Текст книги "Посреди времен, или Карта моей памяти"

Вдруг выглянул из домика сын, помахал ему приглашающе рукой, лицо прямо светилось. Похоже, что разговор получился более чем удачным.

Приятель вошел, и отец Александр сказал: «А теперь мне надо пару слов сказать твоему отцу. Не возражаешь?» Сын вышел беспрекословно, к чему мой приятель не привык. Потом, когда за ним закрылась дверь, он спросил отца Александра: «Спасибо, отец Александр. Он уже немного изменился. Вы собираетесь его крестить?» Мень усмехнулся: «Разве в этом дело? И Сталин, и Гитлер были крещеные…. А что толку! Нет, здесь надо другое». «А что?» Приятель удивился, но потом с каким-то придыханием повторял слова отца Александра, который произнес: «Я беру его на себя!» Приятель, рассказывая, говорил: «Ты понимаешь? Он это сказал как о само собой разумеющемся. А ведь сколько внутренних сил надо иметь, чтобы такое сказать!» А Мень добавил: «Он будет ко мне ездить раз в неделю, будем заниматься. Он у вас хороший». Они пошли к поезду. Мой приятель попытался задавать какие-то вопросы. Но сын неожиданно мягко ответил: «Папа, не надо. Не надо об этом говорить». Прошло время, рассказывал приятель, перемены начались далеко не сразу. Поначалу уменьшились нашествия хиппи в квартиру, потом стали появляться религиозно-философские книги. У моего приятеля они были, но тут важно, что это были находки сына. А через полгода сын вдруг сказал, что его можно поздравить, что его сегодня утром отец Александр крестил, что это как ход к новой жизни. У приятеля была фотография рядом с отцом Александром. Сын повесил ее в рамке на стенку, надписав: «Отцы». То есть один земной, другой духовный. Потом приятель ушел из семьи, женился второй раз. С сыном отношения осложнились, но 9 сентября сын вечером позвонил ему из Семхоза: «Папа, сделай что-нибудь. Сегодня кто– то убил отца Александра. Все его ученики здесь». Приятель позвонил друзьям в «Мемориал», но что мог тут «Мемориал»! Отец Александр должен был стать ректором православного университета, то есть получил бы некую власть. Интеллектуально с ним бороться стало бы много труднее. Проще было устранить.

Вот история. Далее слово тебе! Тут ведь невероятно не только пастырское служение, но и сколько при всем этом отец Александр написал! Почти университет!..

ВК

Дорогой Владимир,

что ж, подхватываю эстафету.

Он и вправду был необычайно трудолюбив и успел сделать много. Его день был всегда жестко расписан. Отец Александр был харизматической личностью. Это не означало, что он не был сторонником строжайшей дисциплины. И прежде всего по отношению к самому себе. Помню, как во время разговора у него в саду, в теплый летний день у него запищали ручные часы. Я с удивлением спросил: «Что это?» Он хитро улыбнулся и ответил: «Напоминание!» Он прекрасно знал, что среди бытовых забот, встреч и разговоров забывается молитва и важные дела. Он был прекрасным организатором и сумел иерархически выстроить приход. В разное время он отбирал прихожан, которые в разные периоды исполняли функции секретаря. Это не означало, что отец Александр был необязательным человеком – при том непосильном каждодневном грузе, который он нес, трудно было удержать в памяти все необходимое. При огромной занятости он поддерживал отношения со старшим поколением христиан, пережившими гонения «катакомбниками» – друзьями его матери и тети. Все они были людьми преклонного возраста, обремененными различными болезнями. Их необходимо было навещать, причащать, когда они оказывались в больнице. Когда после празднования тысячелетия Крещения Руси открылась возможность проповеди, его постоянно приглашали выступать. Необходимо было планировать дневной и недельный циклы таким образом, чтобы успеть как можно больше. В этот период он начал заметно седеть.

