Текст книги "На костылях любви"

А между тем ничего не подозревавшая молодежь готовилась к побегу. Подготовка, однако, велась слишком степенно, чтобы не сказать вяло. От Максима мало что зависело, он был тут фигурой пассивной. А Дуня, видимо, не слишком торопилась.

«Что она тянет? – думал заключенный артист. – Я же ей пообещал нерушимую дружбу, бесплатный абонемент в театр плюс возможность (впоследствии! только впоследствии!) надеяться на более близкие отношения».

В общем, парень опасался не напрасно. Дуня не слишком форсировала события, медлила с назначением дня побега. Все время говорила, что надо точно знать, когда охранники уйдут на обед (а в это время они всегда запирали комнату заключенного), и ей нужно как-то успеть сделать дубликат ключа, который охранник выдавал ей только на время свидания с узником. После встречи ключ охранник опять забирал.

Все это делалось по распоряжению умного и многоопытного папы, который старался максимально обезопасить свою криминальную акцию и никоим образом не подвести себя под уголовную статью, если вдруг Максиму удастся каким-то образом сбежать. Казалось бы, он сделал все, чтобы этого не случилось. Учтено было практически все, кроме… собственной дочери, ради которой он и старался.

А дочь тем временем обдумывала еще и другое – самое, пожалуй, главное и трудное: как вырубить видеокамеры, которые торчали по всему периметру, и как отключить сигнализацию у ворот. Об этих трудностях она и рассказывала Максиму, умоляя его не торопиться и набраться терпения.

Доля лукавства в ее словах, конечно, была: одно дело, когда кумир близко, под боком, и его всегда можно увидеть, а иногда и прикоснуться, и совсем другое, когда гордая птица упорхнет из клетки и будет где-то совсем в другом месте. А там уже и не увидишь его, и не потрогаешь, и песен его больше не услышишь – разве только на концерте, сидя среди зрителей и разных восторженных дур, которые все будут его хотеть!..

«А здесь он мой, – думала Дуня. – Хоть и не совсем, но все-таки мой». И все не могла решить, сколько дней еще она может его так продержать без опасения, что он ее возненавидит. Однако проблемы с ключом, охранниками и прочим были явны, но преодолимы, и Дуня про себя точно знала, что с ними можно справиться за пару дней. Ведь дачная охрана всецело ей доверяла и заподозрить дочь босса в предательстве никак не могла. Это было за гранью воображения упитанных и постриженных в стиле «армейский полубокс» Ивана и Прохора.

Напомним для порядка, что босс, сдвинутый на славянизмах, на всем русском и посконном, не мог взять себе на работу людей с другими именами – скажем, какого-нибудь Эммануила или того хуже Ефима. В дачном тереме Спартака рядом с его горницей, спаленкой, рядом с девичьей светелкой его Дуняши никак не прокатило бы такое. Даже представить себе невозможно, чтобы кликнуть слугу: «Фима!» или «Эмма!» – ну просто все нутро переворачивается! А вот простые русские имена Ваня и Проша подойдут.

Охранники были настолько просты, что хитрой Дуне обмануть их было раз плюнуть. Но она все тянула, длила момент перед неизбежным расставанием. Неизбежным, конечно, потому что она пообещала. Правда, и он, ненаглядный, тоже обещал – и встречаться, и все такое… Но бог его знает, как все может обернуться? Дуня все старалась его успокоить: «Потерпи, милый, уже скоро! Вот я уже сделала слепок с ключа. Завтра съезжу в мастерскую, сделаю дубликат. А сейчас не хочешь ли больших креветочек, королевских, с чешским пивом? Заказала утром для тебя… И вот привезли».

Вначале Максим с досадой отворачивался, а потом все же принимал угощение: а что еще было делать – голодовку, что ли, объявлять? Еще в самом начале заточения он попробовал… Но приехал Дунин папенька, и на второй день голодовки ему насильно вдули какую-то глюкозу и вонзили в глотку куриный бульон. Так что мера эта здесь бесполезна да и бессмысленна. «Ну, хоть поем пока, – шел на компромисс с собой Максим. – Дома-то не удастся отведать ничего такого. С паршивой овцы – хоть шерсти клок», – успокаивал он себя и, не мучаясь угрызениями совести, поглощал все, что ему подносили: и икру разных цветов, и стерлядь, и севрюгу, и прочие разные деликатесы, и вообще все, что пожелает, – любой каприз! Поэтому перечислять все меню, которое не без аппетита употреблял Максим, незачем, да и попросту лень.

