Текст книги "Законодатель. Том 2. От Анахарсиса до Танатоса"

– Вновь коварный вопрос исходит от тебя, любезный. Мне кажется, что нести прямую ответственность за всё происходящее в полисе мудрец не должен. Ведь он не государь и не подменяет собой весь народ. К тому же, мудрость мудростью, но должен быть и здравый смысл народа, его государственное чутьё. Представляешь, ведь и мудрец может ошибиться! И что тогда? Всё свалить на него? Тем не менее, полагаю я, мудрец несёт косвенную ответственность за происходящее в обществе. Ведь он не сумел донести до всех людей разумные идеи, не смог убедить их в собственной правоте, не смог разъяснить, не смог найти поддержки и опоры у граждан. Но эта ответственность не правовая, не по законам государства, а по законам этоса, по высшим законам нравственности. У мудреца имеется свой беспощадный судья – его личная совесть. Такой судья не даёт мудрецу ни минуты покоя, побуждая к размышлениям о происходящем и необходимым действиям во всеобщее благо.

Разговоры и споры, подобные этому, между Солоном и Анахарсисом происходили часто. Собеседники никогда не исчерпывали обсуждаемых тем. Всякая новая беседа порождала неисчислимое множество вопросов. Поиск ответов на них приводил к новым вопросам, а те, в свою очередь, становились источником небывалых идей. Так на земле Эллады зарождалась новая форма человеческого познания, названная позже философией. Зарождалась она, разумеется, не только в Афинах, но и в других полисах. Солон и Анахарсис были в числе её первопроходцев и неутомимых почитателей. Они не только почитали мудрость, но и искренне любили её. Да и как её можно не любить? Именно так размышлял царевич. Тот, кто не любит мудрость, не любит людей.

5

Год спустя после прибытия в Афины Анахарсиса, здесь появился ещё один почитатель мудрости. Это был муж высоченного роста и крепчайшего телосложения. О таких в афинском демосе говорят «дуб», а ещё говорят «циклоп», «гигант», «Геракл». Ростом он был примерно в пять локтей, возможно, чуть меньше; коренаст, широкоплеч, мускулист, кулаки размером с голову Анахарсиса. Правда, иногда афиняне дубами называли тех, кто «крепок задним умом», кто недалёк в делах умственных и житейских. Но это был не тот случай. «Сей дуб, так умён, как никакое другое человеческое древо», скажет позже о нём Солон Главкону, который за глаза называл прибывшего «дубом».

То, что этот человек умён, афинский мудрец знал давно. О таких индивидах нельзя не знать. Их грешно терять из поля зрения мудрствующего человека. Похожих на него мужей не столь уж и много. Помимо могучего тела он был заметен неподражаемым взглядом. Взор у него чистый, ясный, умный, любопытствующий, понимающий, открытый; взгляд честного человека. Это был взгляд светлозелёных, необычайно красивых глаз, которые напоминали две небольших луны. Анахарсис, с завистью ревнивого мальчишки посматривал на него и говорил о нём: «красив как эллинский бог», иногда утверждал, что сей муж не иначе как внебрачный сын Аполлона.

Вначале по прибытии в Аттику в общении с людьми он был сдержан, в меру застенчив, скромен, даже, казалось, немного стыдлив. Видимо, немного стеснялся своего роста или переживал за других мужей, что те не доросли даже до его плеч. Он, казалось, сочувствовал всем маленьким и очень маленьким мужам. Умышленно не называл их мужами, а какими-либо другими подходящими словами. И хотя афиняне не долюбливали застенчивость как таковую, но эту они приняли целиком. Более того – афиняне зауважали пришельца, хотя они не из тех, которые уважают первого встречного. Прибывший, если судить по его внешности, по годам был старше скифа. Но выглядел он достаточно молодо, как будто время над ним не властно. Он был столь же любознателен и пытлив, как и непоседливый скифский царевич.

