Текст книги "Триалог 2. Искусство в пространстве эстетического опыта. Книга вторая"

Разговор Одиннадцатый
О многомерности эстетического опыта

Макс Эрнст. Подснежники. 1929. Частное собрание. Базель.

Лукас Кранах Старший. Венера с амуром. 1531. Галерея Боргезе. Рим. Фрагмент.

Повсеместность эстетического опыта

308. В. Бычков

(07.11.14)

Дорогой Владимир Владимирович,

с мая месяца мы не перекидывались духовно и душевно вдохновляющими и воодушевляющими посланиями, и я как-то заскучал и загрустил без Ваших писем. Все-таки многолетнее пребывание в ауре и пространстве взаимного дружеского эпистолярного общения очень сблизило нас, несмотря на некоторую ершистость каждого из собеседников. Обета молчания друг другу мы вроде бы не давали, поэтому я решил напомнить Вам о своем грешном существовании в надежде и от Вас получить дружескую весточку.

Ближайшим побуждающим поводом для этой эпистолы стала моя недавняя поездка в Вену. Мы оба с Вами любим этот город прежде всего за его прекрасный Kunsthistorisches Museum. А здесь я нечаянно узнал, что в Альбертине открылась большая выставка Миро, одного из моих любимых художников, ну и сорвался на уик-энд, на благо он на этот раз был у нас достаточно долгим. Я неоднократно бывал в Вене, и каждый раз получал от поездки большое эстетическое наслаждение и духовную подпитку. Так было и на этот раз. Погода способствовала спокойному эстетствованию, как в пространстве самого города, так и в музеях и на выставках. Выставка Миро ретроспективна, освещает весь творческий путь мастера от ранних испанских работ до самых поздних. Многие из них мне известны. Я видел их и в Барселоне, и на Майорке, и в крупных музеях мира, да есть и дома хорошие монографии о нем, но целостная ретроспектива подлинников крупного мастера всегда производит все-таки очень сильное впечатление и доставляет подлинную радость, на что никакие монографии, естественно, претендовать не могут.

В. В. на выставке Хуана Миро.

Альбертина.

Вена. 2014

Пожить, погрузившись в созерцание, в пространстве этой выставки мне было особенно интересно и в свете того, что в прошлом году удалось, как я писал Вам тогда, изучить и подобную выставку (правда, несколько меньшего масштаба) Сальвадора Дали в Мадриде. Две выставки крупнейших и во всем разных сюрреалистов опять заставляют меня задуматься над проблемой духа сюрреализма, который хорошо ощущается в творчестве крупных (и не только) сюрреалистов, но практически не поддается вербализации. А хотелось бы как-то ухватить его и вытащить хотя бы частично в словесное пространство. Однако не в этом письме, конечно, ибо здесь можно погрузиться в такие графоманские дебри, из которых потом не выберешься.

Густав Климт.

Враждебные силы.

Фрагмент Бетховенского фриза.

1902.

Сецессион. Вена

Вспомнилась мне и моя давняя идея, которую не удалось до конца воплотить. Перед моей первой поездкой в Мадрид на международный эстетический конгресс в 1992 году у меня возникла интересная мысль о шести крупнейших живописцах XX века, которые привели живопись к завершению: трех русских и трех испанцах, т. е. пришедших в искусство с двух флангов Европы (восточного и западного) и покоривших весь мир. Вы понимаете, конечно, о ком речь: Кандинский, Малевич, Шагал и Пикассо, Миро, Дали. Я написал тогда даже небольшую брошюру на эту тему, в которой усматривал и некоторые параллели-противоположности развития искусства в России и Испании (от Феофана Грека и Эль Греко, соответственно), приведшие к появлению этих титанов, но издать ее не удалось. Где-то пылится в архиве. По-моему, даже в «Апокалипсис» эти мотивы не попали, хотя входившие в ту брошюру пост-адеквации оказались уместными в этой книге. Я и до сих пор убежден, что эта шестерка – самые значительные фигуры в искусстве XX века. Хотя рядом с ними, но рангом несколько более низким (в художественном отношении, по эстетическому качеству), мы знаем немало и других крупных художников. Однако шестерка – знаковые фигуры. Они во многом довели живопись до ее верхнего предела в плане живописно-художественной выразительности и этим фактически завершили ее. Некоторые из них, как тот же Миро, просто заявляли, что хотят убить живопись. Миро, к счастью, не сумел убить ее в своем творчестве, будучи гениальным мастером цветоформы, но существенно способствовал этому, как и вся шестерка в целом. Их ближайшие последователи довели дело до логического конца. Хотелось бы вернуться когда-то к этой теме теперь, когда все основные работы этих художников я видел и изучил в оригинале, да хватит ли сил и времени? Всё уходит… Увы…

Густав Климт.

