Текст книги "Сезон зверя"

С годами угрюмость эта все чаще стала перерастать в озлобленность на окружающих, в том числе и делавших ему добро, на самых близких одногодок, которые спали на соседних детдомовских кроватях, сидели рядом за партами и в столовой. А уж о разоренных птичьих гнездах и повешенных кошках говорить не приходилось – в подобных делах со Стенькой не мог соперничать никто. Тут он неожиданно оживлялся и мог подбить любого следом за ним или по его команде залезть на самое высокое дерево, на конек крыши только для того, чтобы сбросить сверху насиженные яйца или уже вылупившихся, но еще беспомощных птенцов и весело наблюдать, как вьются над ними осиротевшие птицы.

Как все пацаны того времени, они чаще всего играли в войну. И, конечно, каждый хотел быть красноармейцем или нашим «партизаном». Только Стенька, попробовав один раз, добровольно и сразу принимал роль «беляка» и тут же вызывался в командиры. Хотя пацанам было невдомек, но сам-то он прекрасно осознавал, что делал это исключительно из-за «допроса пленных». Когда рядовые «беляки» ловили кого-нибудь из них и приводили их к «командиру», тот, как и требовали условия игры, должен был попытаться выведать у «пленных» самую главную их тайну – где находится штаб «красных»? Неписаные правила позволяли немного их помучить, но до серьезного рукоприкладства дорываться было нельзя. Стенька же каждый раз с каким-то особым удовольствием переходил границу дозволенного, но, поскольку «красные» должны были держать себя перед врагом героически, мальчишки стойко терпели его издевательства и даже гордились, что «главный беляк» не смог выпытать у них военную тайну.

Однажды пойманным оказался один из первоклашек, прозванный за свой маленький рост и щуплость Воробьем. Когда «беляки», оставив его один на один с «командиром», бросились ловить остальных, Стеньке вдруг впервые стало не просто приятно от сознания того, чем сейчас займется. Он даже как-то сладострастно задрожал, предвкушая удовольствие. Стремясь растянуть его, неспешно привязал пацана к столбу у полуразвалившегося амбара, что чернел в самом дальнем углу детдомовского двора, выкрикнул для порядка несколько вопросов «про штаб». И начал щипать малыша и тыкать заранее приготовленной палкой в худые ребра. «Красноармеец» молчал, сжав губы, потом начал нервно хохотать, хотя на глаза его уже навернулись слезинки. А Стенька расходился все сильнее и сильнее, тычки переросли в удары по бокам и животу, а потом он отбросил палку и принялся бить кулаками. Испуганный пацан закричал, но Стенька уже не слышал этого. Ухватив трепещущую жертву за тонкую шею, он вдруг неожиданно для себя ощерил зубы и потянулся ими к бьющейся под пальцами жиле.

А дальше была мгновенная темнота, потом – боль в скуле и твердая земля под головой. Открыв глаза, Стенька увидел, как детдомовский физрук отвязывает от столба беззвучно всхлипывающего Воробья, лицо и шея которого вымазаны кровью.

Повернувшись к очухавшемуся Стеньке, физрук сжал побелевший кулак.

– Ты че, падла, делаешь? Я тебя, суку, в другой раз на месте убью!.. Упырь поганый!..

Упырь…

Это слово приросло к нему намертво, стало кличкой до конца детдомовских дней. И долго потом еще, уже не известная окружающим, она жила в его собственном мозгу.

И вот теперь снова. «Упырь поганый!..» Два слова, с трудом процеженные сквозь разбитые зубы, оказались для Хмурова неожиданней удара. Он даже отступил на шаг назад, вскинутая рука с металлическим прутом зависла в воздухе. Словно электрическим разрядом пронзило насквозь: «Откуда он знает про упыря?!» А упавший человек, вернее, обтянутый кожей скелет, в который его превратили голод и издевательства, увидев, как среагировал надзиратель, усмехнувшись сквозь боль, добавил:

– Че, угадал? Проняло?!

