им бы мяч погонять, побаловаться, а родители заниматься заставляют. Пилит и пилит, бедняжка, день за днем. Какую же выдержку надо иметь! Тут пять минут эту скрипку окаянную по радио послушаешь, и то зубы разноются, хоть волком вой. А они годами. И скрипку к самым зубам прижимают. Но когда цветы дарят, приятно. Особенно если женщина. Иная за всю жизнь не имеет, как эта за вечер. Так что учись, милая, старайся. А все ж таки ты мне скажи по дружбе и секрету, у них с мозгами от этого пиления ничего не делается? У меня, к примеру, воспаление паутинной оболочки, и от этого все время шум. Будто кузнечики звенят. Шестнадцать лет было, на покос ездили, машина перевернулась. Травма была тогда, а сейчас достало.

Телков слушал мать с неослабевающей тревогой, ждал, что Варя что-нибудь сморозит «Вы меня убедили», к примеру. Сказанет, что у всех скрипачей к тридцати годам от музицирования трескаются зубы.

Тем временем мать постелила ему на кухне, поскольку вставать ему рано. Он лежал на полу, упираясь ногами в холодильник, и думал, о чем это можно столько болтать незнакомым людям. Но молчаливая женщина – явление не естественное. И ребенок, если молчит слишком долго – не здоров. Дети разговаривают сами с собой. У брата это еще осталось. А сам-то, каким рос – молчаливым?

Рос и не вырос. Попрыгунчика солдатиками попрекал, а сам – до сих пор играет «в камин»: на кухне кирпичная печь, если открыть ее дверцу, можно сжигать старые газеты и смотреть на огонь. Это завораживает и очищает мысли. Только не следует увлекаться, иначе чугунная плита накалится, и задымится клеенка, которой накрыта печь. Мать играет «в стол»: на печке электроплитка, горшок с разросшимся алоэ и сушилка для посуды.

Он улыбнулся, и на сердце стало покойно и тепло. С ним под одной крышей находится девушка, симпатичная и умница. Завтра ее можно будет увидеть вновь. Поговорить. Вот так же радовали его обновки, путешествие в Красноярск – тоже. И возвращение с сессии. Будто бы какой-то моторчик включается в тебе. А ведь боялся.

Иногда Телков любил отождествлять себя с роботом. Потому что тот объем литературы, который нужно честно прочесть студенту-заочнику, посилен лишь семижильному. А если не так, зачем учиться. Библиотека после работы была ежедневной повинностью – около четырех часов в день на учение. На провожание с девушками времени уже не оставалось. И на любование природой. Это не мешало ему молча влюбляться и страдать. Бывали у него и романы – библиотечные. Подсаживался к какой-нибудь хорошенькой и читал себе. Она тоже. И завтра. И послезавтра. А на втором этаже кафетерий. Можно поужинать вместе. И в холле покурить. Загадочно помолчать. Подняться вдвоем в лифте на шестой. Открыть для нее маятниковую дверь, которая того и гляди, перерубит нежную ручку или ножку, усадить за стол… Жизнь полна тихого счастья и такого же тихого идиотизма, как сказал бы Подмухин. Стоп! Может быть, с Варей можно будет посещать библиотеку?

Размечтался! Телков побранил себя и разрешил себе уснуть. Сон его был легким, как бы мгновенным. Будто бы его не было совсем. Тем более что утреннее его настроение ничуть не отличалось от вчерашнего. Жаль, что она еще спит. Но можно мельком глянуть на спящую, не таясь, без риска нарваться на насмешку. Это все неспроста. Это не может кончиться ничем. Наверное, наступят в жизни значительные перемены.

На завод он приехал минут за пятнадцать до звонка. Не терпелось всех увидеть. Особенно Колю. Нет, Телков не собирался ничего рассказывать. Но ведь красноречиво промолчать не возбраняется? Молча помериться весом. Потому что после вчерашних событий он стал более весомым. Или, наоборот, невесомым?