Этот поцелуй всему миру.

Фрагмент Бетховенского фриза.

1902.

Сецессион. Вена

В Музее истории искусства оказалась небольшая, но приятная выставка Веласкеса, не самого моего любимого художника, но бесспорно сильного и интересного. Его серо-розово-жемчужные цвета и тона завораживают любителя живописи. Выставка собрана в основном из венских работ (их оказалось больше, чем я как-то привык думать) и ряда крупных вещей, привезенных из Прадо, Лондона, других больших собраний. Понятно, что в этом музее меня больше влекут давно полюбившиеся полотна Рафаэля, Тициана, Тинторетто, Рогира, Кранаха, Брейгеля, как и некоторые другие, у которых я и на этот раз провел немало времени в блаженном созерцании. Сама атмосфера этого музея, пребывание в его уютных залах настолько располагает к духовно-эстетическому парению, пиршеству духа, что приятно и радостно просто предаться безмятежному сидению в каком-нибудь зале и погружению в общую музейную ауру искусства старых мастеров. Знаю, что Вам это хорошо знакомо. В отличие от моего прошлого посещения Вены несколько лет назад (лето 11-го, есть описание поездки в «Триалоге»), когда в залы со старыми мастерами были внедрены огромные режущие глаз фиолетовые полотна Яна Фабра, на этот раз они были практически свободны от вторжения пост-культурной инородности. Я говорю почти, потому что все-таки рядом с некоторыми шедеврами помещены небольшие на этот раз штудии участников изокружка при музее на темы этих картин. Жалкое зрелище, но на них можно и не обратить внимания, помещены не на стенах, а на отдельных временных подставках, и их, к счастью, не очень много.

Эгон Шиле.

Смерть и девушка.

1915–1916.

Австрийская галерея.

Вена

Понятно, что я обошел и все места, связанные с Сецессионом. Что ни говори, а Климт и Шиле – интересные художники и очень точно выражают дух своего эстетски-символистского времени. При том в чисто австрийском варианте. В Германии, Франции или России, как Вы знаете, все это было несколько по-иному. Близко по духу, но по-иному по форме. Бетховенский фриз вряд ли выражает суть Девятой симфонии даже в интерпретации Рихарда Вагнера, но сам по себе он, конечно, крайне интересен и своим предельным эстетизмом свидетельствует о более глубоких уровнях символизации, чем та примитивная символика, которую предлагают искусствоведы широким кругам зрителей фриза. И в этом фризе, и в других работах Климта и Шиле, которых немало в Вене, за эстетской линией, радующей душу утонченных ценителей искусства, кроется так много духовно-болезненного надлома и апокалиптических предчувствий, что эстетический восторг сопровождается нередко каким-то глубинным содроганием всего организма от предощущения большой беды.

Вообще, каждое подобное эстетическое путешествие помимо чисто эстетического наслаждения (что главное для меня в них, ибо свидетельствует о некоем глубинном духовном обогащении и приобщении – Вы хорошо знаете мое понимание смысла эстетического наслаждения, так что знаете, что я имею в виду) вызывает множество каких-то откровений, пострецептивных идей и стремлений сразу же что-то записать, обдумать, поделиться с друзьями, но, увы… На все это не хватает ни сил, ни времени. Поэтому и пишу Вам сейчас. Чтобы хоть что-то из того обилия, которое клубилось в душе во время поездки, сохранить для себя, передавая Вам. Вряд ли удается полно выразить в этих обрывочных строках, но пусть только намекнуть… Вы поймете, о чем я хотел сказать, да не сумел и времени не имел…

Ушат отрезвляющей жидкости на голову парящего в венских духовных небесах эстета выливает МУМОК (Музей современного искусства в музейном квартале), но о нем как-нибудь в следующий раз[16]16
  30.11.15 (в момент подготовки книги к изданию): Специально написать не удалось, но об одной выставке мы поговорим позже с Н. Б. (см. диалог «Метафизика эстетического опыта». Письма № 320–330).


