Текст книги "Пожар миров. Избранные статьи из журнала «Возрождение»"
Автор книги: Владимир Ильин
Жанр: Критика, Искусство
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 17 (всего у книги 52 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]
В понятии «злой гений» я вижу contradictio in adjecto и в свидетели призову Пушкина, устами Моцарта определившего непорочность гения:
Он же гений,
Как ты да я, а гений и злодейство
Две вещи несовместные.
И действительно, истинный гений, тот, который имеет родиной «отчизну пламени и слова», не может быть злым, не может быть лживым в своей естественной боговдохновенности» (С. Булгаков «Русская трагедия», сборник «Тихие думы», Москва, 1918 г., с. 29).
Здесь особенно важно указание на честность и правдивость гения, на отсутствие в нем фальши, хлестаковщины и смердяковщины. Эту честность и правдивость гения, что относится к его метафизическим свойствам, не надо смешивать с тем особым чисто отрицательным свойством, которое бездарная русская критика, пошедшая от Белинского с Ко., именует «реализмом» и безмозглым образом противопоставляет «идеализму». Честность гения заключается вовсе не в дурацком копировании так наз. «действительности» и еще менее в проведении какой-нибудь «генеральной линии», заказанной «партией» или чем-нибудь в этом роде, но в не знающем никаких ограничений проведении своего творческого замысла до конца – и это вопреки крикам толпы или шипению любых партийных «беотийцев». Послушаем здесь самого Пушкина.
Поэт! Не дорожи любовию народной!
Восторженных похвал пройдет минутный шум,
Услышишь суд глупца и смех толпы холодной,
Но ты останься тверд, спокоен и угрюм.
Ты – царь. Живи один. Дорогою свободной
Иди куда влечет тебя свободный ум,
Усовершенствуя плоды любимых дум,
Не требуя наград за подвиг благородный.
Мы спросим: где тут социальный подход, «идеологическая надстройка над экономическим базисом» и, вообще, весь тот пошлый, осточертевший еще в XIX веке материалистический вздор, которым по сей день компартия заталмуживает головы?
Гений ни трусом, ни лжецом-Хлестаковым, ни просто жуликом Чичиковым или убийцей-отравителем вроде пушкинского Сальери быть не может – без немедленного самопротиворечия в отношении понятия гениальности (contradictio in adjecto) и, следовательно, ее полной утраты. И особенно трусость не свойственна гению, природе которого присуща комбативность, особенно в отстаивании «любимых дум» или своей чести. Кроме того, ум его комбативен по природе, ибо он «простор любя теснит», – по выражению все того же Пушкина. Комплекс героя, гения и святого – един и от Одного и Того же Духа. Проявляется же он у разных «избранников небес» по-разному. Личность единственна.
Однако Пушкин имел свой stimulus carnis, своего «пакостника плоти», он был «обложен страстной плотию», которая была темной тенью его гения, подобно Мефистофелю «Фауста» Гёте и, несомненно, самого Гёте. Хотя последнего можно посчитать одним из самых счастливых и «удавшихся» людей в мире, одним из самых «везучих» во всех смыслах и по всем направлениям, но и этот проживший три поколения «счастливец» насчитывает во всей своей долгой жизни не более одной недели, дни которой нельзя было бы охарактеризовать следующими словами Фауста, несомненно автобиографическими:
Встаю я утром полн страданья
О том, что долгий день пройдет
И мне, я знаю наперед,
Не даст свершить ни одного желанья.
Мгновенье радости почую лишь душой, —
Вмиг жизни критика его мне разрушает
И образы лелеянные мной
Гримасою ужасной искажает.
Когда же ночь спускается и мне
В постель с тоской приходится ложиться,
Не знаю я покоя и во сне:
Ужасный сон мне будет сниться.
С Пушкиным дело обстояло гораздо хуже. В минуту отчаяния он изверг из своих уст всем известные слова, полные гнева и отчаяния:
«Черт меня дернул родиться в России с умом и талантом!»
