Текст книги "На костылях любви"

Срок заточения Максима иссякал, но сам узник об этом не догадывался. Напротив, он думал, что попал в мохнатые лапы олигарха и его взбалмошной дуры-дочери надолго. Поэтому Максим делал все от него зависящее, чтобы устроить пребывание в шикарной своей тюрьме более или менее сносным. Ему и так было предоставлено все, что он пожелает, кроме свободы. Но он временами все равно капризничал, чтобы позлить хозяев. Они не злились. А Дуня вообще была готова на все, лишь бы угодить своему пленнику.

По части капризов фантазии Максима, выросшего, как мы помним, в семье с ограниченными возможностями, были весьма скромными и легко выполнимыми. Например, в один из дней он потребовал гитару. Очень хорошую акустическую гитару, толком сам не зная, какая гитара из всех существующих в Москве – самая хорошая. И тем не менее уже через пару часов ему привезли инструмент, при первом же взгляде на который было ясно: супер! И не просто супер, а мегасупер: ручная работа, штучный товар, «индивидуальный пошив» с фамилией мастера внутри. Такая гитара дилетанту родом из клуба самодеятельной песни была вовсе не нужна, но… ему ведь хотели и тут угодить. Максим взял драгоценный инструмент, благоговейно настроил и попросил Дуню и курьера, доставившего эту дорогую вещь, эту бесценную лиру для пленника чужой любви, покинуть комнату.

Курьер вышел шумно и грубо, а Дуня – на цыпочках, правильно оценивая таинство происходящего. «Давненько не брал я в руки…» – подумал Максим и осторожно прошелся по струнам. Недавно он сочинил мелодию и выучил одну песню, точнее романс, на стихи Солоухина, которые ему очень нравились, и собирался этот романс повторить. Для себя. Для своего удовольствия. И начал потихоньку, а затем все громче и увереннее его напевать.

Дуня же никуда не ушла. Она стояла под дверью и, обмирая от любовной истомы и восхищения, слушала проникновенные слова поэта и чарующее исполнение любимого мужчины.

Надо сказать, что сердце почти любой женщины можно растопить интимным исполнением песни душевного содержания. Ну а бедное Дунино сердце уже давно было растоплено и беспомощно плавало в розовом сиропе нежности и умиления. К тому же представьте себе, что стихи вдруг оказались абсолютно созвучными с происходящим, с тем, что творилось в исстрадавшейся Дуниной душе и жаждущем ласки организме. Мало того что попали в резонанс, но и служили мудрым утешением, были, как говорится, пронизаны теплотой и участием. Да еще и оптимизмом.

Максим пел: «Давным-давно известно людям, что при разрыве двух людей…»

«Это про меня, про меня! – беззвучно рыдала Дуня за дверью. – Это мне! Мне нужна хоть капелька любви! А мы с ним ведь точно скоро расстанемся, нельзя же будет его держать тут так долго! И вот это: „Сильнее тот, кто меньше любит“… А он же меня вообще не любит. Совсем-совсем! И потому „сильнее“ – не то слово! Еще как сильнее! А я уже совсем слабая стала, уже и дышать без него не могу! Как там еще? – „Кто больше любит – тот богаче“. Да куда уж, блин, богаче-то! Уже долларами можно всю дачу обклеить! А толку-то?! Все равно ведь не любит и не полюбит! Хотя бы нравилась я ему! Хоть капельку! Но нет! В лучшем случае – улыбнется. Смеется надо мной! Что я такая необразованная. Читала мало… Дурак! А в любви никакого чтения и не нужно! Если бы позволил хоть раз прикоснуться к себе, потрогать – я бы ему и без чтения показала, на что способна, как я могу любить и ласкать его!»

Дунин внутренний монолог был совершенно несправедлив: именно чтению она была обязана своими скромными теоретическими познаниями в сфере межполовых связей. Причем следует подчеркнуть, что чтению не каких-то там книг, а, разумеется, полезной во всех отношениях информации из Интернета. Про всякие-разные половые отношения-сношения там всего было в избытке. И не просто скучное чтение, а, что немаловажно, с картинками, с наглядными, между прочим, пособиями. Поэтому Дуня была совершенно уверена, что, если дойдет до дела, она бы смогла Максима и удивить, и обрадовать, а потом даже, может быть, и привязать к себе.