Проша и Ваня иногда поглядывали на него, как ему казалось, с иронией: мол, сломался мальчик, немного повыкобенивался и все равно сломался. «Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал», – процитировал как-то Проша в разговоре с напарником Ваней свою любимую поговорку.

Максим смотрел на них с плохо скрытой ненавистью и думал: «Ничего-ничего! Если вы меня, гады, тут взаперти держите – лакеи мерзкие, холуи безмозглые, – так я тогда возьму от этой ситуации все по максимуму (меня и зовут-то созвучно – Макс. И Макс вами по МАКСимуму попользуется). Погоняю я вас, опричников хреновых, и за икрой, и за коньяком, и за пивом чешским, немецким, датским – еще каким там? А когда принесете – скажу, что передумал… Желаю теперь английского эля!.. Ничего-ничего, ребята, пусть кто-нибудь из вас слетает в „Елисеевский“ – там это имеется».

Лакеи от капризов Максима прямо сатанели. А он с подчеркнуто издевательской интонацией говорил, к примеру:

– Ну что? Не устал еще, Ванечка? Сбегай тогда мне за сегодняшними газетами. А то Проша уже бегал за семечками – теперь твоя очередь.

Доморощенные секьюрити от злости скрипели зубами, но бегали без лишних слов, потому что босс наказал выполнять любое желание пленника, каким бы идиотским оно ни казалось.

Однако пришел день, когда терпение Максима лопнуло, и он решил расставить все точки над нужными буквами.

…Разговор с Дуней получился жестким, даже грубым с его стороны. Да и, если честно, несправедливым. Не стоило ее так обижать. Она ведь была не самой виновной во всем, что произошло. Да и как можно было винить ее за то, что она так безоглядно, так пылко, безнадежно, на разрыв аорты, на погибель души полюбила Максима! И потом, она ведь не просила его похищать! И ясно, что Максим в их последующем объяснении был глубоко неправ.

А было так…

В очередное утро Дуня постучала в комнату любимого, держа в правой руке поднос с изысканной снедью, которой она хотела порадовать его и хоть как-то утешить. Она чувствовала, что Максим начинает все сильнее злиться, с каждым днем его состояние становится все напряженнее и нетерпение растет. А ничего не происходит, и побег постоянно откладывается. Надежда гаснет, настроение портится, аппетит пропадает… Яства могут узника только взбесить, если чаша терпения уже настолько переполнена, что любая мелочь может привести к взрыву.

Вот Максим и взорвался, мгновенно погасив улыбку на лице его невольной тюремщицы. А улыбка, унаследованная от обаятельнейшего папы, была весьма и весьма располагающей. Но на этот раз не расположила и подействовала как раз наоборот.

– Дуня, сядь, – потребовал возлюбленный строго, жестко и даже беспощадно. – Поставь свой поднос с этой дурацкой едой и сядь. Нам с тобой надо кое-что прояснить. Выяснить, так сказать, отношения.

Дуня покорно села и затихла, потупив глаза и ожидая неминуемых неприятностей, ибо тон пленника не предвещал ничего хорошего. Максим сел рядом с ней и потребовал:

– Посмотри мне прямо в глаза!

А затем, глядя в упор, задал вопрос, который она со страхом ждала последние два дня:

– Ты что, девочка, специально меня держишь дольше, чем надо? Будто я не понимаю, что все эти отговорки насчет сигнализации, охранников и прочего – всего лишь уловки для того, чтобы я терпеливо ждал. А на самом деле все эти проблемки ты способна решить за пару дней. Тебе, видно, хочется продлить наше затянувшееся рандеву?!

Максим говорил все злее и жестче, постепенно повышая голос, ибо гнев затопил его сознание и грозил превратить объяснение в скандал.

– Тебе что, хочется подольше насладиться моим обществом? Боишься, что потом, когда я улизну из твоих цепких объятий, я исчезну для тебя навсегда? Не веришь, подруга дней моих суровых, что я выполню свои обещания – встречаться с тобой, делать контрамарки на все спектакли и так далее? Так вот, знай: если ты свои обещания помочь мне похоронишь, то я тебя просто забуду на фиг, забуду как страшный и ненужный сон!