Он лежал рядом с опрокинутой тачкой, из которой нехотя вытекал прямо на мостки жирный глинистый раствор. Эта глина, замаравшая сапоги только что лениво курившего надзирателя концлагеря, и стала причиной мгновенной вспышки его ярости и последовавших за ней побоев.

«Угадал…» – с облегчением повторил внутри себя Хмуров и, словно скинув ношу, заорал уже вслух:

– Я тебе покажу, дохлятина!

Прут просвистел в воздухе, и конец его пришелся прямо в середину бритой головы. Череп хрустнул, словно переспевший арбуз. Человек уткнулся лицом в грязь и только несколько раз слабо дернул ногами.

Найдя взглядом двух стоящих поодаль «похоронников», надзиратель махнул им рукой:

– Быстро сюда! Оттащите эту падаль в яму!

Зацепив убитого специальными крючьями, «похоронники» потянули его волоком к чернеющему вдалеке рву.

Степан вытащил из кармана шинели дешевый немецкий портсигар со свастикой на верхней крышке, достал папиросу и продолжил прерванный перекур. Пальцы его, сжимающие мундштук, мелко подрагивали. Нет, он волновался не от того, что несколько мгновений назад убил человека: он отправлял этих доходяг на тот свет почти каждый день – то не желающих или не могущих выполнять работу, то попавших под горячую руку, то просто на пари с надзирателями или офицерами. Задели его слова заключенного.

«Ишь, зоркий какой!.. Упырь!.. А ведь и впрямь почти угадал, падла… Ничо, теперь уже никому не расскажет… Упырь… да не упырь, хер тебе, бери рангом повыше…»

Жадно затягиваясь кисловатым дымом, что-то бормоча про себя, он принялся, прихрамывая, ходить взад-вперед по мосткам, заставляя заключенных с тачками боязливо сворачивать в грязь и стороной объезжать обозленного надзирателя, известного свирепостью во всем лагере.

Теперь-то он знал о себе почти все, и чем больше узнавал, тем меньше ему хотелось, чтобы эта тайна стала еще чьим-то достоянием.

Несколько лет назад, перед самой войной, он впервые точно понял, какое наследство получил от отца. И тогда стали понятны и так поразившие его в детстве припадки родителя, и его таинственная смерть, и слезы матери.

Произошло то, что неминуемо должно было произойти, что все детство и юность вызревало в нем. Случилось это вскоре после несчастного случая. Из детдома ему дали направление в лесопильный цех – учеником. Но проработал он там всего с неделю: лопнул трос лебедки, и бревно, которое он принимал на тележку пилорамы, приземлилось на правую ногу, упиравшуюся в рельс. Несколько месяцев провалялся он в больнице, разбитые и вывернутые пальцы срослись, но вышел Степан с костылем и книжкой инвалида труда.

Входя в приемную директора лесокомбината, он невольно бросил взгляд в большое, от самого пола зеркало – в одну из примет только-только нарождающейся чиновничьей роскоши – и невольно вздрогнул: навстречу ему двигался… отец. Такой же высокий, широкоплечий, такой же угрюмый и такой же… хромой.

Да, недаром живет поговорка, которую вскоре он и сам вспомнил: «Бог шельму метит…» Вот и тут, может, не в силах одолеть растущую как на дрожжах изнутри черноту души, сама природа все же попыталась упредить ее и хотя бы отметить заранее знаком физической ущербности. Или, может быть, перенесенные потрясения и боль спустили какую-то еле державшуюся в нем пружину?..

Начальник сочувственно пожал руку, усадил на стул и начал понимающе:

– Оно, конечно, такому детине на одно инвалидское пособие не прокормиться… Но и на нормальную работу тебя брать нельзя… Вот что, у нас на дровяном складе старик-сторож помер. Это за городом. Если не боишься на отшибе…

– А чего бояться-то…

– Тогда иди к кадровику, пусть оформляет. И общежития тебе не надо, будешь прямо в сторожке жить, сам себе хозяин… А пойдут дела с ногой на поправку – куда-нибудь в цеха переведем.