[Закрыть].

Этим летом и осенью удалось провести несколько хороших поездок, совмещая отдых и эстетическое путешествие, увидеть кое-что новое, и заново и по-новому пережить давно виденное. Был опять в Греции и Швейцарии, отдыхали с Люсей в Тунисе, где тоже оказалось кое-что интересное. В общем, есть чем поделиться с Вами и таким способом и с самим собой.

Привет Маше и внуку.

Дружески Ваш В. Б.

309. В. Иванов

(09.11.14)

Дорогой Виктор Васильевич,

с большой радостью и с чувством душевного облегчения получил сегодня Ваше письмо. Было как-то непонятно, почему вдруг мы с Вами погрузились в атмосферу пифагорейского молчания без малейшего на то разумного основания. Ведь эту ступень посвящения мы уже давно прошли в молодости. Конечно, летние странствия (эстетические путешествия) не всегда благоприятны для заботливого культивирования эпистолярной флоры и фауны, но вдруг с грустью замечаешь осеннее оскудение привычного ландшафта: листики вянут, птицы не поют, чернила сохнут и т. д. Поэтому с теплым чувством принимаю Ваше предложение продолжать обмениваться время от времени дружескими эпистолами.

Сейчас пишу поневоле кратко, поскольку несколько устал от литургических трудов, а завтра еду на весь день заниматься рисованием с внуком и вести с ним беседы на мифологические темы (пересказываю ему Одиссею, разумеется, в детском варианте), зато потом надеюсь – в полноте сил – ответить на Ваше письмо, в котором Вы затрагиваете духовно близкие мне темы. Не перестаю удивляться этому знаменательному пересечению эстетических маршрутов при сохранении каждым своих созерцательных особенностей и оптических привычек. Очень близко все, что Вы пишете о Вене и Мадриде, в которых мне удалось побывать в этом году. Порой даже кажется, что помимо эпистолярного, между нами существует еще и какое-то телепатическое общение.

И да перейдем мы от Пифагора к диалогическому Платону!

Сердечный привет Л. С., О. В. и Н. Б.

Дружески Ваш В. И.

310. В. Иванов

(11–14.11.14)

Дорогой Виктор Васильевич,

как Вы отметили в своей дружеской эпистоле, ближайшим поводом прервать затянувшийся антракт и пригласить несколько обленившихся собеседников на виртуальную сцену, пропитанную (не менее виртуальным) запахом бразильского кофе и ароматом крепких сигар, послужила Ваша блиц-поездка в полную музейного уюта Вену, где Вы могли насладиться созерцанием шедевров испанского мастера, породившего странный мир пятен, звездочек и закорючек. Увы, не могу отплатить Вам той же золотистозвонкой монетой, поскольку проживаю в пустынеподобном музейно-выставочном ландшафте, уподобляющемся на глазах неуклонно сокращающейся шагреневой коже. В этом году в Берлине складывается довольно-таки симптоматическая (с точки зрения эстетической апокалиптики) ситуация, когда под всякими благовидными предлогами закрываются один музей за другим, причем на неопределенное время. О новых же выставках в мюнхенском стиле пока вообще нет и речи.

В сентябре окончательно закрыт Pergamon, по меньшей мере на пять лет. Это весьма болезненное лишение, поскольку Пергамский алтарь всегда служил для меня источником анамнестически окрашенных мифологических переживаний и медитаций. А в конце года будет закрыта Новая национальная галерея также на несколько (в лучшем случае) лет. Задумана полная перестройка всего комплекса Острова музеев (против этого нечего возразить, настораживают только некоторые варианты ее осуществления), и чем все это (и когда) закончится – неизвестно. Планируют завершить работы в 2025 году. Маловато у меня шансов дожить до этого торжества…

Есть, однако, и радостные новости. Например, вначале предполагалось закрыть Картинную галерею, все шедевры упрятать в запасники, а затем после, так сказать, косметического ремонта разместить в музее шедевры современного искусства: ниточки, кучки окурков и рваных бумажек, металлические пластинки и консервные банки, благо потратили на их приобретения большие средства. Говорилось об этом с торжественным пафосом, правда, нашлось несколько чудаков, воспротивившихся реализации этого гениального замысла. В результате долгих дискуссий нашли компромиссное решение: пока (!) галерею оставить в покое, ограничившись снятием лака с работ Вермеера и Гуго ван дер Гуса, а выстроить для артефактов новое здание, предварительно закрыв Новую национальную галерею.

