Текст книги "Коварный камень изумруд"

Глава шестнадцатая

Поручик Егоров, ночевавший на гауптвахте кордегардии, в дежурной комнате, рано поутру только вышел в общий коридор тайной экспедиции, как попался на глаза майору Булыгину.

– Зайди! – велел майор, распахивая дверь в свой кабинет.

В кабинете майор первым делом задвинул запор на двери, густо кашлянул, долго смотрел на плохо выбритый подбородок поручика Егорова. Потом сообщил:

– Не скажу, чьим повелением, хотя это знаю доподлинно, враг твой кровный, сержант Малозёмов, в солдаты не пошёл, из службы вышел в отставку. И поселился здесь, недалеко, во дворце его сиятельства графа Платона Зубова. Какую силу нынче имеет граф в нашей империи, тебе, дурню, пояснять не требуется. Вчерась бывший сержант Малозёмов искал тебя по городу весь день и даже всю ночь. Искал, дабы покалечить, а в конце – и убить!

Поручик Егоров сделал шаг влево и сел на лавку возле стены.

– Приказать бы тебе, шельма, встать, когда с тобой начальство говорит, да ты больно здоровьем слаб, – хохотнул с отеческим пониманием в голосе майор Булыгин.

– Что же мне делать, господин майор? – с тоской вопросил Егоров.

– А делать тебе, Сашка Егоров, остаётся одно – прятаться в кордегардии до скончания следствия над тем государственным преступником, коего ты из Сибири доставил. Его поведут на гауптвахту, и ты иди с ним в ту же камеру. Там и ночуй. Его направят в крепость, и ты туда же пойдёшь моим приказом на весь срок заключения сибирского попа. В качестве дежурного специальной охраны. Ну, а сошлют его куда подалее, так и ты туда поедешь. Правда, могут государственного преступника приговорить к плахе или к петле. Тогда ты, Сашка, молись. Ведь только доведёшь преступника до места казни, а дальше сам… ищи способ, как не встретиться с Малозёмовым. Конечно, можешь свою голову положить на плаху рядом с этим попом, с Петром Словцовым, или, скажем, всунуть свою голову в соседнюю петлю, но тебе того не хочется? Нет?

– Нет, – слабо кивая, ответил Егоров.

С улицы начал доноситься густой звон колоколов. Звонили по окончании заутренней.

– А сегодня, радость моя. – Рождество! – неожиданно сообщил майор Булыгин. – В Рождество обычно императрица наша, трижды «ура!» ей за это, даёт награды и повышает в чине. Мне нынче светит получить орден Владимира первой степени и звание полковника…

– Поздравляю, – опять же тихо произнёс поручик Егоров.

– Погоди поздравлять, ибо я ещё не окончил своей речи. Вот, поручик, я тебя желаю спасти, используя свои государственные полномочия. «Государственные»! Понимаешь? Ежели надобно, то могу командировать тебя за государевы деньги хоть на край света, а ежели здесь станешь жить, так кормить тебя стану тоже за государев счёт. То есть я как бы нарушаю ради тебя устав нашей тайной службы. Ты это понимаешь?

Поручик Егоров кивнул. А что оставалось делать? Майор кругом прав, а он, поручик Егоров, получается – неправ. И неправ по подлой воле некоего сержанта, возжелавшего его, поручика, уничтожить. У кого искать защиты? Или самому защищаться и того, бывшего сержанта, убить? Вот тогда, точно, за государственный счёт поедешь или в Сибирь, или в крепость… Что же делать-то?

– А ежели понимаешь, то и остальное, что я тебе скажу, должен понять.

Майор Булыгин встал из-за стола, подошёл и сел на скамейку рядом с Егоровым.

– Ведь и орден мне, и звание дают не просто так, поручик. Да, конечно, я их выслужил честно. Выслужил тем, что буквально живу здесь, в кордегардии, за каждым пудом сена или за пудом овса слежу, за каждого своего служаку отвечаю: здоров ли, сыт ли, одет ли? Про семью свою даже забываю. Вот теперь за тебя маюсь, прям-таки отеческой заботой исхожу.

– Да-да, – кивал головой поручик Егоров.

