Текст книги "Коварный камень изумруд"

Глава девятнадцатая

Генерал-прокурор Российской империи граф Самойлов отметил на рабочем листе этого дня, что допрос государственного преступника он сделает прямо с утра, в десять часов. И длительность допроса отметил – полчаса. Потом генерал-прокурору предстояло побывать с праздничными визитами у наследника престола Павла Петровича, потом у сына его, внука императрицы – цесаревича Александра Павловича. Потом следовали ещё визиты до самого вечера.

Решение о судьбе сибирского проповедника уже лежало в особой папке на столе генерал-прокурора. Ещё вчера заготовили, следуя особому устному указу императрицы. Ссылка на три года. В Сибирь ссылать нельзя, как же это – ссылать государственного преступника прямо на место жительства? Но тут остроумно решил сию трудность Степан Иванович Шешковский, приславший в канцелярию генерал-прокурора протоколы допроса обвиняемого с особым своим сопроводительным заключением.

«На Ладогу, на остров Валаам», – следовала основная мысль этой сопроводиловки.

Генерал-прокурор империи сопроводительному документу противиться не стал и свою подпись под готовым решением Имперской прокуратуры поставил немедленно, приписав, конечно: «Остров Валаам»…

* * *

Генерал-прокурор империи граф Самойлов вчера, специально перед Рождеством, вызывал из Петропавловской крепости карельского волхва, или, как он проходил по делу, – «Колдуна». «Колдуна» этого, ещё даже не будучи генерал-прокурором империи, граф Самойлов держал под строгим наблюдением в Холмогорах, а теперь вот запер в Петропавловской крепости. Ему, графу, в его уже почтенных годах больше всего по жизни требовалось знать своё будущее на следующий год, чем исторические изыски сибирского попа на две тысячи лет назад.

А «Колдун» ему сказал:

– Помрёт. Через пару лет. Точно. Распорядитесь подать мне большую чару водки, да чару обязательно стекольную, ваше высокопревосходительство!

Самойлов стукнул кулаком по столу.

– Для гадания при ваших глазах, – пояснил «Колдун».

Слуги генерал-прокурора принесли хрустальную чашу на целый штоф водки. И водку принесли. Чашу налили до краёв. Только неверно колыхнуть, водка прольется. Оставшись один на один с генерал-прокурором, «Колдун» пошептал над водкой, присев у порога огромного кабинета, потом понёс штоф, стараясь не колыхать водку, к большому, в полтора роста, портрету императрицы, висевшему позади рабочего стола графа Самойлова. Слева от стола располагалось большущее окно, шторы раздвинуты. Солнце косо било в окно, и тут Самойлов явно увидел, как из глубины, со дна чаши, освещённые солнцем, поднимаются к поверхности пузырьки… Нет, не пузырьки, а как бы тоненькие столбики из белых пузырьков.

– Вон тот столбик, – прошептал «Колдун», – ейный сын Павел. Тут вон, сбоку, ещё ейные дети, но тех никто не видел, да некоторые уже и мертвы. А вот тот столбик, что идёт наискось, ваше высокопревосходительство, это дни её жизни. Столбик её судьбы… Видите, столбик не доходит до краёв чаши. На четыре пальца не доходит.

Самойлов уже было разочаровался в гадании и хотел «Колдуна» отправить назад в крепость да посадить там сразу в карцер, но тут «Колдун» чуть не в полный голос крикнул:

– И Павел, сын ейный, тоже недолго мать переживет! Года на четыре! Гляньте на его столбик!

Столбик Павла странно качался в чаше, будто хотел упасть. Пузырьки в водке, те, что формировали столбик Павла, лопались и сразу исчезали, не доходя до края чаши. Много не доходя, но на палец выше, чем столбик Екатерины Алексеевны, лопались пузырьки сыночка её, Павла Петровича.

Самойлов уставился на колдовские столбики в водке, но, видать, сила гадания пошла на убыль, столбики рассеялись, и в чаше колебалась просто водка безо всяких чертовских приблуд.

Самойлов схватил чашу за край, хотел выплеснуть водку в камин, но «Колдун» держал чашу цепко:

– Нельзя! Порвётся нагаданная линия! И тогда смерти не случится в урочный час!

