Текст книги "На костылях любви"

Пауза была как в не раз виденных Геной в юности ковбойских фильмах, когда встречаются палач и жертва, но жертва тоже некогда была палачом, и поэтому первый палач теперь – вовсе не палач, а воплощение возмездия, торжества справедливости, и симпатии зрителей на его стороне. И вот они после погонь, стрельбы, непопаданий друг в друга и всего прочего в конце фильма все-таки встречаются, и наступает момент истины, когда все окончательно решится, и один из них должен умереть. Именно сейчас.

Валя молчал, не двигался, в его пустых глазах не было ничего, не было даже гнева; он смотрел на Гену как на вещь, как на камень, лежащий на дороге, а Гена не мог оторвать глаз от его рук и завороженно ждал, когда они появятся из карманов и что начнут делать. Поэтому он пропустил тот момент, когда Валя заговорил, и не сразу понял смысл слов, а когда стал понимать, перевел взгляд на Валино лицо. Он увидел мертвое лицо, на котором еле шевелились только губы.

– Иди отсюда, – выцеживались слова из этих губ, – сейчас иди, а потом я сам тебя найду, сам, понял? Где бы ты ни был, где бы ты ни прятался… Не ты ко мне приползешь, как теленок на убой, а я сам тебя найду… А ты пока живи, ходи и думай об этом… И жди… И бойся… И вспоминай, что ты сделал, и снова жди, жди все время, и я когда-нибудь приду за тобой… Или не приду, еще не знаю, но ты жди и помни… Жди и помни… Все время…

Валя медленно развернулся и пошел обратно через улицу. Вошел в кафе. Дверь за ним захлопнулась. Гена остался сидеть на тротуаре. Он так и не сумел подобрать ноги, и они, будто парализованные, валялись на асфальте двумя грязными обрубками, а между ними медленно растекалась лужица.

От пережитого ужаса Гену начало рвать. Он машинально старался попадать между ногами, но эта жалкая попытка сохранить порядок, сидя в собственной луже, была не только неуместной, но и безуспешной: через минуту он все равно оказался забрызганным, облеванным почти до пояса. Его ноги сами ожили и дернулись от омерзения, с которым владелец на них посмотрел.

«Надо бежать», – привычно подумал Гена, но тут же опомнился. Куда бежать? Зачем? Похоже, финальный забег завершился. Но, так или иначе, надо вставать и идти, идти куда-то. Домой или еще куда, но все равно ведь надо…

Он поднялся на дрожащие ноги, опираясь о забор детского сада, точнее, о металлическую ограду, сквозь которую можно было увидеть площадку, качели, скамейки и маленькую избушку для детских игр. Однажды они с Валей поздно выпивали и допить то, что у них было с собой, оказалось негде. Они проникли на территорию именно этого детского сада, забрались именно в эту избушку и, чувствуя себя то ли партизанами, то ли хулиганами, весело выпили бутылку водки и для лакировки – бутылку сухого вина. Когда было негде, они с Валей искали разные нелепые, но безопасные места, чтобы выпить, и называли этот процесс между собой «выпить на помойке».

«Смотри-ка ты, как все сегодня совпало, – угрюмо подумал Гена, глядя сквозь решетку на этот домик, – сошлось…»

И хотя он убил ее не прямо, не физически, а косвенно, беспокойство и душевный дискомфорт не оставляли его.

– Дядя, как вы запачкались! – услышал он вдруг слева от себя из-за забора.

Дети вышли на прогулку. На него ехидно смотрела кривоногая девчонка в сползающих колготках и с розовым бантом в ярко-рыжих волосах.

И хотя он убил ее не прямо, не физически, а косвенно, беспокойство и душевный дискомфорт не оставляли его.

– Дядя, вас, наверное, мама будет дома ругать за то, что вы так испачкались, – сказала девчонка, улыбаясь не по-детски. – Вы, наверное, большой шалун, да?

Гена пошел вдоль ограды, потом обернулся и сказал:

– Да, я… шалун. – Он с удивлением почувствовал, что плачет. – Я большой шалун…

Похищение и наказание
Комедийный детектив с приятным финалом

Часть I
Униженные и отомстившие

Начнем эту историю как сказку. Со слов «жила-была». Впрочем, предвосхищая события, можем сказать, что сказкой она и закончится. Итак, в одной очень богатой семье жила-была и стремительно подрастала красивая девочка. Источником больших денег у главы семьи стало своевременное внедрение в нефтяной бизнес. Финансовый источник в нашей истории роли не играет, тем более что слишком уж он банален. Им могло быть и что-то другое, но все же необходимо объяснить, откуда деньги, на которые отец нашей героини мог позволить себе то, о чем вы узнаете несколько позднее. А главное в этой истории – любовь с ее немыслимыми маршрутами и фокусами.