Она так размечталась, что перестала сдерживать скорбные звуки несостоявшейся любви, которые рвались наружу.

Максим услышал, прервал песню и выглянул из комнаты в коридор. Он увидел сидевшую на корточках Дуню, которая тихо скулила, как дворняжка Каштанка, потерявшая хозяина.

– Ты чего? – удивился Максим.

– У-у-у-у, – ответила девушка.

– В каком смысле? – уточнил он.

Ее ответ ясности диалогу не прибавил:

– Не знаю… Ты такой… Ух ты какой…

Она замолчала, поднимаясь и глядя на него с собачьей преданностью, как все та же Каштанка, которую наконец нашли. Хозяин нашел и сам отыскался.

Глаза Дуни оказались на уровне подбородка Максима. Она неотрывно смотрела вверх, в его глаза, стремясь найти в них хоть какой-нибудь отблеск ответного чувства. Не любви, конечно, куда там, но хотя бы сострадания, тени минимальной – а много и не надо – симпатии. Она еле сдерживалась, чтобы не прильнуть к юноше и не стиснуть его в объятиях.

Максим сверху смотрел в эти глаза, полные любви и слез, и не знал, что делать. Несмотря на свою уже проявившуюся звездность, он ухитрялся сохранять в себе порядочность и даже некоторое целомудрие, совершенно нетипичное для актерской среды. Юная привлекательная девушка стояла близко-близко и смотрела на него, совершенно очевидно и недвусмысленно предлагая себя. На мгновение Максиму стало смешно: он вспомнил собственную аналогию с Бэлой и Печориным и понял, что не дает себя обнять, как непорочная девушка на выданье. Он даже сделал такой вяло-отталкивающий жест рукой – мол, не надо; я сейчас не готова; только не здесь; зачем тебе ЭТО надо – куда ты так спешишь?..

Дуня восприняла этот жест как робкий отказ, но не слишком решительный; как сопротивление, но такое слабое, что его можно и нужно сломить. И она ринулась в образовавшуюся, как ей показалось, брешь, словно вода сквозь прорванную плотину; судорожно обвила руками объект своей неудержимой страсти и прильнула к нему всем телом – так, чтобы точки соприкосновения были везде, чтобы не оставалось ни одного просвета.

Справедливости ради надо отметить, что тело было стройным, гибким и к тому же очень мягким и отзывающимся на каждое встречное движение. Это тело расцвело и созрело (извините за рифму), оно всецело (вот опять) было готово к любви и ласке, но никто, никто! пока (теперь извините за пошлость, но против правды не попрешь) этот плод не сорвал. Вот и Максим…

Объясним теперь, почему краткая характеристика Дуниного тела была дана именно ради справедливости. Потому что Максим отказался, не принял предлагаемый в дар плод. После объятия он почувствовал, что проклятое мужское естество берет верх. В конце-то концов, он ведь молодой мужчина, и нерастраченный тестостерон просто требует выхода. Но Максим был слишком хорошо и строго воспитан для того, чтобы инстинкт возобладал над порядочностью и, знаете ли, ответственностью. «Ты в ответе за того, кого приручил», – кстати припомнил он слова безусловно порядочного и хорошего человека – Антуана де Сент-Экзюпери. А вот если я поцелую ее сейчас – все! Считай, уже приручил и оставил ее без взаимности. А сейчас она только без взаимности, и давать ей какую-то надежду – это как раз и есть непорядочность, безответственность и попросту ложь. Вот Максим и сдержался, не прильнул к этим влекущим, алчущим поцелуя губам.

Автор в первый и – хотелось бы верить – в последний раз употребил в своей прозе слово «алчущие», но тем не менее подумал: пусть эта страница (начиная с описания Дуняшиного тела) будет отмечена этаким эротическим пафосом – хотя бы для разнообразия.

Итак, Максим не поцеловал, но пожалел влюбленную выпускницу средней школы. Собрав волю в кулак, он взял Дуню за плечи и мягко отстранил. Потом сказал:

– Пойдем в комнату… Песню слышала, да? Понравилась?