– Что – да-да? Что? – вдруг взревел майор Булыгин. – Тысячу рублей мне стоит звание полковника, да ещё триста рублей – орден этот, Святаго нашего князя Владимира мне на саблю! Тысячу триста рублей я сегодня должен отдать! А у меня весь годовой оклад жалованья – триста двадцать рублей! И я весь его проживаю и даже втянут в долги! Какие шиши сегодня, после обеда, перед Рождеством Христовым, перед светлым праздником, отнесу я благодетелю своему, командиру столичного нашего гарнизона, князю…

Тут майор сунул кулак в рот и сквозь кулак неотчетливо, но выругался.

– Что я с тобой, дуболесом, болтаю? Отвечай прямо – хочешь от мести сержанта Малозёмова в Санкт-Петербурге спрятаться – гони мне триста рублей, поручик. Тысячу рублей за звание полковника, я, слава Господу, собрал… накопил… Так что иди бери, где найдётся, триста рублей и после обеда сразу приноси мне. Да не болтай никому, о чём мы с тобой тут сговорились. Иначе я выпью по вечернему обычаю и спьяну ведь проболтаюсь Малозёмову, где ты, поручик, нонче спрятался. И где тебя можно ловко зарезать. Иди! Иди!

Поручик Егоров вышел в коридор, и тут же на него налетел Савва Прокудин, тоже поручик, но по ведомству дворцовой охранной службы.

– Егоров! – заорал Савва. – Ты, брат, ещё живой? А вчерась в ночь говорили, что Малозёмов тебя изувечил и свезён ты в морской госпиталь без надежды!

– Живой я, живой. А где сейчас тот… преступник, что я привёз из Сибири?

– Вот дурак! – расхихикался Савва Прокудин. – Над ним разбойный топор висит, а он о преступниках думает!

Егоров в бешенстве схватил Савву за обшлага мундира:

– Где преступник?

– Да у Шешковского он! Балда! За мой мундир пошто хватаешься? …Что, и от меня в рожу хочешь?

Савва Прокудин пребольно стукнул Егорова в брюхо и, смеясь, побежал по своим делам.

Поручик Егоров пошёл по коридору и вышел через хозяйственное крыльцо на улицу. Снега лежало – выше колена. Хороша больно зима нынче в столичном граде Санкт-Петербурге. Да только не для всех хороша. Остудивши снегом голову, Егоров задумался. Если тотчас подать в отставку, то ничего он не выиграет. Окромя пустой никчемной жизни в глубине Курской губернии, при полусотне отцовских крепостных, да при полутысяче десятин плохой земли. Имение, конечно, их двоих с отцом прокормит, и не более того. Невесту же с большим приданым то имение не приманит, да и богатых невест в Курской губернии всех, поди, расхватали. А брать жену с малым приданым зачем? Ведь тогда уже им троим, с женой да с отцом, придётся кормиться с худой землицы. А когда дети пойдут? Им чем кормиться? Картошкой с луком? Зачем жениться, нищету плодить? А вот ежели согласиться на требование майора Булыгина, то где же ему взять триста рублей? Это огромные деньги, шесть годовых окладов по его, поручика, званию.

Деньги, на великое счастье, были. Лежат сейчас под стоведёрной бочкой с песком. Или голова в кустах, или грудь в крестах! Обещал, балда, как курский соловей, непонятному преступнику, что жизнь за него отдаст, так отдавай! Но ежели у тебя жизни не будет, как же ты, Сашка, преступнику жизнь устроишь? Значит, надо вынуть те деньги из-под бочки. А сколько вынуть? Там же золото лежит, не рублёвое серебро? Сколько стоит золото в рублях? Вот незадача, в простом незнании!

Савва Прокудин! Он, болтают, много чего знает о Петербургских тайных сторонах жизни. Он сам петербуржец. Зачем его обидел?

Тут же у хозяйственного выхода на позадки огромного императрицыного дворца сидел в неприметной нише старый отставной солдат – караульный. Сидел он вроде швейцара для того, чтобы чего не стянули из кордегардии, либо чего лишнего туда не внесли через хозяйственный вход. Или, скажем, девку не ввели. Правда, и вносили, и выносили, и девок водили – это было. Но за каждое таковское нарушение караульный имел доход – гривенник. Тут же он тайно приторговывал и водочкой. По двойной цене за стеклянный штоф.

Поручик Егоров кинулся к полосатой двери, открыл.

– Тебе что, служивый? – спросил старик огромного роста в добротной, новой солдатской шинели. Ради праздника надел! Только где взял такую обнову, служивый инвалидной команды? Где – где? В столице всё есть! – Тебя спрашивают? Чего желаешь?

