Текст книги "Поэзия кошмаров и ужаса. Проказы чёрта на железной дороге"

То она сидит полуодетая перед зеркалом, готовясь к шабашу, а у ног её ходит зловещий ворон – не забыта, конечно, и метла! – то она стоит перед раскрытой книгой о колдовстве, а внизу, под столом, приютилась безобразная обезьяна.

Подобно Ропсу, Бердслей находился в сильнейшей степени под гипнозом пола и, подобно ему, он воспроизводил преимущественно кошмары сексуального характера.

Но если у Ропса женщина-мужегубительница еще отличалась по крайней мере красивым телом, а порой и красивым лицом, если в этих именно её качествах и скрывалась главная её опасность для мужчины, то в представлении английского художника она и с внешней стороны превращается в олицетворение безобразия и ужаса.

Даже в тех случаях, когда она, как на рисунке «Поклонницы Вагнера», не превышает человеческих очертаний, когда она похожа всё же на обыкновенную смертную женщину, она производит впечатление уродливого и кошмарного видения. Упомянутый рисунок представляет замечательное pendant к рассказу Лемонньэ «Суккуб». В театре, где дают, очевидно, «Тристана и Изольду», сидят глубоко декольтированные дамы, упиваясь музыкой. Лица их выражают холодную и тупую жестокость, а губы, точно обрубленные, напоминают кровь сосущих пиявок…

Обыкновенно, однако, женщина вырастает в глазах Бердслея в колоссальное существо, в сказочное чудовище, в каменное изваяние дикого Востока. Формы и линии её не отличаются изяществом, лицо не блещет красотой, ничто в ней не ласкает глаз – тело её или вздуто, как брюхо чудовища, напитавшегося человеческим мясом, или же тоще, как замогильный призрак. И всегда лицо её, точно окаменевшее, дышит алчностью и жаждой разрушения. То она предстает перед нами, как огромная жирная Мессалина, которая или идет на улице в поисках добычи, или поднимается по лестнице с сжатыми в кулак пальцами, готовая задушить мужчину, доверчиво ее ожидающего. То она облекается в образ Саломеи, высокой и худой, наклоняющейся над блюдом, где дымится в крови отрубленная голова возлюбленного, и кажется, будто её уста шепчут слова героини Оскара Уайльда: «Я люблю тебя, я жажду твоей красоты».

Подобно Бердслею, и Штук отводит в своем творчестве сексуальной проблеме огромное место.

Женщина и ему представляется не иначе, как врагом мужчины.

Она или выступает, как рассудочная и воинственная феминистка, оспаривающая у мужчины его первенствующее место, как мудрая Паллада Афина, или бесстрашная амазонка. —

Чаще же женщина порабощает мужчину, как существо половое, как половая стихия.

То она принимает вид невинной, как девочка, Евы, протягивающей Адаму яблоко соблазна, то она становится Сиреной, чья загадочно-манящая песня влечет мужчину в морскую пучину. Она облекается в образ, обвитых черной змеей, Греха или Порока. Она царит, как жестокий зверь, как сфинкс, на высотах сумрачных скал, среди вечного молчания. Она вонзает свои когти в спину мужчины, прильнувшего к её губам.

И всегда она символ зла и разрушения – дочь и возлюбленная князя тьмы.

Не только взаимные отношения полов становятся в глазах Ропса, Бердслея и Штука источником ужаса, но и вообще вся жизнь.

Вселенная кажется Рoпсy населенной демоническими образами – сфинксами, сатирами, адскими духами, а среди этих баснословных фантомов мелькает грозный скелет смерти.

Она везде и всюду. Она хозяйка и царица мира – Mors Imperator.

То она подкрадывается с ликом, изъеденным язвами – образ сифилиса, то она встает в виде разодетой дамы, а из-под опускающихся юбок предательски выглядывают ноги скелета. Или она входит в бальную залу.

 
С обильем дарственным одежды ниспадают
До щиколки сухой
Немой зияет мрак в пустых её глазах
И череп
Тихонько зыбится на хрупких позвонках.
 

