Текст книги "Взять живым (сборник)"

И опять расстрел

В Казани исчез Миша Печеный. Вышел из вагона вместе с другими штрафниками и не вернулся. Сначала думали, может быть, загулялся и, когда тронулся эшелон, прыгнул в другой вагон. Потом предполагали – отстал и догонит. Но эшелон подолгу стоял на небольших станциях, пропуская пассажирские поезда, а Миша так и не появился.

– Ушел, сука, – зло пыхтел Серый.

С горя, а может быть, от обиды пахан в тот вечер изрядно надрался. Самогону было по потребности. Пьяный, кривя мокрые расползающиеся губы, Серый цедил:

– Сука Печеная, оторвался, предал нас. Он всегда был вроде бы с нами, но себе на уме… С… сука, ушложопая… «Пещеру Лейхтвейса» рассказывал, красивой бандитской жизнью вас завлекал. А сам побоялся с нами уходить. Задавлю гниду своими руками, если встречу. – Шрам на перебитом носу пахана побелел от злости. Мокрые губы просто выворачивались от презрения и ненависти к предателю.

Ромашкин начинал беспокоиться, фронт уже рядом, а пахан будто забыл о том, что собирался уводить шайку в леса. Беспокоило не то, что не уводит, а неопределенность. Молчит он не случайно, что-нибудь еще придумал.

Ромашкин спросил его об этом. Серый насмешливо поглядел на него, усмехнулся.

– Газеты надо читать! Статьи товарища Эренбурга.

Василий не понял, что он имел в виду. Это выяснилось позднее, уже в траншее, и опять едва не стоило Ромашкину жизни. Но в вагоне он отошел от Серого в недоумении. «Может, он решил дождаться, когда оружие выдадут? Но с передовой уйти даже с оружием будет очень непросто».

Штрафников привезли на смоленское направление. Выгрузились вечером. Ночью совершили долгий марш, который ухайдакал всех до полного изнеможения. Когда стало светать, роту завели в лес и сказали: «Рубите хвою, устраивайтесь, здесь пару дней побудете». Неподалеку уже слышались редкие орудийные выстрелы и дробный звук пулеметных очередей. Часть, в которую прибыла рота, стояла в обороне. На фронте было затишье.

Днем, после обеда, подкатил грузовик. Штрафникам приказали построиться, повзводно подходить к этой машине и получать оружие. Когда опустили борт, Василий увидел кучу набросанных навалом винтовок. Наверное, их собрали на поле боя. Винтовки были в налипшей на них засохшей земле.

Раздали оружие, и поступила команда:

– Винтовки почистить и смазать. Завтра пойдем на передовую.

– А патроны?

– Патроны получите утром.

Ромашкин отметил про себя: «Продуманная последовательность – оружие не давали до передовой, а патроны дадут перед самой атакой. Не доверяют. И правильно делают, кто знает, какие замыслы у таких бандитов, как Серый. А их в роте немало».

В конце дня общее построение: прибыло командование штрафной роты. Капитан, который вез штрафников и намучился с ними в дороге, с большим облегчением передал «шурочку» (так называли штрафную роту). Боевое начальство выглядело не браво. Особенно командир роты, капитан Старовойтов, явный запасник. Трудно представить человека, более не подходящего для командной, строевой должности! Прежде всего, не разглядев его лица, в глаза бросается повисшая бабья задница, и грудь тоже пухлая, не мужская. Ну а на лице, как красный светофор, висячий нос – алкаш явный. Говорят, толстяки обычно добрые. Может быть. Но этот Старовойтов прежде всего хотел выглядеть солидным, основательным, но глаза его выдавали как человека с гибким позвоночником, постоянно опасающегося допустить промашку, настороженность в его бегающих глазах даже не собачья, а услужливая, заячье-трусливая. Ромашкин удивлялся, как могли назначить такого не подходящего даже в интенданты командиром штрафной роты. Позднее узнал (сам убедился): Старовойтов в атаки не ходил. Он произносил горячую речь – науськивал, натравливал, чтобы злее били немцев. А потом в своей траншее вставал к станковому пулемету, заряжал его новой полной лентой и для неуклонного движения штрафников только вперед объявлял: «Всех, кто назад пойдет, сам постреляю!»

