Текст книги "Коварный камень изумруд"

Глава третья

Тут вроде кто-то стал рвать с пояса поручика саблю, да так рвал, что поручик проснулся. Но пока не понял, где он. Во сне или въяви кто-то дерёт с него саблю. А дышать, и правда, тяжко. Нечем дышать. Возле него сопел вовсю государев преступник и рвал с него саблю. Поручик размахнулся, да замах во тьме и в тесноте мал, плохо заехал гаду, попал в тулуп, по плечу.

– Дай саблю! Дай! – шипел преступник. – Не дашь, сдохнем здесь!

Бороться поручику стало невмочь, совсем в глотку не лез воздух, и все члены будто заколодило. Он и не почуял, как преступник вытащил сабельный клинок из ножен и ткнул им прямо в полог. Бычьей кожи полог затрещал, но сабля хорошо отточена, кожа поддалась. Тотчас вроде свет проник в возок вместе с воздухом. Ан нет. Не стало совсем воздуха.

А преступник сопел уже за кожей возка, хрипло рыкал, а за его рыком слышалось громкое шуршание, будто снег протыкался чем-то острым и скрипел от тех протыков.

Поручик пал к прорезу, откуда несло холодом. Вдруг в лицо ему ударил поток света, потом потёк прямо рекой чистый воздух, в возок полез снег, чистый, белый. В голову ударила горячая волна крови, и от неё снова поручик Егоров потерял сознание…

Очнулся поручик на воле. Он сидел в сугробе, прислонённый к большой ели. Буран совсем утих, и тишина снежного дня давила на голову, а белизна снега – на глаза. Прищурившись, будто инородец, поручик смотрел на зелёные ели и соображал, что же ему надобно исполнить по долгу службы? Да! А где преступник? Где весь народ, что обеспечивал сопровождение?

Преступник без тулупа, а только в штатском платье да валенках и с крестьянским треухом на голове, предстал перед ним в проёме огромного снежного сугроба. Сабля в руке подрагивала:

– Нету никого в живых, только лошади уцелели. Они животные, они буран понимают правильно… Ямщик же наш, и точно, пропал совершенно. Так полагаю, что намерился убежать и один спрятаться от бурана. Не вышло, поди. Впрочем, может ещё вылезет откуда-нибудь…

Поручик Егоров встал на вялых ногах, оттолкнул протянутую саблю и прошёл меж дерев по глубоким следам государственного преступника. Шагах в десяти оказался он возле поваленных мелких деревьев, где устроили себе снежный намёт казаки конвоя да успенский староста, укрываясь от ужаса непогоды. Деревья конвойные навалили на старостину подводу с припасами, а сами залезли под медвежью полость, укрывавшую подводу. Там в тесноте, видимо, сначала радовались, потчевались дармовой водкой…

Намёт над подводой получился вроде кургана, теперь разрытого сбоку. В том месте, где разрыто, торчали две ноги в унтах. Ноги вздрагивали.

– Отходит староста, – сказал сзади преступник, – упокой, Господи, грешную душу. Вроде ведь староста. Дураков в старосты не выбирают, а вот смотри ж ты, не выдержал, хлебнул горькой и угорел!

В стороне заржали лошади. Они стояли в глубокой снежной ямине, вытоптанной самими же. Хорошо, что догадались привязать их за уздечки к длинной вожже, было место и расстояние, чтобы топтаться. Ноги старосты перестали дрожать… Смерть догнала мужика.

– Глянь сюда, – указал преступник, – по торопливости али по неведению, не углядели, где прятаться. Под самые высоченные ели залезли. С елей и сыпануло снегом. Враз покрыло наглухо. Захочешь, не выберешься.

– Мы-то выбрались, – шепнул поручик Егоров. – Тебе… Пётр Андреевич, так выходит, я жизнью своей обязан.