– Да, да, очень, – залепетала Дуня. – Там все про меня… про нас…

– Да ладно!.. – выразил он удивление.

– Правда. «Кто больше любит – тот слабее» – это про меня. А ты ведь меня совсем не любишь… Это я и так знаю. – Она чуть подождала, слабо надеясь на возражение. Но, не дождавшись, продолжила: – Но я тебе хоть чуточку нравлюсь? Ну хоть немножко?

– Подожди, Дунь, – постарался уйти Максим от скользкой темы. – Ты лучше скажи, как тебе в голову могла прийти такая идиотская идея – меня украсть и тут запереть? Ну как вообще нормальному современному человеку в двадцать первом веке может такое взбрести в голову? А?

– Да не моя это идея, – потупившись, сказала Дуня, – а папеньки моего. Он решил, что пускай, мол, я на время получу такую игрушку, о которой мечтаю. Он думал, что ты для меня – игрушка. Все остальные он уже перепробовал. Дам, мол, доченьке предмет ее воздыханий в коробочке с розовой ленточкой – она насытится и успокоится.

Дуня замолчала.

– Ну? И что, успокоилась уже? Или еще надо месяцок-другой? – почти злобно спросил Максим.

– Нет! Не успокоилась! – категорически и вместе с тем нежно ответила она. – Успокоишься тут, когда ты такие песни сочиняешь и поешь.

– Почему я? – проявил Максим честную скромность. – Моя только музыка, мелодия. Ну и исполняю сам, конечно.

Он был рад при любой возможности увести беседу в сторону, но ему это не очень-то удалось.

– Я знаю, мой люб… Короче, Максим, мне и так известно все, что ты делаешь. Я ведь очень давно слежу за то… за творчеством твоим. Потому что я тебя очень-очень… Потому что я тебя… вообще… Кажется, что всю жизнь, пока себя помню. Стихи тебе пишу. Тебе и про тебя. Не показываю никому. И все про тебя знаю… И помню. – Дуня глубоко вздохнула и спросила: – А ты помнишь, какое сегодня число?

– Пятое июня, – удивленно ответил Максим.

– Нет, ты не понял. Что это за дата – ты помнишь?

Из вежливости Максим порылся в памяти, ничего там не обнаружил и ответил:

– Нет… Нет, ничего не припоминаю.

– Так вот, – сказала Дуня. – Сегодня исполнился ровно год, как ты меня послал подальше. Не помнишь?

– Не помню… Как послал? Зачем? По какому поводу?

– Я тогда десятый класс оканчивала. И в который раз пришла на твой спектакль, последний перед отпуском. Потом у служебного входа ждала тебя с букетом тюльпанов. Поздравить хотела с окончанием сезона. А сзади папин лимузин ждал. Ты вышел…

– Ну, ну, дальше! – поторопил Дуню ее пленительный пленник (ну как же тут без каламбура!).

– А дальше – как всегда. Тебя окружила куча телок с цветами и блокнотами для автографов. Стали клянчить сфоткаться с тобой. Ну и когда я сквозь них все же прорвалась, Валера, шофер наш, меня окликнул. И я, уже озверелая совсем, рявкнула на него как на лакея, чтоб не лез, куда не просят, и знал свое место…

– Ну, и что дальше?.. – с трудом припоминая давний эпизод, спросил Максим.

– А дальше ты посмотрел на меня, потом на машину как на мусоровоз, не принял от меня цветы и так, знаешь, брезгливо обронил: «Не пошла бы ты, девочка, читать книгу „Капитал“ Карла Маркса, чей бородатый памятник тут на площади стоит». И я с позором ушла. А телки твои мне вслед ржали…

Печальный рассказ Дуни о памятной дате их несостоявшегося знакомства подтолкнул Максима на еще один, почти профессиональный вопрос.

– Знаешь, – сказал он, – ты можешь не верить, но я этот эпизод вспомнил. Я сам удивляюсь в который раз – как это вы, женщины, девушки, ухитряетесь запоминать все пустяковые даты, которым мы, лица другого пола, не придаем ни малейшего значения? Надо же, годовщина какого-то пустяка!..