Единственная и любимая дочь, как водится, капризна и избалованна. С самого детства она получает все, что пожелает. Таких игрушек, привезенных со всех уголков планеты, не было ни у кого, кроме нее. Отчасти поэтому девочку никогда не видели ни в яслях, ни в детских садах. Исключительно домашнее воспитание – с няньками и теми, кого прежде называли гувернантками. Учителя, преподаватели английского, французского, испанского… Личные повара и прочее.

И вот в семье случилось несчастье: она, школьница, влюбилась без памяти в артиста Молодежного театра, который в спектакле «Фанфан-тюльпан» исполнял главную роль.

Однажды после спектакля она отважилась попросить у кумира автограф. А он воспринял ее как одну из опостылевших поклонниц, которые всегда тупо отождествляют человека, актера, с изображаемым им персонажем. То есть отнесся небрежно. И на машину глянул мельком и с презрением, когда водитель окликнул девушку по имени, а она повелительным, хозяйским тоном приказала ждать.

Артист, в которого она влюблена, был воспитан совсем по-другому. Он рос в малообеспеченной, скорее даже бедной семье, и родители с детства привили ему классовую ненависть к олигархам и чиновникам. Поэтому артист по имени Максим, носивший не совсем сценическую фамилию Зябкин, с детства ненавидел богачей, разъезжавших на таких, как у этой девушки, машинах. Он и сейчас не понимал, почему он – талантливый человек с высшим образованием – получает пятнадцать тысяч в месяц, на которые в Москве можно лишь с трудом выживать, но не жить. И при этом еще помогает родителям-пенсионерам. А у этой телки (он уверен, что иначе ее и не назовешь) с рождения есть всё, хотя она (и в этом он тоже уверен) ровным счетом ничего собой не представляет. А он без всякой протекции сам всего добился, приехав в Москву из Ульяновска, где все свое бедное детство жил вместе с родителями. Только недавно мать с отцом, чтобы быть ближе к сыну, обменяли свою довольно большую квартиру в Ульяновске на комнату в коммуналке, да еще и в спальном районе столицы.

Социальному неравенству Максим мог противопоставить только гордость. Вот потому-то он и посмотрел на машину поклонницы как на мусорный контейнер, что, безусловно, ее задело.

Итак, она росла в среде, где принято считать, что сила там, где деньги. И правда – тоже. А он – совсем в иной среде, в которой система ценностей радикально отличалась от жизненных принципов большинства жителей Рублевки. Как говорится, «два мира – два детства». У их родителей детство, возможно, и было общим, но теперь – совершенно определенно два разных мира.

Родители юноши всей душой остались в Советском Союзе. Они и теперь активно участвовали в социально-политической жизни, не упускали возможности побороться за справедливость и были уверены, что в этой борьбе можно победить. Поэтому митинги, демонстрации, плакаты, сбор подписей в защиту чего-то или кого-то – в этом заключался смысл и содержание их жизни. А еще бедность на грани с нищетой, экономия на всем, даже на лекарствах, которые сильно подорожали, что, кстати, тоже было причиной митингов и гневных писем. Но зато – торжество принципов и идеалов, внушаемых с колыбели единственному сыну и принятых им доверчиво и безоговорочно.

У противоположной стороны все иначе, настолько, что временами их жизнь выглядела пародией. «Гламур – это представление плебеев о прекрасном». Так выразился один остряк о вчерашних плебеях со всем их сегодняшним шальным богатством. Эти трехъярусные дачи с колоннами; эти люстры, уместные лишь в театрах; эти мраморные львы и хрустальные леопарды; эти портреты любимых кошек, написанные знаменитым художником по заказам раскрашенных теток с искусственными губами, зубами и грудями; эти килограммы золота и многокаратные драгоценные камни и прочее и прочее. Словом, все слишком, неустанная демонстрация богатства, которое обязательно должно бросаться в глаза.

У юноши – стихи, бардовские песни, книги, музыка, живопись, его роли в театре – то есть вся гуманитарная бесполезность, которую доминирующий в обществе класс считает свалкой или в лучшем случае вторсырьем.