Вместе с капитаном вышли перед строем четыре командира взвода, трое – лейтенанты и один младший лейтенант. Все они, видно, бывалые командиры, гимнастерки на них выгоревшие, не раз стиранные. У капитана на груди не орден, а какой-то большой значок, у младшего лейтенанта медаль «За отвагу».

Капитан представил, кто из них каким взводом будет командовать. На второй взвод назначили Кузьмичева. Ромашкин присматривался – не однокашник ли по училищу? Белобрысый, с белыми ресницами, коренастый, среднего роста, явно деревенского происхождения. Сапоги нечищеные, пыльные. Ромашкин подумал: «Я бы на первую встречу с новыми подчиненными в таких сапогах не вышел». Серый, стоя во второй шеренге, с ходу дал прозвище взводному: Вахлак.

Лейтенант представился, сказал коротко о себе:

– Лейтенант Кузьмичев Иван Егорович. Томское училище окончил перед войной. В боях с первых дней.

И умолк, больше нечего говорить.

– Семейное положение? – с напускной серьезностью спросил Шкет.

– Жена есть. Детей еще не завел.

– Мерин, – тихо прибавил Борька, и все засмеялись.

Смеялся и лейтенант, при этом лицо его стало совсем простым и добрым – типичный деревенский паренек.

– Не мерин, война помешала. Свадьбу сыграл, и на фронт, – пояснил он.

Так родилась вторая кличка, все во взводе между собой звали лейтенанта Мерин, и только Серый называл его по-своему – Вахлак.

После общего построения роту усадили на опушке кружком, и комиссар полка, которому была придана штрафная рота, батальонный комиссар Лужков, холеный, упитанный, чисто выбритый, провел политбеседу на тему «Как надо ненавидеть врагов и служить народу». Говорил он короткими, зычными фразами, будто не беседовал, а подавал команды. «Вот этот – полная противоположность вислозадому Старовойтову, хоть и политработник, но настоящий строевик», – оценил Ромашкин.

Разбудили роту затемно и до рассвета (маскировка!) повели сначала оврагом, а потом по траншеям. Вышли не замеченными для гитлеровцев на свой участок. Здесь раздали патроны, и лейтенант сказал:

– Присматривайтесь к местности и к противнику, завтра в атаку пойдем.

В траншее, кроме штрафников, находились солдаты обычной стрелковой роты. К ним пришли как бы на уплотнение. Старые обитатели обжили окопы, у них на каждое отделение блиндажик с перекрытием из тонких круглых бревешек.

– От мух, – сказал пожилой солдат об этом перекрытии. – Блиндажи, как люди: чем крупней начальство, тем толще бревна, чем выше чин, тем больше рядов из бревен. Перекрытие нашего блиндажика не остановит самой плевой мины, наскрозь до пола прошибет.

Прибывшие стали расспрашивать о противнике – где он? Старые обитатели траншей осторожно приподнимались над бруствером, показывали.

– Вон за речушкой кусты, дальше кустов – высотки, вот это и есть немцы. Так же, как и мы, в земле сидят и о нас судачат. Особо не высовывайтесь – снайпер в башке дырку сделает.

В траншее, в нишах, выкопанных в земле, лежали каски, гранаты, противогазы.

– А почему нам не дали каски и противогазы? – спросил Боров, надев чужую каску и поглядывая на друзей: как, мол, я выгляжу? В этой каске мордастый Гаврила Боров был похож на фашиста, какими их рисуют на карикатурах.

– А зачем их давать? Завтра всех вас побьют – пропадет зазря военное имущество, – простодушно объяснил пожилой боец.

– Почему же нас побьют, а вас нет? – обиженно спросил Борька Хруст.