– А куда её теперь? Водку-то куда?

– А вы выпейте, ваше высокопревосходительство. Вашим именем гадалось, пусть в вас и останется!

– Ты, мужик, одурел! Куда мне такую пропасть водки? Помру! Надо вылить!

«Колдун» вцепился в чашу, тянул к себе. И совершенно синими глазами, бешено, будто Иисус с иконы, смотрел на генерал-прокурора.

– Число и месяц скажу, отдай мне водку, – прошипел «Колдун».

– Водку колодникам нельзя, – упорствовал граф Самойлов.

– А вот ежели водку выльешь, то не умрёт, – шепнул «Колдун» и убрал руки с чаши.

Граф Самойлов одновременно с ним опустил свои руки. Как успел проклятый волхователь подхватить полную водки тяжеленную чашу возле самого пола – тоже колдовство.

Генерал-прокурор империи схватил со стола тяжёлый подсвечник:

– Число, и месяц, и год – говори мне! Иначе башку тебе разобью!

«Колдун» опять остро глянул на графа, вроде прожёг взглядом, приложился к чаре и большими глотками выпил, паразит, махом, целый штоф монастырской водки! Та водка не «казёнка», а настоящей крепости, на родниковой воде сброженная. С одного штофа «монастырки» здоровые и крепкие пьющие люди сразу падают, а тут – колодник выпил! Он кроме квашеной капусты да воды с хлебом ничего три года не ел!

Волхователь карельский утёр усы и бороду от водки, совершенно трезво сообщил:

– Стало быть, шестого числа, месяца грудень, от сотворения мира между Богами и людьми году в семь тысяч…

Самойлов не удержался, резнул «Колдуна» кулаком в глаз. Кулак обтягивала белая перчатка. Место, каким ударил, на перчатке тотчас стало краснеть. Но граф до того рассвирепел, имея задёрганные мысли в голове, что крови на перчатке даже не удивился. А проорал:

– Каркай мне по-русски, лопарь чертов!

– Каркаю я, ваше высокопревосходительство, по-византийски, по старому канону. Ежели так нельзя, то вот, извольте, – шестого ноября 1796 года и помрёт. Ей здесь почти ничего жить не осталось.

Тут мужика качнуло и качнуло основательно. Эк его, столько водки в брюхе!

«Ну, ежели «Колдун» помрёт, так оно и лучше».

– Не помру я, ваше высокопревосходительство, – скучным голосом произнёс мужик, – а вот чашу эту надобно изничтожить.

Он вдруг бросил чашу богемского хрусталя в камин, чаша хлопнулась о кирпичи и осколками брызнула в пламени.

– Мне бы хлебца теперь, ваше высокопревосходительство, да луку, да каши горячей…

– Получишь в каземате! – вдруг заорал граф Самойлов. – Получишь в каземате!

– Не дадут в каземате, – очень скучным голосом опять проговорил «Колдун». – Стану просить, сунут в мешок каменный. У тебя же, ваше высокопревосходительство, в соседней комнате буфет приспособлен для личных нужд. Там и рыбец красный, и хлеб белый, говядина отварная и яблоки мочёные, клюква и морошка опять же в серебряной чаше на льду стоит. Дай!

– Это ты… Это ты что же это, а? – совсем рассвирепел генерал-прокурор. – Подглядывал в мои кабинеты?

А внутри противно заныло. Как это он, гад, узнал? Ибо некогда и нельзя было колоднику заглянуть в «отдохновенный кабинет» генерал-прокурора империи. Всё время на глазах был! Что деется? Как это он?

– А так это я, – прошептал «Колдун». – Умеючи.

– Пошёл вон! – крикнул граф, отступая к своему месту за столом. – Конвой!

«Колдун» помотал головой и пошёл к дверям на звук топающих сапог караула.

– В карцер его! – распорядился дежурному офицеру генерал-прокурор. – Но хлеба дать и дать вообще – чего попросит из еды! Даже мяса ему дать!

Глава двадцатая

Митрополит Гавриил, спешно вызванный императрицей прямо с Рождественской всенощной, загнал двух лошадей, пока сгонял к себе в Александро-Невскую лавру, да потом мчался во дворец. Поднялся, крестясь благостно и улыбаясь радостно, в кабинет императрицы.