И действительно, судьба всякого героя, гения и святого, словом, всякого «небес избранника» подобна судьбе Сына Человеческого и кончается неизменно Голгофой, особенно же, если он имел несчастье родиться в России, с ее исключительно мучительной историей. Отчаяние от сознания, овладевающего русским талантом, что он «русский», привело наконец двух русских людей – Чаадаева и Владимира Печерина к тому, что они до конца возненавидели свою разнесчастную и приносившую им одни только несчастья Родину – и выразили эту ненависть каждый в свойственной ему форме. Чаадаев – в знаменитом первом «Философическом письме», Владимир Печерин – в бегстве из России, в перемене религии (как известно, он стал католическим священником) и в ужасных двух поэмах – «Торжество смерти» и «Как сладостно отчизну ненавидеть»… «Мертвые Души» Гоголя и тройственный Козьма Прутков были также отзвуками отчаяния «быть русским». Однако Пушкин, Тютчев и Лев Толстой в двуединстве с Достоевским, каждый по-своему, пожалели эту бедную гигантскую Золушку – Россию, которой величина была равна ее страданиям… Гоголь никого не любил, никого не жалел и мог только эротически восхищаться гением Пушкина… и гениально оббирать его, отчего бедный Александр Сергеевич только кряхтел, но протестовать, по собственному сознанию, не решался.
Всего только раз из уст Тютчева вырвалась настоящая, полная пронзительной тоски «песня подобная стону», да вот разве еще в лучшие минуты горестно-мстительного Некрасова, как известно, очень любившего Тютчева и даже влюбленного в него, как и Лев Толстой… Оба по-настоящему пожалели ту, о которой более поздний Александр Блок сказал:
Тебя жалеть я не умею.
Ибо «Поле Куликово» – это не жалость к России… Скорее, ужас от сознания того, что влюбленным в нее Россия отмщает всемеро. А Блок России не любил, он был лишь влюблен в нее, что далеко не одно и то же, скорее даже вещи противоположные. Влюбленность всегда ведь проводит «недоступную черту». Стоит влюбиться – и общедоступная блудница делается недоступной… – только для одного – кто полюбил.
Каково же было отношение Пушкина к России? Ибо и она его невообразимо мучила – и замучила вконец!
Отношение Пушкина к России было многообразным. Оно осложнялось тем, что ведь диалог Пушкина с Россией был часто мучительным и жестоко-покаянным диалогом с самим собой, ибо часто Пушкин и Россия совершенно совпадали. А то и так бывало, что Россия избирала себе в качестве «запекшихся кровью» пророческих уст, в качестве «Гамаюна, птицы вещей» самого создателя «Пиковой Дамы»… Этой участи почетного эшафота удостоились очень немногие. В последний раз удел этот пал на долю Александра Блока, – отчего порой и кажется, что в плане русской трагедии Блок есть «перевоплощение» Пушкина… Эта труднейшая тема заслуживает отдельного очерка.
Обложенный, подобно России, своему «второму я» (alter ego), страстной плотью, Пушкин тем не менее был обречен участи святого, – «левитации», «восхищению» и «похищению»… Но с какой «тугою» это происходило… Для изображения подобного рода судьбы, предоставим слово Отцу Павлу Флоренскому в его гениальном «Не восхищение непщева».