Осуществление всего плана перестройки музейного ландшафта в Берлине поручено с 1997 года английскому архитектору Дэвиду Чипперфильду (почему бы не Копперфильду?) (David Chipperfield) и возглавляемому им Бюро. В Австрии ему позволили только воздвигнуть в Инсбруке универмаг (Kaufhaus Tyrol), но зато в Берлине дали развернуться его творческой фантазии в полную мощь, идя по примеру Эссена, где по его проекту выстроили новое здание для Museum Folkwang. Судя по высказываниям Чипперфильда, слава «музейного» архитектора его мало радует. Гораздо приятней ему было бы заняться каким-нибудь международным аэропортом. Впрочем, я не хочу сказать ничего плохого об этом английском зодчем, тем более что архитектурная проблематика вплотную нами никогда не обсуждалась, и нет особого повода о ней теперь заводить речь.

Дэвид Чипперфильд.

Деревья и камни (Sticks and Stones).

02.10.-31.12.2014.

Новая национальная галерея.

Берлин

Гораздо любопытней и симптоматичней организованная Чиппперфильдом выставка под названием «Sticks and Stones, eine Intervention», размещенная на верхнем этаже (die obere Glashalle) Новой национальной галереи, выстроенной по проекту Мис ван дер Роэ (Mies van der Rohe) 50 лет тому назад. Выставка приурочена к закрытию этого музея, но никакого прямого отношения к его коллекциям не имеет. Справедливо она обозначена как интервенция в прямом смысле этого слова. Как Вы помните, этот верхний этаж (Halle) представляет собой стеклянный параллелепипед. Он покрыт плоской крышей, не имеющей в интерьере опорных столпов. Держится же крыша благодаря скрытым во вне восемью стальными опорами. Все это создает элегантно-аскетический эффект прозрачной легкости. Интервенция же заключается в том, что в этом пронизанном светом пространстве Чипперфильд разместил 144 «колонны», сделанные из умышленно небрежно обтесанных бревен. Предполагается, что этот лес делает возможным «переживание пространства с мощной ассоциативной силой». И далее: «Между стволами и опорами, между природой (о, бедные деревья, куда их денут после закрытия выставки? – В. И.) и архитектурой возникает поле, которое охватывает долгую культурную историю колонны». Замечательно! Представим себе эту историю: даже обломок древнеегипетской или древнегреческой колонны волнует душу и вызывает сильное переживание. И вся эта насыщенная история завершается кривоватым и плохо обтесанным бревном!

Если дать волю воображению, то можно представить, что в некоторые человеческие тела вселились души из других миров, развивающие теперь на земле свою собственную цивилизацию, не имеющую ничего общего с духовными основами мировой культуры с ее закономерным плюрализмом. С этой точки зрения следовало бы говорить не о «закате Европы», а об Intervention… Не написать ли мне роман на эту тему?

Вл. Вл. в Музейном квартале.

Вена

Некто в черном: Ха-ха…

Ладно, перехожу к более отрадным впечатлениям и воспоминаниям.

До сих пор не могу забыть свои уютнейшие посидения в пустынных залах КНМ (Музея истории искусства). В свое время мне привелось пожить в Вене целый семестр, и я почти каждый день хаживал в это эстетическое святилище, благо проживал от него неподалеку. Поскольку и Вам собрания этого музея прекрасно известны, и к тому же, предполагаю, что наши впечатления от них во многом совпадают, то пока – в рамках этой эпистолы – воздержусь от описания своих эстетических экстазов.