– Сабле твоей мы оба жизнью обязаны, – отмахнулся Пётр Андреевич. – Не будь её, руками бы не выгрестись. Снег, он такой плотный при буране, что глина. Пошли, что ли, людей обихаживать…

* * *

Людей вытащили, старосту и обоих конвойных казаков положили рядком возле старостиной подводы. Пока поручик Егоров обшаривал мёртвых на предмет ихних бумаг или разных вещей, удостоверяющих личности, Пётр Андреевич шурудил в «бироновском возке». Протёр внутренности, благо снег под рукой. Потом пробрался к старостиной подводе, саблей отрезал от медвежьей полости одну шкуру. Полость благо великое, стачана из четырех шкур. Вот Пётр Андреевич одну шкуру пристроил на пол в своём возке – для тепла. Потом в седельных сумках у лошадей нашёл дерюжьи торбы, куда насыпал достаточно дроблёного ячменя из двух мешков, что вёз с собой покойный староста. Привязал торбы под морды лошадей. Те тотчас захрустели, жадно хватая ячмень.

Поручик Егоров, тем временем, обоих угоревших казаков и старосту закидал комьями лежалого снега, воткнул в изголовья две перевязанные крестом маленькие ели. Хорошо и заметно.

– Хорошо и заметно, – одобрил Пётр Андреевич, – только, не приведи Господь, лисы или волки учуют…

– Так замёрзли ведь они. От мёрзлых – какой запах?

– От мёрзлых – никакого, а вот тулупы на них и прочая одёжа, она пахнет. Дай-кось пару сосудов водки…

Пётр Андреевич той же саблей снёс на сосудах горлышки и облил водкой сугроб над телами.

– Теперь хищники зачихают и рыться здесь до весны не станут. Только, даст Бог, их раньше зверей люди поднимут. Вот приедем завтра в село Благовещенье, – тут Пётр Андреевич перекрестился, – там и сообщим о покойных.

– Я сообщу, – торопливо сказал поручик.

– Конечно, конечно, – заторопился отвечать преступник. – Ты, ваше благородие, и сообщишь. Я-то опять замкну свои уста молчанием. Как положено преступнику.

Лошади опустошили торбы, стали оглядываться, звенеть сбруей.

– И нам пожевать надобно, – Пётр Андреевич оглядел серое небо без солнца. – Поди, время сейчас подошло к обеду. Надобно поесть, крепко запрячься и торопиться… Хотя торопиться не выйдет. Дорогу отчаянно перемело, пойдём не ходко. До села Благовещенья, полагаю, будет ещё вёрст двадцать. И всё по снегу. Ночевать придётся на тракте… Слава Богу, станем ночевать у костра, не в бироновском возке… Я хоть ноги вытяну… Или как ты, поручик, полагаешь меня далее везти? Опять безвылазно в подлом возке?

– До села нормально, а потом, не обессудь, Пётр Андреевич, но повезу, как положено. Иначе…

– Иначе и тебя со мной вместе повезут. Понимаю. Давай закусим…

* * *

Ввечеру, проехав по заметённому тракту вёрст десять, совсем заморили лошадей. И теперь сидели у костра, в прогалине, хорошо закрытой от ветра и от проезжей дороги. Опять кормили лошадей и сами кормились. Пётр Андреевич насадил на крепкий сучок кусок варёной оленины, грел его в пламени костра. С сожалением глядел, как поручик освежается водкой. Поручик Егоров выпил прямо из горлышка, встряхнулся, ухватил кус мороженого мяса. Пётр Андреевич протянул ему разогретое, прямо чуть ли не кипящее мясо.

– Вот, возьми. Водку завсегда закусывай горячим заедком. Пользительность от горячего заедка организму великая.

Поручик с удовольствием откусил горячего мяса, стал жевать. Спросил сквозь набитый рот:

– Так… это, Пётр Андреевич, скажи всё же – за что тебя я должен доставить в столицу, а? Таким варварским образом? Не бывает, чтобы преступники своей вины не знали…

Пётр Андреевич разогрел кус мяса себе, потом стал разогревать ломоть хлеба. Поднял глаза от костра:

– Ты, ваше благородие, слышал об Александре Македонском?