Пушкина несомненно терзали Гарпии… Но как их понять, этих «златокудрых дев голубого эфира», внезапно превращающихся в страшных и смрадных хищных птиц? Ведь Гарпии – существа «психопомпические», подобные Орфею, с которым их связывает даже и языковая символика-синонимика… Есть сходство и с Гермесом трижды величайшим и, наконец, с самим богом Аполлоном, богом Пушкина, которому легко превратиться через простую добавку «йоты» из бога воскресителя и солнечного бога жизни, древнего именования вечного Логоса, – в бога губителя «Аполлиона»… и мы приходим к жуткой теме «Темного лика» Розанова. Тема Пушкина и России жутко осложняется, как и тема русского гения-пророка, подобно израильским пророкам и подобно пророку эллинов Сократу, распинаемому своим народом, притом не раскаявшимся – ибо, как известно, сведения о раскаянии афинян в отравлении Сократа – легковесная басня, рассчитанная на легковерных слезливо-сентиментальных людей. Люди хуже того, что они думают о себе, даже в минуту раскаяния. Впрочем, каются за них те, кого они распинают, те, кто не нуждается в раскаянии, те, страдания которых сопряжены с голгофским Крестом, и спасают тех, кто не заслуживает спасения, кто никогда не раскаивается и ни о каком прощении не просит. Россия никогда в голгофе Пушкина не раскаялась, а, наоборот, в лице Имп. Николая Павловича, Дантеса (они очень друг на друга похожи) и позднейших нигилистов, особенно Писарева (впрочем, уже Белинский и Добролюбов постарались достаточно) до нынешних марксо-коммунистов увековечила эту голгофу – иногда даже под видом прославления.
Но предоставим слово о. Павлу Флоренскому, сочетавшему дары точной науки и проникновенной глубинной метафизики с блестящим литературным выражением.
«Такой тайноведец тоже восхищается, но восхищается с тугою. Такой тоже парит, но ему это – как агония. Эфирный дар ему – помеха и вина мучений. Ни на земле, ни в небе не находит он пристанища, ибо снизу его тянет вверх, а сверху вожделеется тленное. Эфирного не хочет, а земное, из-за вмешательства эфирного, частью утекает незаметно, частью же горкнет и тухнет – ибо все горько и все смрадно перед нектаром и амвросией. Какая досада, если восхищение гостьей подойдет к обыденному столу! Тогда от тайноводственных гарпий, окрыленных дев голубого Эфира, отшатнешься, как от гнусных хищниц, рвущих из рук жертву «царице страстей» – утробе. Небесный дар иночества, – ибо что ж иное есть восхищение, как не способность стать иным миру? – этот дар покажется обладателю его зловонною птицею, выклевывающей у него изо рта жирный кусок».
Эта экзегеза отношений той части естества гения, которою он причастен «детям ничтожным мира», к его же собственному небесному дару и небесному естеству нам представляется чрезвычайно важной для понимания античного мифа о Гарпиях и Орфее и приводит нас к проблеме о генезисе ангелологии, а также демонологии, представляющей темную или вовсе, черную тень ангелологии.
Совершенно выродившаяся на Западе ангелологическая иконография и позже, к XVII веку, также и восточная (например, русская) ангелологическая иконография приучили нас к слащавому, бестрагическому, несерьезному и, следовательно, не прекрасному видению ангельских подлинников, вернее, к совершенному искажению этих подлинников до полной их неузнаваемости. И все это в угоду мелкой, бездумной или вовсе глупенькой слащавой чувственности, – наряду с такими же искажениями в области прочих ветвей церковного искусства, особенно музыки и гимнографии. Параллельно с этим идет и измельчание, и «облегчение» богословско-метафизической мысли, и ее затухание в бесплодных песках дешевого дуализма или в картонно-декоративных театральных садах, ничтожно и жалостно подделывающих идею рая и блаженства.
Ангел – это прежде всего существо огненное и сила, кроме того – ум. Умами и силами именует их откровенное богословие, скриптуральная письменность и гимнография. Слово же «ангел», весьма привившееся и уже неотменимое, может иметь значение сугубо светское и даже мало значащее для богословия, – в то время как термины «умы» и «силы» полны чисто духовного смысла, притом весьма серьезного и грозного. Этот серьезно-грозный характер и обличие, вернее, символика ангельского обличил особенно развиты и обильно явлены в Иоанновом «Откровении» – и способны только вызвать «трепет естества». Но таков и тот «шестикрылый серафим», о явлении которого с такой властной силой и пафосом истинно библейским повествует нам Пушкин в своем «Пророке», продолжением и завершением которого является «Пророк» Лермонтова. Пушкинский серафим прямо-таки ужасен. И все действия его палачески страшны.
И он к устам моим приник
И вырвал грешный мой язык
И празднословный и лукавый
И жало мудрыя змеи
В уста замершие мои
Вложил десницею кровавой.