– Вы в атаку пойдете, а мы в траншее останемся. Вам надо кровью искупать, а нам зачем в огонь лезть? Ну кто будет только ранен, тому будет прощение, убитым тоже – если смертью принят, значит, и люди простят. Слыхал, наверное, раньше, давно, еще в дореволюционные времена, если на виселице веревка обрывалась, второй раз не вешали: значит, смерть не приняла, рано этому человеку помирать…

Бойцы не заметили, как подошел лейтенант Кузьмичев и слушал солдата. Он прервал его упреком:

– Что же ты молодым бойцам все про смерть да про смерть? Даже висельников вспомнил. Ты опытный воин, расскажи им про геройские подвиги. Перед боем это больше полезно.

– Можно, товарищ лейтенант, и про геройство, – виновато улыбаясь, с готовностью согласился красноармеец. – Вот был у нас в роте боец Новодержкин, тот завсегда в атаку первым вскакивал. Не боялся пуль. И они его облетали. Медаль «За боевые заслуги» получил. Но однажды промахнулся – побежал там, где пуля ему в живот летела. Теперь лечится. Прислал письмо – поправлюсь, вернусь в родную роту, опять буду вас в атаку поднимать супротив ненавистных гитлеровцев. Как, товарищ лейтенант, геройское это рассказывание? Внушает молодым бойцам?

Глаза у пожилого солдата лукавые. И лейтенант понимал, что над ним иронизируют, но вида не подал, наставительно поправил:

– Новодержкин храбрый был воин, ты правильно говоришь, и что медаль получил, хорошо. А вот пуля в живот не вдохновляет.

– А куда же ее денешь? Если она в брюхо влетела, я же не скажу, что мимо или, допустим, в ногу.

Прежние обитатели окопа потеснились, уступили штрафникам место в блиндаже для отдыха. Как только ребята отделения, покидав вещмешки к стенке, присели покурить да и подремать после очередного недосыпа, Серый, обращаясь к трем парням не из своей компании, повелительно сказал:

– Вы, трое, идите погуляйте, у нас разговор будет.

– А ты что за командир? – заерепенился боец Вукатов. – Говори при всех, мы тоже отделение, дело у нас общее.

Серый посмотрел на него своим особым, пронизывающим взглядом, угрожающе сказал:

– Иди, гуляй, тебе говорят, много будешь знать, до старости не доживешь.

И боец сник, бурча и ругаясь, вышел, за ним и двое других.

– Слыхали, – спросил Серый. – Завтра всех побьют! Значит, надо когти рвать сегодня.

Боров невольно упрекнул:

– Чего же ты вчера молчал, когда в лесу ночевали? И оружие уже на руках было.

Волков опять сказал ту же загадочную фразу:

– Товарища Эренбурга надо читать, – и достал из нагрудного кармана аккуратно сложенную вырезку из газеты. – Здесь написано: немцы с радостью принимают уголовников – старостами и даже бургомистрами их назначают. Зачем нам в свой тыл идти и шею подставлять? За дезертирство с оружием в руках расстреляют в двадцать четыре часа. Понял? Из фронтовой зоны даже с оружием вырваться очень трудно. А тут вот она, воля, – несколько сот метров, и привет вашим советским законам! И еще с радостью примут. Чего же нам еще надо?

Шайка молчала, такого поворота в судьбе, наверное, никто не предполагал. Ромашкин онемел – это же измена Родине! Ему, хоть и бывшему, но военному сдаваться врагу?! «Да лучше пусть Серый здесь, в своей траншее пристрелит. И потом, почему он меня пристрелит? У меня теперь тоже оружие. И я могу ему пулю всадить, если кинется».

Пахан почувствовал недоброе в молчании своих попутчиков.

– Задумались? Ну, думайте. Недолго вам думать осталось. Слыхали, что старый солдат сказал: завтра всех вас побьют.