– Водки, штоф.

– Три гривенника!

– Почто три цены?

– А по то! Ещё разговления не было, ещё день да ночь впереди до окончания поста, а ты, офицерик, уже уставы нарушаешь. Выпивать собрался? Гони тройную деньгу за нарушение дисциплины!

Глава семнадцатая

Получив стекольный штоф водки, поручик Егоров припомнил, что Савва Прокудин пошёл в ту сторону, где конюшни. Видать, выезжать сегодня будет. Многие сегодня выедут. Быстрее надобно.

Савва Прокудин, и правда, ругал старшего конюшего, и никак не мог затянуть подпругу седла на рослом коне.

– Тебе, Егоров, чего надобно?

– Спросить надобно одно дело. – Егоров потянул здоровенного Савву в угол конюшни, на копну сена. – Вот, сначала давай…

Савва увидел бутылку, было оттолкнул руку Егорова, хотел подняться. Тут же из-за ближнего стойла высунулся старший конюший. Здоровый, высокий мужик, морда красная. Точно, уже выпивший. Он что-то жевал. Бутыль он увидел. Теперь поздно отталкиваться.

– Чего жуёшь, морда? – крикнул ему Савва.

– Хлебушек с… салом.

– Нам принеси.

Конюший, уже другой, прибежал с обломком деревянного блюда, где лежала четвертина круглого ржаного каравая и порезанный на ровные доли кусок солёного сала.

– Здоровьичка вам, господа хорошие!

– И тебе. Беги, беги.

Савва выпил махом из горлышка чуть не половину штофа. Крупными зубами стал ходко жевать и хлеб, и сало.

– Савва, выручай! – начал крупно врать Егоров. – Намедни приедет ко мне отец, а я, вишь, даже ордена плохонького не имею. Тут сподобился мне один штатский пообещать золотую «катеринку». Говорят, её вместо медали можно носить. Ты должен знать – сколько она, эта золотая «катеринка», может стоить? Так, по-тихому?

– Уважаешь отца. С медалью хочешь встретить? Молодец! А я уж испугался, думал, ты от этого разбойного татя хочешь откупиться. От него не откупишься одной «катеринкой»!

– От кого? От Малозёмова, что ли?

– Ну да. Смотри, это та ещё семейка. Воровская. Лучше всего после Рождества, ну и после того, как твой отец уедет, попросись-ка ты, братец, в обычный армейский полк. Лучше в кавалерию! Там тебя Малозёмов не достанет.

– Не знаю, не знаю… А как насчёт «катеринки»?

– Двадцать рублей серебром. За один «кругляш». Больше не давай. Даже восемнадцать рублей дай. Перед Рождеством пойдут эти «катеринки» кататься по городу. Даже среди питухов в кабаках!

Огромный Савва, не поморщась, глотнул ещё водки. Пожевал сала с хлебом. Сказал:

– Нет, Егоров, тебе нельзя из особой экспедиции переходить в обычный воинский разряд. Это сочтут провинностью и никогда тебе не подняться к большим армейским чинам. Так до старости и останешься в поручиках…

– В отставку подать тоже хорошего мало, – вздохнул Егоров, – забодает меня тоскливая жизнь в отставке, среди курских умётов… Эх!

Савва Прокудин вдруг расхохотался:

– Слышь, Егоров, что я тебе могу посоветовать? Хорошее дело тебе посоветую. Я в этом месяце был наряжен в свиту графа Толстого. Его весь Петербург кличет Американцем. Он в Америке полгода жил, вроде нашего посланника. Так вот, граф, бывало, как начнёт нам, свитским, вещать про Америку, мы и рты разеваем. Понимаешь, это такая страна, где всё можно! Всё! И другое имя можно себе присвоить, и жить, где хочешь. И ездить, куда хочешь. Никто у тебя ни подорожной, ни паспорта не спросит. Там только одно требуется – деньги. А так – вольная страна. Ни князей, ни королей, ни царей. Каждый сам себе царь! Беги-ка ты в Америку!

– Ну, вот ещё чего удумал! Как туда убежишь? И к кому?

Савва с сожалением поглядел на остатки водки, допил их, штоф зашвырнул в кучу сена.

