Текст книги "Из Магадана с любовью"

Владимир ДАНИЛУШКИН
ИЗ МАГАДАНА С ЛЮБОВЬЮ

Автор благодарит…

оказавших финансовую поддержку издания данного сборника

ПЕТРОПАЛЫЧ

Повесть

 
Хороший человек -
Почти профессия.
Хороший – и к нему процессия.
Я запишусь, мне очень надо,
А лучше
пусть приедет на дом.
Мы побеседуем за чаем,
И он помочь пообещает.
И хорошо. И я спокоен.
А он уходит по двору.
Глядят мальчишки -
Кто такой он?
Потом в него
Придумают игру.
 

Сокол ясный сизокрылый грянул оземь с высоты, только брызги. Облачко кровавое постояло, сгустилось, а из него я сам прыг-скок добрым молодцем, и жар по жилам зернистый – уфф.

Вот и секундный сон за всю беспокойную полетную ночь, колеса о бетонку тук-тук-рвак-чвак разбудили, зачастил секундомер в висках, а когда пропеллеры сменили направление вращения и регистр звука, кресло стало мягким и податливым – не оторваться. Наш рейс приземлился в порту Магадан, сказала девушка таким гордым тоном, что защипало в носу. Хватит прохлаждаться! – гаркнул кошмарный голос во внутреннем ухе. Я вскочил, будто опаздывал на раздачу звезд с неба, пальто запахнул и снова, как подкошенный, сполз в кресло, носом в шалевый воротник, пальцами, запекшимися в туристских ботинках, шевельнул – до боли в позвонках.

Теперь и поспать бы, с чувством исполненного долга! Конец пути, сейчас буду дома. То есть, не конец, а начало, одергиваю себя. И не дома, а в чужой семье. Пред светлые очи чужой жены, коль не смог найти совмещенный взгляд со своей. Зато, пройдя неминуемый карантин, смогу когда-нибудь вытянуться, похрустеть суставчиками, как спелыми огурчиками!

Пока выруливали и подавали трап, судорога стала сводить икры. Допрыгался. Повременить бы, примериться, с какой ноги ступить на новую землю. Увы! Сердце замирает, пересчитываю секунды. Подали трап, ощущается его толчок. А воздух здесь вполне пригоден для глубокого очищающего вздоха. Похолоднее, правда, чем в Новосибирске. И пахнет стерильным бельем.

С возрастающим нетерпением ожидаю момент, когда увижу Володю, и с одинаковой силой желаю, чтобы встреча не состоялась. Неважно, куда я при этом денусь. Мир не без добрых людей. Только бы не слышать вопросов, которые сам себе, как провинившийся школьник, не решаюсь задать.

Бросай все, начнешь с нуля, сказал по телефону мой старший друг, вызвав на переговоры, когда почуял неладное, через неделю денег выслал на дорогу, вот я и устремился. В день рождения мамы, кстати. Наверное, обиделась. Но, судя по тому, что с ней осталась морально растерзанная и насквозь больная сноха, перетопчется. Без меня легче найдут общий язык. Даже ни слова не произнося и дуясь друг на друга.

Мне бы у Володи поучится укрощать женщин. И многому. Чем он берет? При животике и тощем росте 190 напоминает смычок с привязанным теннисным мячиком, а лицо, почти безбровое, сероглазое в первых морщинках, за шесть лет, пока мы знакомы, по-бабьи оплыло, голос по телефону можно принять за женский. И меня он воспитывает совсем как старшая сестра. Огрызаюсь вот, любя.

Будь я скульптор, изваял бы его портрет из копченой горбуши, которую он привозил с собой на материк в отпуск, от чего тесная квартирка на улице Обской пропитывалась умопомрачительным лыжным запахом. Гостил день-два, чтобы, пошатавшись по большому городу, проследовать в родное село неподалеку от Камня-на-Оби, откуда начинались его странствия до Сахалина, Енисейска, Магадана. Всякий раз он совмещает северный длительный отпуск со сдачей сессии в университете, там-то и встретимся через месяц. Уж мы насладимся красивой жизнью и свободой.