– А через неделю, – продолжала Дуня демонстрировать глубину своей избирательной памяти, – будет ровно три года, как я тебя впервые увидела в Молодежном театре, в спектакле «Фанфан-тюльпан», и влюбилась. Букет был с намеком на спектакль.

– А вчера, – издевательским тоном продолжил Максим, – исполнилось ровно десять дней, как меня запихнули в машину и привезли сюда в качестве любовной забавы избалованной вконец дочери богатого беспредельщика, который решил, что для него вообще нет закона. Любой каприз за деньги! А сегодня исполнилось ровно одиннадцать дней и… – он посмотрел на часы, – и тринадцать часов с этой очень памятной для меня даты.

– Прости, – прошептала Дуня и опять собралась заплакать.

– Подожди, – остановил ее Максим. – Вот интересно: я вспомнил, как ты рявкнула на своего шофера. У тебя был такой, знаешь ли, грубый, даже вульгарный голос; такими голосами ругаются в очередях и на базаре. Даже информационные сообщения диспетчера аэропорта звучат мягче и сердечнее, несмотря на то что он вовсе не обязан добавлять сочувствия или сердечности в текст типа: «Пассажиры такого-то рейса, ваш вылет задерживается на столько-то часов…» И вот все время, пока я здесь, у тебя, я ни разу не слышал ни такого голоса, на октаву ниже того, каким ты со мной разговариваешь, ни такого тембра и тем более такой интонации коммунальной склочницы, которой в трамвае наступили на ногу. Ведь со мной ты разговариваешь как ласковый котенок, который вдруг обрел дар говорить человеческим языком. Ты – прости, конечно, – то мяукаешь, то воркуешь, но, опять же, на октаву выше и нежно-пренежно… Откуда такой диапазон? И где ты, Дуня, настоящая, взаправдашняя? А? Говори честно!

Максим развернул девушку к себе лицом, взял за плечи и слегка встряхнул, глядя на нее в упор.

– Говори! – почти приказал он.

И тут Дуня, неожиданно улыбнувшись, сказала басом, тем самым басом.

– А чему ты, мой неласковый, удивляешься? Я со всеми другими разговариваю вот таким тоном. Хочу разговаривать так. А с тобой говорю вот так, – снова промяукала способная к перевоплощению девушка. – И знаешь почему?

– Ну? – пробурчал обескураженный артист, который только что получил мастер-класс по сценической речи.

– Да потому, что ты – мой любимый. Я тебя очень-очень… сильно… И мне хочется с тобой говорить только так. Я не прикидываюсь. Ты ведь, наверное, тоже с разными людьми не одинаковым тоном разговариваешь, правильно?

– Да, – вынужден был согласиться он.

– Вот и не сомневайся, пожалуйста. С тобой – всё правда! Верь мне! Пожалуйста! Знай, что бы ни было, у тебя есть я. И я для тебя сделаю все, что захочешь!

Она говорила так неистово и убежденно, что Максим даже немного устыдился своего неверия (но в его положении это было все-таки естественно).

– Дуня, давай серьезно. Если правда сделаешь все, что я захочу, – так я захочу! Считай, что уже хочу. Отпусти ты меня, а? Очень прошу! Мне осточертело сидеть тут, в плену, не видеться с друзьями, не ходить куда хочу. Надоело, понимаешь! Я тебе твердо могу пообещать: мы и без этого всего интерьера будем встречаться.

– Да?! – вскрикнула от внезапно возникшей перспективы счастья Дуня.

– Да! Конечно. На нейтральной территории. В кафе или еще где-нибудь. Билеты, то есть контрамарки, будешь иметь на все спектакли, какие захочешь. И в другие театры тоже. Перезваниваться будем каждый день. Сэмки друг другу посылать – я так эсэмэски называю… Ну?! Отпустишь?

– Конечно! Я согласна, – улыбнулась Дуня. – Проблема одна. Охрана. Папа понаставил тут охраны, чтоб ты не сбежал…

– Давай как-нибудь их обманем. Ты же можешь придумать как. Ведь можешь? Вместе выйдем…

– Да, пожалуй… Смогу. Надо подумать…

И следующие два дня они вместе продумывали и намечали план побега Максима из его оригинальной тюрьмы. И придумали. Но планам этим не суждено было осуществиться. Как оказалось, по весьма комичной причине.