А над этим миром-адом, миром демонов и гримас, поднимается гигантская фигура сатаны. Ночной порой шагает он над большим городом, потонувшем во мраке, сея плевелы, из которых с восходом солнца для него вырастет обильная жатва – разврат, болезни и преступления – Satan sémant l'ivraie.

В странный кошмар превращается жизнь и в глазах Бердслея.

Мелькают маски шутов и клоунесс, проносятся чудовищные формы, нелепые гримасы, смехотворно-страшные рожи.

Как ад, как настоящее Inferno, рисуется жизнь и Штуку.

Вот человек убил ближнего и бежит, объятый ужасом, а на углу его подстерегают три зловещие сестры. Одежда их состоит из гидр, лица озарены ужасным злорадством, и пальцы уже готовы вонзиться в его сердце. По поляне мчится другой безумец, а над ним в причудливо-страшных позах витают женщины-призраки и грозят ему и нашептывают ему на ухо слова, от которых волосы становятся дыбом, и сердце грозит разорваться на части. —

А там, дальше, мрачная преисподняя, дантовский ад, где с лицами, искаженными от ужаса, с глазами, широко раскрытыми застыли в невыразимых муках осужденные, озаренные отсветом ада.

Злые силы воцаряются над жизнью.

Над землей, сея беды и разрушение, проносятся темные исчадия ада. Щелканье бичей, топот копыт, возбужденное фырканье лошадей, ликующежестокий хохот всадников – всё сливается в одну исступленную мелодию, в бесовский гимн уничтожения и смерти.

И сколько бы Штук ни старался уйти от этих кошмарных видений в грезы о тихом, безмятежном существовании, о рае-идиллии, когда на фоне ласкающего пейзажа бродили счастливые кентавры, эти светлые мечты не выдерживают натиска окружающего мира и испаряются, как сон о далеком детстве.

И устремляя вдаль свои страшные глаза, царит над жизнью, ставшей кошмаром безумия и ужаса, – Люцифер, князь тьмы.

Ужас перед жизнью, никогда не затихающий, ужас перед смертью, вечно бодрствующий, – таково основное настроение в творчестве норвежского художника Эдварда Мунха.

Все, что его окружает, всё, что он видит и слышит, заставляет болезненно сжиматься его сердце, корчиться от боли его нервы.

Природа, любовь, материнство, жизнь улицы, жизнь в домах – всё кажется ему диким кошмаром, обвеянным жутью.

Призрачными глазами смотрит на него пейзаж. «Буря» становится под его кистью страшной сказкой. Эти ярко освещенные окна дома, эти гнущиеся под напором ветра деревья, это темное, давящее небо, вдали зловеще озаренное, эта группа призрачных людей на переднем плане – всё это, точно пригрезилось бедному безумцу Реймонта – Зенону.

Любовь – не более, как замаскированная вражда полов. Женщина – не более, как «вампир», сдирающий кожу на плече целующего ее мужчины, вампир, пьющий его кровь, точно она выхвачена из романа Пшибышевского De profundis, точно она сошла со страниц рассказа Лемонньэ «Суккуб». Даже материнство обвеяно в глазах Мунха не светлой радостью, а предчувствием мук и ужаса (Monna).

Жуткой призрачностью, подавляющей скорбью окружена вся жизнь людей. В кофейнях сидят за абсентом посетители, похожие на «ночные тени». На кровати, в жалкой мансарде, лежит проститутка, которую только что стошнило. Она вчера была на «работе».

Эти и подобные жанровые наброски Мунха, как и рассказы его соотечественника Крага, как бы олицетворяют «безмолвную весть из закоулков и трущоб большого города», воплощают голос его «широких улиц, ресторанов и увеселительных заведений» – голос, похожий на «вздох» или «стон», сорвавшийся с его уст в «лихорадочном возбужденном» полусне.

Вселенная наполняется странными и страшными формами – проходят люди с треугольными глазами, крылатые женщины проносятся над скелетами, в воздухе реют неуловимые, не поддающиеся описанию, тени: это те самые страшные фантомы и галлюцинации, которые мерещились Стриндбергу, когда он совершал свое скорбное хождение по мукам, в жизни, ставшей – адом.

И надо всем царит Победительница Смерть – Mors-Imperator.

Она повсюду и везде – хозяйка и царица мира.