В 14 лет уйдя из отцовского дома, Володя женился, у него уже двое детей, четвертая или пятая квартира. Поступил в музыкальное, окончил речное училище, а факультет журналистики вместе осиливали. Наша профессорша, баба Ага, давала диктанты, в которых и тридцать ошибок допустить было не зазорно. Володя делал две-три. Вначале было слово, твердил я с мистическим ужасом! Он на деле – удачливый, все хватает на лету. Кудрявый мой, жизнелюбивый товарищ. Иногда мне хочется встретиться с его отцом и поступить в воспитание, хотя главное уже не наверстаешь, я ведь тоже как бы убегаю из дому, но в гораздо более великовозрастном виде. Вообще-то отец у него учитель русского языка и натаскал сына на свой предмет, как сеттера на дичь. А может быть и впрямь, абсолютная грамотность связана с особого рода психическим здоровьем мозга, как пишут в умных газетах. Гениальность. К тому же, у него абсолютный музыкальный слух. Смесь взрывчатая. Будь у меня отец, да еще учитель, я бы тоже наловчился в запятых, бацал бы на пианино и уж точно сбежал из дома.

Володина мама утонула в реке, будто бы крикнув мужу в последний миг: «Степан, береги детей!» Выросши с мачехой, Вовчик тянется к моей матери, и та, встав в бронзовую позу, с удовольствием вчитывает: не сори деньгами! Хронически безденежный, отползаю на второй или третий план, в пасынки. Должно быть, чувствуя недоласканность Володи, она затопляет моего друга волнами приятия и восторга, отчего мне тоже становится хорошо, горжусь ею и таким прекрасным парнем, ниспосланным судьбой для многих приятных минут в стенах университета, без материнской тирании я глотну свободы, водки и все такое. Возвращаясь с сессии к обычной жизни, становишься как бы ниже ростом, теряешь уверенность даже в таком предмете, как выбор девчонок. А сегодня положение усугубляется тем, что диплом уже получен и впереди ничего равноценного не предвидится.

По замыслу мамы, Володя должен был поруководить моей женитьбой. Но поезд ушел и железными колесами отрезал нечто важное, не подлежащее восстановлению. Может быть, кусаю я локотки, без материнского благословения не получилось выжить нашей новорожденной девочке, да в редакции военной газеты, куда я устроился в надежде получить жилье, не сложилось, о чем, кстати, жалею меньше всего. И так, по мелочам.

Володя прождал меня в аэропорту из-за задержки рейса лишних два часа. Не огорчился, мол, по месяцу на Чукотке высиживал, привыкай. Набрал воздуха, бухнул главное: «А ведь Тамара уехала на сессию!» Понимая, какая симфония неловкости отодвигается на более позднее время, я возликовал. Во мне будто капкан разжался, впервые за много месяцев, с той поры, как мы все (она, она, я) поняли, что у нас будет ребенок, но не обрадовались, а ополчились друг против друга. Дитя, пришедши в белый свет, на другой день ушло, оставив нас с ненавистью и гордыней. С болью, тоской. С готовностью карать за эту смерть. Никогда не забуду мертвое тельце в белой пеленке. Пусть разбудят ночью: готов ли понести по всей строгости… Да, готов – в ледяную прорубь земли. Я, быть может, и оказался в Магадане как бы в добровольной ссылке, правда, никому не собираюсь об этом говорить, чтобы не сочли пижоном и не смеялись в лицо.

Наконец– то выдают багаж. Рыжий фибровый чемодан устремляется ко мне всеми своими фибрами, выражая потертыми боками готовность помочь, как делал это шесть лет на сессиях. Продолжим наши игры, говорит мой старший друг. Упадем мордой в юность, вторю я!

Горы в снегу – белейшие, слепящие – вот что поражает меня, выросшего на равнине, сердце замирает, как при первом полете на реактивном самолете, уши в автобусе закладывает, жаль, не с кем поделиться изумлением. Володя бубнит про поселки, где заключенные, недавно один сбежал в пустотах железобетонной панели, где строители Колымской ГЭС, скоро ее запустят, где совхоз, там самые высокие в стране привесы, а напротив «Орбита», две программы. И еще новый аэровокзал, который скоро сдадут, поскольку ждут приезда Косыгина. Эх, не успел ты на концерт Козина, старику разрешили выступить в честь юбилея, а как оно дальше сложится, семьдесят лет – не фунт изюма. Пытаюсь удержать все это в памяти, голова разбухает, а дорожная бессонница бросает в глаза кровавый туманец.

