Текст книги "Тревожный колокол"

* * *

– Вы что, любите Галину Терентьевну? – еще не совсем вернувшись к действительности, спросил Воеводин.

– Это вы любите ее. А она вас.

«Прозорлив, а сегодня почему-то нагл», – подумал Воеводин и сказал:

– Допустим… Но тогда почему хотите связать жизнь с человеком, равнодушному к вам?

– Без хозяйки дом – халупа, Иван Иванович. – Ожников прикрыл глаза и нос; темная ладонь, поросшая курчавыми волосиками, слилась с волнистым чубом, баками, усами, бородой. Воеводин смотрел на серый шерстяной комок перед собой, потом с усилием отогнал от себя неприятное видение и унесся мыслями в прошлое.

* * *

…В то время Галина только нравилась ему… Сели они благополучно за околицей и подождали, когда к самолету сбегутся вездесущие ребятишки. У них узнали название деревни, проложили курс на Пугачев, а взлетев, не включили барографа. Это было величайшее нарушение, сговор без уговора. Она пощадила авторитет пилота, только что пришедшего в летное подразделение, и… испугалась за свой авторитет.

Вскоре показалось извилистое русло реки Иргиз и повело их к городу. Прошла морось, погодка немного разведрилась. Пугачев они увидели километра за три. И тут замигала красная лампочка: контрольные «пузырьки» бензобаков были пусты, капельки горючего перекатывались на дне стеклянных пробирок-бензиномеров, укрепленных над головами. Винт мог остановиться в любое время, в любом месте, на окраине города, над улицей, над острым куполом собора…

* * *

– Вы хотите поручить мне сватовство?

– Кофе остыл, Иван Иванович, печенье совсем не брали. Сыр ешьте, свежий!

– Откуда же узнали про «тайну», Ефим Григорьевич? Жили на Саратовщине?

– Сибиряк я. – Ожников широко улыбнулся, блеснув белой эмалью крупных ровных зубов. – Знакомый у вас был, Михалыч, помните? Крепко пьющий и хитрюга мужик! Года три назад встретился с ним нечаянно на руднике под Мурмашами, он завскладом там, разговорились, общие знакомые нашлись… Побеседовали бы вы с Галиной Терентьевной, а? Знаю, ей тут тяжело, а мы бы уехали.

* * *

…Да, хитрющий и смекалистый мужик был Михалыч, и радист, и диспетчер, и заправщик, и начальник маленького Пугачевского аэропорта. Долетел Як-12 до аэродрома, плюхнулся на границе летного поля, и винт у него остановился: все до капельки высосал мотор из баков. Михалыч подбежал, сунул красный нос в кабину, увидел меловое лицо штурманши, набрякшие, играющие желваками челюсти ему незнакомого пилота и сочувственно улыбнулся. А потом, видно, растеклась из деревни весть о садившемся в поле самолете. Догадливый был мужик Михалыч – предложил им для отдыха комнатку в аэровокзале с тумбочкой и двумя железными кроватями, заправленными по-солдатски. Галина потребовала раскладушку и выставила Воеводина в холодный коридор…

* * *

Нравилась, очень нравилась Галина в то время Воеводину…

– А ведь приятно вспомнить, – засмеялся Воеводин, – что были мы не всегда такими правильными, как сейчас. Да, вынужденную посадку мы скрыли… Признаться, мне не особенно хочется беседовать о вас с Галиной Терентьевной. Я немного знаю ее вкусы и думаю, разговор окажется пустым.

Уже лежа под одеялом и прихлопывая на лице попавших в комнату комаров, он спросил:

– Когда вы сказали, что ей здесь тяжело, имели в виду Комарова, что ли?

– Мечется Галина Терентьевна… Сердце к вам тянет, голова к Комарову. Жалеет она его. А бабья жалость на все способна. Может решиться и перейти к нему. Только из шторма с ним она не выплывет… А ей пристань нужна, Иван Иванович, хватит горькой да соленой водицы хлебать…

– И пристань – это вы?

– Надежная пристань! Мы сразу же уедем.

– Увольте, Ефим Григорьевич. Спокойной ночи!

Ожников, упершись локтем в подушку, некоторое время читал газету, потом протянул руку и дернул за шнур, висевший над кроватью. Люстра моргнула, убрала сияние хрустальных подвесок, зашторенные окна не пропускали матовый свет неба. На щелчок выключателя Воеводин среагировал почему-то болезненно. В кладовке заворчала росомаха.