А до завтра одна-единственная ночь осталась. Вот в эту ночь и надо уходить. Жизнь одна у каждого. Пусть воюют те, кому есть за что воевать, а ты, Боров, или ты, Хруст, за что будешь воевать? За то, чтобы отсиживать полученный срок после войны? Нет, я туда пойду. Вот тут написано: «Там нас хорошо принимают!» – Он похлопал по вырезке из газеты и положил ее в карман. Глубоко затянулся цигаркой и зло выпустил изо рта густую, плотную струю дыма. Недолго помолчал и очень тихо и очень страшно не сказал, а прошипел по-змеиному:

– Кто со мной…

Гаврила Боров поддержал первый:

– Ну если охрану в лагере снимать собирались, так по чистой дороге почему не уйти. Мне ихние порядки очень даже по душе.

Остальные тоже согласились уходить на ту сторону.

– А ты что молчишь? – спросил Серый Василия. – Ты мне жизнь спас, теперь я тебе хочу спасти.

– Все же я бывший курсант – присягу давал, – на ходу придумывал Василий какие-то аргументы. – Вас примут, ты сам говоришь. А меня? Я бывший комсомолец…

– Во всем ты бывший – и курсант, и комсомолец. Ты вообще молчи, кем раньше был, вор, и все. И ни о чем больше не толкуй, а мы подтвердим – свой, наш человек.

Приподняв плащ-палатку, заменяющую дверь в блиндаже, боец Вукатов сказал:

– Ну, наговорились? Ужин принесли. Надо котелки нам из мешков взять.

Они вошли, стали развязывать сидора. Да и остальные загремели ложками и котелками. Кормили гречневой кашей с мясной подливой. Вкусная армейская каша, не то что лагерная баланда. С наслаждением уплетал ее Василий и вспоминал прежнюю службу, почти два года в училище. Каким далеким теперь все это казалось. Как приятный сон. «Думал ли я когда-нибудь, что всерьез буду решать проблему, сдаваться мне в плен или нет? Изменять Родине! Да такого и в мыслях не могло появиться. Даже когда на допросах меня избивали, я кричал следователям, что это они враги народа, а не я. Ох, как же старательно били они меня за это! Но и тогда, в минуты околевания, если бы меня спросили – не перейду ли я на сторону врагов, чтобы избавиться от пыток?

Я бы и тогда сказал: „Умру здесь, в вонючем подвале, под сапогами потерявших человеческий облик следователей, но к врагам не пойду!” И вот теперь, через несколько часов я должен умереть. Именно умереть, а не сделать выбор. К фашистам я не пойду, а блатные меня прирежут, втихую, по-лагерному, здесь же, в блиндаже, зажмут рот, чтобы не кричал, или удавку сзади накинут, и хана, пикнуть не успею. Нет, надо уйти в соседнюю роту, вроде знакомых ищу, и отсидеться там, пока эта банда уйдет. А потом можно промолчать или сказать, что вообще ничего не знал об их намерении. Боец Вукатов может настучать о том, что я вместе с теми оставался, когда их из блиндажа выгнали. Но мало ли о чем там говорили, они ушли, а я вот здесь. В чем же моя вина? Не выдал? Так я и не знал».

Но уйти от блатных оказалось не так просто. Колебания Василия очень насторожили Серого. Ромашкин постоянно чувствовал на себе его взгляд. Когда выходил покурить или «побрызгать», за ним обязательно шел кто-нибудь из шайки. Ромашкин судорожно соображал, искал выход и в то же время спиной ощущал, что вот-вот могут подойти сзади и удавкой разрешить сомнения и подозрения пахана на его счет. Им терять нечего. А времени оставалось в обрез.

Стемнело, как Ромашкину показалось, на этот раз быстрее обычного. Он стоял и курил в траншее и даже пожелал, хоть бы пуля шальная прилетела в лоб и избавила от этой невыносимой пытки. Мысли прервал тихий шепот Серого:

– Пора.

Ромашкин оглянулся. Вся шайка с винтовками и вещевыми мешками стояла в траншее.

– Вы куда, ребята, – вдруг спросил голос бойца Вукатова из темени блиндажа.