– Хороший ты друг, Егоров. И человек хороший. Но… вот не повезло тебе. И я твоё невезение поправлю. Сегодня после рождественского разговения граф Толстой… Американец, хе-хе, нам, свитским, устраивает приём в своём доме. Я под хмельное дело попрошу его, как бы для моего знакомого купца, написать рекомендательное письмо какому-нибудь доброму американцу. И то письмо передам тебе. Ты с толстовской рекомендацией в той Америке быстро войдёшь в ихнюю жизнь.

– Нет, Савва, не старайся. Никуда я не поеду, ни в какую Америку. Да и денег на дорогу у меня нет…

– Ну, значит, здесь и помрёшь! Ни за понюх табаку! Семейка Малозёмовых вот так, в кулаке, держит всю столицу. Все столичные воры – её служивые! Зарежут тебя, пискнуть не успеешь. Так что лучше беги в Америку! Если помирать не собрался. Ну, я поехал, пора и на развод. Да, за то рекомендательное письмо прикупи ты и мне эту безделицу – золотую «катеринку». Вроде как рождественский подарок от тебя – мне. Завтра утром я тебе письмо от Американца к американцу отдам в дежурной комнате. Бывай!

– Вот ты какой же, а? – разозлился поручик Егоров. – Я же тебе, Савва, русским языком сказал – нет у меня денег! Нету. Даже на то нету, чтобы тебя отблагодарить «катеринкой». Хочешь, саблю мою возьми…

Савва так гневно отмахнулся от Егорова, что его здоровенный битюг встал на задние ноги и лупанул передними копытами по доскам сенника. Савва выругал коня и, конечно, поручика Егорова:

– Стой, куёна буёна в глупую твою мать! И ты… тоже очень глуп, поручик, раз не знаешь, где деньги запросто взять! Весь столичный гарнизон знает, а ты нет?

– А где?

– А пойди тихохонько на Вторую шпалерную улицу, третий дом от угла, там будет доходный дом. Спроси там «Благодетеля». Так и спроси: «Нужен, мол, мне “Благодетель”». Тебе его квартиру и укажут. Дашь ему рубль серебром, ответишь на его установочные вопросы и возьмёшь у него… ну, сто рублей. Без отдачи в ближайшие сто лет! Хо-хо! Все офицеры Петербургского гарнизона уже там были. И ничего. Тишком говорят, что это придумал цесаревич Александр Павлович, для того чтобы его офицеры загодя уважили и полюбили…

– А ты туда ходил, Савва?

– А мне оно зачем? Мне отец посылает в год по тысяче рублей, я сам кому хошь займу… Но тебе, Егоров, не займу, ведь ты же не отдашь! Гойда!

Савва заорал конюхам, чтобы ворота открывали, махом оседлал своего вороного коня и пустил его рысью прямо из конюшни.

Егоров одёрнул шинель и торопливо зашагал в кордегардию. Ведь на часах пробило уже обед. Времени ни на что не оставалось!

А может, и правда, сбежать в Америку?

* * *

Когда гулко ударила адмиралтейская пушка, извещавшая, что наступил полдень, но в этот раз не призывавшая пить чару водки, – Рождество впереди, трудный ночной молебен, – поручик Егоров отсчитывал майору Булыгину пятнадцать золотых «катеринок». Там, под бочкой, в льняной «колбаске» осталось ещё четырнадцать золотых кругляшей. Одну «катеринку» поручик Егоров сунул себе в карман, для Саввы Прокудина. Савва Прокудин зря не говорит. Рекомендательное письмо он у графа Толстого-Американца, точно выпросит. И Егорову придётся то письмо взять, заплативши за него золотой монетой.

А бегство в Америку – это всё же пьяная сказка Саввы Прокудина. Не стоит по сказке отмерять судьбу.

Глава восемнадцатая

Вкабинет Степана Шешковского под начавшийся колокольный звон внесли стакан горячего чая. Шешковский пододвинул чай под руки государственного преступника.

– Ну а греки – что? – спросил Степан Шешковский.