Степан назавтра же перебрался в сторожку, получив в наследство весь нехитрый скарб одинокого старика и берданку с десятком патронов.

А еще через пару месяцев, когда он стал ходить, хоть и припадая на правую ногу, но без костыля, когда пришли первые темные ночи, все и проявилось.

С вечера, обходя с проверкой закоулки немалого складского двора с чернеющими тут и там штабелями дров, он обратил внимание на луну: была она не просто полной, а как будто даже еще и надутой, огромной, какого-то красноватого цвета. И вроде бы для него это было, наоборот, хорошо – светло, все видно, вор никакой не полезет, – а вот защемило вдруг внутри, словно кто душу в кулак сграбастал и давить начал.

А как дело к полночи подошло – совсем невмоготу стало. Пошедший по телу легкий озноб постепенно перешел в настоящую трясучку. Голова стала раскалываться от боли, а пересохшее горло прямо пылало. Несколько кружек холодной воды, которые он опрокидывал в себя раз за разом, ничего не изменили, наоборот, жар разлился по всей груди. Степан со страхом почувствовал, как начинают опухать и гореть не только руки и ноги, но и лицо, а язык, неимоверно распухая, заполняет весь рот. Он испуганно заметался по сторожке, срывая разом ставшую тесной одежду и обувь. Спасаясь от жара, выскочил во двор, забегал по нему и, уже не контролируя себя, бросился к забору, отделявшему склад от леса. Ударами кулаков и ног, не чувствующих боли, выломил две доски и нырнул в проем. Он бежал без дороги по летнему, залитому луной лесу, наклоняясь все ниже и ниже, чувствуя, как удлиняется, вытягивается его лицо, наливается весом все тело, но одновременно прибывает и неимоверная сила, позволяющая так легко его нести.

Какая-то вспышка в мозгу, мгновенное исчезновение всех страхов, болей и сумятицы человеческих мыслей. И он уже мчится на четвереньках, нет, не на четвереньках, а на четырех мощных лапах, кажущихся голубыми в лунном свете. И лишь одна жажда продолжает мучить его – но теперь он нестерпимо хочет не обычной холодной воды, а той – теплой, красной, пахучей жидкости, которая бывает внутри добычи. Где эта добыча, где?! Да вот же она, сама спешит навстречу с глупым тявканьем. И слишком поздно понимает, кто перед ней. Поджимает хвост, бросается назад, но он достает ее одним прыжком. Бьет лапой, перекусывает горло и пьет, пьет…

Проснулся Степан перед самым рассветом. Открыл глаза – и тут же с омерзением вскинул лицо, которое почти упиралось в какую-то окровавленную шкуру. Вскочил на ноги, испуганно огляделся. Он знал эту поляну, что была в полуверсте от склада, – ходил на нее за березовым соком. Но как он попал сюда сейчас, в такое время? Откуда перед ним эта растерзанная собака?.. Оттирая испарину со лба, он машинально скользнул рукой по лицу и почувствовал что-то запекшееся, засохшее на губах и усах, глянул на ладонь – красное. «Кровь?.. Кровь!..» И, внезапно вспомнив вчерашний припадок, вдруг соединил все воедино. Сжал голову руками, рухнул на молодую траву и принялся бессильно кататься по ней, колотя кулаками по земле.

Вернувшись на склад, он первым делом забил дыру в заборе, а потом долго и тщательно мыл руки и лицо. Вечера он ждал с ужасом, но ничего больше не произошло.