Глубокой ночью Ожников встал с кровати. На будильник смотреть было не нужно, он знал: стрелки показывают три часа. За последние годы именно в это время его будто кто-то невидимый будил, поднимал, а если не хотелось вставать, отдирал от постели. И ничего Ожников поделать с собою не мог. Как заведенный, в полусне, не торопясь совал руки в рукава халата, аккуратно застегивал пуговицы, надевал шлепанцы. Подходил к двери кладовки. Два раза суеверно дотрагивался до косяка и только после этого толкал дверь. Она не запиралась, всегда была полуоткрыта, чтобы росомаха могла входить в свое жилище. Когда-то он запирал кладовку на внутренний замок с длинным кованым языком, но Ахма подросла, превратилась в крупного сильного зверя и надобность в запоре отпала: даже в присутствии хозяина Ахма никого туда не пускала. Да и редко стали посещать Ожникова сослуживцы из-за резкого запаха росомашьего пота, похожего на трупный, который уже не выветривался из квартиры.

Ожников прикрыл за собой дверь. Послышался горловой, ласковый рокот росомахи. Щели у косяков прожглись тусклым, а через некоторое время ярким светом.

Ровно через десять минут свет в кладовке погас. Ожников проковылял к дивану и, сбросив халат, юркнул под одеяло. Заснул мгновенно. Дышал ровно и глубоко…

X

Сидя у изголовья, Галина Терентьевна ласково смотрела на Комарова, вытянувшегося на кровати так, что под одеялом вроде бы и не было его длинного, худого тела, а только голова лежала, вдавившись в белую подушку.

– Что врач сказала? – спросила Лехнова.

– Переутомление.

– Опять приступ был? Доиграешься, Миша!

– Не надо!

– Я виновата, да? Ну, прости. Так уж получилось… Ты же знаешь…

Не хотел бы знать Комаров, но Лехнова, внося ясность в отношения в один из вечеров, рассказала сокровенное.

Она любила Воеводина. Прошедшее время тогда успокоило Комарова. И Воеводина, кажется, тоже. Кажется, потому что они никогда не объяснялись. Не показывали влечения друг к другу. Даже когда оставались вдвоем. Но, как ни странно, все окружающие догадывались и даже точно знали об их чувстве.

А чувства Лехновой были странными, незнакомыми ей ранее. В любое время дня и ночи она догадывалась, что делает Воеводин. В помещении авиаэскадрильи или дома она бросала недоклеенные карты или выключала плитку под кастрюлей ещё не сваренного супа и, наскоро приведя себя в порядок, выскакивала на улицу. И точно – он шел навстречу. Здороваясь, расходились.

В полете ни с того ни с сего у нее портилось настроение; когда она возвращалась на базу, узнавала, что именно в эти часы у Воеводина случалась неприятность.

Иногда среди ночи вскакивала, настораживалась, ждала стука в дверь.

Однажды Воеводин, за год высохший и постаревший, решился: «Давай плюнем на условности и будем вместе!» Она ответила коротко: «Нет». Больше ни слова. Не могла «плюнуть» на семью Воеводина, на его четырехлетнюю курносую Таньку и на будущего ребенка, которого уже ждала его жена.

Знала, Воеводин к жене равнодушен, но детей любит и не бросит.

Говорят, что любовь лечится временем. Лехнова ждала. Первым не выдержал Воеводин. Он завербовался и вместе с братом, с семьей уехал в Заполярье. Год ни письма, ни слуха.

Но Лехнова чувствовала, где он.

В одном из ночных полетов это чувство подвело ее, отвлекло от привычной работы и при определении силы ветра штурман Лехнова допустила грубую ошибку: перепутала знаки угла сноса. Самолет ушел с линии маршрута, затерялся в ночи и только усилием наземных радиослужб был выведен на запасной аэродром, долететь до назначенного места не хватило горючего.

За потерю ориентировки ее сняли с борта на три месяца, предложили поработать дежурной по перрону. День в день отбыв наказание, она поехала в Заполярье, в Мурмаши, чтобы видеть Воеводина хотя бы издалека…

– Галина, переходи ко мне… насовсем…

– Сейчас не время, Миша.