Оказалось, это не кто иной, как Мисон, родившийся на Крите, но проживавший по большей части в Лаконике. С ним Солону лет пять назад доводилось мимоходом встречаться в Олимпии. Во время беседы, состоявшейся между ними, афинский мудрец сразу понял, что перед ним незаурядный индивид – человек огромного масштаба, таланта и обаяния. Можно сказать сильная натура, какие крайне редко встречаются, если встречаются вообще. Своего рода олимпионик ума и слова. Афинский мудрец без колебаний пригласил его в Аттику, на предмет погостить, побеседовать, поразмышлять, отдохнуть, посмотреть на афинскую жизнь, при желании – пожить в этих краях, а то и навсегда обосноваться здесь.

Так вот, этот незаурядный человек наконец-то прибыл в Афины. Прибыл он прежде всего, по той же причине, что и Анахарсис, – учиться мудрости. А раз учиться мудрости в Афинах, то сразу понятное дело у кого – у Солона. Такого намерения Мисон не скрывал. В Аттике ему всё понравилось ещё больше, нежели Анахарсису. Подумать только, он останется здесь на долгих тридцать лет. Купит дом, обзаведётся скромным хозяйством. Со временем он, как это не сложно было, получит афинское гражданство. Один из очень и очень немногих метеков.

Таким образом, примерно в одно и то же время у Солона появились два талантливейших ученика, ставших впоследствии всемирно известными мыслителями. А если к сказанному ещё добавить, что в постоянных философских беседах, дискуссиях на разные темы, в обсуждении законов, проводимых Солоном в узком кругу, принимали участие Феспид, Сусарион, Полифрадмон, Херил и другие известные и молодые поэты той поры, то можно с уверенностью сказать, что в начале восьмидесятых годов шестого века до нашей эры в Афинах формируется первая философская школа. Именно первая социально-философская школа, основную проблематику которой составляют вопросы государства, права, гражданства, межгосударственных отношений, человека и человеческой жизни, проблемы познания и поиска истины. Наряду с ними обсуждаются вопросы религии, нравственности, семьи, свободы и ответственности, частной и государственной собственности, искусства. Причём, идеи руководителя этой школы не были абстрактными, голословными и оторванными от жизни. Они воплощались в законах и в практике государственного строительства афинского полиса. Знаменитая милетская школа Фалеса возникает чуть позже, и её главная проблематика будет иметь натурфилософский характер. Можно сказать, что Солон опередил Фалеса в этом вопросе как минимум лет на десять. Данный факт, к сожалению, в наше время недооценивается. Но факт остаётся фактом. Конечно, само слово «школа» может быть здесь и не вполне уместно. Но то, что это было первое устойчивое творческое сообщество мудрствующих людей – сомнений не вызывает. Они часто общались с афинским мыслителем как в одиночку, так и все вместе. Собирались то у него дома, то у Феспида, то на Агоре, то на Пниксе или на Акрополе. Со стороны интересно было наблюдать, как Анахарсис вслушивался в каждое произнесённое Солоном слово. Он внимательно слушал и своего собрата по учёбе – Мисона. Царевич обожал поэтический дар Феспида. Впрочем, и поэзию Солона тоже. Ведь законодателем Солон стал по случаю, а от природы он был поэтом – величайшим из поэтов своего времени. Возможно, законотворческая деятельность основательно отвлекла его от занятий поэзией. Тем не менее, Солон сочинил около пяти тысяч элегий. Не исключено, что эллины стали бы свидетелями рождения новой «Илиады» или «Одиссеи». А для них великий поэт был выше великого законодателя, или на худой конец воспринимался вровень с законоискусником. Поэтому Анахарсис и Мисон также воспринимали и любили Солона и как законодателя, и как поэта, и как мудреца, и просто как порядочного человека. Анахарсиса и Мисона поражало то, что между ними и собой афинянин не возводил никаких преград и даже не намекал на то, что он учитель, а те – ученики, что он первое лицо государства, а они – никто в этом государстве. Они сами подобное хорошо понимали. Несмотря на то, что Анахарсис иногда преступал позволительную грань отношений «учитель – ученик», Солон, был терпелив и сдержан. Он не роптал, не порицал, не возмущался, не ругался, а просто интеллектуальными средствами деликатно ставил скифа на положенное место. Иногда отшучивался, порой не обращал никакого внимания на его «шалости», иногда иронично говорил, что он не дорос до понимания столь тяжёлых вопросов. Афинский мудрец видел, что скиф увлечён, а человек увлечённый о границах и пределах не думает. Даже Главкон порою, не выдерживая напора Анахарсиса, говорил ему:

– Ты хоть и царских кровей, однако, знай, своё место и знай разумную меру поведения. Не будь занозой в одном месте. Уважай афинское государство и его законодателя. Не то я сам начну тебя учить. Имей в виду, подобное тебе дорого обойдётся, ибо я учу не так, как Солон, а быстро и результативно. – Иногда он, шутя, говорил скифу: Не напирай так сильно, у меня всего лишь одна рука. А одной – тяжело тебя сдерживать.

Во время застолья Главкон мог обозвать его степной лягушкой, которая квакает зря, не уважая хозяев Афин, то есть Солона, Главкона, Аристодора, Феспида и других афинян. Простоковатый Главкон мог запросто потрепать царевича по шевелюре, похлопать его по плечу, обозвать едким словечком, вроде «норовистый ослик» или «степной жеребёнок». Однако Анахарсис не обижался на друга Солона. Он чувствовал, что это добродушный человек, в словах которого нет явной злости и тем более подлости. Но ревность и с той, и с другой стороны, несомненно, была. Главкону казалось, что новоявленный ученик забирает у Солона слишком много времени, которое могло быть потрачено на более важные государственные дела и, разумеется, на самого Главкона. Царевич тоже полагал, что Главкон забирает у афинского мудреца слишком много драгоценного времени, которое могло быть потрачено не на обыденные разговоры и застолья, а на возвышенные беседы и поиск глубоких истин. И Главкон, и Анахарсис нередко упрекали друг друга в том, что они неоправданно отрывают законодателя от важных дел и сами всё делают несвоевременно. Анахарсис однажды в присутствии Главкона так сказал:

– Вот я ежедневно говорю себе – всё надо делать своевременно. Всё-всё-всё! А ты?

Главкон, разумеется, мгновенно отреагировал на столь пафосное заявление скифа:

– А что всё? Что, собственно говоря, ты делаешь? Проводишь Экклесию или заседание Буле? А может, готовишь закон о скифских параситах или заседаешь в Ареопаге? Или на худой конец выращиваешь овощи или пасёшь коз? Единственное, что ты делаешь, так это морочишь голову Солону и отвлекаешь его от важной работы!

– Беседы с мудрецами – это моя любимая стихия! – перебив Главкона, гордо воскликнул скиф. – Не то, что у тебя беседы с сомнительными лицами.

Главкон, снисходительно посмотрев на Анахарсиса, ответил:

– Вот я, иное дело. Никогда законодателю не мешаю, никогда его не отвлекаю, и даже, как могу, помогаю. Я служу отечеству и способствую всечеловеческому делу любви. Правда, ничего не делаю своевременно, а как удаётся. Но я никогда ничего об этом не говорю. А если что-то делаю своевременно, то тоже молчу. И, в конечном итоге, успеваю справляться со всеми делами. А ты? То и дело, что только говоришь и говоришь, жужжишь и зудишь, немного молчишь, а потом снова болтаешь. Рассуждал бы по делу! Говорил бы хоть привлекательно и красиво, как Солон или Феспид! На худой конец, как я. А если не умеешь управлять своими словами, то лучше молчи. Будто не знаешь, что хорошее молчание, лучше плохого разговора.