Она стоит за каждым углом, подстерегает за каждым домом, втирается, как «непрошеная гостья», как злая intruse в каждую комнату, где люди думают о жизни и счастье. Нет такой минуты, когда её безобразный скелет не поднимался бы перед взором людей.

Как маленькие пьесы Метерлинка, так и творчество Мунха насквозь проникнуто «мрачным предчувствием смерти».

По улице, на которой спешат занятые будничными делами обыватели, вдруг покажется – как грозное memento – черный катафалк.

И когда Она входит в дом, лица людей сразу меняются, обесцвечиваются, стираются в какие-то пятна, застывают в бешенстве и отчаянии, каменеют от печали и безумия.

И нет предела её могуществу.

Ужас жизни сливается с ужасом смерти в один безрассветный кошмар. И из сердца подавленного человека, из груди ошеломленного художника невольно вырывается душераздирающий крик.

Есть у Мунха рисунок, который мог бы служить эпиграфом к творчеству рассмотренных нами писателей и художников.

По дороге идет женщина.

Чутким ухом слышит она, как из груди вселенной, из недр самой жизни рвется отчаянный крик – крик скорби и муки.

Сначала еле слышный, он превращается в оглушительный стон, разрастается в грохот урагана, наполняет весь воздух, проникает во все поры земли, во все щели домов, во все нервы людей.

Он становится – бесконечной и вечной мелодией бытия.

И женщина не выдерживает.

Она закрывает пальцами уши, чтобы не слышать этого крика, от которого стынет кровь, мутится ум, и сердце рвется на части.

Но тщетно!

Этот безумный крик проник глубоко в её собственное существо, разлился по всем её артериям, впился, как рак, во все её ощущения, отравил её кровь и, не понимая, что она делает, она сама разражается криком ужаса, широко раскрыв рот на лице помешанной.

Этот крик отчаяния и скорби, точно застывший на картине Мунха, олицетворяет собою то сумрачное и подавленное настроение, из недр которого родилась рассмотренная нами – поэзия кошмаров и ужаса.

Резюмируем сказанное[56]56
  Нас могут упрекнуть, что нами оставлен в стороне еще один важный социальный фактор, служивший для многих писателей и художников источником ужаса: а именно война. Такой упрек может показаться тем более основательным, что некоторые из рассмотренных нами творцов кошмарных образов черпали в войне не мало мрачных сюжетов. Достаточно указать на известную серию рисунков Гойи Los desastros de la guerra, созданных им под впечатлением вторжения французов в Испанию, на картину Делакруа, впрочем упомянутую выше: La Bataille de Taillebourg, наконец на картину Штука «Война», где на черном коне по грудам раненых и убитых тел едет с мечом на плече бог брани. Близко к творцам кошмарных образов подходит и французский художник XVII в. Калло, которого мы оставили в стороне, так как в его творчестве всё же преобладает гротеск над кошмаром, а у Калло рядом с каким-нибудь «Св. Антонием», напоминающим манеру Босха и Брегеля, стоят превосходные рисунки, воспроизводящие ужасы войны. Можно было бы указать еще на многих других художников, изображавших безумие войны в мрачных тонах, порой близких к кошмару. Таковы напр. картины Тинторетто, на которых в зловеще мрачном освещении по полю битвы носятся огромные сказочные витязи, похожие на призраки, картины Вирца и др. Мы оставили мотивы о войне в стороне во 1) потому что можно в войне усматривать зло и безумие и однако отнюдь не быть пессимистом, в глазах которого жизнь есть царство дьявола, и поэтому мрачно пессимистические изображения войны не могли бы быть доказательством принадлежности данного писателя или художника к группе кошмарных творцов и во 2) потому, что если порой рассмотренные нами художники и воспроизводили ужасы войны, то даже у них сквозь пессимизм настроения пробивается вполне здоровая жизнеутверждающая идея, которую можно формулировать словами заглавия известного романа Nieder mit den Waffen. Военные картины Гойи, Штука, Делакруа и др. своего рода проповедь антимилитаризма. В них дышит тоже самое настроение, которое заставило Байрона воскликнуть после картины резни, сопровождавшей взятие Измаила (В Дон Жуане):
О внуки! На героев прежних летСмотрите изумлением объятыКак смотрим мы на мамонта скелетДивясь тому, что мог он жить когда то.

