Текст книги "Петербургский текст Гоголя"

§ 2. Изображение Запорожской Сечи у Гоголя и в русской литературе его времени

Безбрежная Степь как бы продолжается в просторе Днепра, «где он, дотоле спертый порогами, брал, наконец, свое и шумел, как море, разлившись по воле <…> и волны его стлались по самой земле, не встречая ни утесов, ни возвышений» (II, 298). А расстояние между Степью и островом, «где была тогда Сеча, так часто переменявшая свое жилище» (ибо, в принципе, это точка сопряжения простора и воли), показано как свободное и протяженное пространство, которое козаки преодолевают, спешившись: «…сошли с коней своих, взошли на паром и чрез три часа плавания были уже у берегов острова Хортицы…» (II, 298). И такое, непонятное современным читателям, уподобление «степного / речного» – «морскому» здесь можно принять за гиперболу. Но смысл его, видимо, более широкий, так как в дальнейшем повествовании Сечь уже оказывается расположена… в «устье Днепра», куда приплыли – тем же летом! – после малоазиатского набега козаки и где, «неподвижный, сидел… на берегу» Тарас, а «перед ним сверкало и расстилалось Черное море…» (II, 334). – Ср.: в повести В. Нарежного «Запорожец» козацкая столица была там же – «недалеко от берегов Днепра, где вливаются воды его в Черное море»244244
  Нарежный В. Запорожец // Новые повести Василия Нарежного. СПб., 1824. Ч. 3. С. 138.


[Закрыть], поэтому сами запорожцы сразу назывались «черноморцами». И дело здесь не столько в действительном расположении Сечи или в его изменении, сколько в том, что запорожцы из Старой Сечи, разрушенной в 1709 г., и Новой Сечи 1734–1775 гг. таким образом сближаются с Черноморским козацким войском, которое князь Г. А. Потемкин образовал из бывших запорожцев в 1787 г., – то есть изображение Сечи сразу же включает и предел ее развития. Здесь Нарежный фактически приравнивает «Черноморскую Сечь» к Задунайской, где жили запорожцы, бежавшие после разорения Новой Сечи в Турцию, и отчасти сближает защитников России кубанских козаков-«черноморцев» с явными разбойниками. Причем наряду с этим взглядом существовал и более трезвый: что кубанские козаки своей верной службой и подвигами вполне искупили прежнюю вину Сечи. Так, на заре ХIХ в. сентименталист В. В. Измайлов, вряд ли расходившийся с официальной точкой зрения, объяснял «происхождение Черноморских козаков» тем, что «первоначальное общество их, известное под именем Сечи Запорожской, лишенное своего владычества от измены Мазепы и наконец уничтоженное Екатериною II, воскресло в то же правление под названием верного Черноморского войска»245245
  Путешествие в полуденную Россию. В письмах, изданных Владимиром Измайловым: Ч. 1–4. М., 1802. Ч. 4. С. 12 (далее: Путешествие в полуденную Россию).


[Закрыть].

Бытовали и другие мнения о местоположении Сечи. Так, военный инженер Боплан (поверив свидетельствам очевидцев) даже не подозревал о возможности расположения Сечи на Хортице: «…остров Хортицы очень высок, почти со всех сторон окружен утесами, следовательно, без удобных пристаней <…> Он не подвержен наводнениям и покрыт дубовым лесом», – но переводчик счел нужным исправить «ошибку» и пояснил: «…там в начале XVI столетия запорожцы имели Сечь свою, оставили ее, в 1620 году возобновили и вскоре вновь покинули»246246
  Описание Украйны. С. 24–25, 150–151.