Анахарсис тут же бурно отвечал Глав ко ну:

– Да, у вас в Аттике изысканная речь, не то, что у нас, в скифских степях. Что и говорить – аттицизм! Такое ощущение, что говорящие ионийцы наслаждаются речью. Мне же аттицизм не свойственен. Я не Солон, и даже не Феспид, хоть и с аттическими корнями. Я – скиф! Но и ты, Главкон не страдаешь аттицизмом. Вот разве что Мисон таков, хоть и критянин.

Тут следует заметить, что лексикон Анахарсиса был весьма и весьма своеобразным. Эллинский язык он знал, но далеко не в совершенстве. Иногда смешивал слова ионийского, эолийского и дорийского наречий. От волнения или в пылу страстного спора ему явно не хватало эллинского словарного запаса. И он тут же вставлял скифские слова. Будто бы для усиления значимости сказанного или для красоты, а потом пытался перевести их на ионийское наречие, если удавалось. Нередко из его уст звучали смешанные скифско-эллинские термины, которые афинянам были непонятны, но Анахарсиса это сильно не задевало. Он даже гордился происходящим, полагая, что таким образом развивает и обогащает скифский язык, а заодно и эллинский. Для возвышенного пафоса он мог использовать известные ему слова египетского, лидийского, финикийского и других языков. Хотя ни одним из них он не владел совершенно. Но для тех, кто впервые с ним сталкивался, или вовсе его не знал, он вполне мог сойти за уважаемого полиглота. Если кто-то из окружения Солона упрекал его в этом, то он, уверенно, отвечал, что владеть многими языками не есть великое благо. И это вовсе не показатель умственного развития. Много знать, вовсе не означает быть умным, тем более мудрым. Мужам, которые упрекали его в незнании египетского или финикийского языков, он отвечал, что не является торговцем, которым такие языки знать необходимо. Иным отвечал, что и они тоже много чего не знают, например, скифского языка. Глав ко ну, часто укорявшему его в недостаточном знании ионийского наречия, он вызывающе отвечал, что тот вовсе не владеет скифским языком. А ещё Главкон не знает финикийского, египетского, иудейского, лидийского, аккадского, персидского языков. Для смотрителя диктериона такое совершенно недопустимо. Он обязан их знать в силу особенностей своей работы. Но самое главное не то, как говоришь, а какие слова произносишь, постоянно утверждал Анахарсис, когда намекали на его акцент. Смотрителю диктерионов он отвечал, что самый совершенный язык тот, который индивида делает хорошим человеком. Это язык высокого этоса, добродетели, человечности, гостеприимства. Главкон тут же прямым текстом говорил ему, что для скифа, эллинский язык он знает хорошо, даже слишком хорошо. Но для мудреца такое знание языка вовсе не годится. Ведь язык есть инструмент и средство мудрости. Анахарсис резко возражал ему, полагая, что мудрость состоит не столько в языке, сколько в мыслях, намерениях и действиях. Мудрость можно изложить и с помощью письма.

– Клянусь Афиной, Анахарсис, ты приехал к нам не учиться мудрости, а учить ей нас! – возмущался порой Главкон. – К тому же, видно, хочешь похитить у нас афинскую мудрость, а взамен навязать скифскую глупость.

– Я прибыл учиться не к тебе, а к Солону, – возражал, донимая Главкона, скиф. – Да, именно к нему. И забирать у тебя ничего не собираюсь, так как брать нечего. Что касается Солоновой мудрости, то не бойся, её хватит на всех разумных индивидов.

В моменты возникавшего между Анахарсисом и Глав коном напряжения, разозлившись, бывший стратег, кричал царевичу, что нехорошо быть скифом, но лучше быть эллином. На что тот возражал, что в душе он эллин, даже больше, чем Главкон. Они яростно спорили, ругались и тут же мирились, а потом вновь спорили и снова мирились. Скиф, отстаивая собственное мнение, порой напоминал неврастеника. На что ему не раз указывал Главкон. Анахарсис не раз упрекал Главкона в том, что тот хочет стать афинским Ментором по отношению к нему.

– Во всяком случае, твои речи, если их можно назвать речами, и возражения, если их можно назвать возражениями, носят менторский характер.