Отца Александра трудно было смутить: с любым он находил общий язык. Этому помогала не только харизма общения, которой он был щедро наделен, но и высокая культура. Он был, по евангельским словам, настоящим ловцом человеческих душ. Часто уже после первой встречи с человеком он понимал, что ему нужно и отчего он страдает. В общении с людьми, еще не пришедшими ко Христу, отец Александр был особенно бережным. Он избегал малейшего насилия над разумом и совестью человека. Хотя мне неоднократно приходилось наблюдать, как иной человек начинает в очередной раз исполнять перед ним «ритуальные» танцы. Отец Александр прекрасно понимал внутренние трудности человека и терпеливо ждал. Недаром он сравнивал себя с акушером. «Маевтика» Сократа была его специальностью. В одном из интервью 1988 года он признавался: «Я чувствую в себе больше сил, даже физических. До рукоположения я был значительно слабее физически. Это парадокс – я был моложе… на 30 лет. После рукоположения я стал способен выносить нагрузки в пять раз большие. Кроме того, за каждой литургией я получаю таинственный квант духовной энергии; в общем, я могу чувствовать такую близость Божию, которую раньше не ощущал.»

И последнее в этом послании. Я вновь возвращаюсь к идеологии. Вернемся к примеру о крестовых походах. Мне кажется, что первоначальный импульс был вполне христианским – освободить Палестину, Святую землю от мусульман, для которых она тоже была Святой, но без христиан. Но часто благие замыслы мостят дорогу в ад. Сегодня мы видим, как новоявленные православные из недавних партаппаратчиков пытаются втиснуть христианство в прокрустово ложе идеологии и навязать его государству. Они не представляют, как может государство существовать без идеологии. Ничего, кроме отвращения, эти попытки не вызывают.

Отец Александр как-то говорил, что основной расклад сил остается тем же, каким был при жизни Христа. Фарисеи, для которых буква закона дороже всего. Саддукеи, для которых жизнь завершается на земле. Иродиане, всегда готовые служить новому хозяину и идти за новыми веяниями. Книжники, не желающие видеть перемен в жизни. Они не узнали Христа. Более того, вынесли ему смертный приговор. Все претензии, которые предъявлялись ими к Христу, предъявляются и поныне отцу Александру, который подражал (опять вспоминается Фома Кемпийский!) не только своей жизнью, но и насильственной смертью Спасителю. Поэтому до сих пор его книги являются камнем преткновения для современных фарисеев, саддукеев, иродиан и книжников. Для одних он ретроград, для других – чуть не ниспровергатель Типикона, монашеского устава, по которому вот уже тысячу лет пытается жить Русская Церковь.

Идеология всегда идет рука об руку с пропагандой. Коммунистическая идеология в прошлом столетии уничтожила десятки миллионов жизней в различных концах света. Прошло четверть века с того момента, когда рухнула «империя зла». Но до сих пор в столице и в различных уголках огромной страны стоят идолы в кепке с протянутой рукой. Это означает, что осознания содеянного зла и покаяния не произошло. Проповедь Иоанна Крестителя заключалась в том, что он призывал иудеев к покаянию, поскольку он-то знал, что Христос уже пришел на землю. Что такое покаяние? Глубинная перемена мыслей. Когда она происходит, меняется человек и его жизнь. Вот почему не меняется наша сегодняшняя жизнь. А «совок» остается идеалом не только для народа.

Цель идеологии – оболванивание человека, превращение его в послушный винтик государства. Для идеологии жизнь личности – пустой звук. Для Христа каждая личность бесценна. Будь это сборщик налогов, хиппи или блудница. Об этом постоянно говорил и писал отец Александр. Суть христианства – ответ человека на призыв Христа, который зовет его следовать за Собой.

Куда?

На Голгофу!

Зачем?

Чтобы распяться вместе с Ним, но вместе с Ним и воскреснуть!

02.03.2014

СБ

Просто о жизни

7. Разве это жизнь?