Напротив, представляет гораздо больший интерес разговор о Климте и Шиле. Особенно об их произведениях, хранящихся в недавно открытом музее Леопольда (Leopold Museum). Ранее к этим мастерам у меня было довольно прохладное отношение. Первый казался мне портретистом богатых дам, потенциальных пациенток Фрейда. Второй – его работы знал меньше – каким-то эротоманом с порнографическим уклоном. Посещение музея Леопольда, однако, существенно скорректировало мою оптику. Предрасположенность к подобным оптическим трансформациям, очевидно, связана с моим отходом от сценариев развития искусства в XX веке, предлагаемых парижской школой (к нашему времени безвозвратно сошедшей со сцены). Замечу, что ряд – лучших – работ Шиле находился ранее в частной коллекции Рудольфа Леопольда (1925–2010), который иногда запрещал их репродуцирование. Теперь они стали доступны для созерцания. В результате оба художника предстали несколько в иной перспективе. Чисто художественное решение ряда полотен, изысканный колорит, композиционные находки взывают к усладительному их переживанию, но открылось и нечто большее: чуткость, здесь скажу Вашими словами, к «глубоким уровням символизации», связанная – прежде всего у Эгона Шиле – с каким-то своеобразным визионерством, результаты которого он воплощал с мастерством, чуждым навязчивой литературности, бывшей первородным грехом многих символистов на рубеже двух столетий. Прежде всего я имею в виду гениальное полотно Шиле «Entschwebung» («Воспарение, Слепые II») и картину Климта «Смерть и Жизнь». Аналитическое сопоставление обоих произведений могло бы много дать для понимания форм символизации, питаемых художественно-имагинативным опытом.

Эгон Шиле.

Воспарение. Слепые П.

1915.

Музей Леопольда.

Вена

Густав Климт.

Смерть и жизнь.

1910–1911.

Переработана в 1915–1916.

Музей Леопольда. Вена

Еще одним открытием во время февральского пребывания в Вене стала для меня выставка Франца Седлачека (Franz Sedlacek) (1891–1945), которая возвращает музейному ландшафту почти начисто забытого мастера, такого отношения к себе явно не заслуживающего. Если представить себе – наподобие менделеевской – периодическую систему эстетических элементов, лежащих в основе химических процессов, происходивших в истории живописи XX в., то Седлачек очень удачно заполняет одну из пустовавших клеточек.

В целом его можно причислить к «Черной романтике» («Schwarze Romantik» – термин, пущенный в ход Марио Працом и выбранный в качестве названия интереснейшей выставки во Франкфурте в конце 2012 – начале 2013 г.: «Черная романтика. От Гойи до Макса Эрнста»). Живопись Седлачека исходит от немецкой романтики в гротескном варианте. В каталоге одной из выставок австрийской живописи начала 30-х годов работы Седлачека отнесли в раздел «Сверхчувственное»; в нем были представлены работы художников, которые «за угнетающим их материальным миром предчувствуют и взыскуют другой». Говоря о Седлачеке, очень легко перекинуть мостик от «черной романтики» к сюрреализму. Разговор об этом течении (для меня не ограниченном хронологически) давно напрашивается, о чем Вы также упоминаете в своем письме.

Но, пожалуй, пора закругляться. Буду и далее размышлять о поднятых Вами вопросах и, если переписка продолжится – к моей радости, – то у нас еще появиться возможность обсудить их более основательно и неспешно.

С обнадеженной душой

Ваш неизменно дружеский собеседник

В. И.

311. Н. Маньковская

(17.11.14)

Высокочтимые созерцатели,

я рада, что Вл. Вл. изменил свое поначалу скептическое мнение о творчестве Густава Климта и Эгона Шиле, а В. В. изначально позитивно оценивал этих художников. В мое последнее посещение Вены мне очень повезло – удалось увидеть не просто некоторые из их картин, но две посвященные им большие выставки в Верхнем Бельведере.

Климт никогда не казался мне салонным художником. Я всегда воспринимала его как тонкого, изысканного эстета, символ Сецессиона в целом. Его знаменитый золотой «Поцелуй» – апофеоз любовного единения, то воплощение единства эстетического и эротического, нежности и страсти, о котором у нас уже шла речь в первом «Триалоге»[17]17
  См.: Бычков В. В., Маньковская Н. В., Иванов В. В. Триалог. Живая эстетика и современная философия искусства. С. 232–248.


[Закрыть] (сразу всплывают в памяти ностальгические строки Арсения Тарковского: «И не бьются ночами два крыла у меня за плечами»; в «Поцелуе» эти трепещущие, бьющиеся крылья на миг опустились и укрыли влюбленных). Но не менее прекрасны и пейзажи, такие как «Крестьянский сад с подсолнухами». Что же касается женских портретов, то в них прежде всего привлекает поражающее своей неординарностью композиционное и колористическое решение – Климта ни с кем не спутать. И красота в его полотнах чужда красивости.