Главкон не знал или забыл, кто такой Ментор, тогда Анахарсис гордо напоминал ему, что речь идёт о воспитателе Телемаха – сына Одиссея и Пенелопы. Он воспитывал его двадцать лет. И делал это жёстко, требовательно, строго. Телемах побаивался даже его голоса.

У Анахарсиса, несмотря на то, что он был излишне откровенным, прямолинейным, дотошным, иногда даже дерзким, сложились хорошие отношения почти со всем Солоновым окружением, со всеми эллинами. Он притягивал к себе всех людей, словно камень из Магнезии металлические предметы. Эллины любили с ним пошутить на разные темы, посудачить о Скифии и скифах, поспорить на темы нравственности, политики, экономики, семьи, любые другие темы. Не было таких вопросов, которых бы он избегал. И даже там, где, казалось бы, он был полным чужаком, невежей, он готов был ввязаться в полемику. Скиф научился ставить собеседникам трудные и весьма утончённые вопросы. Он сам всегда искал на них ответы, при этом стремился, чтобы и его собеседники отвечали по-существу. Едва ли не при каждой встрече он старался вовлечь в дискуссию Солона, Мисона, Феспида, Дропида, Главкона, Сусариона. Он полемизировал едва ли не с каждым встречным, если имелся для этого подходящий повод, а если его не было, то сам его находил. Разумеется, дискуссии с Феспидом, Мисоном и особенно Солоном давались ему тяжело. Эти мужи были не только мастерами слова, но и демиургами утончённой мысли. Но скиф не отчаивался, если его стихийные аргументы разбивались о прочные берега их логоса. Он настойчиво искал новые пути и подходы, усиливал аргументы. Если их не хватало, то он продолжал поиск более новых и более убедительных средств. Находя, тут же пускал их в ход. Солон как-то в присутствии многих мужей назвал царевича мастером меткой фразы. А чуть позже и вовсе величал его эристом, то есть мастером, умеющим искусно вести полемику, способным быть человеком рассудительным. Иногда законодатель и вовсе ставил его в пример всем остальным, уповая на то, что Анахарсис умеет быстро учиться, а также переносить все невзгоды Судьбы, преодолевать превратности и тяготы жизни, что к ней он относится разумно, вдумчиво, основательно, последовательно. Разумеется, мудрец делал это не только в силу заслуг скифа, но ещё и по причине того, чтобы словесно поощрить и поддержать его в стремлении глубоко изучить всё эллинское. То, что Мисону и Феспиду давалось легко и быстро (ведь они эллины) Анахарсису давалось непросто; всё-таки он скиф и у него наполовину скифское мышление. Правда, Феспиду не очень нравилось, когда превозносили царевича. Он дал всем понять, что в вопросах поэзии Анахарсис не эрист, а всего лишь флиак. То есть исполнитель шуток, фарсов, не более того. До уровня эллинского поэта Анахарсису никогда не приблизиться: «Поэзия ему – совсем не по уму», – так резко откликнулся молодой поэт. За глаза Феспид иногда называл Анахарсиса грубым сатиром. И тот, между прочим, знал об этом. А посему он дал себе зарок в совершенстве овладеть эллинской поэзией и даже более того – самому стать хорошим поэтом. Он мечтал написать скифскую «Илиаду», или «Скифию», которая восславила бы его народ навека.

Многие афиняне о нём говорили, что он весьма заметное явление – скифский феномен. Царевич был находчивым, открытым для всех, хотя и не всегда понятным и понятым. Да это и не важно. Что не делай, что не говори, а скифские корни давали о себе знать.

Вместе с тем, в Солоновом окружении был человек, которого скиф невзлюбил и старался обходить его стороной. Этим человеком был не кто иной, как Писистрат. Скиф обладал феноменальным природным чутьём. И, между прочим, он первым увидел в Писистрате опасного для Афин человека. На сей счёт у него не возникало никаких сомнений. Он ему не доверял и не верил, стремился избегать с ним основательного и тем более откровенного дружеского общения.