[Закрыть] (то есть Боплан ее уже не застал). По словам Карамзина, Сеча была «земляной крепостью ниже Днепровских порогов», которая «служила сперва сборным местом, а после сделалась жилищем холостых Козаков, не имевших никакого промысла, кроме войны и грабежа» (ИГР. Т. V. С. 215–216). «История Малой России» расположения лагеря тоже не уточняла: «Сечь, главное укрепленное место, в котором обитали запорожские козаки, было застроено, без всякого порядка, деревянными избами и мазанками. Земляная насыпь, с расставленными на оной в некоторых местах пушками, окружала сие жилище их, разделенное на 38 куреней» (ИМР. Ч. 2. С. 61). В романе «Димитрий Самозванец» (1830) Булгарин, по различным источникам, говорил о виде и местоположении Сечи следующим образом: ниже «13 порогов» Днепра «речка Бузулук… образует два острова. Обширное пространство выше меньшего острова обнесено было вокруг шанцами, батареями и палисадами, которые прикрывались деревьями и кустарниками. Внутри укрепления построены были мазанки, небольшие домики из тростника, обмазанные внутри и снаружи глиною, с камышовыми крышами; от двадцати до пятидесяти таких хижин, вокруг большого дома, вмещали в себе особую дружину и назывались куренем, под начальством Куренного атамана. Эти курени, числом до тридцати, расположены были отдельно, но без всякого порядка. Посереди Сечи возвышалась небольшая церковь Покрова Пресвятой Богородицы, построенная крестом, сажени две в вышину, с шестью главами. Напротиву четырех сторон церкви стояли открытые колокольни, то есть четыре перекладины на четырех деревянных столбах <…> Вокруг церкви была площадь, а напротив большой длинный дом, в виде сарая. Это было жилище Кошевого атамана и хранилище войсковых сокровищ. Перед куренями находились… кухни: несколько камней, между которыми пылал огонь»247247
  Димитрий Самозванец. С. 227.


[Закрыть].

В сборнике украинских народных песен (1834) М. Максимович вновь привел сведения о Сечи, которые можно считать традиционными: «Сечью называлось укрепление (подобное острогам либо городкам), где находился главный запорожский табор или кош, по имени коего и начальник Сечи назывался Кошевым атаманом или просто Кошевым. Первая (старая или великая) Сечь была на днепровском острове Хортице или Хортище…»248248
  Украинские народные песни, изд. М. Максимовичем. С. 4; курсив автора.


[Закрыть]

Выше мы уже говорили, что наименование запорожцев «изменниками» утратило смысл после русско-турецкой войны 1828–1829 гг., когда войско задунайских запорожцев во главе с кошевым Осипом Гладким перешло на российскую сторону и повернуло оружие против турок. Изменившееся на рубеже 1820–1830-х гг. отношение к запорожцам отчасти подтверждается воспеванием Старой Сечи и запорожцев в произведениях М. Максимовича и Н. Маркевича – наряду с традиционной демонизацией запорожцев, которой отчасти следовал в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» и Гоголь. Зато в повести «Тарас Бульба» (1835) Запорожская Сечь на Хортице уже едина с «Черноморской» в устье Днепра, а малоазиатские походы делают Сечь явной наследницей Древней Руси и самой Византии (см. об этом в конце главы), – и так она противостоит «отуреченной» Сечи в устье Дуная. Но козацкая держава-вольница обрисована историком Гоголем весьма противоречиво.

Хотя в изображении переправы через Днепр на Хортицу отсутствует обычно свойственная гоголевскому повествованию символика перехода в «иной мир» (зеркало реки в «Сорочинской ярмарке»), дальнейшее описание Сечи имеет особенности, которые можно интерпретировать как черты царства мертвых. Так, кузницы, «покрытые дерном и вырытые в земле», и «несколько разбросанных куреней, покрытых дерном…» (в черновой редакции яснее: «…покрытые зеленой травой» – II, 298–299, 619) напоминают могилы. Здесь царит запустение: «Нигде не видно было забора или… низеньких домиков…» – никто не хранит «небольшой вал и засеку» (II, 299). Зато в Сечи всегда праздник «вольного неба и вечного пира души» (ведь труд – это наказание живых за грехопадение первых людей), и «большая часть гуляла с утра до вечера, если в карманах звучала возможность <…> запорожцы никогда не любили торговаться, а сколько рука вынула из кармана денег, столько и платили» (II, 301, 303; золото же, в народном представлении, маркирует «тот свет»). Еще одна характерная черта царства мертвых – забвение прошлого: сыновья Бульбы «скоро позабыли и юность, и бурсу, и дом отцовский, и все, что тайно волнует еще свежую душу» (II, 303). Напомним, что царством мертвых считался военный лагерь, где проходило посвящение и где юноши после своей мнимой смерти должны были забыть о прежней жизни. Вероятно, этим же объясняется и лаконизм опроса приходящих в Сечу: «…во Христа веруешь? <…> И в Троицу Святую веруешь? <…> И в церковь ходишь? <…> А ну перекрестись!» (II, 303). Ведь утвердительно отвечать могли только воцерковленные православные, которые «как будто бы возвращались в свой собственный дом», для них главное – Вера в Жизнь Вечную, потому и нет мелочных вопросов «кто они и откуда», обычно предназначенных живым. Итак, чертами царства мертвых Гоголь наделяет изображение Сечи как военного лагеря, чьи заросшие травой остатки на островах за порогами Днепра в XIX в. напоминали кладбище.