Платон Сергеевич и Агриппина Васильевна были вовсе не такими уж наивными простачками, как опрометчиво полагал их оппонент из враждебного лагеря новорусских людоедов. Особенно Платон Сергеевич, в чьей голове в момент приема денег от Спартака родился хитроумный план мести за сына, за себя с супругой и, в соответствии с линией партии, за весь оболганный и обворованный русский народ, которому не так давно пообещали жизнь при коммунизме, а получил он в результате трудное выживание в условиях пещерного капитализма. Платон Сергеевич увидел неожиданно возникшую возможность отплатить разбойникам их же монетой, ответить их же бандитским методом. Ответить если и не всем, то хотя бы одному из них, вполне омерзительному уже потому, что он, как и большинство представителей его бизнес-сообщества, полагал, будто за деньги им чихать на закон и любые препятствия преодолимы. «Нет! Не любые! – подумал тогда чистый сердцем пенсионер. – И я это скоро ему докажу».

Удивленно-потрясенное выражение глаз его верной супруги Агриппины Васильевны, которую он всю жизнь любовно называл Груней, а шутя – Грушей, заставило его объясниться, как только закрылась дверь за подлым расхитителем социалистической собственности.

Нет. Он не поступился принципами и тем более не предал идеалы. Напротив, приступает к разработке совершенно авантюрного, но эффективного плана использования денег, врученных им в качестве взятки несчастным (якобы) папашей капризной дочери. И в случае успешного исхода план Платона Сергеевича окажется абсолютно непревзойденным в стратегическом, тактическом и во всех других смыслах.

Так думал Платон Сергеевич, объясняя супруге свой замысел, не уступающий в коварстве и подлости даже начинаниям самых именитых наших предпринимателей. Однако сам стратег-пенсионер предпочитал в этом вопросе сравнивать себя с хитрым русским военачальником Кутузовым, который вначале отступил и даже отдал Москву, а когда Наполеон подумал, что, взяв Москву, победил, заставил французскую армию и их императора позорно бежать, теряя не только людей, но и репутацию непобедимого полководца.

«Пусть этот негодяй думает, что я отступил, а он со своими гадскими деньгами – победил, – размышлял Платон Сергеевич. – Но ничего, ничего! Скоро он искупается под холодным душем, скоро уже озноб пробежит по его атлетическому телу! Скоро уже мурашки страха прогуляются вдоль его окостеневшего позвоночника! Большие будут мурашки! Впечатляющие!» – с несвойственным ему злорадством фантазировал мститель, всегда испытывавший слабость к цветистым фразам.

Что же придумал Платон Сергеевич? Чем угрожал влиятельному дельцу и депутату? Чем же он, невзрачная букашка, способен навредить одному из хозяев жизни, который при желании может превратить его в ничто, в пепел, прах?

А придумал инициативный борец за справедливость похитить теперь уже его, олигарха, драгоценную дочь. Точно так же, как олигарх похитил их сына. Так же зеркально устроить похищение влюбленной девушки. Но сделать это с особым цинизмом – то есть все организовать за его же деньги. Конечно, имеющейся пачки долларов, наверное, не хватит. Точнее, хватит лишь на аванс бандитам, которых он постарается разыскать и нанять. Впрочем, каким образом их разыскать, через кого выйти на людей, которые специализируются на похищениях, Платон Сергеевич совершенно себе не представлял. «Но ничего, дело наживное. Время еще есть. Было бы достаточно денег, а там – разберемся».

Ход мыслей Платона Сергеевича в целом был верным. И вывод правильным: достать побольше денег. А где их еще можно было достать, как не у того же псевдо-Савелия Игнатьевича. Платон Сергеевич был абсолютно убежден, что «псевдо», – уж больно неуклюже косил он под почвенника. Надо будет, кстати, узнать, как его по-настоящему-то зовут. Так, на всякий случай. Ну, это тоже можно будет поручить тем ребятам, которые займутся похищ… Стоп! Ведь он же свою визитку оставил, а там непременно должны быть его настоящие имя и фамилия. Где она? Да вот же, на столе!..