Первой пришла Наталья Цветкова, в девичестве Ягодкина – их машинистка и вообще мастер на все руки, и, конечно же, повисла на телефоне. Молодая вспыльчивая огненно рыжая женщина недавно вернулась из декретного отпуска и наверстывала по части телефонного общения со школьными подружками, которые все разлетелись по цехам и отделам завода. Шеф высоко ценил ее мнение – как голос из народа. Тем более что она многих знала заводских, коренных, красногорских, тех, кто перевез завод на руках в войну в Сибирь из Подмосковья. Они держались друг к друга, от них шло хорошее. Телкову пришла идея расспросить о сдающихся комнатах Наталью, когда она прервет свой сердечный разговор.

– Погоди немного. Тут у меня работа. – Сказала Наталья в трубку, заметив напряженную физиономию Ивана. – Что тебе, родное сердце?

– У меня неспешное… Комнату никто не сдает? Чтобы пианино было?

Наталья рассиялась улыбкой. У нее были идеально сияющие зубки, какие бывают разве что в американских фильмах. Ему пришло на ум сравнить ее с красной гвоздикой. Такая реакция, как у Натальи, бывает на милые глупости ребенка. Интересно, а как улыбается Варя? Что-то не приметил.

– Семью решил завести?

– Почему сразу семью? Меня попросили.

– Ты не горячись. Я что подумала? Мы очень мало знаем друг о друге. Ты, например, в курсе, что нашему Михаилу Виссарионовичу сегодня сорок исполняется? Всего сорок, а он смотри какой седой. Фронтовик. На двадцать лет Победы ему медаль вручали. Знал ты это? Срочно сочиняй поздравление в стихах. У него, кстати, с жильем тоже не ахти. А вот нам повезло: хозспособом строили, целую улицу своими руками отгрохали. Я тоже помогала. Там все красногорские живут. Правда, теперь хозспособ признали дедовским.

– А шеф? – Спросил Телков из вежливости, в надежде, что разговор еще вернется к его проблемам.

– Нет, он в Кировском. Двухкомнатная с неизолированными. На четверых. Старший вырос, в наш техникум поступил. Жена тоже на заводе, в библиотеке.

– Ты у нас как отдел кадров. Про меня тебе интересно? Надо комнату снять для девушки-пианистки. Друг попросил.

– Ничего себе друг. Это надо в частном секторе пошукать.

– Это я и так знаю…

Пришел шеф, нервно потряс руку Телкову, достал папиросу, неловко помял ее так, что она лопнула, и упрекнул себя:

– Вот так-то оно, видишь.

Переживает, что такой старый, подумал Телков. Наталья сверкнула на шефа зелеными глазами, он заметил, смутился. Она встала, подплыла к нему, явно пародируя замедленную съемку, повисла на шее, мотнула головой и накрыла его лицо своей огненной гривой.

– Что за шутки, – возмутился шеф.

– Да разве я шучу? Я по правде. Поздравляю с возрастом мужской зрелости!

Телков обалдело уставился на обоих, мучительно сопереживая и соображая, уйти ему или остаться отслеживать детали конкретно-исторического момента. Ему вдруг пришло в голову, что между Натальей и шефом может проистекать нечто амурное, а он, в силу своей недозрелости, не может это распознать.

– Мать моя! – Вдруг всполошился шеф. – Меня же в партком вызывали.

Наталья как бы нехотя расцепила руки, он прошел за свой стол и с непроницаемым видом что-то стал в нем искать. Прошло минут пять, и стало ясно, что шеф перехитрил Наталью.

– Послушайте, а где Коля наш? Опаздывает, что ли?

– Задерживается, Михаил Виссарионович. По одному важному делу.

– Какие это еще важные дела? Хоть бы вы, что ли, с ним поговорили, Наталя, у меня не выходит. Честное слово. Я, дескать, имею право на частную жизнь – и все. Прошу его в воскресенье заводской праздник отснять для альбома – нет, у него дача, святое дело, трогать нельзя. Почему работа на втором месте? Или я что-то недопонимаю? А ты, Иван, что молчишь? Твое право на частную жизнь я не зажимаю?