Высшая школа Лемара, которую он заканчивал в этом году, конечно же, кардинально отличалась от начальной. Цель начальной заключалась в том, чтобы, постепенно и накрепко вбив в мозги своих подрастающих подопечных полный кодекс морально-нравственных правил и законодательных норм, воспитатели приучили их во всех случаях жизни оставаться законопослушными, честными, порядочными, ответственными и в то же время чуткими, внимательными и отзывчивыми существами – идеальными гражданами родной планеты и всего межгалактического содружества. Конечно, вместе с этими качествами, как в любой школе, они освоили огромный пласт знаний и технологий, присущих гуманоидам восьмой ступени развития. Но не зря сами же воспитатели в шутку называли свою начальную школу фабрикой биороботов: их ученики были похожи друг на друга, как цветы одного растения – привлекательные, располагающие, тянущие свои лепестки только к свету, – и, увы, одинаковые! Одинаковые во всем…

Такая одинаковость, понятное дело, была совсем не нужна огромной, очень разноцелевой и разноликой космической системе. Поэтому Высшая школа Лемара, которая существовала и до Великой реформы, ставила другую задачу – на базе практически состоявшегося идеального гражданина, воспитанного начальной школой, создать индивидуальную личность, развив творческие задатки и генетические предпосылки к тому или иному виду деятельности. Каждый юниор или юниорка (так принято было называть учащихся высшей школы) проходил глубокое тестирование на генном уровне и в соответствии с заключениями аналитической системы получал рекомендации на дальнейшее обучение. У кого-то был только один вариант, у кого-то несколько, на выбор, но в любом случае выходить за пределы этого вердикта юниор не имел права. Такой подход тоже признали единственно правильным. Да и на самом деле, зачем учить кого-то на космического навигатора, если у него задатки биокибернетика? Тратить немалые педагогические и энергетические ресурсы, чтобы потом получить посредственного специалиста?

Тестирование показало, что ему лучше всего заняться изучением биосистем, хотя, понятное дело, внутри этой науки существовало великое множество направлений. Он остановился на изучении существ негуманоидного типа, сосуществующих с гуманоидами в десятке соседних галактик. Проблема была и интересной, и актуальной: колонизируя все более удаленные звездные системы вместе со своими собратьями по разуму и развитию, лемарцы оказывались на новых планетах и сталкивались каждый раз с новыми существами, которых иногда иначе как дикими назвать было нельзя, но они подчас были единственными хозяевами и аборигенами новых миров. А миры эти были богаты необходимыми лемарцам ресурсами или очень интересны необычными биоценозами, редкостными эндемиками, эволюционными процессами. И тогда – хочешь-не хочешь – приходилось срочно изучать доминирующих аборигенов, чтобы сосуществовать рядом с ними в своих целях.

Последний год учебы он провел в сплошных экспедициях подобного рода, перескакивая с одной планеты на другую и пытаясь увидеть и изучить как можно больше перед главным своим назначением. Потом был первый лемарский год работы в галактике М-11 звездной системы Q-12 на недавно открытой планете-океане U-27, где хозяйничали разумные рыбы, создавшие собственную государственную систему. Жгучий интерес к этим очень необычным, но, как показало время, довольно примитивным и недалеким существам перерос в долгие месяцы болтанки в плавучем модуле и неистребимое желание поскорее собрать всю необходимую информацию, осуществить положенные контакты с говорящими рыбами и ступить на родную твердь Лемара.

И вот тут-то он попал на глаза, а точнее, в компьютерную систему Службы создания семей, поскольку достиг совершеннолетия. Уже на второй или третий день в его холостяцкий модуль без приглашения и предварительного запроса телепортировался один из сотрудников этой службы и заявил, что в соответствии с Законом о семье вопрос о его женитьбе решен и ему подобрана идеальная генетическая партнерша. Какие-либо возражения в подобных случаях не принимались.

На следующий день поздно вечером появилась Она. Расстегнула дорожный скафандр и выпорхнула из него в облегающем комбинезоне небесного фиолетового цвета, который выигрышно облегал идеальное тело. Электронные сваты и впрямь угадали даже внешние его предпочтения – у нее были золотистые длинные волосы и редкого голубого цвета глаза. Она протянула ему руку, улыбнулась, словно давнему и доброму знакомому, вежливо отказалась от предложенного ужина – «Так поздно я не ем. Вредно для фигуры» – и прошла в спальный модуль. Когда он, чуть помешкав, вошел следом, она уже лежала на ложе, накрывшись полупрозрачной простыней.