Владик Касовский жил на первом этаже. Это я помню, знаю точно. Я третьеклассником, потом пятиклассником, потом семиклассником заходил в подъезд, потом поднимался по казенным ступеням, поднимался на один маленький лестничный пролет и оказывался на площадке первого этажа, где друг напротив друга располагались две профессорские квартиры. Слева жила вдова профессора Мигалова и его красивая, уже пожилая дочь, справа жил профессор Рувим Касовский с женой, дочкой Софой и великовозрастным сыном, которого он сумел протащить через институт, где сам работал, защитить его диплом и пристроить работать. Как у него получился такой сын, было не очень понятно, уж очень профессор был строгих правил – каждый вечер перед сном он ходил упорно по десять кругов вокруг дома. Может, потому, говорили соседи, что пяти лет у него случилась базедова болезнь. И он смотрел на всех выпученными, слегка слезящимися глазами. Да, Владик… Нет, он не пьянствовал, был интеллигентен, добродушен, женился на ясноглазой, с милым лицом русоволосой женщине, крупнотелой красавице, тихо улыбавшейся соседям. Как теперь понимаю, Зина вышла, очевидно, из совсем другого социального страта, окружавшие ее молодые кобели, видимо, были или казались ей много ниже, чем профессорский сын. Она жила в доме с коридорной системой, а после одной комнаты, где она жила с отчимом и двумя братьями, небольшая трехкомнатная профессорская квартира, где с ее приходом стало жить пятеро, а когда она родила, то и шестеро, все равно была более домашней. Она видела, что пришлась по душе строгому Рувиму и его жене Иде. Более того, казалось, что после дурака отчима, который иногда и пытался приставать к ней, хотя и нерешительно, она нашла в старом Рувиме кого-то вроде отца. И легко стала называть его «папой», хотя его жена так и осталась для нее Идой Исааковной. А Владик?.. Он вдруг почувствовал, что стал большим, что у него, как у большого, – есть жена, женщина, что он посвящен во взрослое таинство, которое ему казалось раньше грязной болтовней мальчишек.

Так вот, идя из школы и поднявшись на площадку первого этажа, я почти всегда видел Владика, который стоял там в пижаме и стоптанных тапках. Он курил «Беломор», жуя мундштук папиросы. Он всегда хватал меня за плечо и радостно улыбаясь, спрашивал: «Борька, слышал последний анекдот? У армянского радио спросили: “Сможет ли женщина выдержать одиннадцатиметровый?” Ты ж понимаешь, что тут речь не о пенальти. И армянское радио ответило: “Сможет. Если такой найдется”. Ловко придумали, а?» – и он смеялся, немного брызгая слюной от удовольствия. Я поднимался к себе на третий этаж, переваривая информацию. Я вроде понимал, что он имел в виду, но и не очень. Подростковое воображение чудовищно. Я и впрямь решил, что бывают мужчины с пенисами такого размера. Мне теперь иногда кажется, что и он так думал, страдая, что у него обычный. Но это потом выяснилось.

А в следующий раз он ошарашивал меня другим анекдотом, смеясь и немного брызгая слюной: «Послушай, Борька, вчера мне рассказали. У армянского радио спросили: “Можно ли обеременить женщину заботами?”. Армянское радио ответило: “Можно. Но лучше за шкафом!”. А? Как словом-то играют! Понравилось. Но вообще-то могу тебе сказать, что женщина, когда хочет отдаться, отдается в любом месте, причем самая порядочная. Это выше их». Он смотрел на меня своими выпученными базедовыми глазами, голубоватыми и слегка водянистыми.