– Нашёл? – спросила Екатерина, подливая рому в чашку с кофием.

– Обязательно, ваше величество!

– Читай!

Митрополит развернул старый лист бумаги, часть московской летописи трехсотлетней давности, начал читать:

«Август, Кесарь римский, обладатель всей Вселенной, когда стал изнемогать оконечную свою болезнь, разделил всю Вселенную между братьями и сродниками своими. И брата своего, Пруса, посадил на берегах Вислы – реки до берегов реки Неман, что и доныне по имени его зовётся “Прусской землёй”. А от Пруса – четырнадцатое колено – великий государь Рюрик».

– Сие изделие наших монахов было в деле?

– В одна тысяча пятьсот шестьдесят пятом году бояре Великого царя Ивана Четвертого, Грозного, в переговорах с польскими послами о границах русских земель, приводили эту летопись как доказательство генеалогии русских московских Рюриковичей. Грозный царь – он же из того же, рюриковского рода.

– По-честному, из того рода?

– По-честному, ваше величество.

– А летопись сия, значит, не честная?

– А полякам и этой чести достаточно, матушка…

Екатерина сладостно и с ухмылкой брякнула в колоколец. В дверях появился розовый на щеки секретарь. Выпивший, чего там.

– Вот этот лист летописи срочно неси в типографию! – приказала секретарю императрица. – Буди там всех пинками, скажи, что его высочество Александр Павлович требует немедля сделать с листа литографию и поместить в газете «Ведомости»! Про меня – молчи!

– На первой странице! – подсказал митрополит Гавриил.

Секретарь хватанул лист и выскочил из кабинета.

– Что цесаревич будто бы распорядился сию бумагу пропечатать, это умно, матушка императрица.

Екатерина взялась за графин с ромом:

– Выпьешь со мной, святой отец?

– Даже стакан и разом!

* * *

Тайный глава иезуитов Санкт-Петербурга Фаре де Симон едва дождался, пока спальный слуга добудится хорошо встретившего Рождество Михаила Черкутинского. Тот появился в своем кабинете зеваючи и тут же получил от тайного наставника удар газетой по оплывшему от похмелья лицу.

– Велено тебе было толкать наследника на публикацию в газете «Дарственной Александра Македонского»! – орал иезуит. – А что напечатано? Ложь, сочинённая монахами московских монастырей! Про Пруса и Рюрика!

Ошарашенный Черкутинский долго смотрел прищуренными глазами на текст первой страницы газеты «Ведомости», цензурируемой самой императрицей российской. Там, действительно, мелькало: «Рюрик… Рюрик».

– Дак ведь я… – стал бормотать Черкутинский…

– Дурак ты! – проорал Фаре де Симон и выбежал за дверь.

Там, за дверью, он швырнул под ноги кабинетного секретаря Черкутинского свёрток с ассигнациями, недавно ставшими бумажными деньгами Российской империи. Свёрток содержал месячный оклад жалованья Михаила Черкутинского за службу иезуитам. Одна тысяча рублей, двести серых бумажек по пять рубликов каждая…

Деньги, собственно, должны были быть золотыми французскими луидорами, но Фаре де Симон уже третий год золото забирал себе, а Черкутинскому скармливал бумажки с надписью: «Ассигнация пять рублей».

Об этом уже давно знала императрица. И о Черкутинском знала, и о воровстве Фаре де Симона. От того же кабинетного секретаря Черкутинского и знала. Знала даже, где печатались те ассигнации. Не на Санкт-Петербургском монетном дворе однозначно. А в Польше, в Варшавском предместье Прага…

А внук ейный, Александр Павлович, от самой бабки знал, на кого трудится Мишка Черкутинский. Но молчал. Ибо от той же любимой бабки доподлинно ведал, что скоро и обязательно только ему, внуку императрицы, достанется российский престол. А потому – потерпеть можно. И Черкутинского пока потерпеть, и шпионов бабкиных вокруг себя.