У нее же – компьютеры, айпады, смартфоны, отдых на вилле-даче на Лазурном Берегу или в Майами, шмотки, шопинг, дурацкие караоке, телохранители и бессмысленные ночные клубы с коктейлями, кальянами и травкой, а местами и с порошком.

Таким образом, соединиться и даже просто встретиться они никак не могли: им, людям из разных миров, просто негде было пересечься. Судьба, однако, распорядилась иначе: однажды нелегкая занесла девушку в театр. И там она увидела ЕГО, играющего, поющего, танцующего и фехтующего в одном из мюзиклов, наводнивших к этому времени всю страну и особенно Москву.

Увидела и в тот же миг погибла. Беспамятно и бесповоротно.

Все уговоры родителей, воззвания к разуму старшеклассницы – что это несерьезно, что, мол, он, этот актеришка, марионетка, шут балаганный, ей совсем не пара, – в результате ни к чему не привели и скорее оказали обратное действие. Родители подсовывали ей для знакомства разных красавцев из респектабельных семей, из их круга, из – как они сами полагали – светского общества. Ничего не помогало. Пробовали даже колдунью для приворота. Все бесполезно!

Они часто слышали, как любимое чадо плачет, запершись у себя в спальне, и приходили в отчаяние, не зная, что предпринять. Послали дочь доучиваться в Англию, чтобы там забыла предмет своего обожания. Но она не просто не забыла – болезнь любви только набирала силу.

Отец – нефтяной олигарх, можно сказать магнат, прилетевший навестить дочь, застал ее рыдающей над потрепанной и закапанной горючими девичьими слезами фотографией актеришки, которого папа уже заочно ненавидел. Такая упертость и верность своему никчемному идеалу, такая мощная влюбленность, сопровождаемая постоянными истериками, уже грозила психическим расстройством. Об этом и задумался заботливый отец, когда они вернулись по окончании учебы в Россию, туда, где в опасной близости жил и работал тот, по кому дочь, как говорят в народе, сохла. Ну что делать?..

И тут предприимчивому и любящему папе приходит в голову дерзкая, но спасительная, как ему кажется, мысль: дать дочери то, о чем она грезит ночами, – пусть натешится им как любимой игрушкой, и тогда любовь ее, глупая и несуразная, сама отомрет. Устанет и умрет. Вот как у практикующих ведьм в рекламе: «Ваш любимый приползет к вам на коленях и будет просить пощады». И тогда он быстро надоест, даже осточертеет, но все будет ползать и ползать рядом, и избавиться от него – никаких шансов!

Вот так, полагал папа (который был, безусловно, богат, но в список «Форбс» не входил), по этой схеме и надо действовать. Только не сходить к колдунье (во всем этом мракобесии папа уже разочаровался), а поступить практичнее и радикальнее – то есть выкрасть паренька, попросту похитить и запереть в одном из загородных домов олигарха. Что это уголовное преступление – папу никак не заботило и нимало не пугало: он уже давно привык, что деньги решают всё. А денег у него было достаточно даже для того, чтобы при желании актеришку и убить (или, как иногда говорили в его кругах, «погасить»), затем вывезти труп из страны и похоронить подальше – где угодно, хоть на территории сопредельной, как полагал папа, Молдавии или в болотах Белоруссии. Но убить, хоть и очень хотелось, было нельзя: дочь потом сильно обидится, не простит, если узнает. А она узнает, он в дочери своей уверен на все сто. Она девочка пытливая и смышленая.

Значит, надо украсть парубка, лицедея недобитого, запереть так, чтобы «абонент был совершенно недоступен», и пусть дочь насладится этим «деликатесом» сполна. Только, конечно, никакого насилия! Постепенно, вкрадчиво, ласково приручить – вот как Печорин Бэлу в романе классика М. Ю. Лермонтова (на уровне средней школы папа был вполне образован). И актер тоже привыкнет к свежему воздуху, вкусной еде и скромному обаянию единственной дочери олигарха, к ненавязчивой ее красоте, что в условиях строгой изоляции и дефицита женского общества, несомненно, пробудит естественную потребность молодого мужского организма и приведет к нужному результату. Ну а потом, когда она перебесится, а он, уже выпотрошенный и безвольный, будет отпущен на свободу, пусть жалуется кому хочет, пусть судится, если захочет, – только как докажет, что его украли с целью успокоить какую-то девчонку, почти школьницу? Да над ним не то что весь театр будет смеяться – весь город! К тому же девчонка и ее влиятельный родитель могут заявить, что это он сам сгорал от любви и домогался ее так, что пришлось уступить и изолировать от общества, как он сам и просил, потеряв голову. Короче, шансов у парня – ноль! И все козыри у него, магната, и его любимой, но взбалмошной наследницы.