Воскресными летними днями (суббота тогда была рабочим днем) соседи мужского пола грудились во дворе за шахматными досками под липами. Переживали матч Михаила Ботвинника и Василия Смыслова, разбирали их партии. Радовались, что мировая шахматная корона все равно останется в Советском Союзе. Владик играл со всеми, играл неплохо, но чаще проигрывал. Мне проигрывал, поэтому относился с уважением и болтал со мной: «Знаешь, жена Смыслова говорила, что она кормила своего Васю во время матча рыбой, треской, чтобы было больше фосфора. А слышал, Борька, как мужик приходит к врачу и говорит, что у него плохо с потенцией. Врач отвечает, что надо побольше рыбы есть, что в ней много фосфора. А мужик отвечает: “Я хочу, чтобы он у меня стоял, а не светился”. Как полагаешь, правильно ответил?» Я неопределенно хмыкал и вспоминал фразочку взрослых девиц с нашего двора, что до женитьбы Владик был «сексуально озабоченным», а после свадьбы и рождения сына стал «сексуально озадаченным». Отвечать было нечего, и мы продолжали играть. Потом его позвала жена, пришло время обедать. «Вот, Борька, – произнес он как хозяин, – не женись. Начнет одна такая тебя понуждать жить по своему времени». Но я-то видел, что хозяйкой была Зина.

Она вышла из подъезда, тихо подошла под липы к играющим и сказала, как-то очень по-женски: «Я же жду».

«Иду, иду!» – вскочил он, и она повлекла его за собой.

Но все равно каждое возвращение из школы сопровождалось для меня встречей с Владиком. Будто он не работал никогда. Однако он работал, где-то за кем-то вел семинары, времени было полно, зарплата маленькая. Но он хохмил: «Все равно всех денег не заработаешь». И рассказывал анекдот, как девушка наутро говорит любовнику: «Да уж, не очень-то. И зарплата у тебя тоже маленькая».

Как-то я пару раз попытался пересказать родителям анекдоты. Они поморщились.

«Ему что, не с кем из взрослых поговорить?» – рассерженно выговорила мама.

С тех пор, когда я рассказывал не совсем приличные анекдоты, отец спрашивал: «Опять Владика Касовского на лестнице встретил?» Я смущался, относиться к Владику стал немного иронически. Потом я женился, уехал, а, как слышал, у них с Зиной родился сын Зигфрид. Он рос на удивление быстро. Строгий дед Рувим выглядел ошеломленным, получив внука с таким немецко-арийским именем. Видно было, что он внука избегал, как-то погружаясь в себя. Но невестку все равно любил, был с ней ласков. А внук был толстый, сильный, с голубыми глазами немного навыкате, но явно глаза не в отца, со щитовидкой всё было в порядке. Он как– то быстро сошелся с окрестной шпаной, вместе с ней приходил бить юных жильцов профессорских домов, и был, пожалуй, самым громким в выкриках «жидовская морда» и «еврей пархатый».

У родителей я бывал еженедельно. Так получилось, что я отловил как-то сына Владика во дворе, усадил на лавочку под липой, где летом раньше играли в шахматы, и сказал: «Тебе не стыдно? Ведь у тебя и дед, и бабка, и родной отец – евреи. Дружки узнают – побить могут. Не опасаешься?» Он с простодушной наглостью посмотрел на меня и сказал презрительно: «А Владик Касовский мне не отец. Он еврей. Мой отец – спортсмен-боксер и зовут его Ростислав Жгутин. Слыхал, небось? Он за меня кому хошь морду набьет. А потом мама у него немка, так что он настоящий ариец. И я тоже». Я оторопел: «Разве твоя мама развелась с Владленом Рувимычем?» Он пожал по-взрослому плечами: «Ей жалко его. Этот еврей каждую ночь ревет как баба и просит ее не уходить. А мамаше старика только жалко. Потому и живем здесь».

Какая-то новая картинка нарисовалась мне. Я был женат и уже нагляделся на разные семейные пары, которые были все несчастливы на свой лад. Но такого еще не встречал. То-то, вспомнил вдруг я, что Зина последние годы ходила, опустив глаза вниз, и только кивала в ответ на приветствия. Оторопело пошел я прочь от юного нациста. Время было уже перестроечное, такие уже начали появляться, по Москве ходили слухи, что бритоголовая шантрапа отмечала на Красной площади день рождения Гитлера. И все равно как-то не верилось, что из тихой еврейской профессорской квартиры мог вылупиться такой гаденыш. Стало страшно.