[Закрыть]).

Мы видели: в искусстве и литературе бывают эпохи, когда произведения писателей и художников окрашиваются в черный цвет, когда в них воцаряются кошмарные образы, когда в них изображаются дьявол и ведьмы, призраки и галлюцинации, пытки и смерть.

Такие периоды пессимистического творчества совпадают с периодами крупных социальных кризисов, от которых страдает или всё общество или значительная часть составляющих его классов.

Развитие торгового капитализма в XV и XVI в. в., возникновение индустриализма в конце XVIII и начале XIX в., наконец, победоносный расцвет капиталистической промышленности в конце XIX и в начале XX в. сопровождались распадом значительной части классов, ломкой старых форм быта, гибелью старых идеалов, необходимостью приспособления к вновь создавшимся условиям существования: на этой почве и расцвела так пышно сумрачная поэзия, отражавшая жизнь, как сказку ужаса и безумия.

Другими словами: рассмотренное нами течение в искусстве и литературе, всё вновь и вновь всплывавшее, всё вновь и вновь торжествовавшее, переводило на язык художественных образов совершавшийся в жизни социальный кризис, было симптомом болезни, разъедавшей общественный организм.

Из рассмотренного нами литературного и художественного материала мы можем сделать еще один, очень важный, – методологический – вывод.

Говорят обыкновенно, что история искусства и литературы не может надеяться стать точной наукой. Имея дело с фактами, будто бы чисто индивидуальными, неповторяющимися, она не может делать из изучаемых явлений общих выводов, имеющих обязательную силу закона.

Такое возражение против возможности наукообразной истории литературы и искусства неосновательно.

Мы видели: одинаковые внешние условия (в данном случае наличность более или менее широкого социального кризиса) неизменно порождают одно и то же настроение (в данном случае, ужас жизни), а это настроение облекается всегда в одни и те же образы (дьявол, ведьмы, призраки, пытки, смерть).

Могут возразить: пусть это так, пусть основное настроение и даже главнейшие образы, им обусловленные, в подобные эпохи одинаковы, всё же творчество художников и писателей Ренессанса разнится в деталях от творчества писателей романтизма, а последнее не совсем похоже на поэзию и искусство модернистов.

Можно согласиться с подобным возражением и, однако, оно нисколько не в силах ослабить нашего основного тезиса.

Ведь и в природе ни одно явление не повторяет другое, ранее бывшее, до мельчайших подробностей.

Ни одна гроза не похожа на другую, ей предшествовавшую, ни один кристалл не облекается в форму, уже существовавшую, и т. д.

И однако, все эти индивидуальные уклонения, встречающиеся на каждом шагу в природе, придающие ей её неисчерпаемое разнообразие, нисколько не опрокидывают основного закона, на котором выстраивается наука о природе, закона, гласящего, что стечение одинаковых условий порождает одинаковые явления, т. е., закона повторяемости явлений.

То же самое наблюдаем мы и в жизни искусства и литературы, как только мы станем их рассматривать не вне времени и пространства, не как самодовлеющие области, оторванные от окружающей их действительности, а в тесной связи с социальными факторами, с социальной обстановкой.

Как ни разнится в деталях творчество художников и писателей определенной эпохи друг от друга, как ни отличается оно от поэзии и искусства другой, аналогичной, эпохи, не только основное настроение, но и главнейшие мотивы и образы, сюжеты и фигуры, повторяются, раз на лицо те же социальные факторы.

Каждый кризис, охватывавший широкие слои общества, проникавший в глубь жизни, неизменно порождал в искусстве и литературе особое течение, оперировавшее одними и теми же образами, покоившееся по существу на одних и тех же мотивах.

При всём своем индивидуальном своеобразии явления искусства и литературы также повторяются при наличности схожих или одинаковых условий.

А если и к художественному творчеству применим основной закон науки о природе, то исследователь искусства и литературы получает тем самым возможность предугадывать и предсказывать будущее.

Как астроном заранее вычисляет наступление лунного или солнечного затмения, так историк может предвидеть появление в будущем тех или иных течений художественного творчества.