Максим, как хороший артист, умел придать словам максимальную убедительность. Он пылал гневом, сарказмом и такой неприязнью и даже злобой, что Дуня оцепенела, окаменела и, не в силах оторвать глаз от любимого лица, ждала, когда же он закончит свою обличительную речь. А пленник все обрушивал на безответную и беззащитную Дуню хлесткие слова, каждое из которых бедная девушка встречала как пощечину, вздрагивая всем телом и лицом.

– Меня-то, девочка, рано или поздно все равно найдут! Но с тобой все будет кончено! И бесповоротно! Ты что же, думаешь, глупое ты существо, что если твой папа – мешок с валютой, то все позволено?!

Он говорил и думал так же, как и его родители, и это было естественно.

– Когда уже вы, твари толстопузые, обожретесь, наконец, вашими долларами? Когда уже вам всем, уродам, будет достаточно?!

Максим распалился до того, что обрушил на Дуню весь свой социальный гнев, будто именно она затеяла перестройку и приватизацию, хотя Дуня никак не могла ответить за поведение вождей зарождающегося капитализма и других российских реформаторов.

Девушка сидела, закрыв лицо руками, а из-под пальцев текли слезы обиды и унижения. Но главным были не прямые оскорбления, до которых опустился любимый, а сознание того, что все ее скромные и нескромные надежды разбились о социальное неравенство, что теперь между ними уже ничего не может состояться, потому что в любых словах есть точка невозврата – черта, переступив которую, уже ничего нельзя вернуть. Она вдруг как-то сразу ощутила, что Максим ее не полюбит никогда; в лучшем случае будет с трудом поддерживать вежливые отношения. Но даже и их не останется, если она не устроит его побег – немедленно.

А разошедшийся Максим, наклонившись над плачущей Дуней, добивал ее страшными словами:

– Ты хоть сама-то понимаешь, мелочь никчемная, что вы с папенькой твоим натворили?! Человека похитить, а?! Это ж придумать надо! Что вы, суки, себе позволяете?! И ты, мразь капризная, избалованная! Подай, мол, мне все, что хочу! Вот тебе и подали, кукле безмозглой, меня – на серебряном подносе без гарнира! Но слопать меня у вашей жабьей братвы так просто не выйдет, ясно? Я понимаю, что любой купленный вами суд вас оправдает, поэтому ни я, ни театр, ни родители мои судиться с вами, паразитами, не станем. Но свою долю презрения и брезгливости вы получите! И особенно ты, бесполезный отпрыск банкомата! А уж с банкоматом твоим, папашкой-свиньей, потом народ разберется! А если не народ, то Бог! Всё, я тебе все сказал, что думаю. И больше ничего хорошего я от тебя не жду. Катись из моей комнаты (он так и сказал – «моей») вместе со всем своим провиантом и больше не приходи! Я объявляю голодовку!

Дуня отняла руки от зареванного лица и бросилась вон из комнаты.

– Эй! – закричал ей вслед узник совести. – Деликатесы забыла! – И выбросил поднос за порог своей камеры.

Белужья икра рассыпалась по полу, бордо семьдесят второго года пролилось из бутылки, белые гренки с вологодским маслом улетели в угол коридора. Но суровый и беспощадный обличитель только гордо плюнул вслед опрокинутому подносу и захлопнул за собой дверь. Голодовка так голодовка! Обещал – выполняй!

Дуня в это время безутешно рыдала в другом крыле «замка», в своей девичьей спаленке, не ведавшей до сих пор мужского присутствия. И будущее рисовалось ей совсем туманным.

…А дальше все покатилось по сценарию, созревшему в голове Платона Сергеевича. Надо было только дождаться определенных условий, нужных обстоятельств, при которых его план должен был сработать. События в загородной резиденции магната развивались параллельно тому, что происходило в родительском доме Максима. Ждать продолжения оставалось недолго.

Дуня знала только один способ заглушить тоску-печаль, развеять хандру и не впасть в отчаяние окончательно. Проплакав полвечера и не решившись на самоубийство от неразделенной любви, она собралась и поехала в ночной клуб, чтобы напиться до желанного забытья. Тем более что давно там не была, даже забыла о клубе на все то время, пока ее воображение занимал любимый и желанный артист.

Ее давно не видели, однако контингент остался почти неизменным, и все ей были рады. Дуня быстренько овладела двумя крепкими коктейлями, а они овладели ей. Затем необходимо было овладеть каким-нибудь хорошеньким мальчиком, чтобы тот стер из ее сердца память о бессердечном возлюбленном – хотя бы на один вечер. Поэтому перемещение тела на танцпол произошло совершенно естественным образом.