– Павел тебя давно мамой-Галей называет.

– Ребенок ты, право. На службе посмотришь – кремень, а дома – дите…

– Давно ведь обещала. Ты чего ждёшь?

– Ждала. Теперь не жду.

– Правда, Галя!

Лехнова вымученно улыбнулась:

– Скоро разберусь. Да не волнуйся так, тебе вредно.

– Ну, хорошо… Накапай мне в ложку чего там положено.

Комаров в ожидании прикрыл желтые веки. Когда она тронула его за руку, приподнялся и, морщась, хлебнул из чайной ложечки горькую смесь. Несколько капель упали, скатились по бороде. Галина Терентьевна знала, почему он всегда скрупулезно выполнял предписание врачей, в определенное время, до минуты точно, принимал лекарства, даже если у него был легкий насморк.

Выпив микстуру, Комаров сказал просительно:

– Оставь меня… ладно? И пригласи Богунца.

– Он еще не вернулся с Черной Брамы.

– Вечером будет?

– Обязательно. – Лехнова пошла к двери.

Комаров погрузился в тяжелое раздумье. Его друзья считали молву о Воеводине с Лехновой сплетней. Так хотелось думать и ему. Ведь как часто чужая рука мечет в женщину камень. Особенно в одинокую.

«Сплетня!» – хотелось думать Комарову о Лехновой, хотелось, чтобы она, глядя в его глаза, отринула нелепый слух, но она сказала: «Так получилось!»

* * *

Наташа Луговая застала Лехнову в номере. Хозяйка не удивилась гостье, только в ее светло-янтарных глазах плеснулась растерянность. Она быстро накрыла стол скатертью, на середину поставила электрочайник, воткнув шнур в штепсель, рядом – две чашки с блюдцами и сахарницу. Смущенно развела руками: больше угостить нечем. Все это при взаимном молчании. Даже «здравствуйте» не было произнесено.

Наблюдая за ее ладными, хотя несколько нервозными действиями, Наташа собиралась с мыслями, не зная, как объяснить цель своего прихода.

Наташа прихлебывала с блюдечка горячий, густо заваренный чай с сушеной брусникой. На ободке блюдца ядовито-желтые цветочки, похожие на лютики.. Цвет почему-то беспокоил ее, раздражал. Она не ощущала вкуса чая. Перестала пить и, опуская блюдце, разлила – по скатерти расплылось бурое пятно.

– Что тебя тревожит, девочка?

Наташа густо покраснела, сломала в пальцах печенье.

– Вы не могли и не можете быть одинокой, Галина Терентьевна! Вы же красавица! Вот у Батурина на картинках все женские портреты чем-то на вас похожи, только он любит изображать вас с косами. Один летун сказал: «Столько получает, что можно не работать!»

– Похоже на Антона Богунца.

– Он. Ну и что?

– Лирика, Наташа. Любовь не видит никого и ничего вокруг. Послушать тебя, так это сплошное счастье. Бывает. Но иногда – боль. Ох, какая боль, Наташа. До бреда. До омута…

– Вы замечательная женщина!

– Я была женщиной? – горько воскликнула Лехнова и резко поднялась. Отошла на шаг, примерилась взглядом к дубовому стулу и, схватив его вытянутой рукой за нижнюю часть ножки, попыталась поднять его до уровня груди. – Я была женщиной! – повторила она, и стул выпал из руки, ударившись об пол, повалился на сломанную спинку. – А ты слышала, как я ругаюсь? А ты слышала, что я Ожникову ответила, когда он мне попытался сделать предложение?

– Пусть не лезет!

– Наташка! Милая! Да я ж его матом, и не просто. Не видишь в этом разницы?

Тишина в комнате стояла минуту. Все это время Наташа сидела не двигаясь. Не находила слов.

– На месте Михаила Михайловича я бы на вас женилась, глядя на Лехнову мокрыми глазами, сказала она.

– Так и будет, только попозже.

– А Иван Иванович?

Лехнова не ответила.

Наташа подняла сломанный стул, притулила его к стене. Дверь закрыла тихо.

* * *

Динь-бом! Динь-бом! – забился в тревоге колокол, и звук его, как упругая волна, толкнул занавеску…

Колокол пробил трижды по восемь раз. «Рында вызывает экипаж Руссова». Лехнова торопилась к Батурину. Как она и рассчитывала, застала в кабинете кроме хозяина Донскова и Луговую.