Писистрат как-то стал набиваться ему в друзья:

– Я хочу стать тебе близким другом, царевич, – пафосно молвил он. – Как ты на это смотришь?

– Я на это никак не смотрю. Друг у меня уже есть. И такого друга нет ни у кого. Это – Солон.

– Так не стоит ли завести второго друга. Два всегда лучше одного.

– Не соглашусь с тобой в этом вопросе. Вот, например, два удара по голове всегда хуже, чем один. Или два года тюрьмы, никак не лучше одного. Или купить овцу за две драхмы накладней, чем за одну. Так что, Писистрат, имей в виду, лучше иметь одного друга стоящего, чем многих не стоящих. Между прочим, у меня есть и второй стоящий друг – это Мисон. Таких друзей не заменят и сто Писистратов.

Будущий тиран почему-то завидовал Анахарсису. Скорее всего, потому, что тот царевич. Не важно, что скифский, но всё же царевич. А вот он, Писистрат – обычный гражданин, хотя небольшие остатки царской крови имеются и у него. Ведь Кодр и его далёкий предок, а не только предок Солона. Писистрату не нравилось то, что скиф крепко сдружился с афинским законодателем, был дружен с Феспидом, а также со многими достойными людьми Аттики. А те почему-то Писистрата не замечали и очень близко к себе не подпускали.

Что интересно – невзлюбил Писистрата и Мисон, исключительно сдержанный и на редкость терпелевый человек. Он невзлюбил будущего тирана ещё больше, нежели Анахарсис. Между ними периодически происходили размолвки. Просто поразительно, что оба ученика Солона предугадали в его двоюродном брате будущую опасность для афинской демократии, опасность для самого учителя, его идей и практических дел. Солон же, будучи человеком толерантным, убеждал и Анахарсиса, и Мисона в том, что Писисират ещё молод и наивен, и что есть надежда на его исправление в будущем. Да и не такой он плохой, как это кое-кому кажется. Возможно, время его исправит или хотя бы поправит. Мисон же намекал Солону, что как бы в будущем не пришлось бежать или скрываться от такого человека, как Писистрат. Конечно, глубоко в душе законодатель тоже предчувствовал недоброе по отношению к нему, хоть и не явно. Он никак и ничем не мог подобное объяснить. Но такого рода предчувствия имелись.

Анахарсис стремился усвоить все афинские законы. И, как оказалось, для него подобное было непростой задачей. Ему иной раз представлялось, что некоторые законы лишние, что их невероятно много. Что они напоминают цепи, которыми сковывают людей. Солон терпеливо и настойчиво втолковывал ему смысл каждого закона. Однажды, возмутившись суждением Анахарсиса, он резко возразил:

– Цепи закона могут быть как самыми страшными, так и самыми приятными. Всё зависит от существа конкретного закона, его глубинного смысла и предназначения. Не каждому дано, это сразу увидеть и наспех прочувствовать. Если кому-то кажется, что он в цепях закона, то он должен знать, что лучше быть в цепях закона, нежели в просторах мнимого хорошего беззакония и необузданной свободы, при которой ты не знаешь, что ждёт тебя за поворотом дороги и даже у порога твоего дома.

Довольно часто выезжая за пределы Афин, Солон приглашал с собой в поездку Анахарсиса, иногда брал и Мисона. Они, разумеется, не участвовали в деловых встречах законодателя с правителями других государств, не давали советов по политическим вопросам, если их об этом не спрашивали. Когда же законодатель их об этом просил, то они высказывали свои соображения с большим желанием. Анахарсис, по привычке, бурно и громко излагал свои взгляды. Мисон был сдержаннее, скромнее и нередко отвечал:

– Солон, разве после тебя можно найти лучший путь решения вопроса? Я скорее уведу тебя от истины, или введу в заблуждение, нежели дам деловой совет.