Символика «того света» явственно обозначится в более позднем эпизоде, когда на пароме приплывут козаки «в оборванных свитках… (у них ничего не было, кроме рубашки и трубки)…» (II, 307; это, видимо, эвфемизм погребального обряда с «люлькой») и сообщат о злодеяниях поляков. Выходит, что в Сечи, куда постоянно «приходила… гибель народа» (II, 303)249249
  Ср. в черновой редакции: «…гибель приходила на Сечу народа» (II, 625).


[Закрыть], не ведают, что происходит «на гетманщине», – очевидное противоречие, которое также может быть понято как характерная черта царства мертвых. Сама отделенность «острова Сечи» от «основной» народной жизни степными и водными просторами сближает его с чудесным языческим градом в распространенной древнерусской «Притче о Вавилоне-граде», окруженном непроходимыми степными травами, или с народной утопией Беловодья250250
  Вайскопф М. Сюжет Гоголя. С. 444–445.


[Закрыть]. Здесь запорожец спит днем на дороге, Бульба пирует «всю ночь» со старшинами, а затем, «загулявшись до последнего разгула», они собирают запорожцев на Раду – скорее всего, на рассвете. Этот вечный праздник вне дня и ночи, собирающий на веселье православных воинов, напоминает освещенную мечами языческую Валгаллу – в древнегерманской мифологии чертог мертвых в небесном дворце Одина, куда попадали погибшие в бою воины и где они пировали, веселились, охотились, упражнялись и соревновались во владении оружием (Гоголь упоминал о Валгалле в статье «О движении народов…» – см.: VIII, 119–120).

Изображаемая таким образом вольная, буйная, разгульная жизнь в Сечи явно противопоставлена жизни мужского монастыря, где напоминающий смерть уход монаха из обычного мира не исключает единоначалия, послушания и труда. Поэтому, как дальше увидит читатель, козаки действительно «всё умели», собираясь в поход и во время его, хотя Сечь умела «только гулять да палить из ружей» (II, 299). В недавнем прошлом, пытаясь разрешить это противоречие, советские исследователи исправляли «неточности», якобы допущенные Гоголем: они восстанавливали «трудовые традиции» Сечи, «трудовой стаж» козаков и упорно «реабилитировали» запорожцев251251
  См., например: Карпенко А. О народности Н. В. Гоголя. С. 56–59.


[Закрыть]. Но жить в Сечи чем-то, кроме гульбы, позволяли себе немногие козаки: «Некоторые занимались ремеслами, иные держали лавочки и торговли; но большая часть гуляла с утра до вечера…» (II, 301). Кроме того, Запорожская Сечь – в отличие от киевской Академии – показана и настоящей «духовной школой», хотя в ней «не было никакого теоретического изучения или каких-нибудь общих правил; все юношество воспитывалось и образовывалось в ней одним опытом, в самом пылу битвы…» (II, 301).

Гоголевское описание Сечи действительно начинается с железного, «оружейного» (а не колокольного), рабочего перезвона «кузнецких молотов» – но в предместье, где кожевники мнут кожи, торговцы сидят с товаром и где, по традиции вертепного театра, каждый характерный персонаж занят свойственным ему делом: татарин готовит баранину, «жид» наливает на продажу «горелку»… «Армянин развесил дорогие платки», но для кого они предназначены, если «даже в предместье Сечи не смела показаться ни одна женщина» (II, 302–303), ведь разгульным «лыцарям» и в голову не придет покупать такой подарок «впрок»… Скорее всего, здесь «отголосок» вертепа, вертепный образ, которым автор иллюстрирует многонациональность Сечи, причем в черновике этой фразы не было [II, 620]. Скрытый смысл ее и в том, что часть запорожцев жила с женами или подругами на близлежащих хуторах, иногда даже в предместьях Сечи, обзаведясь соответствующим хозяйством, как это описано в произведениях В. Нарежного и Ф. Булгарина.

Первым же на глаза героям попадается пьяный «запорожец, спавший на самой средине дороги, раскинув руки и ноги» (II, 298), – тоже типичный для вертепа образ-эмблема252252
  Розов В. А. Традиционные типы малорусского театра XVII–XVIII вв. и юношеские повести Н. В. Гоголя. С. 111.