Правда, в настоящее время это дело трудное, как потому, что методология истории искусства мало разработана, так и потому, что такое предвидение должно опираться на ясное представление о совершающихся в социальной жизни процессах. И однако, один, вполне вероятный, вывод можно сделать уже и теперь.

Эпоха модернизма – не последняя вспышка мрачной поэзии кошмаров и ужаса.

Социальные кризисы, подобные тем, которые потрясали до сих пор европейские общества, будут повторяться в больших или меньших размерах и впредь, создавая благоприятную почву для всё нового возрождения старых кошмарных образов.

И все-таки царство князя тьмы будет всё суживаться.

На ряду с погибающими и оттесняемыми классами есть класс, несомненно, восходящий, и, по мере того, как он будет численно расти, укреплять свои позиции, проникаться сознанием своей мощи, будет всё более расширяться и крепнуть почва, из которой вырастут могучие образы и радостные настроения.

Ведь, уже и теперь творчество художников и писателей[57]57
  Достаточно указать на Меньэ.


[Закрыть], проникшихся духом этого восходящего мира, запечатлено свежестью, здоровьем, силой и оптимизмом.

А, по мере того, как современная хозяйственная система всё более будет уступать место другому, более совершенному, экономическому строю, который создаст для миллионов людей более нормальные, легкие и здоровые условия существования, эта почва всё будет расширяться вдоль и поперек, будет становиться всё прочнее и тверже.

И чем явственнее скажутся благодетельные последствия происшедшего переворота, тем ярче отразятся они и на художественном творчестве.

Из искусства надолго исчезнут тогда кошмарные образы и мрачные настроения, дьявольские лики и болезненные гримасы, и на залитом солнечным светом фоне отчетливо будут выделяться прекрасные лица богоподобных людей.

На землю снова спустится, как в эпоху Ренессанса или в век Рококо, Олимп счастливых небожителей.

Но то будет уже не аристократия, а – демократия богов.

Дмитрий Дмитриевич Минаев
Проказы чёрта на железной дороге

Всё люди, такая тоска, хоть

бы черти для смеха попадались.

М. Лермонтов

Глава I

 
Скажите: видели вы чорта?
Каков он: немец иль русак?
Что на ноге его: ботфорта
Иль камер-юнкерский башмак?
(Из старинного альманаха).
 

I

 
Хоть образ беса за химеру
Давно признал наш мудрый век,
И навсегда утратил веру
В чертей рогатых человек,
Я, неподкупленный прогрессом,
Никак не мог расстаться с бесом,
С его рогами и хвостом:
Я с ним давно, давно знаком.
Могу уверить вас, читатель,
Из всех приятелей моих,
Богатых, бедных, добрых, злых,
Мне дьявол лучший был приятель:
Меня он тешил, забавлял
И мелких денег в долг не брал.
 

II

 
Либерализмом. геморроем,
Как все мы, друг мой не страдал,
Для русской повести героем
Его никто бы не избрал.
Зато, в аду, проказы строя,
Бес так прослыл уж за героя,
Что им однажды рассержон,
Его на свет швырнул Плутон.
Прыгнув случайно на планету,
Где много разных есть чудес,
Из любознательности, бес
Пустился странствовать по свету.
Вот в эти самые года
Я с ним сдружился навсегда.
 

III

 
По свойству дьявольского нрава
Мой друг рассеял много зла,
Себе одно присвоив право —
В людские путаться дела.
Как обличитель по природе,
Бес вечно странствовал в народе,
Свой изменяя всюду вид:
Он – то на клюшке инвалид,
То откупщик, то оператор,
То иностранный инженер,
То маклер, то акционер,
То полотёр, то литератор,
То по картинке сшитый франт,
То с кругу спившийся талант.
 

IV

 
Считая жизнь пустой шарадой,
Давно разгаданной уж им,
С какой-то тайною отрадой
Бес отравлял ее другим.
Людей везде сбивая с толку,
Он забавлялся втихомолку
Плодами дьявольских проказ,
И наслаждался каждый раз,
Когда умел свести интригу,
Взбесить оплошного врага,
Супругу вырастить рога
Иль осмеять иную книгу,
И сладострастно в мир пускал
Он за скандалами скандал.
 