Ангелоподобный Борей в древнеэллинской мифологии – сильный и холодный северный ветер, может быть даже снежная буря, – и ничего теплого и разнеживающего в этом образе нет, как нет ничего «красивого» в тех гарпиях (одного корня со словами Орфей и Арфа), с которыми идет у бореад спор за слепого вещуна, гомероподобного царя Финея.
И Борей, и Аполлон Гиперборейский, и сам бог Дионис – все это существа фракийского происхождения, связанного со скифско-славянским севером. И не все в эллинстве эллинского происхождения – в том числе и два таких важных для искусства бога, как Аполлон и Дионис.
Теперь нам отчасти становится понятной и тайна явления любимца муз и Аполлона – Пушкина на русской земле, судьбы которой связаны нерасторжимыми узами с эллинским гением. И это не только по причинам «эпигонства», хотя бы и гениального, и эллинской колонизации на юге России – Скифии. Сама Россия-Скифия-Фракия так много дали эллинскому гению, что здесь можно даже говорить о своеобразном духовном осмозе.
Но эллинский гений оказался крещеным, и притом безвозвратно. Такого рода процессы необратимы и невозвратимы – путей вспять здесь нет, – хотя бы и под таким важным предлогом, как возрождение погибшей или погибающей эллинской красоты. Протагонист этого направления, не раз имевшего место в истории, имп. Юлиан Отступник, оказался смешным, карикатурным и – увы! – бездарным псевдо-Дон-Кихотом, хотя его судьба и очень трагична. Но так бывает со всеми теми, кто пытается «противу рожна прати» и остановить течение истории.
Так и гений Пушкина, в котором так много эллинско-римских мрамора и бронзы, оказался крещеным безвозвратно. Отсюда его серьезность и трагизм, отсюда и его пламенная вера и покаянные мотивы, несмотря на все рецидивы греха. Но только христианам дана печальная привилегия со всею силою сознавать свой грех. В полной мере дан был этот спасительно горький дар и великому Пушкину. Вот почему без него не было бы Достоевского и процесс христианизации России был бы и остался бы незавершенным.
Великий праведник и великий артист? – Приходит страшный час смертный, или же его предвестники в виде того, что современная экзистенциальная философия в лице такой величины, как Карл Ясперс, именует предельными состояниями (Grenzsituationen), и тогда уже вполне выясняется, что великий праведник и великий артист – родные братья и что в них даже происходит то, что можно наименовать «обменом свойствами»: праведник являет себя великим гением, когда, например, учит о свойствах Св. Духа и Его стяжании, а художник, наоборот, Духом праведности становится ее иконографом. И не только иконографом, но и мучеником. Пошляки и чернь «смертельным свинцом растерзали сердце поэта» – и только за то, что он не их, не пошляк, не чернь, не из сонмища «вавилонской блудницы». А разбойники, движимые духом тьмы, изувечили великого святого.
Вещие взоры преп. Серафима и Пушкина рассмотрели ангельский и демонский миры. А Лермонтову, Гоголю и Достоевскому трудная и почетная доля договаривать то, что о потусторонних реальностях и символах увидали вещие взоры преп. Серафима и Пушкина. Ибо Дух у них был общий. И встреча их уже произошла и еще произойдет.
Арап Петра Великого
О Пушкине – статья вторая
У Пушкина есть три как будто бы незаконченных шедевра, представляющих в действительности чудо законченности и артистического совершенства. Это – драма «Русалка» и две повести: «Арап Петра Великого» и «Египетские ночи». Их так же не нужно и невозможно закончить, как не нужно и невозможно закончить неоконченную симфонию Шуберта си минор. Из этих вещей «Арап Петра Великого» представляет вне всякого сомнения то, что в современных терминах можно назвать «романсированной генеалогией»… Такого рода художественный подвиг был под силу только дарованию пушкинского калибра; написать и романсированную биографию автора «Капитанской дочки», конечно, мог бы только сам ее автор, то есть опять-таки сам Пушкин.