Отец вон уже почти полста лет терпит, трона ждёт. А зачем этот трон старику? Подагру троном не вылечишь…

* * *

Публикуя в газете, доставляемой во все европейские страны, «Генеалогию Рюриковичей», составленную в тёмных кельях Троице-Сергиевой лавры, Екатерина Великая нанесла удар ощутимой силы по негласной католической коалиции в Европе, в очередной раз оттянув от коалиции Пруссию и поимев её как надёжного союзника.

Россия да Пруссия, да вдвоём, могли просто сожрать все европейские страны, исключая Англию. Англию жрать незачем. Она сама и всегда перебегает к сильненьким. Перебежит и к России с Пруссией.

Глава двадцать первая

В канун выезда в тайную экспедицию на Север, для перевоза Петра Словцова в Валаамский монастырь, поручик Егоров зашёл к портному на пятой линии. Тот обшивал всех военных. Не торгуясь, Егоров приобрёл у портного весьма поношенную фельдфебельскую шинель и вполне новые сержантские погоны.

Егоров согласно махнул портному. Тот ловко прихватил нитками новые погоны на старую шинель, получил за товар и за это действо рубль ассигнацией и гривенник серебром сверху и долго кланялся.

А поздним вечером, надевши купленную шинель, поручик Егоров доехал до названной Саввой Прокудиным Шпалерной улицы и точно – нашёл квартиру денежного «Благодетеля». Сунув жирному и потному «Благодетелю» серебряный рубль да рассказав под запись в толстый журнал, что будет он сержантом из фамилии Малозёмовых, служит он в тайной экспедиции, а дома своего нет, но зато есть у него дядя, каковой служит камердинером у Платона Зубова. Дядя на деньги жаден, поэтому двести рублей денег он, сержант Малозёмов, просит на свадьбу с купеческой дочерью Антиповой, проживающей по такому-то адресу…

Получил поручик Егоров двести рублей ассигнациями и у того же «Благодетеля» сразу поменял их на сто пятьдесят рублей серебром. И вышел, даже не перекрестясь на свою ложь…

* * *

Возок ходко шёл по льду Ладожского озера. Катили мимо берега, особо от него не отдаляясь. Катили на Север. Пётр Андреевич рассеянно слушал рассказ поручика Егорова, назначенного полковником Булыгиным в провожатые охранники ссыльного государственного преступника. Словцова трогало только то, что вот ещё одна человеческая судьба гибнет по чьей-то вероломной прихоти. И так было, и так будет. Во веки веков. Ничего нельзя сделать с человеческой природой. Всяк блюдёт только свой интерес, а если его не блюдёт, а тратится душевно на соплеменников, то первый и погибает. Аминь!

Словцов вгляделся в заострившийся нос своего провожатого. Сообразил, о чём тот думает. О том золоте в четырнадцати монетах он думает, которое ночью некто выкрал из-под трухлявой бочки с песком. Прятать золото надобно умеючи, а порядочные люди того умения в себе не держат.

– Я вас убедительно прошу, – ласково обратился Пётр Андреевич Словцов к бледному и совершенно разбитому физически спутнику, – забудьте вы про клятое золото, даденное вам внуком императрицы! Оно послужило праведному делу в конечном счете. Хоть и ушло на примитивную взятку. Ну и на краткий срок обогатило вора. Думайте о своей дальнейшей судьбе.

– Судьбы нет.

– Бросьте, батенька. Судьба есть. Вспомните, как мы с вами могли погибнуть на сибирском тракте в жуткий буран! Но не погибли! Вас могли в Петербурге убить не за понюх табаку, а вы живой. Меня могли отправить в крепость и заковать в каземате навечно. А я еду сейчас среди великолепной природы, и еду в монастырь, ставший, как бы это праведно выразить, праматерью всех русских монастырей.

– Праотцом, – поправил Словцова поручик. – Монастырь, по грамматике, всё же мужского рода.

– Не всё так просто, батенька, – косо глянув на бледного поручика, особым звенящим голосом произнёс проповедник Христовых заповедей. – История этого монастыря не насчитывает тех пяти сотен лет, кои ему приписывают наши летописи и наши… мудрецы. Особенно мудрецы государственные… А ведь ему, этому прибежищу духа, не одна тысяча лет! Да, да! Как и вере нашей, Православной. А в названии монастыря древними святыми людьми заложено понятие матери, в лоно которой уже попало семя.