Когда я был семнадцатилетним, не мог всерьез и долго горевать. Даже любил нагонять на себя горечь, зная, что неминуемо и скоро минус поменяется на плюс, и радость настанет без предупреждения, хлынет, как эфир из раздавленной ампулы. Жду и теперь такого чуда. Володя дает мне возможность почувствовать себя младшим братом, беззаботным, легким, которому все позволено без присмотра старших. Нет же, не собираюсь я забывать о своих печалях, но дайте дух перевести. Так устал быть мужем – бездарным, но все же. И сыном одновременно. Перестав быть студентом-заочником. Володя, конечно, тоже скучает по той загульной поре, потому и вызвал меня, для антуража. Рядом со мной насладиться своей величиной.

Великолепно, что не надо вставать среди ночи, по очереди к двум женщинам – молодой и не очень, успокаивать их, каждую по-своему. Раньше как казнили: привязывали за руки-ноги к вершинам двух берез, пригнутых к земле, и отпускали. Вот и меня. Березки мои родные! Душу мне разорвали, твержу я, как бы слова ненаписанного романса.

А вот и город, весь в блюдце, как не раз описывал Володя. Несколько улиц в сопках, общим очертанием напоминающие бумеранг? Ты его брось, а он вернется. От него не убежишь. Над городом обещанный смог – из-за труб котельных и близости моря. Будто бы угадываю одну из двух бухт, но другой смысл проклевывается из произнесенного слова – смог. Я теперь все смогу – выкарабкаюсь из неудач. Шепчу как заклинание. Володя глядится победителем, он не считает этот город маленьким и невзрачным.

От автовокзала на другом автобусе поднялись к телевышке, опять с непривычки заложило уши, к дорожной тошноте примешалась досада, что город так быстро кончился. За что же, простите, боролись?

Меня ждали дети Володи: трехлетняя Светка и семилетний Ленька, быстрые, как мурашки, таскали тарелки, хлеб и все, что надо для застолья, не по-детски совершенные движения делали их похожими на карликов, отбывающих учебное наказание.

Володя продемонстрировал, как дистанционно, не вставая с дивана, включает, воткнув вилку в штепсель, старенький телевизор, и вот мы уже пьем лучшую в мире магаданскую водку, заедая магаданской селедочкой из маленьких консервных баночек и черным заварным ароматным хлебом. Алкогольное возбуждение охватывает меня, накладываясь на привнесенное бессонницей утомление, и само время зависает, останавливается в мозгу, переполняя пещеры черепа разноцветным эхом. Не могу отвязаться от ощущения, что засел тут уже не менее недели, и надо сдавать экзамен по питию, за все шесть курсов, плюс установочная сессия. Что же станет через минуту, куда скачусь легкой бусинкой с огромной выпуклой линзы льда под названием Магадан?

Володя предлагает отведать крабов с темным магаданским пивом, его варят с ветками кедрового стланика, попутно объясняет, что такое краболовки и Атарган, на морском мелководье которого водятся ходячие восьмилапые деликатесы. Там опасно, убеждает он себя, недавно, затонул уазик, провалившись в полынью, а сколько раз отрывало льдину с рыбаками! Льдина – не то слово, большое ледяное поле, которое не сеют, не пашут, а пожинают магаданские просоленные и промороженные мужички. Заметив в моих зрачках нечто стоматологическое, Вовчик жмурится, радуясь произведенному впечатлению, роль хозяина, принимающего гостя, увлекает его широкими перспективами.

– Оленинкой тебя побалую. Корюшкой, она огурцом пахнет. Здесь жить можно, люди своеобразные, не заскучаешь. Или уж очень хорошие. Или полное дерьмо. Середка на половинку не бывает. А хочешь, покажу, как Володя Ким палочками лапшу ест? Он кореец, а цыганские песни поет – слезу вышибает. К Светке Болконской зарулим. А у Ген Геныча, умора, в телевизоре таракан живет дрессированный, замахнешься, отскакивает. Или сначала к Азерникову, наш земляк, сибиряк, четвертый раз женился и каждой жене по квартире оставляет. Я про него сочинил: а роза упала на лапу Азера. Во! Чуешь! – Возбужденный собственным возгласом, опять что-то обнаруживает на моем лице и перебивает себя: – Братва, слушай мою команду: со стола убрать! И чтобы порядок!