Решение было принято, и подготовка к похищению началась. Кроме того, необходимо было как-то уладить вопрос с родителями артиста. С театром проще – там начинался летний отпуск. Но родители могли поднять шум и инициировать начало розыскных мероприятий. Это требовалось пресечь на корню. Из всех способов папа знал только два: первый – физическое устранение препятствия и второй – деньги. Тут он тоже решил пойти привычным путем – дать родителям юноши хорошие отступные, чтобы просто помолчали несколько недель и вели себя тихо и разумно. За пару-то миллионов!..

Итак, в голове всесильного папы сложился сценарий, а «сыграть» первый акт этого любовного детектива – то есть похищение артиста – не составляло никакого труда.

Все было намного проще и скучнее, чем показывают в кинобоевиках. Ну, поехал парень после традиционного перед отпуском сбора труппы домой, в свой невеселый спальный район. Ну, брел не спеша по довольно пустой улице в непозднее еще время, бормотал про себя, а иногда и вслух сцены из своей новой, только что полученной роли; ну, тормознул возле него черный «сарай» – джип «лендровер»; ну, степенно вышли из него двое ничем не примечательных мужчин, даже не качков; ну, попытался он сопротивляться, в обманчивой уверенности, что лихо умеет драться, – да ведь так называемая сценическая драка только эффектна, но никак не эффективна, поэтому двумя простыми движениями его успокоили, затолкали в джип, усыпили каким-то уколом, и очнулся он только через несколько часов в красивом загородном доме, красоту которого и пейзаж за стенами оценить, впрочем, никак не мог, поскольку оказался в небольшой комнате с мягкой мебелью, кондиционером и без окон. Так началось двухнедельное заточение Максима, причину которого он выяснил уже на следующий день.

Он действительно не понимал: за что и почему с ним обошлись таким образом? И девчонку, зашедшую в его «камеру» на следующий день, не узнал. Да и с какой стати он должен был ее узнавать, если она когда-то попросила у него автограф, а он глянул на нее как на предмет далеко не первой необходимости. Хотя, соответствуя спектаклю «Фанфан-тюльпан», она тогда пришла с красивым букетом отборных тюльпанов. Таких поклонниц после спектакля у него было уже предостаточно – десятки, если не сотни.

Она попыталась напомнить ему о себе и о том эпизоде. Он не вспомнил, но, сделав вид, что вспомнил, презрительно процедил:

– Отомстила, значит…

– Нет-нет! – заторопилась влюбленная девочка с большими возможностями. – Я не мстить, я познакомиться…

– Вот таким бредовым путем? – осведомился герой.

– Да не я это!.. Это папа так решил, – заплакала она.

– Значит, твой папа – просто урод, – подытожил Максим.

– Он не такой, нет! Он просто очень меня любит и готов на все, чтобы облегчить мои страдания, – перешла вдруг девчонка на высокий стиль старинных женских любовных романов, и голос ее возвысился и патетически зазвенел под сводами тюремной пещеры несчастного узника, жертвы собственного искрометного таланта и нездешней красоты.

И место заточения, как и полагается, тут же огласилось ее глухими, довольно театральными и все же искренними рыданиями, которые должны были пробудить в узнике если и не сострадание, то хотя бы любопытство.

Любопытство было проявлено: Максим поинтересовался, что за горе такое овладело юной девушкой – судя по всему, дочерью весьма богатого и могущественного папы, который решился даже на такую уголовщину, как похищение человека.

– Вернемся к страданиям, – сказал он, вплотную приблизившись к вздрагивающей от рыданий девушке. – Что случилось? В чем причина?

– В тебе! В тебе!!! – внезапно взвыла девчушка и бросилась на шею неосторожно подошедшему так близко кумиру своих грез и идеалу – в ее представлении – мужской привлекательности.

С трудом оторвав от себя возбужденное тело этой (как он уже решил про себя) фанатки и психопатки, Максим терпеливо подождал, пока она успокоится. Потом девица, по-детски всхлипывая, рассказала, что вот уже три года сходит по нему с ума и ничего не может с собой поделать. Пробовала, мол, разными способами (и с помощью папы) его забыть, но ничего не вышло: горе ее росло и стало всепоглощающим. И тогда отец решил… Что было дальше – он уже знает.