И Дуню почти сразу пригласил танцевать смуглый и стройный красавец по имени Артур. Пригласил на медленный танец, или, как принято было говорить в их клубной среде, на медляк. Медляк – это ведь не что иное, как легитимный повод для объятия и соприкосновения эрогенных зон. Дуня с Артуром, еле переступая ногами, двигались по танцполу под непревзойденную композицию Игоря Николаева «Выпьем за любовь».

Откуда было знать романтичной и слегка опьяневшей девушке, что ее все время пасли, ожидая, что она рано или поздно сюда заявится (любимый клуб, что ни говори)? Дежурили посменно несколько последних дней и дождались. А тот, кто с ней танцевал, обнимая нежно, но властно, был одним из нанятых родителями Максима киднепперов.

Отец Максима верно сообразил, что почти в любой газете – и уж наверняка в такой, как «Из рук в руки» – в разделе объявлений найдется сообщение, намекающее на плодотворное сотрудничество: типа «Куплю всё» или, например, «Разнообразные услуги. Любые. Без ограничений».

Платон Сергеевич позвонил. Они приехали. Услышали задачу и озвучили прейскурант. Накопленной суммы хватило для совершения бытового злодейства, и ребята профессионально взялись за дело, получив от заказчика подробную информацию о пристрастиях и любимых местах объекта. Фото Дуни имелось. Родители Максима во время очередного планового визита к ним Спартака попросили показать хотя бы фотографию дочери, из-за которой все и произошло. Ну а как же! Интересно же все-таки. Ничего не подозревающий Спартак показал и даже оставил на память.

И вот настал «час икс». Дуню прогнали – она в тоске и печали приехала в злачное место, напилась там и неаккуратно сблизилась с молодым и красивым атлетом. А тот ее пригласил за свой столик, заказал шампанское, бухнул в бокал пару нужных таблеток – классика! – и потихоньку повел «забухавшую девку» к машине, где уже ждал за рулем напарник. Если учесть, что Дуня на этот раз поехала без сопровождения и даже на такси, то все прошло на удивление гладко и без нервов.

Похищенную девушку привезли в снятую для этой цели квартиру, выгрузили, закрыли дверь и уехали к Платону Сергеевичу за остальными (помимо аванса) деньгами.

На следующий день Дуне предстояла встреча с родителями любимого, но злого и бесчувственного юноши. Они ее увидят, наконец! Рады ли они будут познакомиться? Как она себя поведет, узнав, кто перед ней? Не будет ли она им противна как первопричина их волнений и объект социальной ненависти? Скоро узнаем. Дуня проснется через двенадцать часов.

Нанятым профессионалам требовалось выполнить еще одну, последнюю в этой истории, операцию – ненавязчиво охранять девицу во время заточения и произвести обмен пленными, когда заинтересованные стороны обо всем договорятся.

…Девушка очнулась, совершенно не понимая, где находится, и первым делом заглянула в холодильник – нет ли там чего-нибудь такого, что помогло бы снять синдром усталости после вчерашнего. В холодильнике имелось то, что, по мнению пенсионеров, могло облегчить состояние пленницы, – кефир.

Опохмелившись благородным кисломолочным продуктом, Дуня оглядела свое новое жилище и обнаружила следующее. Первое: она заперта; второе: подойдя к окну, она увидела, что находится приблизительно на пятом этаже; и наконец, третье: телефона в квартире нет, а ее мобильник конфискован. То есть шансов оповестить всесильного папу или хотя бы охрану о своем бедственном положении никаких. Хотя, конечно, положение не совсем бедственное, но все же нестандарт, непростое положение. Плен практически.

Сделав такой вывод, Дуня вспомнила о плененном Максиме и невесело усмехнулась. Словно кто-то свыше ей указал: вот и почувствуй теперь себя на его месте.

Дуня побродила по комнате, по коридору, зашла в туалет, в ванную, выпила еще кефира и подошла к книжным полкам. И, разумеется, не случайно ей сразу попался на глаза корешок книги со знакомым названием: М. Ю. Лермонтов «Герой нашего времени». Это опять вызвало горькую усмешку на девичьих устах, так и не тронутых поцелуем.

Дуня перечитывала историю Печорина и Бэлы и изнывала от скуки еще целые сутки. Еда в холодильнике лежала, чистая вода в больших пятилитровых емкостях имелась, чайник, чай и кофе тоже были. Казалось бы, успокойся – сиди и жди, когда все прояснится. Вон телевизор включи. Может, в новостях про тебя скажут, и тогда хоть что-нибудь будет понятно.