Но законодатель не обращал внимания на такие причитания. Он знал, что любой человек способен найти что-то дельное, неповторимое, ценное и полезное. Надо всего лишь дать ему возможность поискать такое и своевременно высказаться. Необходимо проявить в этом деле большое терпение. Мисон, разумеется, предлагал советы, если сам был прочно убеждён в их полезности. Лишнего и непродуманного он никогда не советовал и даже не пытался подобное делать. Он всегда старался быть предельно кратким. Не потому ли Солон часто называл Мисона «лаконцем мысли». Анахарсиса порой называл «скифским соловьём», изредка «орлом степей». Мисон всегда старался оставаться незамеченным. Образно говоря, находился в тени. Анахарсис, наоборот, везде стремился быть увиденным, услышанным, понятым и незабываемым. Его подмывало начертать на чём-нибудь – «тут был Анахарсис».

Анахарсис по сравнению с Мисоном был нетерпелив, суетлив, излишне поспешен. Ему хотелось постичь всё и немедля.

Его острый язык порой опережал мысль, а иногда усердствовал и безо всякой мысли, о чём он не раз позже жалел. Но, что делать, он таков, каков он есть. Видимо иного Анахарсиса не могло быть. Чего Анахарсис от всех не скрывал, так это того, что он является учеником Солона и скифом. Более того, он иногда, изрядно приняв вина, требовал, чтобы его по праву считали первым учеником афинского мудреца. Мисон, Феспид и прочие – это второй ряд, а он, скифский царевич – в первом ряду Соло новых учеников. Был ли в этом какой-то скрытый замысел – сказать трудно. Но этому утверждению он был верен до последнего часа своей жизни.

Мисон был человеком величайшего терпения. Его выдержке и хладнокровию мог бы позавидовать сам Зевс, а не то, чтобы Анахарсис или даже Солон. На всех, кто общался с ним, он производил неизгладимо сильное впечатление. Можно сказать, что критянин беспрестанно и неизменно пребывал в состоянии атараксии, демонстрируя невозмутимость, спокойствие духа, терпение, сдержанность и благоразумие. Со временем многим казалось, что иным образом Мисон и не умеет себя вести. Сам же он утверждал, что стремящийся к мудрости обязан себя вести именно так. Раздражительность, нетерпеливость, распущенность, страх, бесстыдство, наглость боялись Мисона. Торопливость, чванство, зависть, трусость, неуважительность, подлость – так же напрочь обошли его стороной. Всем бедам, выпорхнувшим из ящика Пандоры, Мисон был не по зубам. Он словно бы не замечал их, а они над ним не обрели ни малейшей власти; покружили, пожужжали, поскрипели, возмутились его спокойствием и подались прочь. «Мисон – Бог спокойствия», – как-то сказал о нём Анахарсис.

Критянин никогда не спешил. Он всё и всегда делал соразмеренно, спокойно, основательно, без суеты. Его способность не торопиться, не спешить, при этом успевать делать многое, часто выводила из себя Анахарсиса, который как раз наоборот всегда спешил и призывал к этому же Мисона.

– Критянин, – взывал он к нему, – жизнь проходит, а ты не спешишь ею насладиться. Так и состаришься быстро, не познав достаточного, или хотя бы необходимого. Медлительность убивает в человеке все творческие силы!

– Скорее наоборот, любезный скиф, – отвечал Мисон царевичу, – состаривается и умирает быстро тот индивид, кто слишком резво спешит, не размышляет, не оглядывается назад, основательно не размышляет, и ничего толком не делает. Такой человек не учится, не работает, не отдыхает, не познаёт, не наслаждается познанным, не осмысливает жизнь. Вот если ты торопишься, а я не спешу, то не думай, что ты лучше поешь, лучше выспишься, надышишься свежим воздухом, основательней согреешься, прочтёшь больше манускриптов, дольше проживёшь, или больше времени пообщаешься с Соленом. Нет и нет! Собственно говоря, ты ничего, Анахарсис, толком не сделаешь, а только создашь видимость сделанного. Тем самым лишь обманешь себя. Спешка – есть обман или видимость работы и самой жизни. А по сему – не торопись! Не спеши! Делай всё соразмерно и своевременно. Делай всё по-делу и для дела, то есть для жизни. И, как говорит наш учитель – знай меру во всём. Не будь безмерщиком! Ибо незнание меры может погубить человека. Впрочем, говорю я это не для тебя, а для себя. Себе напоминаю о важных вещах, а то ведь хорошее и разумное, к сожалению, забывается.