– И что теперь-то? – резонно поинтересовался Максим. – Так мне и сидеть тут, пока я тебе… – На этом месте он помолчал, но все-таки продолжил: – Пока я тебе не отдамся?

Он хмыкнул и посмотрел на нее, надеясь, что она правильно оценит театр абсурда, в который он неожиданно угодил.

– Не нужно! Нет! Ты что?! – заверещала она. – Никто тебя тут насиловать не собирается!

Максим опять ухмыльнулся от навязанной ему роли, которую обычно исполняют девушки, попавшие в лапы сексуального маньяка.

– Вот спасибо, – с глубоким сарказмом в голосе, который прямо-таки убивал всех его фанаток, промолвил он. – Значит, насиловать не будешь?..

– Не буду, – серьезно ответила она. Смутилась и опустила голову.

– А что будешь?

– Приходить к тебе… иногда. Один раз в день. А если позволишь – два… Просто приходить, сидеть и смотреть на тебя. Больше мне, правда, ничего не надо.

– Ну, хорошо. А потом что? Когда меня выпустят? Когда… ты меня выпустишь?

– Две недели, не больше, – утешила она. – Потом тебя отвезут с завязанными глазами в центр города и отпустят.

– Да ты что? Правда? А как же все мои знакомые, родители, наконец? Они же волноваться начнут. Уже сегодня. Кто и как их-то успокоит?

– Не беспокойся, мой хороший, – с максимально возможной для себя нежностью произнесла она. – Все продумано. Вот как раз сейчас папа едет к твоим все улаживать.

– А театр? Что с театром? Дикость какая-то, ей-богу!

– Перестань, зайка, – с ласковой и фамильярной укоризной произнесла соискательница его внимания.

Максима передернуло от этого обращения, которое, как он напрасно надеялся, никогда его не коснется, так же как и сокращенное «зая».

Девушка заметила гримасу на его лице и, правильно ее оценив, сказала:

– Все, больше не буду. «Зайку» не услышишь никогда. Но все равно перестань, не говори про театр, не выдумывай ничего. Я знаю, что у тебя там отпуск, а съемки следующей картины начнутся только через месяц.

Тут она, повзрослев разом года на три, кокетливо улыбнулась Максиму и вышла. Ключ дважды повернулся в замке.

Тем временем папа разговаривал с родителями похищенного.

Естественно, Платон Сергеевич – отец и Агриппина Васильевна – мать уже сильно нервничали из-за отсутствия сына и даже звонка от него. Еще немного – и последовало бы обращение в милицию (в то время она еще так называлась) с соответствующим заявлением.

Но на следующее утро после суток паники на пороге их скромной квартиры возник шикарный господин в блестящем костюме, с букетом роскошных дорогих роз в одной руке, бутылкой итальянского игристого шампанского – в другой и самой лучезарной улыбкой на нежно-загорелом лице, улыбкой, лучезарнее которой родители похищенного парня не видели даже в телевизоре. Реклама отбеливающей зубной пасты выглядела жалким подобием улыбки олигарха класса «б».

Эта улыбка стоимостью в автомобиль представительского класса могла пленить кого угодно, но не родителей пропавшего Максима, и она постепенно сползла с лица озадаченного хозяина. Погасла. И первый контакт, таким образом, оказался провален.

Платон Сергеевич и его жена держались настороже и совсем негостеприимно. Понятное дело, им сейчас было не до гостей. Беспокойство за пропавшего сына сейчас было главным в их настроении и поведении. Заинтересовать их могла только эта тема. Она вскоре и возникла как главная причина визита.

– Я пришел по поводу Максима, сына вашего, – почти застенчиво и виновато промолвил магнат. – Могу войти?

Вмиг оживившихся родителей пронзило острое чувство вины за собственную невежливость и осознание того, что держат нежданного, но все-таки гостя на пороге.

– Да-да, конечно, – засуетились они. – Проходите, пожалуйста!

– Могу присесть? – продолжал магнат настаивать на соблюдении протокола и опять встретил извинительное:

– Да-да, конечно! Может, чаю или кофе? Только у нас растворимый, другого нет.

Гость отказался. Кофе он попьет в другом месте, более приличном, соответствующем его статусу VIP-персоны.

В глазах родителей артиста он увидел плохо скрываемое нетерпение.