Однако на первый план, заслонив собой все остальное, вышло бешенство самолюбивого, свободолюбивого, но почему-то запертого существа. А по телевизору о ней ничего и не могли рассказать, потому что папа никак не мог поведать о ее исчезновении органам: тогда его роль во всей истории неизбежно стала бы ясна и он лишился бы по меньшей мере депутатской неприкосновенности. Под статью уголовную угодил бы уважаемый гражданин!

Тем временем, подняв на ноги весь штат, Спартак в полном недоумении искал дочь. Что это? Похищение с целью выкупа, или враги хотят надавить на него, чтобы он уступил какие-то позиции в бизнесе? Или это требование лоббировать вместе с другими очередной бестолковый, но выгодный для некоторых предпринимателей закон? Или еще что-то в этом роде? Спартак понятия не имел, в чем тут дело.

Дервоед даже предположить не мог, что пропажа любимой дочери – это месть двух старичков, божьих одуванчиков, никчемных пережитков советского прошлого. Седая пыль на небоскребах новейшей русской истории! О, если бы он вдобавок знал, что все было организовано на его же деньги!.. О-о! Он бы увез старичков в суровую тайгу и самолично четвертовал! И он ведь в конце концов узнал об этом! Но поделать ничего не мог, поскольку имел не то что «рыльце в пушку», а целое рыло.

В конце концов Платон Сергеевич позвонил ему и сказал, что к его семейной драме они с женой имеют самое прямое отношение. Прозрачно намекнув на это олигарху, Платон Сергеевич предложил разумно, спокойно и без нервов обсудить ситуацию, для чего им надлежало встретиться на нейтральной территории – скажем, на второй справа от Пушкинской площади скамейке Тверского бульвара. И чтобы Спартак был один, без охраны и без оружия.

Информацию о такого рода встречах Платон Сергеевич черпал исключительно из телевизора, из заокеанских и отечественных боевиков, – больше, слава богу, было неоткуда. Он вдоволь насмотрелся гангстерской классики, в которой типизация и клише, эпизоды и сюжеты, кочующие из фильма в фильм, вызывают в лучшем случае иронию и презрение. Уж сколько раз было: «Отпусти ее (его)», «Положи пистолет!» и «Учти, если хоть волос упадет с его (ее) головы» или «Слушай, если ты моего сына хоть пальцем…» и т. д. и т. д. Длинная вереница банальностей… Но Платон Сергеевич имел только этот телевизионный опыт и диктовал условия встречи, одновременно презирая себя за ржавые штампы, заимствованные из телевизора. Спасибо, сдержался и не потребовал от Спартака, чтобы, мол, нигде не было снайпера. Ну кому он нужен – ботаник на заслуженном отдыхе, тем более мертвый? Ведь так безутешный отец никогда не узнает, где его дочь. Впрочем, он же может подвергнуть пыткам жену Агриппину, его верную Груню. Так что надо сказать про снайпера?.. А с другой стороны, в толпе, на Тверском бульваре, киллер может нож воткнуть – и все! А уж потом приступить к истязаниям Груни…

Поэтому Платон Сергеевич передумал и назначил встречу в Доме ветеранов, точнее, в Комитете ветеранов войны, тоже на Пушкинской площади. В случае чего ветераны его защитят и спасут от людоеда-олигарха.

Надо отметить, что накануне, перед звонком Спартаку, Платон Сергеевич с женой посетили конспиративную квартиру, где содержалась похищенная дочь. Ну, чтобы посмотреть на нее, познакомиться, увидеть в лицо первопричину того, что произошло с их сыном. Девочка им почти понравилась – папа-людоед и она были совершенно разными людьми. Дуня, находившаяся в крайней степени беспокойства и непонимания, вдруг увидела двух седых человечков, вошедших неожиданно в квартиру в сопровождении ее партнера по танцу в ночном клубе – Артура.

Артур ей по-свойски улыбнулся и даже подмигнул. А старички с порога представились и объявили вконец ошарашенной девушке, что они – родители Максима. Максима, которого вероломно и подло увезли в плен именно из-за нее!

– Я… я… Слушайте, я тут совершенно ни при чем, – скулила Дуня, размазывая слезы по лицу. – Это папа все сделал, я его не просила!