Поручик отшатнулся от костра. В голову полезли недавние экзерсисы на плацу, когда он не сумел ответить на вопросы преподавателя Её Императорского Величества военной школы для будущих фельдъегерей… На плацу приходилось туго. Особливо весной, когда грязь вокруг Москвы. Везде непролазная грязь. Школа помещалась в бывшем подмосковном селе Кукуе, где когда-то веселился сам Пётр Великий. Немцы оттель давно перебрались в Санкт-Петербург. А чтобы знаменитое место не захватили московские дворяне, вошедшие в силу при Императрице Екатерине, село отдали под военную школу. Но целый день, от утра до вечера, маршировать по грязи – тяжко, ибо потом всю ночь, до следующего утра, приходится от той грязи оттираться. Себя тереть и мундирчик. Не поспишь…

Будущий поручик Егоров один раз целый день маршировал по грязи, ибо не ответил на вопрос: «Куда ходил с победоносными походами Александр Македонский»? Потом мундирчик свой оттёр, а про полководца из греков так и не узнал…

– Слышал я, Пётр Андреевич, о сём греческом полководце, – проговорил поручик, снова потянувшись за водкой, – чтоб ему не в Индию маршировать, а по кукуевской грязи!

Пётр Андреевич, государственный преступник, весело и громко расхохотался, на половину тайги:

– Так вот, ваше благородие, я публично, в дворянском собрании города Тобольска отрицал, что этот полководец доходил до Сибири. И мало того что он по Сибири прошел до Камчатки…

Поручик выпучил глаза:

– Нам в училище сего фактуса не сообщали… Это как же… от Индии – да пошёл на Сибирь? Грек этот?

– Натурально, пошёл. Говорят, есть греческие документы, что так и было, мол, из Индии Александр Македонский пошёл в Сибирь. И здесь, мол, в Сибири, упокоен. До сих пор его могилу никто не знает, так что грекам говорить можно чего заблагорассудится…

– Вот те нате! – хмыкнул поручик.

– А к тому, ваше благородие, ещё один фактус: перед своей смертию будто написал Александр Македонский дарственную русским князьям на Русскую землю. На всю землю. От Днепра до Камчатки.

– Дак откуда же он в те далекие времена про Камчатку прознал? – поразился поручик. – Мы тут про неё ещё сто лет назад не знали!

– Передай-ка мне, ваше благородие, штоф-с! – совсем развеселился вдруг Пётр Андреевич. – Приятно иной раз с думающим человеком и выпить чутка.

Он выпил из горлышка бутыли примерно половину чарки, крякнул, заел горькую водку горячим свиным салом на поджаренном хлебе, вдруг спросил:

– А год-то ныне какой пошёл? Число – какое? Это мне знать можно?

Александр Егоров кивнул, выпил ещё водки, что-то покрутил в голове, но ответил честно:

– А год… Кончается 1793 год, ноне декабрь месяц, третий день декабря начался. Вот так…

– Да-а-а-а, – протянул Пётр Андреевич, – в темноте все дни – как один день. И все годы, наверное, тоже, как один год. Мы, значит, в пути уже…

– Этого я не ведаю! – быстро ответил поручик Егоров.

– Ладно, ладно. Прошу прощения за нескромный вопрос. Лучше теперь я стану говорить. За моим рассказом время быстро пролетит… Я имел доступ, ваше благородие, при учёбе в Высшей нашей духовной семинарии, к таким древним документам, что могу разом доказать, что и самого Александра Македонского в истории не было. Врут всё греки… А я знаю точно, кто из великих полководцев в Сибири захоронен на правом берегу Енисея. Вот сейчас скажу – брякнешься навзничь от сего знания…

Лошади, до этого мирно стоявшие, вдруг стали закидывать головы, заржали. Со стороны дороги, что проходила в полуверсте, им отозвались другие лошади. Потом оттуда донёсся зычный крик:

– Эй, отзовитесь казачьему разъезду, там, у костра! Вы чи шо – варнаки, али как?

Глава четвёртая

Императрица Екатерина Вторая с утра имела дурное расположение ко всем: к личному секретарю, что несусветно пах одеколонной водой, к девкам, что дурно, с подгорельцем, заварили кофе, да вот к этому мордатому фельдъегерю, что доставил ей ответ на письмо, отправленное Екатериной прусскому королю. Ответ, к бешенству императрицы, написал ей не король Пруссии, как полагается при личной переписке властвующих особ, а всего лишь его адъютант Эрик фон Люденсдорф. Мальчишка на побегушках при короле! Оскорбление русской императорской особы немыслимое!