– Не одна тысяча лет? – удивился поручик Егоров. – В каменное лоно попало живое семя? Я, каюсь, несколько привык к вашим неописуемым фактам, каковые просто бьют по голове. Но, видимо, есть еще такие, что выше моего разумения и понимания.

– Есть, есть тысяча лет, а то как же? Ведь и Москве не пять сотен лет, а больше тысячи. И Мурому, и Рязани, и Туле и Калуге идёт тоже вторая тысяча лет. Даже заканчивается этот срок. Скоро сии города станут считать себе третье тысячелетие! Да что там говорить! Столько фактов в истории наших земель просто валяются под ногами. Но никто не хочет их подобрать и рассмотреть. А там, если рассмотреть, бриллианты нашей истории!

Поручик хмыкнул. Возок начал подворачивать влево, к берегу. Очередная остановка, перекус и перепряг лошадей.

– Я бы многое вам рассказал, поручик, что касательно русской истории, да не хочу, чтобы вы, имея такой характер, попали в те же сети, в какие я попал. Сейчас вот перекусим, поедем дальше, я вам про другое расскажу. Про вашу реальную судьбу. Годится?

Возок свернул влево, проскочил пологий подъём на берег и подкатил к яму. Большая ямская изба и конюшня и дворовые постройки стояли в стороне от приозёрного рыбацкого села. Ямщик, приписанный к тайной экспедиции, сразу стал распрягать лошадей для сменки. Поручик Егоров вошёл в избу. Навстречу ему поднялся от стола здоровенный держатель яма, он с семьёй обедал.

Поручик подал ему подорожную. На удивление, ямской знал грамоту и сразу спросил:

– Ваше благородие, а пошто в бумаге пустое место, где пишут на возвратный прогон?

От же, сволочь, грамотей, а!

* * *

В подорожной, и правда, не имелось уведомительной записи о возвратном пути, а имелась только запись о прогоне в одну сторону – до острова Валаам. Подорожную выписывал полковник Булыгин, так вот за десять рублей он уважил просьбу поручика Егорова не писать в огербованной бумаге да с двумя особыми печатями про обязательный обратный прогон. А оставить пустое место. Кроме десяти рублей серебра, полковник Булыгин принял от поручика Егорова лист с просьбой об отставке. Лист полковник подписал как положено, внизу: «Не возражаю», но число при своей подписи поставил то, что будет через пятнадцать дней – «Генваря, 18 дня, 1794 года». Полковник Булыгин тем самым поимел увёртливость в сей документации, ведь поручик пометил просьбу об отставке 27 декабря этого, считай, уже прошлого, 1793 года. А буде чего случись с ним, с поручиком, то ни полковник, ни его служба к этому отношения иметь не будут. Ловко!

Полковник Булыгин так понял, что поручик, доставив ссыльного на остров Валаам, в Петербург носа не покажет, а покатится на государевом прогоне сразу до родного города Курска. И сам допишет в подорожной обратный путь.

Ну и Бог с ним! Этому царствию, видать, конец, а новый царь ничтожного служаку Егорова искать не станет. А сержанту Малозёмову, ежели что, можно прямо, да за деньги, попозже исказать, куда делся его вражина. И пусть тать лиходейный Малозёмов едет в Курскую губернию, да там кровя пущает поручику Егорову. Слава Богу, не в Петербурге останутся те кровя.

* * *

Поручик Егоров ухватил из рук держателя яма подорожную ведомость, сунул в особую сумку, притороченную к ремню:

– Государеву тайну хочешь прознать? Смотри у меня!

– Да нешто я не понимаю, ваше благородие!

– Ну и понимай дальше! Ты, братец, сейчас же подай нам похлебать горячего, да ямщику поднеси стакан водки, да потом чаю поставь.

Поручик тут снаглел. Ямские на этом тракте подавали проезжим только кипяток, а ни водкой, ни щами баловать не обязывались. И в подорожной про питание никогда не писалось.

– Не могу подать…

В избу вошёл Пётр Андреевич, за ним, громко сморкаясь, ямщик.

– Давай, давай, чего просят, – повысил голос поручик, – я уплачу!

Ямской оглянулся на жену, что сидела за столом. Та поспешно скрылась за печкой.