Он выключил освещение и постарался вспомнить все, чему учили в Высшей школе на курсе практической сексологии. Он просто обязан был в этот первый их вечер сделать максимум приятного для партнерши. Судя по всему, она тоже изучила этот курс на высший балл и действительно идеально подходила ему во всех смыслах.

Кажется, это было совсем недавно: осевшие весенние сугробы, сиротливо и неприкаянно бредущий по ним пестун, изгнанный медведицей из берлоги… Но сколько уже раз лето сменило зиму? Может, десять, а может, пятнадцать? Зверь не умел считать и не знал этого, но чувствовал – немало. Он взматерел, потяжелел, шкура его из рыжеватой превратилась в темно-бурую и уже несла на себе отметины и медвежьих свадеб, и лосиных рогов, и разных других превратностей судьбы. Он многому научился и многое узнал, но каждый весенний выход из берлоги был как бы новым рождением – явлением из лона матери-природы, которая заботливо и бережно хранила его в своем чреве все самое трудное время года. И каждую весну как бы заново всплывали в памяти, прокручивались в лобастой голове главные события, отмеченные звериным счастьем, а чаще – болью, цепочка которых и определяла для него череду прожитых лет.

В первые годы, помня о своем раннем сиротстве и изуродованной ноге, так и оставляющей до сих пор отличный от всех, вывернутый почти поперек след, он панически боялся людей и торопливо уходил от самого дальнего запаха и звука. Но потом несколько раз случайно столкнулся с ними в ягодниках и по тому, как люди с криками бежали в противоположную сторону, понял, что они тоже почему-то его боятся. Может быть, в них или в нем что-то изменилось? Решив проверить, он снова и снова выходил на людей, и каждый раз те проворно исчезали, оставляя и рассыпая из своих странных чаш ягоды. Осмелев, он стал по-хозяйски загребать эти брошенные ягоды в пасть, а потом даже бить и давить громко хрустевшие и звеневшие чаши.

Но однажды, когда все остальные люди бросились прочь, один из них вдруг выхватил из-за спины какую-то короткую черную палку и направил в его сторону. Блеснул огонь, воздух потряс невесть откуда взявшийся гром, и словно огромный рой ос разом вонзился в бок Зверя, заставив его от боли и испуга кувыркнуться через голову и мгновенно опорожнить весь кишечник. Ничего не видя, он проломился через чащу и с разгону, пытаясь остудить горящую боковину, плюхнулся в речку. Едва сознание заработало, в нем мгновенно всплыли раскаты грома над берлогой, сотрясающаяся от боли медведица, разбитая лапа…

Благодаря дальней дистанции и толстому слою жира заряд дроби не добрался тогда до внутренностей, но память оставил хорошую. А следующей осенью, охотясь на уток в камышах и, видимо, излишне увлекшись, он снова неожиданно для себя оказался в опасной близости с человеком, сидевшим в укрытии из веток тальника. И вновь черная палка ударила огнем и громом, и опять пронзило тот же самый бок. Благополучно отлежавшись и на этот раз, он стал не то чтобы бояться людей, но относиться к ним осмотрительней. А главное, понял, что вся сила человека заключается в той самой короткой черной палке: нет ее – человек убегает или осторожно отступает, есть – мгновенно причиняет боль. Поэтому, прежде чем приблизиться к нему самому или его владениям, надо внимательно приглядеться.

А приближаться к этим владениям иногда приходилось, особенно в голодное время, когда только там и можно было найти какую-нибудь пищу.