Поэтому философу, историку или ученому остается только внимательно всматриваться в вехи, поставленные в «Арапе Петра Великого», да пытаться уловить метафизические и историософские черты того, что можно назвать морфологией жизненного пути Пушкина.
Этот путь сравнительно с судьбой и морфологией генеалогической линии, например, Гёте – удивительно тернист и трагичен, совершенно как терниста и трагична, катастрофальна биологическая морфология «напостовца-заместителя» Пушкина, автора «Героя нашего времени», в своем роде своеобразной страницы из романсированного жизнеописания самого М.Ю. Лермонтова. Остается только удивляться, как при таких страстотерических (во всех смыслах этого слова) биографических морфологиях обоим гениям русской поэзии и прозы все же удалось стать тем, чем они стали.
Не надо забывать и того, что Россия вплоть до самой революции 1917 г. почти не имела ни академического, ни свободного пушкиноведения. То и другое появилось у нас только в начале XX века. Еще хуже обстоит с тем, что можно назвать философией и метафизикой пушкинского творчества. В сущности, мы имеем только один образчик этого рода, стоящий на большой высоте, – это «Моцарт и Сальери» проф. С.Н. Булгакова, впоследствии протоиерея, напечатавшего эту великолепную статью в сборнике «Тихие думы» (Москва, 1918 г.). Остальные опыты подлинного философско-метафизического анализа основных явлений пушкинского наследия принадлежат автору этих строк.
Материал, романсированный Пушкиным в «Арапе Петра Великого», может быть сведен к следующему:
Пушкины (с прибавками и без прибавок) – старинный дворянский род, восходящий к эпохе Иоанна Грозного и, может быть, еще раньше. Это – с отцовской стороны. С материнской стороны прадедом Пушкина был эфиоп (вряд ли «негр») Ибрагим – в крещении Абрам – Ганнибал. Имя во всяком случае славное, да сам этот Ганнибал был княжеского происхождения. Он попал в самом раннем детстве (семи лет отроду) в Константинополь в качестве заложника («аманат»). Его купил русский посол в Константинополе и препроводил в дар Петру Великому, который и стал его крестным отцом, давшим ему христианское имя. Таким образом, хотя и в духовном порядке, Пушкин находится в родстве с Петром Великим. Крестной матерью Ибрагима-Абрама была польская королева Мария Лещинская. Чернокожий крестник Петра Великого находился неотлучно при Императоре, сопровождал Царя во всех его походах и спал с ним в одной комнате. Сопровождал Ибрагим-Абрам Петра Великого и в его путешествии во Францию в 1716 году, где он был оставлен Царем для окончания образования и для усовершенствования в военных науках… «Арап Петра Великого» был выпущен из училища с чином капитана, поступил во французскую королевскую армию и отличился в Испанской войне, где был ранен в голову. Свою военную карьеру он закончил в России, дослужившись до генеральских чинов, а потом, выйдя в отставку, он в придворных чинах (с 1762 г.) дослужился до камергера Высочайшего Двора. Умер он в почтенном возрасте в 1781 г.
Сам Царь сосватал ему родовитую невесту, шестнадцатилетнюю красавицу Наталию Гавриловну Ржевскую, дочь одного из именитейших по родовитости бояр Московского Государства. Из шестерых детей, происшедших от этого брака, самым выдающимся был Иван Абрамович Ганнибал, один из наиболее блестящих вельмож Екатерининской эпохи. Он, между прочим, прославился в морских боях под Чесмой и под Наварипом. Другой сын, Осип Абрамович, женился на Марье Алексеевне Пушкиной и имел от нее дочь Надежду. Она славилась своим образованием, красотой и вместе с тем крутым и взбалмошным нравом. Весьма любила литературу, так же как и ее муж Сергей Львович Пушкин, тоже очень культурный и с «норовом». Он был блестящим знатоком литературы, главным образом французской XVI, XVII и XVIII веков. Свой нрав и свои литературно-поэтические склонности родившийся от этого брака Александр Сергеевич получил от обоих родителей, а от матери сверх того огненный, «африканский» темперамент. Скажем здесь, между прочим, что для теории известного антрополога-психиатра Эрнста Кречмера генеалогия и весь телесно-духовный облик Пушкина, как и его трагическая судьба, – настоящий клад. Надеемся, что все это будет в свое время надлежащим образом изучено согласно принципам современной антропологии.