[Закрыть]. Его «театральность» подтверждена реакцией Бульбы– зрителя, который никак «не мог не остановиться и не полюбоваться…

– Эх, как важно развернулся! Фу ты, какая пышная фигура!..» – и далее картина: «…запорожец, как лев, растянулся на дороге. Закинутый гордо чуб его захватывал на пол-аршина земли. Шаровары алого дорогого сукна были запачканы дегтем, для показания полного к ним презрения» (II, 298).

Все это напоминает о спящем змее-страже, охраняющем языческий Вавилон (позднее в сказках аналогом змея стал лев253253
  Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. С. 343.


[Закрыть]), а довершает сходство изображение козацкого чуба-змея254254
  Вайскопф М. Сюжет Гоголя. С. 445.


[Закрыть]. В данном случае значимо и явное сочетание языческих черт воителя Перуна и змееподобного Велеса, Напомним, что в христианстве змей – символ дьявола, а царственный Лев, обычно воплощающий силу и мощь Иисуса Христа, – символ Воскресения (было поверье, что львята рождаются мертвыми, а жизнь в них вдыхают родители) и также символизирует духовную бдительность и крепость часового, неусыпно охраняющего устои Церкви, поскольку, согласно другому поверью, лев спит с открытыми глазами. Вместе с тем, в традиции христианских поучений языческому пьяному сну противополагается трезвое бодрствование, но при этом свирепый, алчущий лев символизирует адские силы: «Трезвитесь, бодрствуйте, потому что противник ваш диавол ходит, как рыкающий лев, ища кого поглотить…» (1-е Петра 5:8).

Далее в повести «львами» (а фактически «орлами», актуализируя темы вольности и силы) будут названы все запорожцы: «Так вот Сеча! Вот то гнездо, откуда вылетают все те гордые и крепкие, как львы!» (II, 299). А когда Остап обретет «опытность в военном деле», о герое будет сказано, что «все качества его… получили размер шире и казались качествами мощного льва» (II, 313). О дьяволе-змее теперь напомнит подземный ход, откуда незаметно проникла в козацкий лагерь татарка и куда в «небольшое отверстие» под телегой затем «пополз» Андрий (II, 316), а также ситуация его соблазна и «грехопадения». Затем будет сцена, когда Бульба неистово преследует польский отряд Андрия, как «разгневанный вепрь», – при этом его «чуб, как змея, раскидывался по воздуху», и бегущие начали «думать, что они имеют дело с самим дьяволом» (II, 321).

Итак, образ спящего «льва» можно понимать как образ могучего воина-стража (часового) христианства, который после языческих жертв (Бахусу) беспечно спит среди бела дня, пренебрегая одеждой, удобством и опасностью (ср. эпизод во 2-й редакции, когда запорожцы напились и проспали нападение врага), и потому обретает отнюдь не христианские, демонические черты. Мотив мертвого («духовного») сна есть в начале повести: «…прежде всего заснул сторож, потому что более всех напился для приезда паничей» (II, 286), – и повторяется в эпизоде, когда Андрий ведет по лагерю татарку: «К счастию его, запорожцы, по обыкновенной своей беспечности, все спали мертвецки <…> Боже, какое счастие! даже зоркий сторож, стоявший на самом опасном посте, спал, склонившись на ружье» (II, 315–316); затем, сделав грозное предупреждение сыну, засыпает и сам Бульба255255
  Ср. в повести «Пропавшая грамота» (1831): мотив «ярмарочного» сна персонажей на земле и на дороге поначалу откровенно физиологичен и лишен каких бы то ни было коннотаций: «Возле коровы лежал гуляка парубок с покрасневшим, как снегирь, носом; подале храпела, сидя, перекупка… под телегою лежал цыган… на самой дороге раскинул ноги бородач москаль с поясами и рукавицами… ну, всякого сброду, как водится по ярмаркам» (отмечено: Гуковский Г. А. Реализм Гоголя. С. 63). Однако затем запорожец предлагает товарищам бодрствовать с ним, чтобы его не унес нечистый.


[Закрыть].

Сон на дороге также свидетельствует о мертвецком опьянении, ибо, по наблюдению народа, пьяный в бессознательном состоянии не может сойти с дороги. Кроме того, в представлении восточных славян дорога соотносилась с жизненным путем, в конце которого «тот свет», а также с путем души в загробный мир. На дороге (и на меже) нельзя спать или сидеть, чтобы не быть задавленным нечистой силой: это мифологически «нечистое» место, общее для людей и нечистой силы, символически разделено на правую половину – для людей и левую – для потусторонних существ и зверей256256
  Дорога // Славянские древности: Этнолингвистич. словарь. М., 1999. Т. 2. С. 124, 128.