Еще чуть позже он узнал, что человек опасен не одной громыхающей палкой. Тогда он только-только вошел в силу и впервые, победив во время гона трех самцов, претендовавших, кроме него, на медведицу, познал сладкий вкус любви. Вдоволь натешась ласками, они направились по набитой тропе к озеру, чтобы утолить жажду. Самка шла первой, а он внимательно опекал ее сзади. Легко перескочив через толстое дерево, лежащее поперек дороги, она вдруг взревела от боли. Зверь метнулся в сторону, подскочил к ней сбоку. Обе передние лапы, на которые самка приземлилась после прыжка, были пронзены насквозь блестящими толстыми иглами, и от них исходил едва слышный человеческий запах. Пытаясь освободиться, самка подтянула поближе одну из задних лап, оперлась, оттолкнулась и снова взревела – иглы прошли и сквозь нее. Обезумев от боли, она через миг, уже ничего не осознавая, так же поступила с последней лапой.

Намертво пришпиленная к злодейской ловушке, сбитой из толстых плах, утыканных огромными гвоздями, медведица лишь качалась из стороны в сторону, закатив глаза, и ревела, ревела.

Он пытался подойти к ней и как-то помочь, но везде натыкался на страшные иглы, которыми ежилась вся площадка за упавшим деревом. А вдали уже звучали тявкающие голоса нескольких хвостатых существ, живущих с человеком.

Отбежав к озеру, он услышал, как несколько раз прогремел гром и тут же оборвался рев медведицы.

С подружками ему вообще не везло. Другая, за которую он сполна расплатился несколькими рваными ранами от когтей, оставленными соперниками на спине, и едва не откушенным концом уха, тоже была с ним совсем недолго. Стремясь найти для создания потомства местечко поукромней, они поднялись вверх по глухому распадку и в самом конце его вдруг набрели на небольшое человеческое жилище. Зверь уже встречал такие и знал, что в это время года хозяева в них не бывают, они появляются поздно осенью, вместе со снегом. Но случается, что в самом жилище, на его крыше или где-то рядом на деревьях остаются запасы еды, которыми можно поживиться. Вот и сейчас вход в человеческое жилище был отворен, и оттуда шел какой-то соблазнительный запах. Вдвоем было не войти, и Зверь пропустил подругу вперед. Она вошла, поводила носом, подалась вверх, что-то ухватила зубами, потянула. И он едва успел отпрянуть назад. Грохоча и поднимая пыль, жилище мгновенно превратилось в кучу бревен, наваленных друг на друга, под самым низом которых бессильно хрипела самка. Человек оказался хитрее их и на этот раз!.. Сообразив, что произошло, Зверь начал раскатывать бревна, подцепляя когтями, и в конце концов добрался до нее. Медведица лежала на животе, неловко подвернув лапы, открытую пасть ее окутывала красная пена. Она попыталась оторвать от земли морду, но только жалобно простонала и снова закрыла глаза.

Надеясь, что медведица все-таки поднимется, он пролежал рядом с ней целый день, нежно облизывая подрагивающую голову. А потом ветерок снова донес далекое тявканье.

После этого печального дня, встречая пустующее жилище в лесу, он больше не спешил в него входить, а несколько раз бил лапой по стенам. И случалось, они тут же рушились. Человек был умным, но он не мог дважды обмануть Зверя одним и тем же способом.

Да, люди, погода и даже добыча – все из года в год учили его, делая сильнее, хитрее и опытней.

В молодости он еще пытался добыть угоном лосенка или старого оленя, но потом быстро понял, что с его хромой лапой это почти безнадежный способ охоты. И тогда стал пытаться брать жертву одним-двумя прыжками, поджидая в засаде. Но тут мешал крепкий медвежий запах, и попытки удавались только тогда, когда дул сильный ветер, относящий его.