V

 
Ничем не занятый ни мало,
Скакнув на землю, сатана
Повсюду сеять стал скандала
Одни благие семена.
И если плод того посева
Мы встретим справа и налево
От Петербурга и Москвы,
Читатели! узнайте вы: —
Их возрастил мой бес-проказник;
Ему тот день бывал не мил,
В который он не нашалил,
Не задавал скандальный праздник,
Хоть посреди таких забав
Он пред людьми и не был прав.
 

VI

 
Пусть мой рассказ за небылицу
Сочтете вы, – мне все равно,—
Но в нашу невскую столицу
Чёрт залетел не так давно.
И если вы не близоруки,
Не отдались аскетам в руки,
И нигилизму не верны —
Смотрите: всюду сатаны
Мы путь таинственный заметим.
Везде следы его когтей,
Дурачеств, шалостей, затей,
Лишь незаметных только детям;
А нынче даже, говорят,
Не скроешь их и от ребят.
 

VII

 
Я докажу слова примером:
Акционерным делом горд,
Всех обществ вдруг акционером
Спешил назваться смелый чёрт,
И там тотчас взялся за шашни:
То в водоемной нашей башне
Колеса он машин ломал,
То в «главном обществе» мешал
Отчеты, ведомости, сметы,
Французам премии дарил
И их на родину пустил,
Как пострадавших за изветы,
И вместе с ними промотал
Акционерный капитал.
 

VIII

 
Но утомясь потехой этой,
За новый труд принялся бес,
И начал вверх пускать ракетой
Пред нашим обществом прогресс.
Шумихой фраз он всех дурачил,
Грань обличения назначил,
Из-за угла воров дразнил
И в гласность алгебру вводил.
Весьма забористым канканом
Камелий невских веселил,
У Фюрст с мальчишками шалил,
Разбавил пиво кукельваном,
На Невский стулья натаскал
И откупам отставку дал.
 

IX

 
Чтоб в. людям, дух окреп скандала,
Вошел в их быт, в житьё-бытьё,
Бес тотчас взял два-три журнала
Под покровительство своё.
Он им придумал направленье,
Писал статьи и объявленья.
Сам выбрал шрифты и формат.
Сам роздал мненья на прокат,
И стал следить, сложивши руки;
Так иногда, под старость лет,
Глядит с лежанки старый дед,
Как вкруг него играют внуки,
И их докучный, резкий крик
С улыбкой слушает старик.
 

X

 
Но от журнального сумбура
Сам чёрт стал пасмурен и хмур,
Сам чёрт решил: литература
Уже хватила чересчур.
Что делать с сплетницей такою?..
Потом, махнув на все рукою
И склонный к перемене мест,
Вдруг приготовился в отъезд.
Без аттестата, без паспорта
Он в путь отправился тотчас,
И здесь-то я начну рассказ
О путевых проказах чёрта.
Но остановимся сперва.
Уж лучше новая глава.
 

Глава II

I

 
Организован бес счастливо.
И путешествовать он мог
И без услуг локомотива,
Паров и рельсов, и дорог.
Ему пути открыты всюду…
Поймите ж дьявола причуду:
Он одиночеством скучал
И путь иной предпочитал.
В толпе людей сословий разных,
В толпе чиновников, дворян,
Сынков купеческих, мещан,
Красивых марсов и приказных,
В толпе камелий и повес
Всегда любил толкаться бес.
 

II

 
Решившись странствовать по свету
В большой компании, спешит
Мой чёрт, наняв себе карету,
Купить у Вольфа лучший гид.
С путеводителем в кармане
Он размышляет уж заране
Куда направить свой полёт,
И где найти такой народ,
Где предрассудки не угасли,
Где слово с делом ходит врозь,
Где все вертится на авось,
Где б он, как сыр валялся в масле…
Берет раздумье сатану:
– Найду ль такую я страну?
 

III

 
Куда же ехать? В Риме папа.
Туда для чёрта путь закрыт,
И быстро дьявольская лапа переворачивает гид.
В Париж? Ему постыла Сена,
Австрийской гнилью пахнет Вена,
На Темзе – биржи, лавки, сплин
И слишком скромен уж Берлин.
На что ж сменить ему Петрополь?
Он знал, что скоро надоест
Ему Мадрид и Бухарест,
Неаполь и Константинополь.
Он дал зарок: в те города
Не ездить больше никогда.
 