Пётр Андреевич, отхлёбывая крепкий горячий чай из тонкого хрустального стакана в серебряном подстаканнике, раздумчиво ответил:

– А что – греки? Как начали со времён падения Византии врать, так и до сих пор врут. И остальная Европа за ними поспешает. Ведь Европе тоже выгодно! Вот, возьмите, скажем, Англию. Туда сколько племён ходили, точнее – плавали. Но! Когда плавали? Тогда, когда топор из железа появился или когда уже пила железная появилась. А никак не ранее! С тех пор прошло всего шесть сотен лет. Но никак не две тысячи лет! Некоего Цезаря англы себе присвоили, на всех углах кричат, будто римляне… без штанов на остров Англия до распятия Иисуса Христа плавали! На чём плавали? Пораскиньте своими мудрыми мозгами… На медных щитах? Или на брёвнах? Ведь из брёвен, окромя плота, без пилы да топора ничего и не смастеришь. А бревно из дерева делают, а дерево ещё надобно свалить, от сучьев очистить… Чем? Бронзовой пилой? Можно, конечно, тонких дерев наломать, да плот смастерить. Так на том плоте дальше пруда не уплывёшь. Так-то, ваше превосходительство! Доски нужны даже для простой лодки. А без пилы – доски откуда возьмутся?

– Ну… – Шешковский развалился в кресле, поднял голову к потолку. – Ну, можно взять лесину и топором её, топором! Из одной лесины будет одна доска! Так у нас леса растёт – во! Сколько хочешь можем досок топором настругать!

Тайный советник, начальник тайной и самой злой канцелярии в государстве, провёл ладонью под подбородком, как бы отрезая свою полысевшую голову. Обозначил, что досок будет много!

Пётр Андреевич поставил стакан на стол, обтёр рукавом пот с лица:

– Особая есть приятственность, ваше превосходительство, встретить на просторах России мудрого человека. Именно! Так, как вы говорите, и поступали наши русские предки. Топором строгали доски из лесин. И назывались те лодки…

– Струги! – захохотал Шешковский и вдруг стукнул плетью об стол три раза.

В дверь просунулась разбойничья голова личного секретаря его превосходительства.

– Пушка стрельнула, что – у тебя уши замёрзли? Неси нам с Петром Андреевичем обед. Прямо сюда. Ну, как обычно, щей на мясе, да потом гуся… целиком неси гуся, подлец. Рыбы там жареной подашь, соленья… сам знаешь!

Голова секретаря исчезла.

– Я, ваше превосходительство, только малость рыбы съем. Священный сан на мне, сами понимаете, не могу порушить устава православного…

– Это я понимаю. Но и ты пойми, господин Словцов! Мы с тобой сейчас в таком состоянии, что не в тепле и неге сидим у меня в канцелярии, а как бы состоим на войсковом походе! А наша церковь разрешает и даже велит воинам на походе не соблюдать поста, а есть мясо и потом биться до полной победы, или до последнего воина! Так? Так! Ведь я допроса не отменял и твой допрос веду? Веду! А допрос государственного преступника, это, сообрази сам, это же бой! Великий бой за правду. Так что…

Шешковский не договорил. Секретарь да два помощника вкатили в кабинет стол на колёсах. И стол еле в дверь прошёл из-за немалых размеров. На столе звенели чаши, чашки, бутыли и бутылки. От стола понесло таким разливистым запахом жареного с чесноком мяса и осетровой ухи, что Пётр Андреевич махнул рукой, перекрестился и сказал:

– Ну, в бой так в бой!

* * *

На площади перед дворцом, в канун этого Рождества, не как раньше, в прошлые годы, любой гражданин не толкался. Четыре полка пехоты, да конный полк, да столичная внутренняя стража накрепко огородили площадь от реки Невы до конечных крыльев огромного здания Зимнего дворца. Запускались на площадь только по билетам. Народ, что толпился за рядами хмурых солдат, никого не пускавших на площадь, зло и матерно обзывал обнажённые штыки.

Меж тем на всём пространстве площади уже составили козлы, набросали на них досок. Получились столы, которые заполнялись снедью: караваями хлеба, кусками жареного мяса – свиного, говяжьего, бараньего. Тут же, в больших деревянных тарелках ставили лук, чеснок, мочёную редьку, яблоки, тоже бочковые, мочёные. Мрачные унтера между рядами спешных столов, пилили пустые бочки пополам – на ушаты. Потом на площадь стали выкатывать бочки. Светлые – с водкой, тёмные – с вином. Из-за штыковых рядов при виде тех бочек послышался просто волчий вой. Народ истосковался по дармовой выпивке. А она – вот она, в десяти шагах. Но – за штыками! Унтера выбивали из бочек пробки, разливали водку и вино по ушатам.

Темнело быстро. Раскатали между столами бочки с чёрной смолой, чем корабли смолят, да подожгли.