– Что с сыном? Где он? Что вы о нем знаете?

– Давайте познакомимся.

Мини-олигарх вновь применил главный козырь – лучезарную улыбку, свет своего неотразимого обаяния. Он собирался представиться, назваться, первым произнести свои имя-отчество – Спартак Миронович, но не успел: родители артиста быстро протянули вперед свои сухонькие ручки и поспешно назвались: «Платон Сергеевич, Агриппина Васильевна», – и бизнесмен, с трудом подавляя буржуазную брезгливость, даже поцеловал маленькую ручку с огрубевшей от домашних трудов кожей.

Во время этого короткого ритуала Спартак Миронович, обладавший феноменальной реакцией и интуицией, которые помогали ему одерживать в бизнесе сокрушительные победы, по ходу перестроился и решил назваться каким-нибудь типично славянским именем – ведь если родителей парня зовут Платон и Агриппина, значит, они персонажи старой закалки и тем не менее модного нынче славянофильства, и надо с ними искать общие национальные черты, коллективную почву Малого Нечерноземья.

Поглаживая несуществующую окладистую бороду и стараясь употреблять слова и выражения, которые он смог припомнить, но смысл которых не совсем понимал, Спартак произнес:

– Исполать вам, добрые люди! – и отвесил при этих словах поясной поклон.

Но по тому, с каким легким недоумением переглянулись «братья-славяне», понял, что чуток перебрал, и вернулся к современной речи, не забывая все-таки иногда добавлять лингвистический колорит русских деревень и опуская при этом матерные слова.

– Зовут меня Савелий Игнатьевич, – протяжно сказал он и, привстав со стула, опять изобразил поясной поклон.

Хозяева квартиры тоже привстали, но от поклонов воздержались и только наклонили седые головенки. Они с нетерпением ожидали, когда гость перейдет к делу.

Но Спартак уже увлекся игрой. Он всегда легко адаптировался к любой среде: был депутатом среди депутатов, меценатом среди артистов, спонсором среди спортсменов, а тут новая роль – закоренелый почвенник среди людей, не устававших негодовать: «Во что превратили страну? Как ее разворовали? И куда мы катимся?» Такая игра давалась олигарху без труда. Он полностью разделял доминирующие в обществе настроения и был согласен с тем, что пора, наконец, распрямить плечи, вернуть оплеванные и растоптанные идеалы, вспомнить славянские корни, возродить былую мощь и патриотическую удаль русских богатырей. Поэтому он, например, с удовольствием спонсировал инсценировки древнерусских побоищ в Подмосковье и сам принимал в них участие, нарядившись в шлем, кольчугу и взяв в руки меч-кладенец. Наверное, справедливо и правильно, для общей гармонии и равновесия в природе, имея виллы в разных концах света, на популярных морских пляжах, а также три яхты и личный самолет, время от времени бить себя в грудь, обдирая пальцы о специально для него сделанную кольчугу, и выкрикивать рожденный в недрах русской финансовой элиты лозунг: «Не дадим в обиду Русь-матушку!» или «Постоим за землю Русскую!». Еще бы не постоять за собственные сто пятьдесят гектаров в Псковской губернии! Спартак и дочь свою назвал не как-нибудь, а Авдотьей, а по-простому, по-нашему, по-русски – Дуней. И ее, Дунина, показная западно-гламурная жизнь совершенно не входила в противоречие ни с именем, ни с хороводами, в которых папа заставлял ее принимать участие.

Дуня, с заспанным, опухшим от вчерашней пьянки и тусовки в ночном клубе «Сохо» лицом, классно смотрелась в сарафане, лаптях и кокошнике, когда подносила хлеб-соль какому-нибудь депутату – папиному дружбану. А затем вовлекала в ненавистный хоровод под визгливое пение псевдонародной группы. Сарафан был ей велик, лапти скользили по траве, кокошник сбивался набок. Но что делать? Папа спозаранку поднял чуть ли не пинками и погнал на очередное народное гулянье.

Но после нагрянувшей беды – неземной любви – вся ее жизнь переменилась. Да и папино влияние сперва ослабло, а потом и вовсе почти исчезло. Сам папа почувствовал это своей хваленой интуицией и поменял тактику. Теперь многое делалось исключительно для дочери.

И вот Спартак Миронович Дервоед сидел теперь на шатком стуле перед встревоженными родителями Максима и думал: как приступить к цели визита, чтобы не обидеть их и не травмировать?