От интереснейшего брака гвардейского офицера Сергея Львовича Пушкина и молодой, прекрасной креолки должно было получиться, как мы уже намекали, потомство необыкновенное. Возник огненный, ангелоподобный гений с жуткой и необыкновенной судьбой, сосредоточивший в себе жуткую, необыкновенную и крестоносную, страстотерпческую судьбу России, ее артистический воплотитель.
В генеалогии Александра Сергеевича Пушкина нет ни одного темного сомнительного в смысле чести рода пятнышка. Сравнивая свою генеалогию с другими, Пушкин, огненный и не позволявший наступать себе на ногу, – в своей шуточной поэме «Моя родословная» или «Русский мещанин» с эпиграмматической язвительностью посыпает эту тему «крупной солью светской злости» – говоря языком его же «Евгения Онегина»:
Не торговал мой дед блинами,
Не ваксил царских сапогов,
Не пел с придворными дьячками,
В князья не прыгал из хохлов,
И не был беглым он солдатом
Австрийских пудреных дружин;
Так мне ли быть аристократом?
Я, слава Богу, – мещанин.
И далее – горделиво-небрежное, где уже сверкают боевые молнии будущего поединка:
Под гербовой моей печатью
Я кипу грамот схоронил
И не якшаюсь с новой знатью,
И крови спесь угомонил.
Я – грамотей и стихотворец,
Я Пушкин просто, не Мусин!
Я не богач, не царедворец,
Я сам большой: я мещанин.
Надо быть очень недалеким, чтобы в этих едких намеках уловить фрондерство или хуже – бунтарство, наконец, революцию. Нет – здесь эпиграмматическая месть тем, о которых Лермонтов впоследствии, по свежим следам бедственной для России дуэли, писал:
А вы, надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов,
Пятою рабскою поправшие обломки
Игрою счастия обиженных родов!
Все это не только – горделивое признание великого поэта, но еще и аристократа – «рыцаря без страха и упрека»…
Дом Пушкиных был именно таким, каким подобало быть дому образованного аристократа, артиста с навыками богемы, не терпящего ни малейших признаков какого бы то ни было принуждения, какой-либо узды для «свободного художника»… Весьма возможно, что это артистическое и вместе с тем аристократическое сознание великого и свободного, как птица, художника и сделало его особенно ненавистным для радикальной критики. В «великой клоаке» врагов Пушкина и России слились нечистоты псевдоаристократии и псевдоинтеллектуализма… Настоящим интеллектуалом и настоящим аристократом был он, Александр Сергеевич Пушкин. Вот почему его так гнали, вот почему его убили, вот почему память его позорили.
Но когда Пушкин впоследствии характеризовал свою «милую Таню»:
Она в семье своей родной
Казалась девочкой чужой —
то этим он полностью характеризовал и собственную свою душу, и музу: ведь для людей творчества не существует, так же как и для праведников и святых, ни соблазнов свойства и родства, ни соблазнов «печного горшка», за который с такой нечистой и глупой истерикой вступился попович Белинский… На Александре Сергеевиче Пушкине полностью и во всех смыслах сбылись слова Евангелия:
«И враги человеку домашние его», – слова, таинственный и глубочайший творчески-поэтический смысл которых никогда еще не был ни в достаточной степени понят, ни в достаточной степени раскрыт.