– Король немчуров болен, – истово твердил фельдъегерь, выкатив глаза.

Екатерина близоруко наклонилась к сопроводительным листам, прочла: «Фельдъегерь сержант Малозёмов». Что ни фамилия, то бывшая кличка! Позвонила в колокольчик. В дверь подсунулся секретарь. Войти боялся, а всё равно на Екатерину понесло кёльнской водой.

– Вели распорядиться там, в особой экспедиции, чтобы этого дурня, Малозёмова, послали в пехотный полк. В крымские земли… Ну и пусть дадут ему звание подпоручика, чтобы воевал за государыню охотно.

Малозёмов стукнулся коленями о паркет императорского кабинета:

– Ваше величество! Не губите!

– Ты сам себя погубил, пень солдатский! – совершенно озлобилась Екатерина. – Пошто не подождал в Берлине, когда король выздоровеет?

– Так деньги у меня кончились, ваше величество! Как ждать два месяца без денег-то?

Екатерина пристально поглядела на высоченного дурня в фельдъегерском мундире. Ох, трудна и тяготна царская доля! Снова звякнула в колоколец. Секретарь теперь просунул в дверь только голову. Он слышал всё, что говорят в кабинете и как говорят. И догадывался, что сейчас с молодцом из особой экспедиции станется.

– Приказ о переводе этого дурня в Крым с повышением – отменяю! Пусть идёт рядовым в Сибирь, в тот солдатский полк, что сейчас стоит у бывшей Джунгарии. Там ему денег не потребуется! Вон пошёл, рядовой!

Малозёмова, так на коленях и стоящего, выволокли наружу два дежурных офицера свиты её императорского величества. Наказанный сержант вырывался и сучил ботфортами по паркету.

* * *

Однако частная переписка – это дело нынче мелочное. Государственные дела поджимали. Екатерина остро чувствовала, что вся Европа ожидает её смерти. В Европе накануне нового, девятнадцатого века назревает такой гнойный нарыв, что только Россия с её армейскими корпусами может тот нарыв грамотно проткнуть и не дать гною залить свои, русские земли. А то ведь этого очень хочется многим европейским государям. Чтобы Россия в чужом гное захлебнулась. Под названием «демократическая революция»…

А стоит нынче на том огромном европейском гнойнике, сложив руки на груди, маленький человечек – Наполеон Буонапарте… Ну, не такие стояли, так возвысившись. А потом в той гнойной европейской политике и тонули…

А чего же старушке Европе сейчас надобно? А то ей надобно, чтобы, сопроводив Екатерину Вторую в мир иной, тотчас развернуть назад все дела, устроенные императрицей, развернуть в привычную для Европы сторону… А наследника, Павла Петровича Первого, очень уж легко направить в нужную для Европы сторону! Скоро пятьдесят лет стукнет наследнику. В эти годы кукла он и больше никто! Подпишет пять нужных для Европы императорских указов и закатают его в чёрное покрывало…

На внука Александра надо делать ставку, только на него! О нём поганые людишки не думают. Считается, что Александр не наследник, а просто так, любимый внук Российской императрицы…

* * *

Крепко ошибалась, неверно мерила европейские мозги матушка императрица. Её сына – Павла Петровича – особые тайные люди давно переступили, ища подходы ко внуку императрицы Екатерины Алексеевны, Александру Павловичу. И не польские паны, пьяные и непутёвые, искали с ним дружбы. Бери тут много выше. Много, много выше…

Теперь вот те люди заготовили полную неожиданность: именем государей европейских потребовать от императрицы Екатерины Второй предъявить им документ негаданной силы, каковой назывался «Дарственная Александра Македонского русским князьям и русским народам».

Документ такой имелся. Не в оригинале, конечно, но в списках. Три списка документа лежали в архивах Москвы, Санкт-Петербурга и Великого Новгорода. Ещё, доложили императрице, есть три особых списка на старогреческом языке. Те списки «Дарственной Александра» лежат в монастырских схронах.