– Пожалуйте, господа хорошие, сюда, в ожидацию, – ямской толкнул дверь в боковой придел избы, где стояли топчаны, стол и скамейки. – Сейчас будут вам и щи, и чай.

– И водку, – грубо добавил ямщик, приписанный к особой экспедиции, – водку мне дай немедля!

Обеденные, наваристые щи, пряженная в печи рыба лосось, да чай, да водка обошлись поручику в тридцать копеек. Однако ох как дорого! А ведь ему ещё ехать да ехать, от Валаама до Тобола, почитай, ещё аж три тысячи верст! Не напасёшься денег!

Глава двадцать вторая

Они сами втащили в стылую приезжую мешок с провизией, которую Пётр Андреевич велел Егорову пока в пути до острова не тратить, да ещё два короба с книгами и бумагами. Их, эти короба, Словцову разрешил взять в ссылку митрополит Гавриил.

Сами порубили хворосту из большой кучи, растопили печь в комнате для приезжих, согрелись. Когда озабоченный послушник принёс медный чайник с кипятком, Пётр Андреевич ловко намешал в оловянных кружках толокна, толокно выпили, кружки вымыли.

Из короба с бумагой Пётр Андреевич вынул чистый лист, из особых отделений короба – чернильницу и перо:

– Вот сейчас я отпишу про тебя к тобольскому купцу Провоторову, Илье Никифоровичу. Он един человек в губернии, кто имеет дело с петропавловскими купцами, гоняющими корабли в Америку. Отпишу, конечно, ложно. Будто ты есть купец петербургский. Хоть это и ложь великая, да где она нонче – правда? Вот я, служивший по правде, облыжно иду на суровую жизнь и не ведаю, когда она станет иметь конец. Может, вместе с моей кончиной? Подай мне ещё раз прочесть письмо графа Толстого к его американскому другу.

Поручик Егоров достал из внутреннего кармана мундира письмо, уложенное в конверт из толстой кожи. Конверт прошит толстой смоляной нитью, а конец той нити заведён на кожу и приварен сургучной печатью графа Толстого. Много чему учили служивых тайной экспедиции. Даже тому, как вскрывать такие вот засургученные печатью письма. Там нужно было накалить иглу и той калёной иглой аккуратно пронзить печать возле нити. Нить вытащится, печать останется в неприкосновенности. Один раз Егоров уже совал иглу, теперь нить ходила свободно. Поручик осторожно вытянул из сургуча нить, расшнуровал край письма, вынул из кожаного конверта половину листа бумаги с личным гербом Толстого-Американца.

Пётр Андреевич бегло проскочил первые строки:

«Дорогой друг, мистер Шульц! Ты всегда хорошо отзывался о Петербурге, в коем прожил почти десять лет и где тебя не обидели в твоих торговых деяниях…»

– А, вот где – о тебе!

«Прошу оказать содействие в бытоустройстве в твоём городе Невьйорке моего хорошего знакомого, купца второй гильдии Александра Егорова, сына Дмитрия. Он обладает некоторым капиталом, а ещё больше в нём того богатства, каковое ты называл мне “предпринимательство”. Энергичен и ловок в делах сей мой знакомец и желает получить в Америке знания для укрепления своего капитала. Он знаток во всех торговых операциях, что хоть и медленно, но ведутся в России. Заверяю тебя, что сей купец тебя не посрамит, ибо честен и по-русски набожен. Остаюсь в большом к тебе уважении…»

– Боюсь я, – сказал поручик Егоров, – какой из меня купец! Обман откроется, ещё убьют меня в Америке…

– Ничего. У тобольского купчины Провоторова годик помучаешься в приказчиках, много чему научишься. Американское письмо закатай хорошо под сургуч, а письмо к Провоторову я сейчас быстро напишу.