– У меня нет дачи.

Шеф и Наталя дружно рассмеялись.

– Ты, кстати, встретил сестру?

– Сестру? Нормально.

– Давай, брат, частной жизнью обзаводись.

– Мне бы с учебой разобраться в ближайшие четыре года.

– Все правильно, – в голосе Михаила Виссарионовича послышалась уже знакомая хрипотца и ревность. В войну он был ветфельдшером и образования настоящего не получил, хотя и увлекался историей. Кстати, в университете были студенты – ровесники шефа, но у Телкова хватало такта не говорить об этом. А с дачным участком получилось так, рассказывала Наталья, что отказался он. Из-за какой-то скромности или робости. Все ему видятся буржуйские замашки.

Телков подивился наблюдательности Натальи и понял, почему шеф не очень одобряет его университетские занятия, зато рабочих, которые учатся в ШРМ, готов на руках носить. Школа – хорошо и свято, а высшая школа – барство и личное дело. Телков не удержался и Подмухину рассказал об этом заскоке шефа. Мужик вроде добрый и отзывчивый, отец родной, а с учебой не то, чтобы помочь и где-то на денек просто так отпустить, наоборот, семь шкур готов содрать.

– Во-первых, – сказал тогда умудренный друг, – никто не любит студентов-заочников, ну прямо как беременных женщин. А во-вторых, если бы наши начальники были безупречны и умны, то они бы занимали посты повыше.

И вот появился, наконец, с огромным свертком Коля. В какой-то старенькой одежде он походил на клоуна. Телков внутренне сжался в предчувствии скандала.

– Ну, вот объясни нам, Николай, где ты пропадаешь? Что за дела такие, что можно опаздывать на работу? – Замах был многообещающим. Пожалуй, может не хватить сил на сопереживание. Горобец обиженно засопел. Открыл, было, рот, но лишь прокашлялся.

– На даче он был, – покровительственно сказала Наталья. – Коля, давай, не тяни!

Он развернул бумагу, достал красные гвоздики, протянул шефу.

– Это от нас в честь дня рождения. Я вчера не успел обернуться. Да и свежее так.

– Еще чего, – запротестовал шеф. – То дачи, то цветы. Невесте дари. – Последовала неловкая пауза. Телкову было противно чувствовать нарастающее смущение шефа, но он не знал, чем ему помочь. А тот заглотил воздух, икнул и сменил тему: – Спасибо, конечно. Своими руками вырастил? Слушай, а сколько у нас на заводе дачников? Мичуринцы есть, наверное. Давай-ка, Николай, все разузнай. Может, выставку нам организовать?

– Давайте мы вас отпустим, – предложила Наталья. – Будто бы на совещание. Сходите куда-нибудь. В кино, например, в парк.

– С ума сошла! А если на самом деле на совещание надо? Нет, давайте, братцы, мы это дело до пенсии оставим.

– Может быть, коллективом махнем в ресторан? – Задумчиво предложил Коля.

– В этом одеянии?

– У меня в лаборатории костюм есть.

– Всегда готов? Пионер! Что же Иван молчит, – спросил шеф.

– Я думаю, день рождения шефа полагается отмечать ударным трудом, – выпалил Телков, и так это у него получилось прикольно, что Наталья громко рассмеялась, жмуря глаза, Коля кисло улыбнулся, Михаил Виссарионович тоже не мог удержаться от улыбки. Телкову показалось, что это он нарочно спародировал бодрячка-затейника идеологического фронта, и тоже рассмеялся.

– Как говорится, спасибо Екатерине, что Аляску продала. А то бы услать тебя на родимую. Ладно, раз энергия из тебя прет, попробуй написать статью для нашей многотиражки. У тебя получится. Надо чтобы наш заводской народ музейное дело уважал и нам помогал, – сказал шеф и ушел. Все они оживились от нахлынувшей свободы, Коля потащил Телкова покурить.