Прочитавши два списка «Дарственной Александра…», один на русском языке, а другой на греческом, но в переводе, Екатерина долго хохотала, а потом написала письмо немецкому кайзеру, где ту «Дарственную» обозвала «ложью жидовской».

Немецкий кайзер не стал читать это письмо императрицы, сказавшись больным. Однако больной-то больной, а сил хватило, чтобы тайком письмо Екатерины всё же прочесть. И повелеть ответ написать своему секретарю, Эриху фон Люденсдорфу. Та фамилия, Люденсдорф, была много выше по статусу фамилии русской императрицы Ангальт-Цербстской, настоящей императрицыной фамилии. А Эриха фон Люденсдорфа старый, но хитрый король Пруссии держал при себе как раз для ведения дел такого подлого свойства, касательного России. А потом адъютанта передал сыну, Вильгельму Первому, наследнику. По наследству и передал.

Эрих фон Люденсдорф писал от своего имени, но, конечно, под диктовку короля Пруссии:

«Полководец Александр Македонский, человек великого ума, проявленного им как на военном поприще, так и на поприще иностранных дел, что есть дипломатия высокого уровня. Смотрел Великий Александр далеко вперёд, Ваше Императорское Величество, Екатерина Алексеевна. Напомню Вам, что дарственные на землю и территории от него получили многие народы и племена. Испания тому пример, а также ловкие евреи, получившие, правда, от Александра Великого позволение восстановить ихний город Иерихон; а также не менее настырные католики, каковым он дозволил поставить монастырь Святой Екатерины в местности Синай, католикам не принадлежащей. Вот и Россия удостоилась получить дар от великого греческого полководца. И, судя по Вашему письму, дар великий: на все земли от восточных пределов государств просвещённой Европы до дикой Камчатки. С чем Вас, Ваше Императорское Величество, и поздравляю. Нет сомнения, что ежели Вы обнародуете ту грамоту Александра Великого, то остальные европейские государи воспримут этот факт как полное признание Ваших доселе нелегитимных завоеваний в пределах владений сибирских ханов, а также Турции, Англии, Австрии и прочих… Остаюсь верноподданный Вам… Эрих фон Люденсдорф».

Издевательское по сути письмо какого-то мальчишки Екатерина чуть не сожгла в камине, ежели бы при ней не присутствовал в момент чтения письма вернувшийся накануне в Петербург из Америки молодой граф Толстой, уже получивший от придворных прозвище Американец.

Глава пятая

– Ни в боже мой, ваше императорское величество! – вскричал Американец, ухватив императрицу за руку, державшую письмо над огнём камина. – Американцы, сбродное племя из разных европейских народов, вырезали почти всех аборигенов на своей территории и в ус не дуют! Им никто не в указ! А вам кто насчёт Сибири в указ? То-то! А этот молодой мозгляк Люденсдорф пишет под диктовку самого короля Вильгельма! Разве вы не узнаёте тяжёлых прусских словесных выражений в письме, которыми так богат язык прусского короля? Король на американскую политику относительно аборигенов нам и намекает! Пишучи о русских завоеваниях в Сибири. Мол, кому какое дело до того, как мы обрели территории? Кому завидно, пусть их у нас отберут! Письмо ценное для дипломатии нашей, и не место ему в огне!

Екатерина специально отправила молодого да задиристого графа Петра Толстого в далёкую экспедицию через Сибирь и Камчатку, через Алеутские острова в Америку, с тем, чтобы не ухватить его как очередного фаворита… Только вот характером граф весь походил на Гришку Орлова. Тот, первый императорский фаворит, при случае мог закатать молодой тогда Екатерине в лоб, а уж по заду шлёпал весьма ощутимо и часто. Синие следы пятерни оставались надолго… А немки всё же не привыкли к русским пятерням как к знаку повышенного любовного внимания.

– С Аляской – что делать? – перевела разговор Екатерина, намекая на главное и тайное задание графа в Америке.

– Я бы не продавал, – отозвался граф Толстой и вернулся в кресло, что стояло напротив императрицы. Между ними оказался большой дубовый стол. – Аляска, конечно, есть то же, что и Сибирь: снег, мороз, дикие аборигены, но ведь это как-никак земля. И земля большая, наверное, даже доходная. Давай, матушка императрица, Аляску всё же за собой оставим. А?