[Закрыть]. Таким образом, спящие или просто лежащие посреди дороги запорожцы как бы прерывают свой жизненный путь, одновременно демонстрируя и презрение к нечистой силе, и родство с ней, что соответствует представлениям украинцев о бесовской природе «горелки» и пьянства257257
  Булашев Г. О. Цит. соч. С. 342–346.


[Закрыть].

В повести такое опьянение мотивируется гульбой, которой посвящают «всё время» козаки: она «признак широкого размета душевной воли» и – как сама Сеча – «беспрерывное пиршество, бал… потерявший конец свой» в «бешеном разгулье веселости», но вместе с тем, предупреждает автор, и не «какой-нибудь пьяный кабак…» (II, 301–302). Здесь «горелку» считают посредником для веселья в кругу таких же «лыцарей» и для возможного общения с потусторонним миром, с духами предков, ибо она хоть и валит с ног, зато – пусть на время! – освобождает душу от оков материального, как «люлька», ибо, происходя от земли, «горелка» и табак имеют двуединую, Божественную и дьявольскую природу. Так, дома Тарас требует на стол «чистой горелки, настоящей… чтобы шипела, как бес!» (II, 281), тогда как «перед великим часом» на поле битвы она должна поддержать «веселье», воинский дух: «…чтобы как эта горелка играет и шибает пузырями, так бы и мы шли на смерть» (II, 327–328). Верный товарищ «люлька», из-за которой потом героя схватят поляки, поднимает настроение, сокращает дорогу («Все думки к нечистому! Берите в зубы люльки да закурим, да пришпорим коней, да полетим…» – II, 295) и сопровождает козака в последний путь258258
  В большинстве украинских легенд курение изображено как выдумка дьявола и чертей, правда, в некоторых преданиях оно оценивалось положительно или нейтрально: «От курения ни греха, ни спасения» (Булашев Г. О. Цит. соч. С. 379–392). Однако козацкой «люльке» неизменно придавалось сакральное значение (см. об этом ниже, на с. 143).


[Закрыть].

По-видимому, с царством мертвых связан и образ «лежащего(–их) на земле». – Ср. призыв Тараса: «…всем, как верным лыцарям, как братьям родным, лечь вместе на поле и оставить по себе славу навеки…» (II, 351). Близкое по смыслу высказывание есть в «Легенде о Монтрозе» В. Скотта (1819). Аллан Мак-Олей, диковатый, огромной силы, иногда, в помрачении ума, кровожадный, склонный к мистике и пророчеству воин, отвечает брату – усомнившемуся, хватит ли места для ночлега множества гостей, – что нынешние представители шотландских кланов ничем не хуже предков: «Раскупорьте бочку водки – и пусть земля будет их постелею, плащи их одеялом, а твердь небесная занавесом», – и предрекает, что многие из них «будут лежать сегодня на земле, но когда зимний ветер станет свирепствовать, тогда и они – в свою очередь – будут ею покрыты – и не почувствуют более холоду!»259259
  Выслужившийся офицер, или Война Монтроза, исторический роман. Соч. Валтера Скотта, Автора Шотландских пуритан, Роб Роя, Эдимбургской темницы и проч. М., 1824. Ч. I. С. 231–232.


[Закрыть]

После спящего «льва» путники встречают уже в самой Сече своеобразную заставу из «нескольких дюжих запорожцев, лежавших с трубками в зубах на самой дороге…» (II, 299), а затем среди примет Сечи упомянута «бешеная веселость <…> собравшейся толпы, лежавшей на земле…» (II, 301–302). Это напоминает древнегреческий миф о великане Антее, сыне бога морей Посейдона и богини земли Геры: он был непобедим и «соприроден» стихиям, пока касался матери-земли (коррелят «адамического начала»). Безделье и лень также присущи фольклорным богатырям – это оборотная сторона их героичности. И древние германцы «были беспечны, бездейственны в домашней жизни и представляли совершенную противуположность беспокойному быту воинскому. Они были бесчувственно ленивы и лежали в своих хижинах, не трогаясь с места <…> Но более всего можно было видеть древнего германца в его пиршествах <…> В этих-то пиршествах созревали все их предприятия. Тут они задумывали свои смелые и дерзкие дела… Они были стремительны, азартны и как только были разбужены, потрясены и выходили из своего хладнокровного положения, то уже не знали пределов своему стремлению» (VIII, 122–123).