Мы медленно сползли с пятого этажа. Я скользил в своих туристских ботинках по льду, а ведь был уверен, что смогу в них карабкаться к тернистым вершинам. После нескольких моих припаданий на одно колено Володя заявил, что никто не заставляет биться, как рыба об лед в буквальном смысле. Слово «рыба» производит на него такое таинственное действие, что, очнувшись в очередной раз, мы оказываемся в чужом подъезде.

Дверь открывает не очень молодой человек с ножом в руке, оборвав Володю нетерпеливым жестом заики, трогает меня за рукав и увлекает на кухню. Серебристая рыбка длиной с карандаш, как я догадался, корюшка, оттаивает в мойке, а затем на ладони. Он поднес ее, сверкающую ртутным блеском, к моим глазам, взял самодельный ножик, этакий кинжальчик, ласково вонзил в брюшко, вынул внутренности, они засветились ярким голубоватым светом, напомнив светлячка.

– Что это, Петр Павлович?

– Петр Петрович. Ребята из баловства кличат Потрепалычем. – Причем тут свет, планктону, надо полагать налопалась, понюхай лучше.

– Огурцом пахнет, – сказал я, чтобы доставить ему удовольствие.

– Вот видишь, – Володя взвился, будто он эту корюшку родил. Как же знатока не разыграть. – На Гертнера ходил?

– Я с Солнцевыми. За Кедровым ключом. Спасибо, не дают старику духом пасть. – Стариком назвался без рисовки. Похожую физиономию я видел на фотографии времен войны: жилистый, с ввалившимися щеками, ездовой. Правда, он-то в войну молодым был.

– Ну ладно, двинемся, – неожиданно заявил Володя. – Мы просто так заходили. По городу гуляем. Друга Кольку с материка вызвал.

– Не-не, – постойте. А на вкус? – Отрезал кусочек с хвоста, обмакнул в соль и протянул мне ко рту, будто я нерпа и должен взять не рукой, а зубами. Я сжевал предложенное, но повторить уже не смог из-за наполнившей рот экзотической слюны. В прихожей еще раз откланялись, и вдруг Петропалыч решительно завернул нас на кухню: вспомнив о вяленой корюшке, которая прекрасно идет к пиву. Экзотика требует жертв, сказал я, но это и впрямь великолепно!

Как же меня умотал Володя! Под горло подкатило. Собственно не впервой. Лучше остановиться во избежание ссоры. Желание взаимно. Он рисует на сугробе план, надо же мне, в конце концов, ориентироваться в городе, сам же уходит, к Мазепе – не то летному, не то морскому штурману, с которым выпили море пива, когда года три назад познакомились на юге.

Довольно легко найдя дом и квартиру Володи, звоню в дверь, единственную на площадке, не обитую дерматином. Едва приветил Леньку и Светку, которые почему-то радовались мне, явился еще один, гораздо более желанный гость, на котором дети повисли, как обезьяны, и тот по очереди поднял мальчика и девочку к потолку, вручил по шоколадке.

Он был жизнелюбивый рыжий фокусник – рука уходит под мышку, и на столе возникает бутылка. Другая под мышку, и еще один пузырь в центре стола. Разводит руками, рычит на разные лады, что означает, должно быть, ликование – основное его состояние, неистово потирает руки и отворачивается, чтобы не казаться хозяином положения. Но в комнате уже образовался эпицентр, я бы даже сказал эпицентнер тяжести, вокруг которого все вращается. Крепыша охватывает невротическое состояние, связанное с предчувствием выпивки, он подмигивает то левым, то правым глазом, целится сделанным из пальцев волосатым пистолетом, стреляет и дует в ствол, чтобы удалить дым. Олег Мазепа, понял я.

– А Володя к вам пошел…

– Интересное кино… А мы с ним… У меня сидячая ванна была в номере. Вся пивом уставлена. Он курсовую писал, а я прилетал разводиться с женой. Очень жалела, что детей нет. Алименты уж больно солидные. Я же штурман. Первый класс присвоили. Теперь мне море по колено, река по щиколотку.

– Поздравляю, – сказал я. – Володя тоже будет рад.