Иным критикам казалось, что Мисон находится в состоянии апатии, то есть полнейшего бессердечия, равнодушия и безразличия по отношению к тому, что происходит вокруг. Кто-то даже сказал, что у него отсутствует явный интерес к жизни. Но это было ошибочное мнение, мнение тех людей, которые его мало знали, а то и вовсе с ним не были знакомы. Атараксия вовсе не апатия. Даже слыша такие оценки, Мисон ни на кого не обижался, дескать, невелика беда, поговорят и успокоятся. А со временем сами поймут, что к чему и кто есть кто. Только время лечит и меняет людей. Оно же исправляет оплошности и поспешные решения. «Человек – камень», – так о Мисоне в очередной раз отозвался Анахарсис, – «его ничем не прошибёшь».

Мисон умел ждать, как никто другой. Если бы ему кто-то сказал, пусть даже шутя, в ответ на его просьбу, что подожди десять лет – потом получишь искомое, он спокойно бы ответил: «Десять, так десять». А ради Солона он мог ждать, терпеть и полвека. Он способен был часами и днями молча слушать афинского мудреца, ни разу не перебивая его. Да что там Солона – это ведь учитель, и слушать его – долг прилежного ученика. Мисон с невиданным спокойствием мог выслушать Анахарсиса, Главкона, Феспида, Аристодора, Писистрата, простого ремесленника, пастуха, рыбака, раба, любую женщину, малолетнего ребёнка. Выслушать, о чём бы они там не говорили. И не просто выслушать, а терпеливо, основательно и благоразумно разобраться в том, что беспокоит и тревожит его собеседника, почему это происходит и чем ему можно помочь. Выслушать царевича или смотрителя диктерионов было сравни геройству, но только не для него. Казалось, щедрая Мисонова душа готова была обнять весь мир, доброжелательно улыбнуться ему, сделать добро каждому встречному, посочувствовать любому несчастному или порадоваться счастью других.

Помимо того он вёл воистину сдержанный образ жизни, скромно питался, иногда мог голодать по нескольку дней. Мало пил вина, совершенно не общался с женщинами, полагая, что мудрецу лучше обходить их стороной. «Либо мудрость, либо женщины», – говорил он самому себе, Анахарсису и Главкону, которые периодически заостряли внимание на этом щепетильном вопросе. Впрочем, кто в Элладе из нормальных мужей не болтал на такую тему. А он без единого сомнения отдавал предпочтение первому, то есть – мудрости, и на словах, и на деле.

Главкон, став знаменитым порностратегом, исподтишка подтрунивал над критянином, особенно по поводу женского вопроса. Говорил, что женщин критянин не ценит лишь по той причине, что не видит их подлинной красоты и не ощущает на себе их тепла и ласки. Он постоянно провоцировал Мисона, приглашая его на «мудрые» дела и эротические встречи в диктерион. Тот спокойно отказывался, уповая на отсутствие там всякой мудрости. Главкон настаивал, утверждая, что если уж там нет мудрых мыслей, то мудрые чувства несомненно имеются. Но мудрый человек и в диктерионе найдёт мудрость, надо только её хорошо поискать.

– В таком случае, почему же ты за многие годы не нашёл её там? – возражал он Глав ко ну. – Ты давно должен был бы стать самым мудрым во всей Элладе, опередив и Солона, и Фалеса, и многих других в деле поиска мудрости и добродетели.

Главкон настаивал на том, что любовь – это божественное явление. Не случайно ей покровительствуют и Эрос, и Афродита, да и сам Зевс славен любовными приключениями.