У Гоголя одно не исключает другого: наряду с лежащими изображены и собравшиеся «в небольшие кучи», и сидящие, и танцующие, и пьющие и непьющие запорожцы. Но вот музыка постепенно увлекла всех, и затем «вся толпа отдирала танец, самый вольный, самый бешеный, какой только видел когда-либо мир…» – конечно, это «козачок» (II, 299–300). Тут же автор говорит о том, что поднимает человека над землей: «Только в одной музыке есть воля человеку. Он в оковах везде, он сам себе кует еще тягостнейшие оковы, нежели налагает на него общество и власть везде, где только коснулся жизни. Он – раб, но он волен только потерявшись в бешеном танце, где душа его не боится тела и возносится вольными прыжками, готовая завеселиться на вечность» (II, 300)260260
  Это рассуждение, оставленное автором в черновике, издатели Академического собрания сочинений Гоголя (1937–1952) перенесли в беловой текст.


[Закрыть]. Это романтические представления о «земном», «первородном» рабстве и поднимающих над земной жизнью «музыке души» и танце. «Пир души», то есть свобода воли в отчаянной «гульбе», поддерживает в Сечи равновесие между «земным» и «небесным», жизнью и смертью, невозможное в обычной жизни, как равенство собственников, подобных Бульбе, и «беззаботных бездомовников», которые «никогда не любили торговаться», но «как только… не ставало денег, то удалые разбивали… лавочки и брали всегда даром» (II, 303).

Гоголевской «утопии Сечи» соответствует простор ее «идеального» пространства, которое не имеет преград, кроме необходимых атрибутов военного лагеря – «небольшого вала и засеки» (однако «не хранимых решительно никем»), – и «нигде не видно было забора или… низеньких домиков…» (II, 299). Здесь все широко и свободно: «На пространстве пяти верст были разбросаны толпы народа»; «…обширная площадь, где обыкновенно собиралась рада <…> покрылась приседающими запорожцами»; под ногами танцующих «земля глухо гудела на всю округу…»; «Крики и песни, какие только могли прийти в голову человеку в разгульном веселье, раздавались свободно» (II, 299–300). Это особое пространство, где каждый православный мог осуществить свободу воли и потому «позабывал и бросал все, что дотоле его занимало… плевал на все прошедшее и с жаром фанатика предавался воле и товариществу таких же, как сам, не имевших ни родных, ни угла, ни семейства, кроме вольного неба и вечного пира души своей» (II, 301). Так образуется религиозное единство разных запорожцев – молодых и старых, уже смотревших в глаза смерти и не знающих жизни безграмотных «бурсаков, которые не вынесли академических лоз», образованных людей и темных крестьян, охочих до наживы и бессребреников, «опытных партизанов» и офицеров, даже «из польских войск» (бывших католиков); «впрочем, из какой нации здесь не было народа?» (II, 302).

С точки зрения повествователя – историка и художника, все означенные различия служат единству «безженных рыцарей» Сечи, отдающих жизнь борьбе за веру261261
  В стихотворениях «Сон-трава», «Приметы смерти», «Платки на козачьих крестах», «Поминальный день» из книги Н. Маркевича «Украинские мелодии» (1831) козаки были тоже изображены давно умершими. Обычай завязывать белые платки на могильных крестах восходит к представлению о Страшном суде, когда бы «мертвый по восстании своем мог оным <платком> утереться» (Левшин А. Письма из Малороссии. С. 13).


[Закрыть], и это делает почти неразличимыми отдельные лица и противоречия между ними. Так, сообщается, что Бульба «встретил множество знакомых» (II, 300) и вспоминал с ними о других козаках262262
  Ср. «прообраз» этой сцены в повести «Заколдованное место» (1832) – встречу деда (козака) с чумаками, которые зовут его Максимом, а он их – по именам, прозвищам и фамилиям: Болячка, Крутотрыщенко, Печерыця, Ковелек, Стецько.