– А як же! Я в отпуске, заземляться зашел. Да и дела. Отцу семьдесят на носу. Я ему полтонны листового железа на крышу куплю. А что «Жигуль»? Он с хутора никуда. Стереосистему? Гармошку любит. Спросят батьку: крышу, небось, перекрыл, кум. А он, мол, младшой дальше всех живет, а ближе оказался. Слушай, Николай, может быть, уберем бутылки: Тамара заявится, а я до сих пор не пойму, как она к этому относится. Вроде бы привечает, а там глядишь, тайно шпыняет Володьку.

– Сессию сдает в Ольском техникуме, – я поразился легкости, с которой выговорилось это словечко, потому что все топонимы – Марчекан, Атка, Буркандья, Атарган вызывали у меня немоту, будто осваивал иностранный язык. Володя пришел минут через двадцать, и надо было видеть, как эти артисты из погорелого театра хлопали друг друга по плечам, нечленораздельно рыча.

– Так. Давай на стол накрывать! Леня, ты Светку покормил? – Володя в роли отца был образцово-показательно строг, хотя и его энергия предстартовая, предалкогольная. – Давай-ка, неси тарелочки, вилочки.

Ленька умчался на кухню, Светка за ним, и сразу в рев. Я хотел было их утихомирить, но Володя остановил меня взглядом.

– Рюмки не забудь. Четыре штуки. – Выдержал паузу, чтобы сменить регистр голоса. – Ворожейкин явится. Повелитель вещей. Как ты подгадал? Телепат, что ли? По твоему делу. А что молчишь, хорошую я квартирку выбил? Теперь вот полжизни отнимет. Думаю, шкаф такой сделать – во всю стену. Книги туда, барахло всякое с глаз долой. Материала не достать. Чертежные доски в продаже, шлифованные. Из них, может быть, изладить?

– Что же ты Ворожейкина своего не озадачишь?

– Забыл – железо. Больше одной вещи нельзя клянчить, иначе не получишь ничего. Это уж закон Архимеда для всяких таких дел.

– Махинаций?

– Скажешь тоже.

– Да шучу же! Шуток не понимаешь? Болван ты этакий, Володька!

Яков Васильевич Ворожейкин не замедлил явиться, разделся с видом доктора, вызванного к постели умирающего, потирал надушенные руки и кивал рыжей седеющей головой.

– Эх, ребята, был бы у меня такой Ворожейкин, – плеснул себе коньячку в рюмку и выпил. – Мне бы, говорю, такого Якова Васильевича, я бы его на вытянутых руках носил. – Оглядев Олега и меня, будто прицениваясь, за сколько отдать того и другого, – положил мне теплую ладонь на грудь. – Вам железо?

Я промолчал, а Володя затараторил, будто оправдываясь:

– Вот однокашника вызвал. Давно хотел, да квартиры не было. А тут получил. Что, думаю, друга не вызволить из проблем? Мама мне его нравится.

– Коль нравится, так женись, – воскликнул Ворожейкин, мерзко рассмеявшись. – Вы погостить или на постоянку? Собственно кто сюда гостить приезжает, не Сочи. Ну, а если работать, подумать, поискать надо, не с бухты-барахты. Чтоб зарплата приличная, раз уж на Север забурился, а то какой смысл. Может быть, в артель, устроиться? Я могу поспособствовать.

– Спасибо, – ответил Володя. – Человек полдня как объявился.

– Тоже верно. Чего это я? Тысячи людей на свете без Ворожейкина живут, а я? Привык, что все просят. Ну ладно, понял, кому железо? – Положил руку Олегу на плечо и рассмеялся.

– Батя семидесятилетие празднует. Он у меня железный парень.

– Папашка? Ну, это надо, как же! Первый сорт. Отцу уважение оказать. Значит, оцинкованное. Полтонны хватит? Как доставлять будете?

– Да вот думаю. По воздуху, наверное. Ребята помогут. Да это уже наша епархия.

– Верю-верю, – Яков Васильевич замахал руками. – Глянь разик на тебя и сразу поймешь, что ничего не умеешь вполсилы. Поставь к станку, так ты норму на двести процентов ломанешь. Ешь за двоих. Жены у тебя тоже две. Так? Просто заменяешь на земле двух обычных человек. Так? Жилплощадь экономится. Так?