Императрица Екатерина кивнула секретарю. Тот вышел, распорядился. Тонким ручейком потекла из-под арки дворца на площадь линия особо приглашённых лиц. Тут были купцы, именитые граждане и дворяне из ближних провинций. Вой толпы нарастал. Екатерина подставила плечи, два лакея тотчас набросили императрице шубу из соболей, а на голову, на маленькую тёплую шапочку тут же пристегнули булавками малую корону. Екатерина вышла в проход, что вёл наружу, во внутренний двор. Там её ждала карета без верха, торжественная императорская повозка, сделанная на заказ специально для таких случаев, и ждали шесть дюжих гвардейцев, переодетых в ливрейные костюмы.

Императрице российской именно сегодня отчего-то стало тяжко поднимать ногу на ступеньку кареты, чтобы совершить круг по площади под крики «ура!», специально отрепетированные; совершенно не хотелось опосля вступать под купол храма для начальной стадии рождественской службы. Ничего ей не хотелось, императрице российской, в канун 1794 года. Печень у неё ёкала и болела, по-над сердцем кололо, в животе урчало.

Она кивнула гвардейцам, те толкнули кучера. Открытый белый возок, запряженный «гусём» из шестёрки белых лошадей, тронулся…

Императрица знала, что сейчас в том, правом крыле дворца, у какого-то окна своих комнат стоит сын её, Павел, и смотрит, как мать совершает ритуальный выезд. Ему скоро пятьдесят лет, а он до сих пор цесаревич, по-европейски – принц. Обиднее ничего в канун Рождества и Нового года быть не может. Ну и чёрт с ним. Екатерина хотела встать перед толпой народа, чтобы её увидела и та толпа народа, что стоит за полковым оцеплением, но и тут про себя сказала: «Чёрт с ними». И не поднялась.

– Виват! Виват! – кричали пьющие от столов, и этого крика ей сегодня хватит.

– Командуй кучеру, чтобы махом выезжал с этой площади! – приказала Екатерина сопровождающему адъютанту. Желудок у неё стал подниматься к горлу. – Стой! Ещё скажи, чтобы гнал коней не в собор, а мимо собора. Прямо во дворец, к чёрному ходу. Отмолилась я на своё последнее Рождество! Быстрее… вели гнать! Быстрее!

* * *

В кабинет Шешковского вошёл слуга и в третий раз переменил свечи в подсвечниках.

Но говорившие уже притомились и молчали даже после ухода слуги.

Молчание всё же нарушил Степан Иванович Шешковский.

– Ловко и… доказательно вы излагаете историю прошлого мира, Пётр Андреевич! Но нам нельзя первую чару пропускать в такой час. Выпьем?

Выпили. Шешковский выпил водки, Пётр Андреевич выпил вина.

– И знания у вас, Пётр Андреевич, больно богатые, – прожевав кусок горячей буженины с хреном, сказал начальник тайной канцелярии Её Императорского Величества. – За одно только знание про Александра Македонского вас надо упрятать далеко и глубоко.

Пётр Андреевич поперхнулся ломтиком хлеба с севрюгой.

– Да-с! Поэтому вы кушайте, кушайте, а про себя знайте, что плаха вам не предвидится и петли вам не видать. Слово даю! И крест за то слово кладу в великий рождественский день! Но ссылка в дальние края вам будет. Ничем не могу помочь. Доставлены вы в столицу как государственный преступник, так этого звания у вас уже не отобрать. Можно только за него отстрадать. Как, скажем, грех – отмолить. Я так и напишу в особом отношении к её императорскому величеству… И к государственному прокурору. Да вы кушайте, кушайте! Осетра только третьего дня из Волги вынули. Из осетровой ямы. Отоспаться за зиму хотел, подлец! А мне покушать рыбки? Так что его вынули из тайного схрона, этого трёхпудового волжского преступника, и сразу – ко мне! Очень свежий осётр! Кушайте на здоровьице!

* * *

Утром Булыгин, начальник особой части тайной экспедиции, явился на службу в новом полковничьем мундире. На его новой же сабле, там, где рукоять переходит в клинок, вызывающе блестел орден Святого Владимира первой степени. Он поманил к себе дежурного офицера, показал пальцем на дверь гауптвахты. Тот, стараясь не греметь ключами, приоткрыл дверь. Государственный преступник спал на скамье, а поручик Егоров – на грязном тулупе, на полу.

Полковник Булыгин довольно кивнул и велел камеру закрывать.