– Нас в разведку посылают, – сдавленным голосом ответил Серый, а сам уже держался за затвор винтовки, готовый загнать патрон в патронник.

– Куда же вы с мешками в разведку-то? – недоумевал Вукатов и выглянул из-за плащ-накидки, заменявшей дверь.

Серый стрелять не стал, побоялся поднять тревогу, он буркнул:

– Тебе с нами не по пути, – и ударил прикладом Вукатова по голове. Скомандовал: – Пошли!

Вся компания по одному перевалила через бруствер. Ромашкин стоял в полном оцепенении. Серый держал винтовку наготове, зашипел:

– Опять долго думаешь…

Василий, как лунатик, не чувствуя под собой земли и не осознавая своих движений, вывалился из окопа и пополз вместе со всеми. Серый двигался за ним последним.

Доползли до оврага. Здесь поднялись на ноги. Отдышались, осмотрелись. Пригибаясь, пошли по оврагу в сторону немецких позиций. Василий украдкой поглядывал, как бы где-то в кустах рвануть в сторону. Но кусты были редкие, не уйдешь. Не Серый, его пуля догонит при попытке убежать.

Все ближе вспышки осветительных ракет, которые немцы пускали из своих окопов для обзора местности. Они так всю ночь подсвечивают. И вот так же, как эти ракеты, взлетает и гаснет в голове Василия одна и та же мысль: «Бежать! Бежать, пока не поздно!»

Но не успел Ромашкин осуществить свою задумку, властный окрик немца прервал не только его мысли, но, казалось, и самую жизнь. «Все, конец!»

– Хальт! Хенде хох! – скомандовал не видимый в темноте в кустах немец.

Василий упал под куст и хотел под ним затаиться.

– Мы к вам! Сдаемся! – негромко, не обычным, властным голосом, а как-то просительно блеял Серый.

– Мы в плен, плен, – лепетал и Боров, все еще боясь говорить громко.

– Оружие на земля! Руки вверх! – командовал немец.

Вся шайка покорно положила винтовки на землю.

– Три шага вперед! – скомандовали из мрака.

И все сделали по три шага, отступив от своих винтовок.

А Василий все лежал. Сердце у него колотилось так, что, казалось, в земле отдается его гул и немцы могут услышать этот гул.

Серый оглянулся и позвал:

– Лейтенант, где ты?

Ромашкин не отзывался, даже попытался отползти в сторонку. А Серый все звал:

– Ты где, Вася? Только сейчас был рядом…

Из мрака появились две темные фигуры с автоматами на груди. Они обошли справа и слева беглецов, которые стояли, вытянув руки вверх.

– Собрать оружие! – уже четко по-русски, без акцента сказал все тот же голос из мрака. И странно, он показался Ромашкину знакомым. Нагибаясь за винтовкой, темный силуэт замер (он увидел Василия под кустом) и вдруг скомандовал:

– А ну, встать! Руки вверх! Быстро! Поднимайся. Товарищ лейтенант, тут еще один сховался.

Из темноты появился лейтенант Кузьмичев, у него в руках был автомат, рядом шагали еще двое с винтовками.

– Ну что, братья-разбойники, – сказал облегченно Кузьмичев, – «рельсы кончились, шпалов нет», так, кажется, поется в вашей песне? Приехали! А ну, кругом! – И еще он сказал почти ту же фразу, которую крикнул конвоир, когда забирали в БУР: – Если хоть одна б… ворохнется и попытается бежать, патронов не пожалею. Вперед!

И их повели назад в свои траншеи.

Как выяснилось потом, Серый ударил бойца Вукатова прикладом хоть и сильно, но все же тот вскоре оклемался, побежал к командиру и доложил, что группа воров пошла сдаваться гитлеровцам.

Недооценил Серый лейтенанта, приняв его за деревенского вахлака! Кузьмичев быстро сообразил, что надо предпринять.

И пока, крадучись, шли воры по оврагу, лейтенант с группой сержантов напрямую пробежал по нейтральной зоне и встретил их у выхода из оврага. А чтобы не произошла стычка и не было потерь, Кузьмичев придумал маскарад под немца. Затея его прошла удачно.