Все хохотнули, а мне подумалось, что это не такая уж безобидная шутка. Неужели он и впрямь завидует тем, кому приходит на помощь? А Володя? Сколько крови перепортил, чтобы перебраться из районного центра, поселка Ола, в город – на стульях ночевал, вкалывал день и ночь, чтобы доказать свою состоятельность, а я что – на готовенькое? Правда, и Володе помогли, а я помогу кому-то, возможно, даже ему самому, все мы связаны одной веревкой. Надо мне как-нибудь поучиться спать на стульях.

Холостяцкое застолье без затей, разговоры, главное достоинство которых в том, что не держатся в голове, хотя я едва ли не увечусь чтобы удержать их в памяти, для последующего увековечения.

А меня, веришь, нет, сказал Ворожейкин, ОБХСС день и ночь пасет. Уже привык и не дергаюсь, только посмеиваюсь в тряпочку. Однажды у главного инженера попросил в долг пятьсот рублей, он, как всегда, ни рыба, ни мясо. А к обеду вижу на столе перед собой денежки пачечкой. Сотнями. Ну, думаю, одолжил Петр Иваныч, кладу во внутренний карман, в паспорт, а тут со всех углов пять, нет шесть обхезников, за руки клещами хватают, ноги вяжут, за плечи и шею гнут. Все, попался Ворожейкин, взятка это. Да не на того напали, где ваши доказательства…

Мазепа, не удосуживаясь дослушать самое интересное, перебил своего благодетеля совершенно уж уникальной историей про ледовую разведку. В полете над Амахтонским заливом видели они неопознанные летающие объекты, три ярчайших прожектора навстречу. Страшно, завораживает. На сигналы не отвечают. Доложили на базу, оттуда велели влево взять по эшелону, и эти тоже ушли влево, лоб в лоб сближаются. А кому хочется на тот свет! Докладывают обстановку, с базы вправо велят, и те вправо. Столкновение неизбежно. А возвращайтесь назад, к чертовой матери! Прямо так, открытым непечатным текстом в эфир!

Это что, на высочайшей ноте перебивает Володя. Один юрист по пьянке и большому секрету рассказал про чудака, поверившего, что в жизни есть место подвигу. С детства мечтал тот стать резидентом советской разведки, в зарубежной капстране, но ни ростом, ни умом не вышел и, поскольку попытки устроиться на работу в контору глубокого бурения не увенчались успехом, в его горячей голове родился такой план. Он перейдет границу Союза в районе Армении, держа ориентир на Арарат. Чтобы пролезть через колючую проволоку, прихватывает медицинские бинты, а для маскировки женское платье и туфли на высоком каблуке. Проникнув на багдадский базар, станет ходить в черном свитере с вышитой птицей Феникс, чтобы наша разведка опознала его, доставила на конспиративную квартиру, и там он себя покажет.

Кандидата в герои задержали наши пограничники, но отпустили. Тогда он приехал в Магадан, чтобы в трюме парохода доплыть до Америки и внедриться во вражеский мир, например, в Чикаго. Придумал пароль, вложив в это дело все знание английского, «Гуд бай Америка!», отзыв «Воистину гуд бай!» Женщина, в которую он влюбился в Магадане, по этому плану должна была передать секретное послание в управление с паролем, приметами современного Рамзая и фотографией во весь рост, в спортивной форме неглиже, на всякий случай. Каково же было разочарование патриота, когда он узнал, что из Магадана пароходы в Новый Свет не ходят.

Пришлось оперативно готовить переход госграницы в районе Чукотки, для того был откован по тайному заказу наконечник рогатины в кузнице механического завода. По пути убивать медведей и питаться их мясом. Ну и тушенкой со сгущенкой, их витязь в шкуре неубитого медведя заготовил по пяти банок. Все бы ничего, но на прощание решил выяснить отношений с любимой до конца, погорячился, приревновав авансом к фонарному столбу, устроил драку и был арестован. Нашли, за что привлечь: разве рогатина не холодное оружие?

Вот тогда настал звездный час героя, доказал он своей гранд даме, что не просто так жжет кислород и склоняет голову ей на бюст. На взлете чувств написал несколько длиннющих поэм в силлабическом духе, посвятив каждую то чекистам-героям, то лично Андропову, Брежневу, упоминание имен возымело такое действие, что резидента не отважились признать невменяемым. За попытку измены родине он был осужден условно и просил для искупления вины забросить в тыл противника хотя бы без парашюта.