– Тут в Сибирь, прости Господи, лишнего человека нет, чтобы поставить его губернатором, а ты за Аляску ухватился! И поди ещё за какой-нибудь другой клок земли! Говори, есть у нас другой клок русской земли в Америке?

– Есть, есть, как не быть! Сибирский купец Баранов, плывучи от Камчатки далее, на восток, представляете, ваше величество, тоже уткнулся в Америку! И попал на прекрасные земли. Калифорния называются те земли. Там и тюлени, и котики, и соболя! И виноград растёт, и разный непонятный овощ! Одно слово – рай!

– Вот тебе на! Ещё одна земля у меня образовалась!

Екатерина встала, заходила по кабинету. Но Толстой-Американец краем глаза видел, а мыслью своей чуял, что императрица об его донесении про Калифорнию и не думает. Ей теперь в свой сад выйти, как одинокому матросу выплыть на шлюпке в океан. Страшное и безоглядное пространство что сад, что океан… Возраст, естива мерена.

– Ежели бы не этот совместный решпект иноземных королей насчёт «Дарственной Александра Великого», я бы ещё подумала. А так – не могу. Не уговаривай. Ежели европейские государи «Дарственной Александра Македонского на русские земли» поклонятся, то у меня гора упадёт с плеч. Но в той дарственной Аляска не прописана. Значит – продадим. И весь сказ.

– А нет ли за тем требованием европейских государей некоего подлога, ваше величество. А? Нет ли тут некой провокации? Ты им «Дарственную Александра Македонского» предъявишь, а они её тут же обсмеют и скажут правду. Что не было в истории Александра Македонского, что он миф. И что ты по сочинённому мифу захватила чужие земли. Так что теперь – отдавай Сибирь обратно! Англия и Америка тут же готовы Сибирь себе прибрать. И Франция, чую – не против такого дела. А? Как?

Екатерина тяжёлым взглядом упёрлась в переносицу Толстого-Американца. Слава всем святым, что не польстилась она на телесные выгоды этого баламута в фаворном смысле. Что видит, о том и говорит!

Нечто тяжёлое и злое заворочалось в голове Екатерины. Лейб-медик со слезами предупреждал, что лошадиные дозы возбуждающих средств едят, мол, неприкосновенные запасы организма и потому вызывают нервность и даже частую буйственность женского организма. Вот сейчас в Екатерине быстро росла нервность и буйственность. Рядом на столе стоял тяжёлый золотой подсвечник. Тем подсвечником надо немедля треснуть Толстого-Американца! Да треснуть по голове!

Граф Толстой выдержал взгляд императрицы, протянул длинную, перевитую мускулами руку, ухватил своей тяжёлой пятернёй подсвечник и передвинул на свою сторону стола. Заговорил тяжело, увесисто, без обычной усмешечки:

– Уступать, ваше императорское величество, сейчас нельзя! И никогда нельзя! Ни одной аляскинской льдины, ни одного калифорнийского островка! Я про Сибирь вообще молчу! Там даже кустика уступить нельзя! Уступишь – махом всю землю до самого Санкт-Петербурга откусят! Ты этих масонских сволочей не знаешь, а я три месяца об них тёрся! По твоему приказу! Такого наслышался, хоть святых выноси, а пушки – заноси!

– Я про Сибирь и не говорила. Сибирь, она пусть себе… у меня побудет.

– Слава Богу, хоть Сибирь наша! Расскажу тебе один американский случай… Был я там, матушка императрица, на одном собрании. Тайном, конечно, собрании… всяких сволочей! Этакий, знаешь ли, клуб с названием «Общество кожаных фартуков»… Ты не смейся, матушка императрица, это так себя масоны обзывают. И велись там речи, прямо скажу, для России противные…

Екатерина, чтобы что-то делать, чтобы унять кипение крови, стала беспричинно рыться в ящиках огромного секретера, тяжёлого, французской выделки, с дюжиной тайных отделений.