– Коньяк пьете?

– Здороваться надо, – улыбаясь, сказал Батурин. – Чаю хочешь?

– Ты уже здесь! – кивнула Лехнова Наташе. – Ох, окрутит она тебя, Николай Петрович! Опять, поди, рисовать чего-нибудь принесла?

Наташа не повела бровью. Действительно, в первый раз она навестила Батурина со стенгазетой и попросила нарисовать карикатуру на него самого, позволившего сказать по радио несколько бранных слов в адрес прожекториста. Батурин был, конечно, прав. Прожекторист ослепил пилотов при посадке. И Николай Петрович не прогнал её, как предсказывал Богунец, а нарисовал себя так, что оба долго с удовольствием смеялись. Сегодня, в воскресенье, ей понадобился перевод с немецкого языка небольшой статьи из журнала – Батурин хорошо знал язык. Она так и ответила Лехновой, освобождая для нее кресло:

– Я по-немецки пришла поговорить. Садитесь, Галина Терентьевна!

– Можно с вами повечерять?

Бим-бом, бим-бом! – звенел колокол.

– Что там случилось? – спросила Лехнова, повернув, голову к окну.

– Сейнер потерял из дырявого бака пресную воду.

Звон колокола невольно заставил Донскова вспомнить рассказы командира эскадрильи и пилотов о первой «Спасательной» операции. Уже тогда…

Замполит умел думать в самой шумной компании, уходить в себя, даже если над ухом бьет барабан. Донсков представлял первую операцию так, как будто сам участвовал в ней. И немудрено: расспросив участников, он записал их рассказы в «Историю ОСА».

…Это произошло в год организации «Спасательной» эскадрильи. ОСА имела тогда пять опытных экипажей, и ни один из них не летал над морем ночью. Проводились первые тренировки, да и то над замерзшими озерами, оголенным лесом.

Корабль, попросивший срочной помощи, оказался норвежским танкером. Комарову сообщили «координаты беды» (впоследствии это выражение, прочно вошло в лексикон спасателей) из города и уточнили, что водой могут подойти к норвежцу только через три-четыре часа, а может быть, и через пять. Комэск ответил, что к такой «Спасательной» операции его люди еще не готовы. И тогда пришла первая радиограмма, которых потом были сотни и они всегда вызывали острое раздражение: «Живучесть судна на пределе. Вылет по вашему усмотрению». Вроде бы хочешь – лети, хочешь – нет, но в подтексте явное: ответственность перекладываем на вас…

И тогда Комаров впервые почувствовал страх, особый страх руководителя за принимаемое решение. Мысль, что будет с ним лично – зажала сердце первой. Он, помучившись, смог всё же её отбросить. Начал думать о подчиненных. Они были разные, очень разные, и неудача могла придавить одних, другим испортить дальнейшую судьбу, третьи могли не вернуться из полета. Об этом он всегда знал, но как-то в общем, неконкретно, а сейчас возможную катастрофу рисовал в своём сознании детально, страшно. Комаров вспомнил фронтовое: «Добровольцы! Шаг вперед!» Но в данный момент обстановка была иная: летчики были плохо подготовлены профессионально, мягко говоря, посылать их даже призывом было жестоко.

Направляясь к людям, Комаров, не замечая, грыз мундштук пустой трубки и беспокойно теребил отрастающую бороду. Тихо, вяло объяснив пилотам задание, сказал:

– Никого не принуждаю. Только добровольно. Гарантии успеха почти нет.

Первым встал Николай Батурин, за ним Руссов и четыре молодых бортмеханика. Поднялась и сидящая с ним за столом Лехнова. Три командира экипажа, если считать и его, Комарова, штурман и ни одного второго пилота! Впрочем, вон поднимается один…

– Оплата?

– Назовите свою фамилию.

– Пилот Богунец. Я спрашиваю, сколько заплатите нам за цирк?

К ответу на вопрос Комаров не был готов – знал условия вознаграждения приблизительно.

– По международным законам за спасение экипажа полагается приз. Суммы его в той части, которая причитается нам, не знаю.

– Норвежец. Значит, валютой?

– Вас это очень интересует?

– Я сюда прибыл не «за туманом и за запахом тайги».