IV

 
Уж чёрт нахмурился сердито
Но вдруг узнал со слов молвы,
Что в Нижний Новгород открыта
Дорога прямо от Москвы.
Хвостом ударив по карманам.
Чёрт крикнул: Эврика! К славянам
Приязнью старою дыша.
Он тут, же сделал антраша
И начал собираться в Нижний:
Костюм просторный тотчас сшил
И на дорогу закупил —
«Семейство Монсов» в лавке книжной,
Перчаток дюжину, порт-сак,
Халат и вязаный колпак.
 

V

 
И вот, под шляпой скрывши рожки,
Хвостом обвившися кругом
И аккуратно спрятав ножки
Под самым модным сапогом,
Мой бес, в Московском уж вокзале
Походкой важной ходит в зале,
В руке с билетом в первый класс.
Задумал он на этот раз
Поехать в классе самом первом,
Где люди важные одни
Привыкли ездить в наши дни,
Чтоб дать покой усталым нервам,
Чтоб, избежать ужасных бед:
Сидеть с плебеем tete-a-tete.
 

VI

 
Уж в третий раз звонок раздался,
Условный знак, что в путь пора,
В трубу машины дым прорвался,
Бегут к местам кондуктора,
Толпа стремится в перегонку,
Кто тащит узел, кто картонку,
Прощанье, хохот, слезы, звон,
И все бегут скорей в вагон.
Без торопливости мещанской,
Небрежно распустив свой плед
И ловко вставив в глаз лорнет,
В зубах с сигарою гаванской
Идет наш путник. «Вам куда-с?»
Кричит кондуктор. – В первый класс.
 

VII

 
В углу, на кресло сев с комфортом,
Спешит осведомиться он,
Кого из смертных вместе с чёртом
Судьба свела в один вагон,
И между тем, как из вокзала
Машина с громом выезжала,
Бес начинает наблюдать
С кем путь придется коротать.
Но пассажиров только трое:
Степняк, славянской расы цвет,
В селе проживший двадцать лет,
Был не находка для героя,
потом вошла одна из дам,
Которых встретишь здесь и там,
 

VIII

 
В вокзалах, в маскарадной ложе,
В чаду балов и пикников,
В кругу уставшей молодежи
И не уставших старичков,
Ну, словом – эти героини
Нам попадутся всюду ныне,
Теперь любой фельетонист
О них напишет целый лист.
Потом, последним пассажиром
Был прогрессист с брегов Невы,
Чиновник с ног до головы,
Фразёр и фат под виц-мундиром,
Который взятки бичевал,
И был, где можно, либерал.
 

IX

 
В пути сближаемся мы скоро,
В пути флегматик и педант
Не избегают разговора:
Так уверяет сам Жорж Занд.
И вереи принципу такому
Спешит к товарищу степному
Подсесть поближе сатана,
Чтоб изучить его сполна.
Пленившись черепом соседским,
Челом высоким… в полвершка
И всей фигурой степняка,
Чёрт, с любопытством чисто детским
Остановил на нём свой взгляд:
– «По всем приметам простоват!»
 

X

 
Считая мозг простым балластом,
Который счастью лишь мешал,
С людьми в сближеньи очень частом,
Бес больше глупость уважал.
Без дураков, ему казалось,
Земля наверно бы распалась.
Кто б занял видные места?
Кто б проживался дочиста?
Кто б делал глупости, скандалы,
Нас и смешил и раздражал,
Проекты разные писал,
Или выписывал журналы
Их не читая никогда?..
Без глупым, скучно, господа!…
 

XI

 
Заметьте: так или иначе,
Все к дуракам благоволят.
Кому и счастье и удачи?
Чьим мненьем свято дорожат?
Кому мы жмем с участьем руку?
С кем разгоняем нашу скуку?
С кем рассуждаем битый час?
Ответьте: с кем? прошу я вас.
Средь жолчных умников, вполглаза
На мир глядящих с высока,
Когда я встречу дурака,
Готов обнять его два раза
И рвется ласка прямо с губ:
– Ты мне уж мил за то, что глуп!
 