Толстой-Американец продолжал болтать:

– Решено было, понимаешь ты, создать торговую компанию, куда бы вошёл кто-то из русских людей, да из больших людей, облечённых властью и прочими силами жизни… А компанию назвать, ну, вроде «АРА», то есть «Американо-Русская Акционерия». И мне тут же предложили войти туда непременным членом! И подписать всякие бумаги. Такую, например, бумагу, что ежели надобность есть, то корабль той компании может разом поменять на рее американский флаг на русский флаг, а для защиты своих интересов такой корабль имел бы в нутре своём пушки! И от имени русских бы начал стрелять. Флаг-то ведь наш! А ядра – они национальности не имеют!

– Ты подписал такую подлую бумагу?

– Как можно! Я отказался махом, сообщив, что в России меня тут же лишат всего состояния, земель и угодий и вообще – меня там ждёт петля или плаха.

– Кол осиновый тебя тут ждёт! – не выдержала императрица. – Ты сразу скажи – создали американские «фартуки» такую компанию?

– Создали! Но с собрания того я, сразу после своего отказа, был удалён. А потом и отъехал в родные российские просторы, под твою державную руку! Так что ничего более не ведаю. Может, масоны уже продали свои кожаные фартуки мясникам на базаре для дела, а может в них и по сию пору щеголяют по городу Вашингтону. Дураки и есть дураки… Оне…

Императрица перестала беспричинно шуршать бумагами:

– Ну-ка, если тебе есть что ещё сказать, то говори об том собрании!

– Эк! Много чего есть. Да всё мелочи… Ну, образовал это общество ихний президент Бенджамин Франклин, а финансы выделяют, как обычно, всякие Асторы, Мидлены и Зильберманы… И как я понял, они вовсю торгуют… неграми, ваше величество! Нагонят у себя крепчайшего рома целыми бочками, плывут в Африку, там этим ромом потчуют прибрежного чёрного царька, и тот загоняет им на каждый корабль по сто голов негров. Рабов! А корабли у них есть, но мало…

Екатерина остановилась у стола и смотрела на графа Толстого-Американца очень нехорошим взглядом. Под тем взглядом признаешься, что сам негров на водку менял!

Толстой-Американец заторопился говорить:

– …там, на собрании, одна, понимаешь ли, бабёнка, именем Сара, если такое её настоящее имя, воровки той, прости меня Господи!..

– Бог простит, граф, – ты давай, поскорее говори, если по делу!

Толстой-Американец скривил рот, стукнул кулаком об кулак и продолжал ровно, как будто докладывал:

– Та Сара Зильберман, видать, под видом мужика, то бишь, мужиком переодевшись, проехала таким образом через всю Сибирь с какой-то немецкой учёной экспедицией… Учёных развелось, прости Господи…

– Проехала под мужским платьем и что? – напомнила Екатерина.

– А то! Она на том собрании торговой компании много кричала. – Толстой-Американец снял парик и начал им обмахиваться. Больно жарко топили у императрицы последние два года. – И кричала буквально следующее: «Сибирь, – кричала эта жидовка, – слишком большая территория, чтобы принадлежать одной России! Надо Сибирь от России отобрать»!

– Что же ты ей за те слова в лоб не заехал?

– Там заедешь в лоб! Там до тебя, матушка, далеко, а до суда больно близко. Там ведь суд вершит расправу. Охота мне была сидеть в американской тюрьме за мелочь простую, за шлепок по лбу дочери Зильбермана.

– А это ещё кто такой? Не президент Америки, нет? Президент у них вроде другой…

– А это, ваше императорское величество, сущность будет повыше президентской! – Толстой-Американец надел парик и снова стал вышучивать смысл разговора. – Этот Зильберман из тех, кто за верёвочки дёргает и президента Америки, и всех присных его…

Тут в дверь кабинета просунулся секретарь. При виде грозной императрицы секретарь закрыл глаза, но протараторил:

– Секретная экспедиция докладывает, ваше величество, о прибытии из Тобольска тайного возка с государственным преступником. Куда велите его поместить?

Екатерина поморгала редкими от возраста ресницами, но тяжесть во взгляде осталась.