– Вы не полетите… до выяснения вами заданного вопроса. – Этими словами Комаров смягчил отказ. Оглядев стоящих летчиков, подумал: «Не густо». – Николай Петрович пойдет с Руссовым, Руссов – за второго. Я на правое сиденье беру Галину Терентьевну. На сборы – час. Электрикам закрепить три малых прожектора на каждом борту вертоплана. Механикам установить дополнительные баки с горючим. За дело!

Вот и вся подготовка, кроме навигационной, проведенная в ночь, когда норвежский танкер ломала тяжелая волна Баренцева моря, поднимая на гигантских загривках не пену и глыбы поломанных льдин, облизанных теплым течением Гольфстрима.

Норвежец повредил винты о подводный лед, и беспомощная железная коробка водоизмещением в несколько тысяч тонн болталась, как скорлупка, в черной бурлящей многокилометровой промоине между холодным берегом полуострова и жестким спаем ледяного поля.

С трудом найдя мечущиеся огоньки танкера, зависнув над судном, услышали летчики сквозь шум моторов утробный грохот волн.

Вертолет Комарова, врубив бортовые прожекторы, освещал качающуюся посудину сбоку. Вертолёт Батурина, зависнув над палубой, пытался войти в ритм качки. Если бы кто-нибудь смотрел со стороны на пляску корабля и вертолёта, ему показалось бы, что в ночи мечутся белые, красные, зеленые огни. А внутри светового клубка, на судне и воздушных машинах, на ветру палубы и в холодных кабинах, потные, злые, что-то кричащие друг другу люди.

Добро еще, что на танкере не было высоких надстроек. Батурин взглядом вцепился в кусок палубы, где поблескивал отдраенный канатом металлический кнехт1010
  Кнехт – парная тумба с общим основанием на палубе судна или на причале для крепления тросов.


[Закрыть], и вертолет затанцевал в паре с танкером. Судно скатывалось с волн, и вертолет повторял его движение; судно на миг замирало на гребне, и Батурин мгновенно останавливал над ним вертолет, парируя удары ветра. Так они болтались полтора часа, и, когда у Батурина от онемения становились неживыми руки, за управление хватался Руссов, нещадно ругая кого-то и плюясь на закрытый блистер кабины. Почему злился парень, рассказать потом не мог.

За девяносто минут, показавшихся им вечностью, они подняли на борт четырнадцать человек (в нормальной обстановке на это требуется менее получаса) – весь экипаж танкера, кроме капитана.

Капитан поймал конец с обледенелой люлькой-плетенкой, с трудом отодрал от палубы что-то тяжелое и уронил в люльку. Под светом прожектора предмет тускло мигнул желтым.

– Денежный ящик! – прошипел Батурин и чуть не проглотил от возмущения фильтр давно потухшей сигареты. – Тяни чертову суму!

Взвизгнула бортовая лебедка и втащила в дверь вертолета… медный колокол. И тут Батурин потерял палубу, она уплыла в темь, а вертолет метнуло под машину Комарова. Ритм парного танца нарушился. Пришлось снова подлаживаться под взмах волновых качелей, и все из-за чудачества капитана, решившего спасти медяшку…

Вытащили старика! До базы долететь не было сил, сели на берегу. Развели костер, полегли вокруг него на снег пластом. Вяло и не совсем приличными словами ругали капитана, предполагая, что он не понимает по-русски. А он не вылезал из грузовой кабины и молчал. И уже на аэродроме ОСА, когда выбросили на снег злополучную рынду и он узнал, что танкер переломило на волне, погладил морской волк желтый холодный бок колокола, туго сжал дряблые сизы веки, потер их шершавой соленой ладонью.

– Три раз я его вытаскиваль, – сказал и снова погладил колокол. – Три раз! – повторил он.

– Трижды тонули, кэп? – спросил подошедший к спасенному Богунец.

Капитан показал два пальца.

– Раз спасал, – сказал он и повернулся к Комарову: – Теперь я все, поплавался! Бери его… товарищ… ин презент.

– Дорогой подарок, капитан, – ваша память о море. Да и зачем нам заморские сувениры? – отказался Комаров.

– Его звать Маруся. Понимай? Пятьдесят лет прошло, я тащил русский яхта. Украл яхта море. Я взял люди. Русский лоцман презентовал мне рында. Бим-бом далеко слушают, тут ноет, – и норвежец хлопнул себя по груди.