XII

 
Хотя с теорией такою
Герой наш жить давно привык,
Но пред соседа головою
Он стал в тупик.
Напрасно череп редкий этот,
Припомня френологов метод.
Тихонько щупал он рукой,
Но видит: сметки никакой,
– «Вот удивительный феномен!
Таких нигде я не встречал»,
И хоть мой бес всё отвергал,
И в похвалах был очень скромен,
Но степняку он честь отдал,
И тут же мысленно сказал:
 

XIII

 
«Блажен, кто шёл – друзья, поверьте, —
Всю жизнь спустивши рукава,
Кому ни в чем, до самой смерти
Не помешала голова,
Чей череп мысль не посещала.
И ядовито не стращала
Тяжёлым умственным трудом,
И не толкала в жёлтый дом…
И вот субъект такого сорта
Сидит и смотрит на меня!»
И тайной зависти змея
Зашевелилась в сердце чёрта.
(По старым книгам, всех чертей
Заела зависть до когтей).
 

XIV

 
«Дурачить умника – отрада,
Но как дурачить дурака?
Что с ним мне делать?» – И досада
Смутила дьявола слегка.
Но вдруг в ием смолк невольный ропот,
И он придумал сделать опыт
Еще неслыханный у нас.
Меж тем, как русский Ловелас
Пленял камелию в карете,
И, принимая нежный вид,
Ей напевал: «Unschulig Kind»[58]58
  «Невинное дитя» (нем.).


[Закрыть],
Чёрт шутку новую на свете
Хотел дорогой испытать,
И стал соседа усыплять.
 

XV

 
Сосед зевнул, к стене склонился,
И захрапел в единый миг.
Но этим чёрт не усмирился;
Он был известный прихотник:
Его в вагон, в тюрьму запри хоть,
Он и в тюрьме затеет прихоть,
А тут же случай редкий был
И чёрт его не упустил.
И вот над спящим, у дивана
Начать свой опыт дьявол рад,
И странной формы аппарат
Он вынимает из кармана.
И из него же вынул он
С какой-то жидкостью флакон.
 

XVI

 
Он вздумал – шутки зачастую
Ему случалося играть —
Соседа голову пустую
Отличным мозгом спринцовать
«Дай разбужу от вечной спячки!»
И чёрт садится на карачки.
Наводить ловко свой насос,
И вдруг, мгновенно, через нос
В соседа мозг струёй пускает.
Степняк чихнул, приподнял бровь,
И захрапел тотчас же вновь,
Но бес сидит и наблюдает,
И втайне думает: «Теперь
Стал, верно, гением мой зверь».
 

XVII

 
«Тот мозг отличной самой пломбы.
Достался мне от мертвеца:
Средь вашей адской катакомбы
Его я взял у мудреца.
Что опыт мой вполне удастся
Готов я тартаром поклясться.
Сейчас готов себя распять»…
И в нетерпении раз пять
Он степняка толкнул копытом.
Степняк проснулся и встаёт,
Зевнул, раскрыв широко рот,
И взглядом мутным и сердитым
Глядит бессмысленно вокруг.
Тут подскочил мой адский друг.
 

ХѴIII

 
«Что с вами? Вы уж не больны ли?»
– Чёрт знает, что теперь со мной:
Мне точно в череп напустили
Какой-то дряни и помой,
В затылке – боль, в висках – ломота.
И спать смертельная охота,
А впрочем – завтракать пора:
Я голод чувствую с утра.—
Напрасно искорку хоть смысла
В его глазах наш бес искал,
Соседа мозг не разбирал,
И так же тупо он и кисло
Глядел, опухший весь от сна…
И думал мрачно сатана:
 

XIX

 
«Закон природы непреложен,
Не изменить его никак,
К перерожденью невозможен
Такой классический дурак,
И мозг, которым сильны люди,
В моем соседе, как в посуде
Крахмал остуженный лежит
И… только дразнит аппетит.
Бессильны разума вериги
Над этой крепкой головой…»
Тихонько свистнул дьявол мой.
И на камелию из Риги.
С лица прогнавши думы след,
Он вдруг наводит свой лорнет.