– Ладно, иди, Американец, две недели даю тебе сроку, дабы отчитаться по всей форме за трату государственных средств на поездку в Америку. И твои соображения насчёт Аляски и насчёт этой… Калифорнии мне подготовь. И о Сибири не забудь! И всё приготовь мне письменно! Но об Аляске…

Секретарь даже вдвинулся половиной тела в кабинет. Екатерина швырнула в секретаря пустой чашкой из-под кофе. Фарфоровая чашка разлетелась на куски, дверь с треском захлопнулась.

– Про Калифорнию я пока ничего не понимаю, но об Аляске напишешь так, как я сказала, понял? Аляску про-да-вать!

Граф Толстой наклонился было собрать осколки фарфора с ковра, но Екатерина топнула ногой:

– Продавать, я сказала! Без экивоков, страстей и горького плача по утерянной землице!

– Но можно продавать не спеша?

– Вы нарываетесь на неприятности, граф!

– Вы тоже, ваше императорское величество! Та Сара Зильберман из компании «АРА», или как её там… та баба, что просквозила всю нашу Сибирь, как понос через кишку, открыто заявила, будто в Тобольске слышала публичную проповедь некоего Петра Словцова, имеющего факты, чтобы доказать, будто никакой Александр Македонский русским князьям русских земель не дарил… А если так, то Россию с Сибирью у нас заберут. Так хоть Аляску давайте себе оставим. Она документами за нами подтверждена. А иначе – где жить-то будем?

Екатерина швырнула в тугую спину графа второй фарфоровой чашкой. На удивление императрицы, чашка упала на ковёр и не разбилась.

– Продавайте Аляску… – голос у императрицы сорвался, – медленно. Ну, хоть начните переговоры о продаже! И не забудьте – две недели сроку на отчёт!

Граф пошёл к двери, ухмыляясь. Своего он добился. И дело с Аляской можно тянуть, пока золото в Америке не кончится. Свободы им захотелось! Чтобы воровать! Свобода только для воровства и потребна. А так – на что годна эта свобода? Сзади него часто-часто затренькал колокольчик. В открывшуюся щелку двери императрица хрипло прокричала секретарю:

– После обеда подать мне государственного преступника! А пока пусть посидит в Кордегардии, на гауптвахте! Там пусть и ест! И вызвать ко мне после обеда митрополита Гавриила, наставника этого преступника. Пусть святой отец полюбуется, кого он воспитал!

* * *

Обедали вдвоём с фаворитом. Зубов ел мало, кусочничал: от того блюда малость откусит да другого чутка пожуёт. Видимо, опять хорошо поел мимо её, императрицыного стола, скотина!

Обедали прямо в кабинете, лень было идти в столовую залу через три комнаты от кабинета. Да там и печь, вроде, чадила. Угореть можно. В приёмной зашумели, секретарь что-то верещал. Дверь в кабинет распахнулась, в неё вдвинулся толстый митрополит Гавриил, отпихивая посохом секретаря, вцепившегося в митрополичью мантию.

Митрополит Гавриил перекрестил обедающих, огляделся, нашёл икону Николая Угодника в углу возле трельяжа, перекрестил икону, и сам на неё перекрестился. Потом сел на французскую лавку именем диван. Диванчик затрещал. Весу в митрополите Гаврииле имелось поболее, чем десять пудов.

– Откушайте с нами, – пригласила Екатерина.

– Благодарствую, ваше величество. Великий пост исполняю, грешить не намерен даже по вашему повелению.

Зубов напрягся горлом, сейчас начнёт защищать свою бабу! Вот же дурак, прости Господи.

– Выйди от нас, – тихо сказала императрица фавориту, – через ту дверь выйди.

«Та дверь», скрытая тяжёлой шторой, вела прямо в туалетную комнату Екатерины, а следующая дверь, из туалетной комнаты, вела прямо в спальню. Через ту дверь ходили только фавориты, да иногда князь Потёмкин, когда был живой, но уже от фавора отставленный, но никак не забытый… Царство ему небесное!

Зубов вышел.

Два человека в чистых передниках, не поднимая глаз, убрали со стола и оставили теперь императрицу наедине с митрополитом.