– Можешь помедленнее, – взмолился я. Володя был в ударе и ухом не повел. Импровизировал. «Слушали: об отвратительном качестве огурцов. Постановили: признать огурцы великолепными», и принялся хрумкать универсальным закусочным продуктом. Затем пихнул Олега кулаком в бок (Хорошая у меня квартира? Хорошая?), поманил Леньку и жестко, как слуге, приказал унести грязные тарелки. Ассоциативно вспомнив, что не покормил ребят, ушел на кухню, я за ним. Электроплитка на табуретке, два фанерных ящика из-под папирос вместо стола – вот и все убранство. Романтика! Зато не обвинят в махровом мещанстве.

Предложение вымыть посуду отверглось, но через секунду здравый смысл победил. Я встал к раковине, а Володя быстро сжарил яичницу, тут же по-походному стал кормить ребят, азартно приговаривая: «Наклоняйся, ешь над тарелкой, чтобы не на пол падало, а на тарелку! Падла!» Голос его вибрировал от упреждающего негодования, у меня ответно бараньим хвостом колотилось сердце, будто у приговоренного к побитию камнями.

Ленька, после того, как его пропесочил Володя, должен был, по моему разумению, впасть в глубокое уныние, но с него будто с гуся вода. И все-таки я решил загладить впечатление от грубости отца, вылечить, так сказать, душевную травму посредством игры в шашки. Расположились в маленькой комнате, на полу, застеленном одеялами. Ленька мужественно проигрывал, а когда вдруг получилась ничья с двумя дамками, разулыбался и стал походить на мальчика, этот старичок-боровичок.

И я был рад с первого раза найти общий язык с пацаном. Но что же делают взрослые в другой, большой, комнате? Сейчас, конечно же, гляну. Только вставать не хочется. Забавно как-то: там мужики, а мне милее детское общество. Светка под бок жмется, как котенок, сказку просит.

– Будет тебе белка, будет и свисток. Ты лучше глянь, как у папы дела.

– Я пойду, – возражает Леня. – Она же ничего не знает. Бестолочь.

– А папа спит, – доносится из-за стены ликующий голос девочки. Тут уж не выдерживаю, вскакиваю, и по тому, как плеснулась в голове горячая волна, соображаю, что пока сидел на одеялах, слегка подремывал. Володя не спал, просто растянулся на диване тощим тюленем? Где же гости?

– Слушай, что ты пристал? – Такая агрессивность явно спросонья. – Какое тебе дело? Энергию девать некуда? Красноречие побереги. Вечером, когда детей уложим, в гости пойдем. Тут за стенкой подруга живет в однокомнатной, ни ребят, ни котят. Слушай, может, ее дома нет? Пойду-ка загляну. – Володя вернулся минут через десять с куском мерзлого мяса на красивой тарелке из сервиза. – Детей, говорит, покорми. Оленина. – Он утопил добычу в большой кастрюле, опустил кипятильник и глянул на меня, явно ожидая восторженного комментария.

– Технический фольклор? А у нас в Академгородке придумали сварку взрывом…

– Опять ты с фольклором! Все уже собрано и упаковано. Про одну Семеновну толстый том. Только в самиздате. Ой, Семеновна, баба русская, попа толстая, пися узкая!

– Со стихами не получилось, анекдоты буду собирать. Из жизни. Рыбацкие, шоферские, колымские. Низкий жанр. Он самый любимый.

– А что их собирать? Хотя постой, постой, был случай. Поехал в командировку. Сижу на Стрелке – поселок такой на трассе, жду попутку. Одна молодая особа подходит к диспетчеру, мол, до города бы побыстрее добраться. А вот румыны едут, давай с ними дуй. Укатила, а через полчаса на своих двоих пехает, злая, как тысяча чертей и одна ведьма. Что такое? Я, говорит, комплимент водителю сделала, а он, вместо того, чтобы улыбнуться и поблагодарить, обложил, на чем свет стоит и выпнул из кабины. Что сказала-то? Что по-русски, хоть и румын, классно балаболит. Тут уж мы животики надорвали – с диспетчером. Баба она и есть баба, в технике ни бум-бум, хоть ее посыпь сахаром. Румынами автомашины, мазы прозвали. Были еще захары.