Однажды летом, чтобы хоть на какое-то время избавиться от жары и докучавших комаров, он, перед тем как залечь в засаду, долго, до озноба плескался в улове ледяной горной речки, а потом, не отряхиваясь, лег за выворотень у тропы. Было полное безветрие, и когда Зверь услышал вдалеке легкий стук оленьих копыт, то понял, что олень, скорее всего, сейчас его учует и свернет в сторону. Но рогач, хоть и останавливаясь через каждые несколько шагов, вытягивая шею и раздувая ноздри, все же шел и шел вперед, пока не оказался напротив выворотня. Зверь взметнулся в воздух и первым же ударом перебил хребет парализованной от неожиданности жертве. Насытившись и разомлев в тени, он долго не мог сообразить, почему же олень его не учуял. Наконец что-то будто подтолкнуло его не слишком разумные мозги: вода!.. Да, та самая вода, что смывает в дождь запах с камней, деревьев и троп, смыла на этот раз запах с него, не зря же он так долго полоскался в речке. А это значит…

С той поры он приловчился добывать даже чутких горных баранов. Зная, что те выходят на солонцы поздним утром, – любят, чтобы солнце уже слегка просушило и прогрело склоны, – он к этому времени вымачивал себя насквозь и ложился за какой-нибудь большой камень, свернувшись клубком. Главное при этом было не пошевелиться в момент, когда баран-разведчик с одной из верхних точек долго и внимательно обозревает все окрестные склоны. Вообще бараны всегда больше надеются на зрение, нюх у них слабый. И если уж не заметили сразу опасность и направились к солонцу, то к мокрому медведю могут подойти на несколько шагов.

Вода случайно подсказала ему и еще один добычливый способ охоты. Как-то раз в сильный дождь, не успев вовремя найти от него укрытия под хорошей елью или сосной, Зверь брел по молодому редколесью – мокрый, грязный до самого брюха, голодный и, конечно, злой. От этого зла и саданул он лапой по подвернувшейся на пути листвяшке. И вдруг сверху, как кедровые переспелые шишки, посыпались молодые рябчики. Едва вставшие на крыло, они тоже были мокры насквозь, и жалкие, слипшиеся в сосульки перья не могли удержать их в воздухе. Он тут же ухватил зубами и прихлопнул когтями несколько трепещущих комочков. С той поры в самые проливные ливни, когда все живое пряталось в гнезда, под ветки, в норы и логова, он выходил в лес и, промокший насквозь, но полный азарта и предвкушения добычи, бил здоровой лапой по молодым деревьям, обрушивая на себя целые водопады, но вместе с ними иногда птицу или оцепеневшего от холода и сырости зверька.

Но познал он и другое: вода не всегда может быть союзником. Ведь это она пригнала его нынче сюда – в район нескольких вытянутых горных гряд – из мест, где было намного больше корма. Было. До прошлой осени.

Небывалый зной летом выжег все склоны, и урожай травы, ягод и орехов оказался только в самых низинах, в долинах речек и озер. Туда и спустились за ним по осени птицы и звери. Первые морозы объявили о себе рано и внезапно, быстро покрывая все вокруг снегом. Застигнутая врасплох, но уже успевшая неплохо подкормиться живность начала спешно готовиться к зиме. Зверь видел, как многие молодые медведи роют себе берлоги прямо возле ягодников и торопливо ложатся в них, так же поступают бурундуки и мыши. Но какое-то непонятное чувство подсказывало ему, что лучше все же подняться повыше в горы и залечь поблизости от привычных мест. Зверь так и сделал, протянув через долину и склон одинокую на чистом белом покрове цепочку следов.

Проснулся он от духоты в берлоге. Высунулся наружу и вначале решил, что уже наступила весна: солнце буквально опаляло сопки, сгоняя вниз ручьями почти исчезнувший снег. Но Зверь тут же почувствовал, что для настоящей весны прошло слишком мало времени, он еще тяжел и сыт, лапы грубы и подвижны…

А долина внизу быстро заполнялась водой, и из залитых ею берлог, нор и норок вылезали их мокрые обитатели и брели, плыли, скакали к склонам, где ожидали найти спасение. Но как только солнце закатилось, вместе с темнотой тут же наплыли тяжелые тучи и повалил мокрый снег.

Зверь видел сквозь густые сумерки, как совсем недалеко от его логова два молодых медведя, пытаясь как-то осушить шкуры, принялись кататься по этому предательскому снегу, но он не впитывал влагу, а только налипал на несчастных, превращая их в огромные живые грязно-белые комья.