[Закрыть], а конкретное описание тех и других подменяют типичные запорожские прозвища: Печерица, Козолуп, Долото, Застежка, Ремень, Бородавка, Колопер, Пидсыток, – которые из-за грубых «физических» (и физиологических!) ассоциаций расходятся с «духовным» именем Тараса. Так, Печерица – укр. «гриб, шампиньон»; перенос. – о ком-либо низком и толстом; Долото – ср. в черновой редакции прозвище Долбешка у есаула, который в бою «похож был на… хладнокровную машину» (II, 285; 603); Колопер (от слав. коло – «круг, колесо») – носящийся (движущийся) по кругу; перенос. – вероятно, о ком-то непоседливом, не могущем устоять на месте; Пидсыток – укр. «редкое, негустое сито»; перенос. – скорее всего, о рябом; Козолуп – тот, кто обдирает козьи шкуры, или бьет (лупит) коз, или занимается скотоложством. – Ср. обвинения св. Петра тем, кто «по воле языческой» предавались «нечистотам, похотям (мужеложству, скотоложству, помыслам), пьянству, излишеству в пище и питии…» (1-е Петра 4:3). – Видимо, не случайно появилось в этом ряду имя Касьян (лат. «пустой»): так называли профессиональных косарей, но имя это, в представлении народа, принадлежало «неправедному», «немилостивому» святому, в чей день – 29 февраля високосного года – старались не выходить из дома. Имя Бородавка, скорее всего, взято из «Истории Малой России» – так именовался один из гетманов (Ч. I. С. 184)263263
  Впрочем, «гетман Бродавка» упоминался и ранее под 1620 г. (Летопись, 12).


[Закрыть]. Однако в разговоре Бульбы с козаками имена всех, кто жив и кто погиб, уравниваются, потому что «витязи» Сечи – как «тесный круг школьных товарищей <…> Разница та, что вместо насильной воли, соединившей их в школе, они сами собою кинули отцов и матерей и бежали из родительских домов своих» (II, 302), оставили свои занятия ради христианского долга, Отчизны, товарищества. И других защитников христианства, кроме безудержных в бою и гульбе, свирепых степных «хищников», образовавших «странную республику», в Малороссии тогда не было.

* * *

Размышляя о героическом прошлом и причинах падения этой «истинной республики», В. В. Измайлов элегически вспоминал как хорошее, так и плохое: «Их (запорожцев. – В. Д.) общество было подобно всем тем обществам, которые в младенчестве народов являлись одни за другими на театре мира, с тою разницею, что случай был благоприятен для одних и не был для других. Из шалашей бедных рыбаков возникла Венецианская Республика. Из вертепа разбойников… вышли победители мира.

Запорожская Сечь угасла. Она была в основании своем истинная Республика. Наследственные титла и почести у них не существовали; любовь, доверенность и выбор подавали право на приобретение власти, и Кошевой Атаман, верховный начальник Сечи, получал ее от согласия всего общества. Образ жизни главного Атамана, его одежда, его дом не отличались ничем от других его сотоварищей. Одно поручение власти должно было служить знаком отличия; всеобщая доверенность украшением; любовь народная наградою. Естьли общество было довольно своим Атаманом, то он оставался еще на год в должности Начальника <…>

Советы их, под именем Рады, были самые торжественные и примечательные. Все Запорожцы собирались на открытом поле, чтобы судить единогласно о внутренних и внешних делах своих, придумывать лучшие средства и трудиться общим умом над решением важных вопросов о благосостоянии общества <…> Таким образом, все возрасты жизни и все состояния людей менялись взаимно выгодами природы, преимуществами общества и способностями разума.

Вы видели, может быть, лучшую сторону их; взгляните и на дурную. Сие народное правление было нередко источником пагубного безначалия, междоусобных браней и тысячи зол, конечно, неизбежных в сем роде правления, когда Греки и Римляне не избежали их. Пристрастие, наглость и заговоры обуревали в последствии времени заседания Совета, столь благородного в своем начале, столь священного в глазах мудреца и столь достойного человеческого сана. Вместо рассуждения, вместо позволительного прения царствовали брань и ссора, и ратоборцы ума делались бойцами народных площадей. Прибавьте к этому, что во время Начальника, нелюбимого в Сечи, они предавались таким неистовствам, что никакая власть не могла восстановить порядок.

Запорожцы, подобно Мальтийским Кавалерам, не имели жен, жили всегда на военной ноге в 38 куренях264264
  Курень состоял из нескольких домов, вместе построенных и подчиненных одному куренному Атаману (примечание автора. — В. Д.).