Почему– то не смешно. Володя обиделся, слез с дивана, порылся в его недрах и вытащил нечто бесформенное, отчего запахло спортзалом: резиновый матрас. Я надул его, уложил возле батареи, он притянул, как магнит, зазвенел микроскопическими колокольчиками. Такое блаженство! Невесомость! Тепло заструилось по позвоночнику, кости захрустели хворостом в костерке, сердце будто пропало, зашлось в беззвучном смехе. Румын! Лучше бы рассказал, что с этой пассажиркой дальше стало, не пришлось бы кое-кому алименты платить.

Однажды уснул с сигаретой во рту. У нас в гостиничном номере была дама, Володя объявил, что достанется она победителю в честной дуэли, налил два стакана водки с верхом. Я тоже выпил залпом, стал запивать, не водой, как оказалось, а спиртом. Задохнулся, а когда продышался, закурил. И упал на постель, как убитый, затлел. Гасили водой из графина, но не разбудили, а лишь переместили в следующую фазу сновидений. Будто бы самец горбуши, горбыль, проделавший от берегов Японии путь до Магадана, сказал, что скушает с потрохами свою любимую, прямо с красной икрой, такая уж любовь не земная, морская. Рыбка, красная от стыда: я его стесняюсь. Спит он, спит, как тысяча сурков! И вдруг крохотным участочком сознания, как на операционном столе, улавливаю на Володиной койке характерную возню и аромат разгоряченного женского тела. Что она в нем нашла, глупышка-пышка?

– А ну-ка, мин херц, двинем к соседке?

Господи, я же дрыхну на резиновом матрасике в Магадане. Темно. Володя поручает сыну укладывать Светку, строжится на обоих, и вот мы уже на лестничной площадке. Волнуюсь и лихорадочно перебираю свой житейский багаж, дабы ненароком не опозорить Володю.

– Ах, мальчики! Проходите, я сейчас. – Елена в том возрасте, когда некоторые становятся бабушками, а другие не имеют даже детей, расходуя остатки материнского чувства на симпатичных им молодых мужчин. Мы и глазом моргнуть не успели, как она переоделась в платье с открытыми плечами и вылила на себя тройную дозу духов, как у моей учительницы физики в одиннадцатом классе, таинственных, как дым канифоли из смолы ливанского кедра. – Что, братцы, глазками рыскаете? Нравлюсь?

У нее есть на что посмотреть: импортный мебельный гарнитур, темный, с блестящей медной фурнитурой, хрустально-медная люстра, ковры, шкаф с костяными безделушками и книгами. Это тебе не на ящиках из-под папирос «Север». Да и сама она – зрелище незаурядное, только не будешь же пялиться.

– Представляешь, Лен, этот хмырь поступил как настоящий гений. Говорю: приезжай! Он и прикатил. А помнишь, Новый год праздновали? Представляешь, при свечах… Новоселье, праздник, а они электричество не подключили. Но мы не унывали! Мы ведь тогда и познакомились, а? Мебель эту буржуйскую, как негры, на верхотуру перли.

– Вовек не забуду. – Она стала насмешливой, хитрющей. – От жены, что ли, сбежал? Если хвосты есть, то лучше сразу отрезать. Я тут одного устроила на пивзавод. Со строгим партийным выговором, двоеженец, а покаялся вовремя и на коне. Ты, Николаша, пойми, у нас паинькам делать нечего, а если увешан выговорами, как противотанковыми гранатами, готов под танк броситься, землю есть, чтобы пятно смыть, ты лучший кандидат. Как в штрафном батальоне. Вот и вся кадровая политика. Москва слезам не верит, да! А Магадан, лагерный город, пропитан слезами, соплями, кровью, гноем и потом. И сейчас сюда едут проблемные люди, у каждого по несколько кровоточащих ран. Весь город с каким-то надрывом. Это естественный отбор, только наоборот. Сюда едут начинать с нуля, а ты спроси, кто-нибудь хорошим кончил, добился чего-нибудь. Не для счастья ехали. Это как добровольное погребение заживо. Ты не думай, что я такая умная. Я баба. Это один человек написал книгу. Только ее никогда не издадут…