Ночью ударил мороз и за считаные часы покрыл всю долину ледяной коркой, схороня под ней убежища и корм. Не пощадил холод и покрытых сырой снежной кашей медведей, других обитателей гиблого места. Засыпая в своей берлоге, Зверь знал, что весной он, конечно, сумеет какое-то время прокормиться их вытаявшими трупами, но потом наступит голод и неурожай. Значит, надо будет уходить в сторону тех, темнеющих далеко-далеко на восходе гор.

Она и впрямь оказалась идеальным партнером, прекрасным собеседником, чуткой и отзывчивой личностью, и он быстро и сильно к ней привязался. Он даже скучал по ней, конечно, не так, как когда-то по родителям, но скучал. И в научном модуле его теперь светло и немного щемяще постоянно мерцали две голограммы – родителей и ее. Отработав положенное время на очередной неведомой планетке, досыта наобщавшись с туповатыми заторможенными динозаврами или агрессивными звероподами, он летел домой на предельной скорости. Но она его тоже баловала – время от времени вдруг среди ночи телепортировалась в его модуль, затерянный в чужих мирах, и падала в объятия. Мужу и жене такое разрешалось.

Нравилась ему и ее работа – дизайн и организация пространств. Если удавалось урвать свободный часок, он прилетал к ней и, усевшись в удобное кресло для релаксации, потихоньку наблюдал, как она на его глазах изменяет исковерканные природными катаклизмами континенты, изуродованные войнами диких существ планеты или изначально непригодные для нормального сосуществования радиоактивные скалы и агрессивные льды, хищные пустыни, ядовитые моря, а то и целые звездные системы, создавая вместо них прекрасные ландшафты, рожденные ее воображением и фантазией. Он мысленно представлял, как будут благодарны ей те существа, гуманоиды и даже не гуманоиды, что поселятся в таких райских кущах. И он гордился ею.

Через три месяца, как и полагалось по всем лемарским законам, у них появился ребенок – крохотная дочурка, наполнившая их жизнь каким-то особым, дополнительным смыслом, сделавшая его и ее еще ближе. Едва оказавшись дома, сбросив скафандр и пройдя дезактивацию, он подходил к ее кроватке и, аккуратно подведя руки под спинку дочери, брал ее на руки. Глядя на них в такие минуты, она, как ему казалось, вдруг начинала излучать особый невидимый свет, генерировать давно забытые на Лемаре, но живущие рудиментами где-то в глубине ее и его чувства, не совсем похожие на партнерство. А с дочкой он и вообще ощущал близость и родство на каком-то биологическом уровне, чувствовал, как исходящие из его ладоней родительские волны сплетаются с биотоками этого крошечного существа, заставляя его не совсем еще осознанно, но так счастливо улыбаться…

Время летело стремительно, ответственных заданий и поставленных задач на его плечах всегда лежало предостаточно. То это были полгода взаимопонимания и полного информационного доверия с гигантскими пещерными черепахами на F-112, то три недели настоящей безрезультатной войны со злыми и бестолковыми вольфрамовыми носорогами из системы DC-446, то бесконечная возня с этими непонятными и тягучими силиконовыми пауками с самого края Девятой галактики… Она в это время перестраивала свои неудачные и испорченные миры, а дочка незаметно подрастала, превратившись из сладкой малышки в красивую говорящую куколку, а потом и вовсе в забавного, веселого и очень любопытного человечка, собравшего в себе, казалось, все лучшие родительские качества. Впрочем, на это и была сориентирована ее генетическая программа.

То счастливо окунаясь в семейный оазис, то мчась куда-то на край света, он внезапно остановился только через год, когда вдруг осознал: завтра для них троих наступает день Х, последний день совместной жизни, красиво названный идеологами Великой реформы «Праздником школы и новой семьи». Наверное, его все же недостаточно хорошо подвергли специальной обработке тогда, в детстве, поэтому он просто не хотел такого праздника. Не хотел потерять ни ее, ни дочку.