Войдя в подъезд, сразу увидел на площадке первого этажа Владика, который жевал в зубах беломорину и, увидев меня, сразу привычно возбудился, заулыбался. «Борис, как семейная жизнь? Что-то ты жену сюда не возишь!.. А слышал анекдот? Брежнев распорядился показать ему тот свет, чтобы выбрать местечко получше. Привели его в рай – скучно. В трубы дуют, псалмы поют. Повели в ад, там разные комнатки. В одну заводят, а там Никита Хрущёв с Брижит Бардо сношается. Ну, Брежнев в ад и захотел. Попадает в ад. Сажают его на сковородку и принимаются его филейные части жарить. Он взвыл. Кричит: “Я, как Хрущёв, хочу!” А ему главный черт отвечает: “То, что ты видел, наказание для Брижит Бардо, а не для Хрущёва”. Понял? Женщине заниматься этим делом с плохим мужчиной – сущее наказание».

Он хохотнул заискивающе, так мне теперь показалось. Слушать это было стыдно, мучительно, особенно после рассказа его пасынка (или бастарда, выблядка?). Я кивнул, сделал вид, что спешу, и побежал двумя этажами выше, где жил раньше и где по-прежнему жили мои родители. Но рассказывать им ничего не стал. Как-то увело бы в сторону от наших проблем. А я через пару недель должен был уезжать в Нью-Йорк почти на два года и хотел обсудить, кто и как сможет помочь родителям, пока меня не будет.

Прошло два американских года. Были они разные. Одно было странно: оттуда жизнь в России казалась такой нереальной, почти несуществующей, даже наши политические деятели – маленькими и как бы невзаправдошными, политический выбор России – не имеющим для жизни человечества никакого значения, будто выбор марсиан, а уж отношения мужчин и женщин в России – словно сексуальные игры рыб в гигантском нью-йоркском аквариуме.

Отец выучился посылать мейлы, мы постоянно беседовали. Я ему излагал, как видится Россия из далека. Он призывал меня к реальности, говоря, что свой уголок жизни содержит в себе всю шекспировскую глубину, надо только уметь ее увидеть. Америку я охватить не мог. Несмотря на архитектурную эклектику того же Нью-Йорка, я чувствовал его мощную мелодию, но не мог понять, как она возникает. И все американцы виделись мне эклектичными, но мощными. А когда летел в Калифорнию над Скалистыми горами, то все вестерны ожили во мне. Грубые ребята забрались на край света и построили страну. И выработали они одно важное условие жизни: privacy – прайвэси. Это я в нью-йоркском метро увидел. Это не уединение, как говорит точный перевод, а некое свободное пространство, между одним человеком и другим. Войти в это пространство без насилия невозможно. Оно стало инстинктом западного человека. Вы входите в страшное нью-йоркское метро, толкаться невозможно, от тебя отступают, сохраняя пространство. И так во всем. Никакого российского амикошонства, когда выворачивают себя наизнанку. Это я понял, но знал, что в России все равно все не так. Или не всегда так. Закрытость воспринимается как чуждость, враждебность, и человек эту закрытость всячески маскирует, маскирует свою потребность в свободном пространстве вокруг себя. Будто стесняется этого.

По мейлу отец через пару месяцев сообщил, что их сосед с первого этажа профессор Рувим Касовский скончался. Было ему уже семьдесят восемь, не молод. Да и детей дорастил вроде бы до самостоятельности. Владику уже стукнуло сорок семь. А его сестре Софе тридцать пять, была она незамужней, посвятив себя уходу за родителями. Через полгода умерла жена Рувима, верная Ида. Я все еще оставался в Нью-Йорке. Но следующий мейл меня не очень удивил. Отец писал, что нашего анекдотчика Владика оставила жена Зина, уехала к другому, забрав сына Зигфрида, что Владик ходит потухший, ни с кем не разговаривает, даже анекдоты перестал рассказывать. И тут вдруг меня пронзило, что его анекдоты – это было тоже своего рода прайвэси: ограждение своей души от посторонних. Жалко его снова стало, но слишком он был далеко, а тут своих дел хватало.