Поручик Егоров, помогая себе толстой иглой, прогнал толстую нить через готовые дырки в кожаном конверте, обвязал нить в два узла на самом краю кожи, потом просунул нить сквозь дыру в сургучной печати. Осталось сургуч осадить. Надев кожаную рукавицу, Егоров через рукавицу взял пустую медную кружку и сунул её в печь, на огонь. Медное дно кружки накалилось быстро. Егоров поднёс горячее дно кружки почти к самой печати и подержал столько, чтобы сосчитать до трёх. И немедленно убрал кружку. Снял рукавицу, поднёс кожаный конверт к махонькому оконцу, забранному рыбьим пузырем. От оконца несло крепким холодом. Подержал конверт под холодом, потом осторожно подёргал нить, входящую в сургуч. Нить держалась крепко. И печать не оплыла. Егоров завернул конверт снова в толстый шерстяной носок и спрятал обратно в шинель.

А Пётр Андреевич всё писал и писал рекомендательное письмо своему тобольскому купчине. Иногда долго сидел, грыз гусиное перо.

Поручик Егоров лёг на лавку возле печи, и вдруг ему стало страшно. Одно дело ездить от имени и по поручению государства, а другое – вот так, считай, потюремным убегом. Он сразу подумал об отце, которого власти не преминут оповестить, что сын его пропал неизвестно где. Ведь не выдержит отец! Ещё помрет! Надо ему написать письмо! Как он не подумал! Письмо отцу! А отец, он, с другой стороны, хоть и крепкий был служака, а может забояться, что у него за проступок сына отберут имение. А отобрать могут махом! Тогда куда ему подаваться? В нищие, на паперть. Значит, писать письмо отцу никак нельзя! Ох, что ты наделал, Егоров Сашка! Что ты наделал? Может, вернуться? Да убить того скотину Малозёмова? Опять нельзя. Самого тогда сгноят в крепости или повесят. Нельзя вернуться… А тут может случиться такая оказия, что Малозёмов захочет вдруг взять денежный займ у «Благодетеля»… А ему в ответ тот «Благодетель» поднесёт журнал с росписью, что сержант Малозёмов займ уже брал… Ох и скандал будет! И, конечно, этот скандал тут же свалят на исчезнувшего Сашку Егорова… Совсем тюрьма…

Или вот ещё что. Савва Прокудин знает, что он бежал в Америку и скоро не сдержится, за стаканом водки всё расскажет своим эскортным служакам. Или тому же графу Толстому-Американцу. Да и полковник Булыгин, хоть и получил кучу денег от Егорова, молчать не станет. Скажет: «Было у меня подозрение, да не успел я предупредить». Или чего другое скажет. А в Тобольске? Его, поручика Егорова, в Тобольске знают, неделю он там жил, губернатору показывался с особым поручением от императрицы на предмет заарестования… государственного преступника, что сидит вон, напротив. Ну, кругом ад, о чём ни подумаешь…

Свеча на столе зачадила, выгорела. Пётр Андреевич неспешно достал из своего короба новую свечу, затеплил от огарыша старой. В комнате сразу посветлело, даже стало радостно глядеться грубо резанное из дерева распятие, прибитое на гвоздь в красном углу.

– Письмо хорошее… – Поручик Егоров вдруг замолчал. Оттого, что говорить не мог. Горло душила свирепая тоска, или что там душит горло, когда ты в полном бездействии и не можешь ни рукой шевельнуть, ни слова молвить.

– Я твои сомнения понимаю. – Пётр Андреевич кашлянул. – Остров тот, Валаам, поручик, тоже не масленичный блин. Мнится мне, что в той, морской влажности на том острове очень скоро дойду я до смертного часа. Вот так-то. В Сибири хоть и холод злейший, так там сухо. Влаги нет. А здесь влага везде, даже в печную трубу пролазит. От той влаги здесь мрут или грудную болезнь прихватывают. И мрут уже постепенно, гниют, стало быть, изнутри… Давай, бери бумагу, пиши. Про тайные богатства Сибири я тебе уже рассказал. Купец Илья Никифорыч Провоторов до тех богатств больно охоч, так я ему их нахождения не раскрыл. Он и на гнилом сукне, да на китайском чае пополам с сенной трухой себе деньги на жизнь получит. Он тут мне единожды на исповеди такое раскрыл… Ну, об этом опосля будет разговор… А ты, поручик, теперь кратко запиши себе про великие и тайные богатства Урала. Ох и дорогущие они… и не только по деньгам дорогущие.

– Опять золото! – с отвращением пробормотал поручик Егоров.