– А зачем это вашему папе? – уже сочувственно спрашивали родители Максима, хотя из рассказа олигарха прекрасно знали о некоторых гримасах любви, свойственных богатым наследницам миллионных состояний. Теперь им хотелось послушать, что о своей любви скажет сама девушка, и понять – любовь ли это, все-таки достойная понимания, или каприз рублевской принцессы.

И Дуня, с трудом преодолевая застенчивость, призналась, что она уже давно любит их сына. Но ничего плохого она ему не желала, тем более никакого насилия! И эта, мол, бандитская инициатива отца угнетает ее до сих пор.

– Максим отругал меня два дня назад. Обозвал по-всякому и выгнал из комнаты, – объяснила Дуня, рыдая. – А я не виновата. Виновата только в том, что люблю его. Уже два года люблю!.. А может, и три, вот сколько себя помню, столько и люблю его! А он меня – нет!!! Он меня теперь ненавидит!!! И как мне жить теперь? Как?! – кричала она старикам, которые были уже почти готовы все простить – из сочувствия к этой шекспировской, гибельной, безнадежной страсти.

Но чем они-то могли ей помочь?! Им бы себе помочь – сына спасти.

Агриппина Васильевна подошла к Дуне, обняла за плечи, усадила на диван и стала говорить ей какие-то простые бабьи слова утешения. А Платон Сергеевич, растроганно шмыгнув носом, прервал монолог жены:

– Вот что! Ты не плачь. Эту историю пора заканчивать. Я поговорю с твоим отцом, и на днях мы вас обменяем. Тебя вернут папе, а Максим к нам вернется. Вот такой у нас будет справедливый бартер… Груня, пойдем – нам пора.

И, обратившись к Артуру, строго добавил:

– Поезжай отдыхать, но будь с телефоном. Я тебе позвоню и скажу, где и во сколько состоится обмен. Будь при оружии и напарника с собой возьми, – продолжал Платон Сергеевич играть в матерого резидента нашей разведки на вражеской территории.

В его исполнении роль выглядела совершенно опереточно. Да и обстоятельства обмена, которые он мысленно конструировал, напоминали пародию на известный фильм «Мертвый сезон», где разведчиков двух государств ритуально обменивали на мосту. Но что делать!.. Других приемов и правил Платон Сергеевич не знал.

…Договаривающиеся стороны встретились в назначенное время в Комитете ветеранов. Перекинулись парой слов и, преодолевая брезгливую ненависть друг к другу, холодно обменялись рукопожатием. Спартак с трудом скрывал возмущение тем, что его, крутого мужика, облапошили как последнего лоха. И кто?! А Платон Сергеевич, ведомый, конечно же, не только родительским, но и классовым гневом, выглядел победителем. Потом они перешли за угол, в скромное кафе с говорящим названием «Поколение». И уже там противоборствующие стороны обсудили детали обмена.

Платон Сергеевич предложил произвести его в самое многолюдное время, на том же Тверском бульваре, чтобы мстительному Спартаку не захотелось в последний момент передумать и предать.

И назавтра, в девятнадцать тридцать – в разгар народного гулянья по бульвару, – обмен состоялся.

Максим и Дуня медленно двигались навстречу друг другу. За Дуней, чуть поодаль, шли Артур с напарником, а за Максимом, на таком же расстоянии, топали Прохор с Иваном.

Дуня шла, покрасневшая от волнения и неистового желания, чтобы любимый хотя бы взглянул на нее, хоть на секундочку, тогда она успела бы ему что-то крикнуть, дать понять, что любит его, что ни в чем не виновата, что нельзя за любовь так наказывать и ненавидеть! Но Максим, сблизившись с ней на противоходе, демонстративно отвернулся, показав тем самым, что даже видеть ее не хочет, настолько она ему противна.

Дуня сдержалась, не заплакала. Ее сухие, отчаянные, полные мольбы глаза теперь словно погасли, и она, как сломанная кукла со свернутой шеей, шла вперед, еле передвигая ноги и уставившись в землю Тверского бульвара, истоптанную ногами счастливых влюбленных пар.

Максим, едва поравнявшись с девушкой, бросился вперед, к родителям, радостно хохоча и даже подпрыгивая. Не оглядываясь, эта группа направилась в другую сторону, к Никитским воротам. Они победили! И были уверены, что навсегда вычеркнут из памяти эту злополучную историю.

Удастся ли им это? Встретятся ли Максим и Дуня еще когда-нибудь? По всему, не должны, ведь ничто не обещало продолжения. Однако посмотрим. Посмотрим… Мало ли что?