Комаров включил карманный фонарик, и пучок света метнулся от его ног по снегу к колоколу, и вдруг глухо стукнуло сердце: на тонко заледеневшем боку бугрилась старорусская вязь: «Мария. Санктъ-Петербург, 1883 г.». Этот колокол был отлит до того, как на берегу незамерзающего Кольского залива в 1916 году возник бревенчатый поселок и был назван в честь царской фамилии Романов-на-Мурмане. Когда же начали бороздить русские корабли это суровое море? Точно ли знают люди, кто первым прошел в серых водах Баренца? Не таит ли в себе эта рында голоса первых мореходцев? Поэтому лживы слова одного из царских губернаторов Севера маркиза де Траверсе: «Мурман – земля необетованная, там могут жить два петуха да три курицы!» Здесь еще до посланцев царя были и жили русские люди.

– Подумай, отец, ведь это ваша молодость. Колокол по праву принадлежит вам. Музейная редкость, да еще с легендой, – большие деньги в Норвегии. Колокол – единственное, что осталось от вашей посудины, – говорил Комаров и, нервно теребя чуть отросшую бородку, думал: «Неужели не отдаст, отступит? Ведь сам предложил!»

Тут к уху старого капитана наклонился Антон Богунец.

– Не уговаривай! – остановил его Комаров.

– Да нет, – понял капитан. – Он мелкая сувенир просит… нет, часы, трубка – не могу, а рында бери, товарищ. Судна нет – большая страховка остался. В трюмах вода – балласт был. Бери, не обиясай старого моряка…

Подошел трактор с санным домиком на прицепе. Комаров поспешно шагнул к рынде, оторвал ее, пристывшую к снегу… Теперь она на колокольне. У нее ясный тревожный звон. Спокойно на море, и летчики уходят в тайгу, на озера, «разряжаются» от «готовности номер один» с ружьем или удочкой. Комаров отпускает их, зная, что звон судового колокола слышно в тундре полярной ночью на пятьдесят километров, днем – на тридцать с гаком. Каждый экипаж помнит, сколько ударов колокола зовут на базу именно его, а беспрерывный бой – общая тревога. И говорят друг другу летчики: «Маруся зовет, поспешай!», «Поспешай, где-то море разинуло пасть!»

– Владимир Максимович, ты что, оглох?.. Я спрашиваю, не пригласить ли к нам Богунца?

Не сразу воспринял Донсков голос Батурина. Взял с блюдечка конфету, развернул, откусил.

– Нет Богунца.

– Он уже три дня на базе, – подсказала Наташа.

– Нет в наличии Богунца. – Донсков отправил в рот вторую половину конфеты. – Вернее, он в городке, но достать его трудно. Сидит за решеткой в темнице сырой.

– Как? – одновременно воскликнули Наташа с Лехновой.

– Объясняю… В штаб позвонили из пикета: «Ваш служащий Богунец Антон разбил витрину в промтоварном магазине». Я связался с дежурным милиционером и узнал, что Богунец выбросил продавца через застекленную витрину на улицу. За что?

– Пока не знаю. Трое суток законного отпуска после Черной Брамы власти удлинили ему еще на пятнадцать. Теперь он трамбует щебень на дороге к строящемуся Дому культуры в компании красноносых.

– Пьян был?

– Представьте, Галина Терентьевна, трезвый.

– О, может быть, его совесть мучает? Надо навестить, Владимир Максимович, пойдемте. Оставим эту пару тет-а-тет.

– Пойдемте, Галина Терентьевна, – согласился Донсков.

По дороге он сказал:

– Не знаю, одобрите ли вы мои действия, но я, позвонив в город, узнал, что для заграничной командировки требуется пилот-инструктор и наш самолет-метеоразведчик. Хочу предложить командиру послать туда…

– Куда?

– В Монголию.

– Конечно, Руссова. Он командир корабля.

– Нет! – Донсков пристально посмотрел на Лехнову. – Воеводина! Воеводин сам просил поддержать его кандидатуру.

Лехнова побледнела и остановилась:

– Сам? Но… Михаил не согласится отдать самолет-метеоразведчик.

– Сейчас лето – обойдемся.

– Хорошо… не беспокойтесь, я поддержу Воеводина!

– Хочется верить, – буркнул Донсков.