Что же касается экспрессиониста Шиле, наставником и покровителем которого был Климт, то я сразу восприняла его как выразителя высочайшего накала трагизма человеческой экзистенции, обреченности человеческих контактов, в том числе и интимного характера. Создается ощущение, что он действительно был, по выражению Альбера Камю, «мертвецом в отпуске»; и «отпуск» этот оборвался, когда Шиле было всего 28 лет: он умер от испанки через три дня после смерти своей беременной жены. Мне кажется, в его полотнах нет ни грана эротизма, тем более порнографии – сплошная нескончаемая боль, тот же полный невыразимого отчаяния крик, что и у Эдварда Мунка. И то, что некоторые откровенные рисунки 22-летнего художника были объявлены порнографическими (он был даже приговорен к кратковременному тюремному заключению), было связано, как мне кажется, с элементарным отсутствием эстетического чувства и вкуса у его ханжески настроенных обвинителей.

Густав Климт.

Поцелуй.

1907–1908.

Австрийская галерея.

Вена

Густав Климт.

Сад с подсолнухами.

1905–1906.

Австрийская галерея.

Вена

Кстати, вопрос о границах эротики и порнографии все еще продолжает время от времени муссироваться, приобретая порой остроту, ведущую к последствиям, аналогичным казусу Шиле. Помню, в период перестройки, в момент антиалкогольной и антипорнографической кампаний (в тот период, когда домашнее видео еще не вошло в широкий обиход, по доносу любопытствующих соседей или «друзей» можно было получить реальный срок «за распространение порнографии среди жены и дочери»), мне выпало в качестве общественной нагрузки прочесть лекцию о современной культуре сотрудникам МВД. Слушали очень внимательно, записывали, а потом, как водится, задавали вопросы. И один из них был для данной аудитории особенно животрепещущим: как отличить порнографию от эротики? Ведь именно на милиционеров легла эта задача, в решении которой им, правда, помогали наспех сколоченные «тройки» экспертов (искусствовед + психолог + гинеколог). Что было им ответить? Я, конечно, сказала, что оправданность откровенных сцен обусловлена их эстетическим качеством, вписанностью в художественную ткань фильма; эротизм живет прежде всего любовной игрой, эстетической привлекательностью, влечением, соблазном, которого начисто лишены все разновидности прямолинейно-утилитарного, избыточно-навязчивого физиологичного порно. Дополнительных вопросов не последовало.

А ведь если говорить серьезно, процесс респектабилизации порнографии прошел в искусстве XX–XXI веков, в том числе кинематографическом, долгий путь. Вспомним хотя бы ставшего ныне классикой «Ночного портье» Лилиан Кавани (1974), поначалу запрещенного к показу во Франции по соображениям морали. А потом, как любит выражаться Вл. Вл., пошло-поехало: все большее нагнетание элементов «мягкого» порно у Катрин Брейя, а затем и «жесткого» – сошлемся хотя бы на «Нимфоманку» Ларса фон Триера, которому в этом смысле, как мне кажется, изменило чувство меры[18]18
  (Вставка 15.17.15): все рекорды в этом плане побил в своем показанном на 37-м Московском международном кинофестивале 2015 г. фильме Гаспара Ноэ «Любовь» – любовь в нем совершенно ни при чем, исключительно техника секса «без черемухи».


[Закрыть]. У нас по этому пути пошли авторы «чернухи» и «порнухи» как в кино, так и в литературе, где рискованность ситуаций усугублялась обсценной лексикой.

Густав Климт.

Фрица Ридлер.

1906.

Австрийская галерея.

Вена

Густав Климт.

Адель Блох-Бауер.

1907.

Австрийская галерея.

Вена

Но оставим эту тему. В Вене мне посчастливилось увидеть еще одну замечательную выставку, посвященную творчеству Клода Моне и его последователей. Особенно порадовала серия живописных вариантов его великолепного «Руанского собора» – на полотнах, привезенных из разных музеев мира, он предстал во многих ракурсах, в разное время года и суток, при несхожем освещении. Да, в Вене всегда есть что посмотреть – прежде всего в музеях, но и на выставках тоже… Как и вы, друзья, я очень люблю этот город.

С пожеланиями новых эстетических путешествий Н. М.