Обалдевшие от всего происшедшего, блатняки и с ними Ромашкин долго не могли прийти в себя, сидя в блиндаже, где их заперли, подперев дверь бревнышком и поставив часового.

Так неожиданно завершилась затея Серого с побегом. Он вообще всю свою жизнь был в бегах, как сам рассказывал – получал срок, сидел, сколько сам хотел для отдыха, и потом убегал. Он был мастер по побегам. И вот последний в его жизни, самый крупный, групповой, получился не побег на волю, а побег из жизни.

Сидя во мраке блиндажа, урки ни о чем не говорили. Каждый понимал – пришел конец. Говорить не о чем. Все знали, что предстоит. В траншее, за дверью произошел разговор командира роты с комиссаром полка и смершевцем. Отчетливо были слышны их слова, да они и не таились.

– Они здесь? – спросил комиссар.

Ромашкин узнал его голос, он проводил беседу в лесу, до выхода на передовую.

– Тут вся компания – все шестеро, – ответил голос ротного Старовойтова.

– Будем вести расследование? – Этого голоса Василий не знал, но, наверное, это был смершевец.

– А зачем? – тоже вопросом ответил комиссар Лужков. – Преступление налицо. Они сами сказали: идут сдаваться! Какое еще расследование? Есть на этот счет приказ: перебежчиков, трусов и паникеров расстреливать без суда и следствия. Вот утром и расстреляем перед строем. Чтобы другим неповадно было! Вы, капитан, подготовьте надежных бойцов из старослужащих для приведения приказа в исполнение.

– Слушаюсь, а где будем? – Старовойтов замялся, придется выполнять такое «деликатное» поручение. – Где будем… исполнять?

– На пути к штабу полка, там у выхода из лощины есть хорошая поляна. На ней и постройте штрафную роту. А я дам распоряжение, чтобы туда вывели подразделения, которые не находятся в первой траншее. Пусть все видят. Мы с предателями миндальничать не станем. Будем расстреливать беспощадно!

Все произошло так, как приказал комиссар. Пойманных привели на поляну, где буквой «П» стоял строй. Приговоренных поставили лицом к строю в том месте, где у буквы «П» пустота. Серый стал теперь уже не только по кличке, но и по внешности серым. Он похудел и сник за эту ночь, потерял свою бравую внешность, ссутулился, смотрел в землю. Гена Тихушник и перед смертью был невозмутим, держался спокойно, будто ничего особенного не происходит, он был бесцветен, как всегда. Егорка Шкет суетился, даже стоя на месте, перебирал ногами, словно земля обжигала ему ступни. Его всегда мокрый рот был слюнявее обычного. Не обращаясь ни к кому, он нервно повторял: «Как же так, братцы?» Впервые в жизни он произносил это серьезно, не дурачился. Гаврила Боров был угрюм, этот не побледнел, наоборот, толстая шея его налилась кровью. Борька Хруст подергивался в каких-то конвульсиях, щеки и глаза у него запали, покрылись глубокими тенями.

Как выглядел сам Ромашкин, он не знал, но уверен – отвратительно! Он желал только одного, чтобы поскорее было совершено справедливое возмездие и его вычеркнули из жизни. Так стыдно и унизительно было стоять под взглядом сотен устремленных глаз! Подразделения серой стеной стояли напротив, и в этой однотонной серой стене Ромашкин лиц не различал, видел только множество глаз. Он молил Бога: «Скорее бы! Господи, неужели об этом узнают мама и папа?»

Вышли и встали перед ними шестеро солдат – по одному на каждого. Напротив Ромашкина стоял, и он узнал его, тот самый пожилой боец, который сказал вчера – всех вас убьют. И еще рассказывал какую-то историю про повешенных, а лейтенант Кузьмичев велел ему говорить про героическое.