– Нет, на этот раз про золото я тебе говорить не стану. Мало на Урале золота. Там другое богатство – камень.

– Камень у нас в каждой канаве валяется, – попробовал увильнуть поручик от словесных да совсем уж сказочных кладов государственного преступника.

Пётр Андреевич поскучнел лицом. Егоров тут же прилёг на лавку, лицом к стене. Тоска обняла всё его тело, да так обняла, что и шевельнуться хотелось только за пистолем. Чтобы сразу пулю в лоб и навечно…

Пётр Андреевич вдруг треснул кулаком по столу:

– Поручик Егоров!..

– Александр Дмитриевич я теперь.

– Пока не испишешь мои тебе указания, будешь ещё поручик. И можешь те уральские богатства на себя не тратить. Мне всё едино. И даже лучше, если ты уральские камни – разноцветы да самоцветы потратишь с пользой на Российское государство. На пользу государства нашего готов писать?

Поручик Егоров (так само собой вышло) скинул ноги на пол, сел ровно и принял от Словцова перо и четвертушку бумаги. Начал писать под диктовку:

«А там, где кончается Срединный Урал и начинается уже Урал Северный, каковой аборигены зовут “Нор”, там есть три горы. Первая называется…»

Писать пришлось мало. Четвертушку бумаги не заполнил строчками поручик Егоров. А что было писать – гора вот такая, а в ней камень – вот такой. Егоров и камней тех не знал, не то, что видел. И где можно увидеть камень опал? Куда он опал?

– Теперь спрячьте эту бумажку подальше и получше, поручик…

– Меня теперь надо просто звать – Александр Дмитриевич, – сухо перебил Словцова Егоров и опять прилёг на скамейке.

– Ах да, Александр Дмитриевич, правильно! Так вот, Александр Дмитриевич. Ты вот своё далёкое уральское будущее в мундир спрятал. И надеюсь, что сохранишь… Лежи, лежи… устал, понимаю… А я вот сейчас твоё близкое будущее тебе как бы нарисую. Ты только внимай.

Поручик Егоров нечаянно всхлипнул. Но этим всхлипом дал знать, что внимает…

– Да, будет вот так… Когда купчина Проворотов станет тебя, Александр Дмитриевич, пытать, зачем ты ему безденежный такой нужен да с чем тебя в Америку посылать, не с его же купецкими кровными рублями, ты ему одну тайну раскроешь. Где золото взять… Клад старика Евмения… Помнишь? Где он есть – помнишь? Ежели там не получится, пойдёшь туда, куда я тебе ещё нарисовал. Там пара мест весьма богата не на само золото, а на изделия из него…

Егоров, сам себя не помня от бурчания «золото, золото», вдруг сел на скамье, дотянулся до медного ковшика. Налил из квадратной стекольной бутыли чуть ли полковша и махом выпил крепчайшую водку. И только успел отдышаться, как вся тоска, весь тоскливый, трусливый и грязный ком стёк с души, хотел задержаться в коленях, да не удержался и через пятки ушёл в стылые половицы монашьего приюта.

А Пётр Андреевич Словцов уже протягивал ему нагретый на печке кусок копчёной свинины. Поручик вгрызся в свинину, будто век не едал. Ох, как ему полегчало! Ох и полегчало.

– Вот так, – сказал Словцов. – Теперь живи весело, ходи прямо!

Поручик Александр Дмитриевич Егоров теперь окончательно выпрямился на лавке и стал говорить, будто ничего у него внутрях и не было, никакого тенета тоски и плесени страха:

– Только не возьму в толк, откуда ты сии тайны знаешь. Другие не знают, а ты вот так, с маху, раскрываешь тайные клады.

– А потому, Александр Дмитриевич, что я не под эполет нашего сибирского губернатора заглядывался, а вглубь смотрел, в историю Сибири. В письменную историю, старорусскую. Любой олух царя небесного, прости Господи, может туда заглянуть и большое материальное довольствие себе доставить. Недаром родилась поговорка: «Сибирь – золотое дно». Только не каждому до него достать удаётся, то того золотого дна. Нет, всё же олухи те, кто думает, что хлеб колосится под губернаторским эполетом, да оттуда же течёт молоко в кисельных берегах.