[Закрыть], составляющих их Сечь, и исповедовали, от самого своего начала, Греческую веру. Все беглецы, из какого бы народа они ни были, приставали к сим рыцарям, которые, думая мало о нравственности, принимали охотно людей всякого поведения. Набеги их были самые страшные. Одно имя Запорожской Сечи приводит в трепет тех, которые были жертвами их варварства.

Запрещение супружеского брака было, может быть, главною причиною падения Запорожской Сечи. Устав, противоречащий уставам Природы, не может долго существовать в человечестве и должен рано или поздно ускорить разрушение того общества, которое его приняло…»265265
  Измайлов В. Путешествие в полуденную Россию. С. 13–14, 16–21.


[Закрыть]

Подобные сведения об устройстве Сечи, о некоторых обычаях запорожцев Гоголь использовал во 2-й редакции «Тараса Бульбы» (см., например: ИМР. Ч. 2. С. 61–68). Но, создавая в 1-й редакции миф о Сечи, он не привел довольно известные факты… впрочем, так «подправляли» историю и Нарежный, и Бантыш-Каменский, и Максимович, да и сам Пушкин… Это не значит, что 2-я редакция повести «немифологична», – просто в ней черты царства мертвых (Валгаллы) стали составлять второй план описания битвы с поляками266266
  См. об этом: Вайскопф М. Сюжет Гоголя. С. 445–446.


[Закрыть], а лишенное этих черт, объективное изображение «республики Сечи» нуждалось в дополнительных исторических подробностях.

Вместе с тем Гоголь переосмысливал и достоверные сведения из исторических источников – такие, например, как описанные у Боплана потайные хранилища запорожцев и место строительства челнов: «Несколько ниже реки Чертомлыка, почти на средине Днепра, находится довольно большой остров с древними развалинами, окруженный со всех сторон более нежели 10,000 островов, которые разбросаны неправильно, беспорядочно, почву имеют иные сухую, другие болотистую, все заросли камышом, возвышающимся подобно пикам и закрывающим протоки между островами. Сии-то многочисленные острова служат притином для казаков, которые называют их Войсковою Скарбницею, т. е. казною. Все они, исключая развалин, потопляются весенним половодием <…> Там никакие силы турков не могут вредить казакам <…> Они скрывают под водою не только пушки, отбиваемые у турков, но и деньги, которые берут только в случае необходимости. Каждый казак имеет на островах свой тайный уголок. Возвратясь с поисков над турками, они делят в Скарбнице добычу и все, что ни получают, скрывают под водою, исключая вещей, повреждаемых оною <…> В Войсковой Скарбнице казаки строят также челны свои, на которых разгуливают по Черному морю…»267267
  Описание Украйны. С. 26–27.


[Закрыть] – Гоголь помещает челны на берега Хортицы, а «скарбницу» – «на противуположном утесистом берегу Днепра, где в неприступном тайнике» скрыта «часть приобретенных орудий и добыча» (II, 307), и таким образом «подправляет» Боплана: добыча общая, и ни один запорожец от своих товарищей ничего не прячет, тем более в воду. Какую-то роль в таком понимании, видимо, сыграли и новые козацкие песни, и общие исторические сведения из сборника украинских народных песен Максимовича, отпечатанные листы которого Гоголь получил весной 1834 г.

В основном же историографы того времени, по указанным выше причинам, изображали Запорожскую Сечь негативно. Так, «История Малой России» пеняла запорожцам за то, что они «не заботились, подобно малороссийским козакам, исхитить из рук иноверного народа землю Русскую, потому что земля сия соделалась чуждою для сердец, ожесточенных грабежами и убийствами. И могли ли пришлецы, составлявшие их братство, люди различных с ними языков и исповеданий, упоенные распутством и безначалием и скрывавшие под притворною набожностию гнусное отвращение к православию, – иметь какую любовь к стране, в которой процветало благочестие с отдаленных времен? Холостая, праздная и беспечная жизнь, пьянство и необузданная вольность были отличительные черты характера сего буйного и грубого народа. Скотоводство, звериная и рыбная ловля, воровство, разбой и измена составляли их главные упражнения. Но запорожцы, со всеми пороками своими, отличались примерною храбростию <…> запорожец, сохраняя первобытную суровость и бесчувственность своих предков, не дорожил в битвах жизнию, к которой не имел никакой привязанности. Странно, что сей дикий и свирепый народ, в ущелинах и порогах живший, любил также невинные увеселения. Запорожец играл на бандуре, припевая песни, но песни сии уподоблялись жестокому его нраву» (ИМР. Ч. 2. С. 61–63).