Одно ясно: для натуры с пророчески творческим призванием, знающей, что такое явление шестикрылого серафима, что такое «духовная жажда» с ее томлениями, что такое жертвы Аполлону и «звуки сладкие и молитвы», конечно, не может быть притяжений и соблазнов в сфере «своей рубашки, близкой к телу», ни в сфере «печного горшка»…
Дом Пушкиных был своего рода литературно-поэтическим центром Москвы, где собирались лучшие представители этого искусства. Отец поэта Сергей Львович, его дядя Василий Львович, сестра Надежда Сергеевна – все они буквально горели энтузиазмом чтения и собственного творчества. Захваченный общим порывом, говорят, даже их камердинер сочинял стихи… Страсть к чтению овладела будущим великим поэтом с девяти лет. Он перечитал довольно скоро всю огромную отцовскую библиотеку и очень хорошо все запомнил благодаря своей громадной памяти – от Гомера и Плутарха до Парни и Грекура. Это была стихия французского языка (все нефранцузские авторы во французском переводе). Однако русская стихия была в поэте вкоренена так прочно и так глубоко было влияние народного элемента – не только через знаменитую няню Арину Родионовну, – что французская стихия могла оказаться только полезной для поэта, способствуя развитию вкуса, который уже очень рано стал у него безупречным. Сергей Львович особенно благоволил Мольеру и привил этот вкус (вместе с вкусом к Вольтеру) своему сыну; Мольер и Вольтер также заострили и отточили в нем до предела силу едких, негодующих эпитетов остроумия, стихия которого, впрочем, была заложена в поэте от природы. Она же в значительной мере способствовала трагической развязке его жизненной драмы… Сестра Ольга Сергеевна освистала первую пьесу Александра Сергеевича «L'Escamoteur», гувернантки всячески преследовали в гениальном мальчике какие бы то ни было проявления самостоятельного творчества (очевидно считая, что это мешает «настоящим» занятиям), мать тоже неблаговолила ему, находившему сочувствие только у няни и у бабушки. Но огненную натуру Александра Сергеевича с его стихийностью сломить было невозможно. Его можно было только убить. В этом смысле судьба с ним и расправилась, правда, немного позже… Брат Пушкина Лев Сергеевич, очень похожий на него, сочувствовал ему, ценил его и сам писал, вообще был умным и одаренным, как и вся семья поэта. Однако это не избавило Льва Сергеевича от едкой эпиграммы брата:
Наш приятель Пушкин Лев
Не лишен рассудка;
Но с шампанским жирный плов
И с груздями утка
Нам докажут лучше слов,
Что он более здоров
Силою желудка.
Очень повезло гениальному мальчику в том, что благодаря протекции А.П. Тургенева, а также и своего дяди Василия Львовича он был принят во вновь открывшийся в 1811 г. знаменитый Царскосельский лицей. Самая широкая свобода, блестящий подбор преподавателей, часто первоклассных ученых, родовитые, интеллигентные и одаренные товарищи вроде Чаадаева, барона Дельвига, светлейшего князя Горчакова, впоследствии Канцлера Российской Империи и знаменитого дипломата, другие знаменитости – вот кто был товарищами Пушкина… Это было золотое время, никогда более не повторившееся, русской элиты и творческого порыва… Как и время русской свободы!.. Либерализм доходил до того, что талантливые учителя принимали самое горячее участье в бесшабашных попойках, кутежах и похождениях своих учеников… И русской культуре нисколько не приходится жаловаться на это. Скорее наоборот – надо жалеть, что это больше никогда не повторилось. Как не бывает никогда лишних денег, так никогда не бывает лишней свободы… Впоследствии все коллеги Пушкина, да и, конечно, сам он вспоминали о лицейском периоде своей жизни как о потерянном рае… Об этом всем можно найти много драгоценных сведений в «Материалах для биографии Пушкина» Анненкова. Огненный темперамент и уже тогда начинающиеся подвиги в «науке страсти нежной» и на играх «Вакха и Киприды» мешали систематичности его занятий, и он был выпущен 19-м – аттестация более чем скромная… Однако знаний Пушкин получил гораздо больше того, что можно было бы предполагать, главным образом благодаря своему уму и блестящей памяти… В «Вестнике Европы» за 1817 год появилось первое напечатанное произведение Пушкина «К другу стихотворцу», полное блеска, ума и яда, где юный лев уже вполне показал силу своих когтей… Впоследствии в знаменитом «лирическом отступлении» «Евгения Онегина» он вспоминает о счастливом времени первых шагов своей юной, но уже широко окрыленной музы:
И свет ее с улыбкой встретил,
Успех нас первый окрылил,
Старик Державин нас заметил
И в гроб сходя благословил.