…Агриппина Васильевна с любовью поглядывала на своего изобретательного мужа. Она ведь чуть было не заподозрила его в измене! Измене не физической, а самой гадкой – в измене идеалам и даже, страшно подумать, измене униженной Родине. Но все объяснилось, и теперь Груня вновь стала верной и любящей женой.

«Фантазер ты мой! Затейник! – с нежностью думала она, помолодев разом лет на двадцать и глядя на мужа, изучающего оставленную визитку бизнесмена. – Ишь, чего удумал, кукушонок мой седенький! Никому бы из соратников такое и в голову не пришло. А ему пришло! Радость моя!»

– Спартак его зовут, – сказал Платон Сергеевич. – Отчество не указал. Молодится, верно, наш недобрый молодец. Значит, мы ему сейчас… нет, лучше завтра звоним и приглашаем снова нас посетить. Уже как будто свататься… Не сразу, а в будущем. В обозримом будущем! – с напором подчеркнул Платон Сергеевич. – Это ведь не случайная связь. И если, мол, наш сын когда-нибудь согласится, то мы должны подробнее узнать о будущей невестке – с кем имеем дело? Поподробнее: кто, мол, ваша дочь такая? что собой представляет? сколько лет? где учится? что любит, что не любит? куда ходит? Таким образом, мы даем ему понять, что в целом ничего против не имеем. А сами аккуратно выведываем все данные о дочери, которые понадобятся нашим нанятым похитителям. Спартак, ничего не подозревая, нам все и разболтает. Будет только рад, что мы, мол, теперь с ним на одной стороне.

– Насчет женитьбы – это не слишком? – засомневалась Агриппина Васильевна. – С чего это наш Максим воспылает к этой девице страстью и сразу в женихи запишется?

– Так это ж только вариант для нашего якобы тестя. Максим об этом даже не узнает ничего.

– Ну, а Спартак этот – он же тертый калач. Вдруг он с недоверием отнесется…

– Да и черт с ним! Плевать нам на его доверие! Мы ему скажем, что брак наших детей – это в идеале. И то, если Максим согласится. В это он поверит без вопросов. Ведь они все думают, что породниться с ними – это счастье невообразимое. Что все только об этом и мечтают! А вот если о браке вопрос пока не стоит, а он и не стоит, то я ему этак деликатно намекну, напомню о его предложении, об условиях насчет денег, про которые он сам же и сказал.

– А что это за условия? – спросила Агриппина Васильевна. – Я уж и забыла…

– Он пообещал, – Платон Сергеевич снова взял все ту же пачку долларов и помахал ею перед лицом жены, – платить нам столько же за каждый день Максимова плена. Я ему завтра позвоню, потребую еще две такие пачки за два дня. Позову к нам домой, чтобы приехал с деньгами. И заодно для разговора о его дочери. Мы, мол, вправе узнать о ней побольше. Язык денег они хорошо понимают! А мы с тобой, Груша ты моя дорогая, разыграем жадность – будто повелись на доллары. Хотели гордо отказаться, но потом… не смогли совладать с собой. Сломались…

– Ой, я, наверное, не смогу… – заныла тоскливо Агриппина Васильевна.

– А придется! – решительно прервал все возражения воинственный муж. – При этом надо помнить: ни в коем случае не переиграть! Мол, да, мы любим деньги, но соглашаемся на сотрудничество только скрепя сердце. Скрепя сердце! – подчеркнул Платон Сергеевич актерскую задачу. – Вот так нам надо бы получать по пачке в день, но лучше, чтобы он заплатил впрок. Он же может! Ему, похоже, без разницы – за два дня дать или за неделю. Точно! И ему удобнее, чтобы все время не ездить. Правильно, я ему так и скажу. Пусть везет за неделю аренды нашего сына. И вот когда у нас будет семь пачек, тут-то мы, Груня, и начнем нашу с тобой операцию под кодовым названием «Отмщение».

– Ну, дай-то бог! – со сдержанной радостью согласилась Агриппина Васильевна.

Самое интересное, что все так и произошло – согласно намеченному Платоном Сергеевичем сценарию. План сработал, и в руках пенсионеров аккумулировалась солидная сумма – восемьдесят тысяч долларов. Можно было начинать реализацию ответного удара – контрнаступления.