Капитан Старовойтов, колыхая своим бабьим задом, вышел перед строем, достал из планшетки бумагу. Приготовился читать. И, будучи пунктуальным, исполнительным человеком, еще до оглашения приказа скомандовал:

– Заряжай!

Клацнули затворы.

Ротный читал приказ, четко выговаривая каждое слово, следил за своей дикцией. И все же смысла Ромашкин не понимал, не осознавал, уловил только три слова – расстрелять, привести в исполнение.

Капитан аккуратно положил приказ в планшетку. Секунды казались вечностью. Затем Старовойтов зычно, чтоб слышали все подразделения, скомандовал:

– По изменникам Родины – огонь!

Бойцы вскинули винтовки к плечу и выстрелили. Залп разорвал тишину, ударился об опушку леса и застрял меж деревьев.

Упали молча, без криков стоявшие справа от Ромашкина Серый и Гаврила, слева рухнули Генка, Борис и Егор. Борька Хруст не то икнул, не то ойкнул. Они лежали неподвижно, только у Серого мелко дрожали пальцы на руке. И шрам на перебитом носу стал совсем белый.

Ромашкин, не чувствуя боли и вообще не понимая, что происходит, думал: «Может быть, так и бывает после смерти? Говорят же, душа бессмертна. Может быть, тело мое убили, и я упал. А душа все это видит?»

Но рядом происходила очень земная сцена. К пожилому солдату, который стрелял в Ромашкина, подбежал капитан Старовойтов, от растерянности его висячий красный нос прямо болтался, как маленький хобот. Капитан закричал бабьим голосом:

– Ты что, промазал?

– Вроде бы целился, как надо…

– Куда же ты целился? Куда пуля полетела?

– Может, винтовка плохо пристреляна, – оправдывался боец.

– С такого расстояния без всякой пристрелки слепой попадет!

Подошел комиссар Лужков, тоже озабоченный.

– Что произошло?

– Не понимаю, товарищ майор, – докладывал Старовойтов, приложив руку к козырьку и выпячивая бабью рыхлую грудь.

А Василий все стоял. Слышал и не слышал этого разговора. Ощущал себя как душу, парящую надо всем этим.

Подошедший лейтенант Кузьмичев пояснил комиссару:

– Он еще вчера какую-то байку рассказывал насчет повешенного, у которого веревка оборвалась. А вторично, мол, вешать не стали, не полагается, потому что смерть не приняла. Значит, Бог сберег. В общем, что-то вроде этого. Мистика какая-то.

– Ты в Бога веруешь? – спросил бойко комиссар.

– Нет, не верю. Я в справедливость верю, товарищ майор, я знаю, бывший курсант Ромашкин не хотел с теми идти, они его заставили.

– Что он, теленок, чтоб его заставить! – буркнул комиссар.

– Но что же делать? Подразделения уже уводят, не возвращать же их.

– Судить его будем, – подсказал ротный.

– Кого? – спросил комиссар. – Красноармейца Сарафанова или недострелянного?

– Я думаю, этого, сама логика подсказывает, – показал на Ромашкина капитан Старовойтов.

– Как же его судить, он уже осужденный – штрафник.

И к тому же еще приговорен по приказу к расстрелу. Он в списке упоминается!

А Ромашкин слушал этот разговор, даже промелькнуло на миг: «Как в списке доходяг, вывезенных на кладбище, – раз ты в списке мертвых, значит, должен быть мертвым, и нечего открывать глаза!»

И вдруг, не владея собой, совсем не желая этого, а как-то непроизвольно Василий опустился на землю, сел рядом с расстрелянными, и громкие рыдания выплеснулись из его груди.

Командиры смотрели в его сторону в некоторой растерянности.

– Все же он курсант, – тихо говорил пожилой боец, – надо его помиловать. Ведь того висельника тоже как-то вычеркнули из списка…

– Ладно, уведите его в роту, – приказал комиссар. – Будем разбираться.

Пожилого солдата звали Иван Тихонович Сарафанов. На всю оставшуюся жизнь Василий запомнил его имя.