Там же он с отрадой и благодарностью вспоминает о своем юном вакхическом упоении жизнью, относящемся тоже главным образом к лицейскому периоду.
О юность легкая моя!
Благодарю за наслажденья,
За грусть, за милые мученья,
За шум, за бури, за пиры,
За все, за все твои дары.
И хотя
Любви все возрасты покорны,
Но юным, девственным сердцам
Ее порывы благотворны
Как бури вешние полям.
И можно наверняка сказать, что вряд ли творчество великого поэта достигло бы такой полнозвучной силы, если бы им не были пережиты эти бури…
Любопытно, что то же самое следует сказать о гениальном русском геометре Н.И. Лобачевском, весьма по-пушкински проводившем свою юность…
Не тщетно товарищами Пушкина по кутежам и попойкам были недалеко стоявшие гусары, впоследствии густо оросившие своей кровью родную землю в наступивший 1812 г. и о лихости которых с такой отрадой и упоением Пушкин вспоминает в своей «Философической оде» «Усы»:
В кругу гусаров поседелых
Иль черноусых удальцов,
…………………………………….
За чье здоровье бьешь бутылки?
Коня, красавиц и усов!
…………………………………….
Окованный волшебной силой
Наедине с красоткой милой
Ты маешься – одной рукой,
В восторгах неги сладострастной,
Блуждаешь по груди прекрасной,
А грозный ус крутишь другой.
Если это и философия, то уж, конечно, не кантианская, а совершенно особый вид эротически вакхического экзистенциализма, правда, с грустным вздохом в конце:
Румяны щеки пожелтеют
…………………………………..
А старость выбелит усы.
Известность Пушкина уже в лицейский период росла как снежный ком и к концу этого периода стала всероссийской. Известный поэт и музыкант-композитор Нелединский-Мелецкий просто заказывает нужные ему стихи Пушкину. Дело в том, что в 1816 г. Императрица Мария Феодоровна поручила Нелединскому-Мелецкому написать стихи на обручение Великой Княжны Анны Павловны. А он не то встретил какие-то технические (то есть версификаторские) затруднения, не то совершенно верно решил, что у Пушкина получится все несравненно лучше. То, что у Нелединского-Мелецкого взяло бы дни и, может быть, недели, Пушкин сделал в два часа – и как сделал!
В Лицее Пушкиным написано сто двадцать стихотворений разного рода, а также задумана и сильно подвинута поэма «Руслан и Людмила», его первый настоящий шедевр, законченный к 19-ти годам жизни поэта.
Люди, мало понимавшие в этих делах толк (из высшей администрации), спорили о том, что лучше: быть ли Пушкину стихотворцем или перейти к прозе. Остановились, что более чем странно, на прозе (впоследствии также и Государь Николай Павлович). Державин и Жуковский категорически требовали поэзии – и были, конечно, более правы. Но мы теперь можем без всяких оговорок утверждать, что всеобъемлющему гению Пушкина одинаково было доступно то и другое.
Кончив лицей, Пушкин рвался к военной службе, хотел стать гусаром – и лишь расстроенные денежные дела Сергея Львовича помешали тому. Однако военная служба и военное дело занимают как в поэзии, так и в прозе Пушкина огромного значения место. Это следует объяснить как имперскими великодержавными, так и эстетическими влечениями и вкусами поэта. К этому надо отнести еще и неодолимое стремление к удальству, к юному молодечеству и богатырству, что, впрочем, тесно связано у Пушкина с военно-имперско-великодержавными и эстетическими вкусами. Очень характерен его вопрос на эту тему и обращение к своему дяде Василию Львовичу (так называемому «парнасскому Дяде»):
Внимание! Это не конец книги.
Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