Через два года в марте я вернулся в Москву, почти сразу поехал к родителям. И первое, что увидел, войдя в подъезд, это коляску, а за коляской Софу, пытающуюся скатить коляску по ступенькам. Я быстро подошел, помог ей. Она мне улыбнулась радостно-растерянной улыбкой: «Думала, что совсем засох стебелек, а он, видишь, ожил, зазеленел. Сыну уже два месяца. Кто муж? Он медик. Тебе должен понравиться. Спортивный, не пьет. В больнице работает и преподает в институте». Я позволил себе поцеловать ее в щеку и спросил: «А как Владик? Что с ним?» Она засопела немного: «Ты слышал, что Зина уехала от нас? А Владик снова женился. Собирается к жене переезжать. Но совсем перестал за собой следить. Даже бреется не каждый день. А Зигфрид его умер, неожиданно. Резкое обострение диабета. Ну, я пошла. Гулять с Мишкой надо». Я поднялся к родителям. Когда вечером спускался, то на площадке первого этажа увидел Владика. Он, как всегда, курил «Беломор», который доставать было все труднее. Он действительно изменился. Щеки небритые и как-то обвисшие, выпяченный больше чем раньше кадык, глаза совсем навыкате, животик круглился над тренировочными штанами, в которых он обычно выходил курить. Плечи сутулились.

«Слышал, Борька, мою печаль? – остановил он меня. – Сын мой Зигфрид преставился, – он употребил неожиданно православное слово. – Диабет. И Зина ушла от меня. К какому-то спортсмену. Как женщина ушла, но не переехала. Хотела даже, чтобы он с нами жил. Мол, диабет у сына может излечить. Не излечил. Потом все же уехала. После смерти Зиги. А я снова решил жениться. Хотя знаешь ведь, что хорошее дело браком не назовут. – Он слабо хихикнул. – Моя новая в меру серьезна, прихрамывает, правда, с палочкой ходит. Зато никто не польстится, а то веры женщинам нет. Знаешь анекдот?»

«Ну?»

«Акушерка приходит к роженице.

– Здравствуйте мама. У вас проблемы. Вы родили мальчика с черным цветом кожи, блондина с голубыми раскосыми глазами. Пожалуйста, следующий раз в груповухе будьте осторожнее…

Роженица-то и отвечает:

– Слава Богу, он хоть не гавкает…»

Я криво ухмыльнулся:

– Думаю, не все такие… Да и Зина была нормальной женщиной. Влюбилась – бывает.

– Эх, Борька, рассказывать не буду, что было. Отец-то мой помер из-за ее поведения. Когда своего спортсмена к нам привела жить. Я ей быстро надоел, понимаешь? И Зигфрид мой от него. Она с ним уже открыто хотела жить. Но у него не могла. Мол, квартира у него маленькая. И прописать хотела. Отец еле их выгнал.

Он вдруг заплакал, не выпуская изо рта папиросу. Слезы потекли по щекам. Вид был странный, жалкий, какой-то неприятный и неопрятный. Кое-как я простился и выскочил из подъезда.

Увидел я его через пару месяцев, было начало июня. Он был одет очень неряшливо, брюки мятые, пиджак неглаженый. Его руку держала очень большая женщина, косматая, хоть с правильными чертами лица. В другой руке у нее была палка, на которую она опиралась. Шли они молча, не разговаривая, как люди, у которых нет будущего, все в прошлом.

Вечером снова увидел я его курящего у входа в квартиру. Чтобы не слушать очередного анекдота, сделал вид, что спешу, и мимоходом спросил:

– Как жизнь?

Он шумно вдохнул и ответил без анекдота, хоть и с проснувшимся вдруг еврейским акцентом:

– Разве это жизнь? Это же ужас!

5 марта 2012