Текст книги "Уголовных дел мастер"

Похороны

На улице Сергей прищурился, оглядывая освещенные ярким солнцем окрестности. После встречи со следователями областной прокуратуры заниматься сыском ему расхотелось. Сам процесс дознания, несмотря на его очевидную необходимость, внезапно вызвал острую неприязнь, хотя раньше к сыщикам Сергей относился с особым почтением. Те же Шерлок Холмс или Пуаро, занимаясь поисками преступников, по большому счету стремились установить истину и восстановить справедливость. В конце концов, это им удавалось.

Поступая в институт, Ворсин предполагал, что любой сыск, какие бы благородные цели он ни преследовал, основан, прежде всего, на том, что дознаватель должен установить, лжет человек или говорит правду. В институте такая постановка вопроса казалась совершенно естественной, но после приезда в Северокрымск он неожиданно сделал огорчительное открытие: подозревать человека в том, чего тот, возможно, никогда в жизни не совершал, задавать каверзные вопросы и ловить на неточностях, оказалось весьма мутным занятием. Если температура воды или воздуха совершенно точно измеряется с помощью градусника, то уровень честности того или иного человека следователь может оценить только опосредованно, руководствуясь собственной интуицией и сопоставлением добытых фактов. При этом дознавателю никто не мешает делать такие выводы, которые ему выгодны или удобны. В том, что Вирник станет одним из главных фигурантов дела, Сергей почти не сомневался. Догадаться, почему Альфред надумал произвести в преступники человека, который чисто физически не мог опровергнуть выдвинутые против него обвинения, было несложно: удобная во всех отношениях версия наверняка устроит всех, включая Киев. Не поделив жирный пирог, бандиты устроили образцово-показательное душегубство. Если дело заглохнет, о нем быстро забудут. А Вирник так и уйдет на тот свет с меткой «черный археолог». Ворсин же продолжал верить, что человек, сооружающий такие замечательные мини-дворцы, не может иметь ничего общего с нелегальными раскопками. А вот если бы Сергею сказали, что ликвидацию Вирника организовал Альфред, он бы поверил незамедлительно.

Мысленно вернувшись в только что оставленный кабинет, Ворсин уразумел, почему Альфред вызвал у него отвращение, смешанное с изрядной долей страха: на дне ледяных глаз следователя он разглядел злобу, которую тот тщательно прятал от окружающих. Это чувство, вероятно, не имело конкретного адресата, и было направлено скопом на всех подследственных и свидетелей, с которыми общался следователь. Не исключено, что оно иногда вырывалось наружу, производя неприятное впечатление на коллег. Недаром же Степан Ярославович во время допроса не проронил ни слова, хотя был старше Альфреда по возрасту и наверняка занимал более ответственный пост.

Додумать до конца эту мысль Ворсин не успел. Его внимание отвлек звонкий женский голос. К нему с большим синим пластиковым пакетом в руках спешила Пермякова.

– Я вас с утра разыскиваю, – вместо приветствия быстро проговорила она, смущенно улыбнувшись, поправила рукой сбившуюся на лоб челку.

– Мы же виделись, – произнес Ворсин и улыбнулся.

Он обрадовался, увидев Аню, хотя чувство неловкости из-за утреннего досадного недоразумения все еще не покинуло его.

– Тогда я еще не знала, что Вирника сегодня хоронить будут, – пояснила девушка.

– Как? – удивился Сергей. – Мне об этом ничего неизвестно.

– Я сама случайно узнала. Позвонила начмеду, а он сказал, что судмедэкспертизу провели утром, а в час дня Василия Андреевича из морга сразу отвезут на кладбище. Не хотите в последний путь его проводить? А то ведь ни друзей, ни родственников у него нет, получится как-то не по-христиански.

– Конечно, хочу, – поспешно проговорил Ворсин. – Только предупрежу начальство.

– С Осиповым я договорилась. Он не возражает. Давайте в гастроном заглянем, водки купим. Деньги у меня есть, – поспешила успокоить собеседника Аня, поймав его недоуменный взгляд.

– Деньги и у меня есть, – смутился Сергей. – А зачем?

– Так принято, – пояснила девушка. – Это угощение для копачей, чтобы помянули покойника. По традиции сразу после похорон все желающие едут в дом усопшего и там его поминают. Вам, наверное, никого хоронить не приходилось?

– Когда погибла мама, мне десять лет было.

О том, что похорон не было, он умолчал. Сергей все еще надеялся, что мама обязательно вернется. Мало ли как бывает. Допустим, ее откопали, а она потеряла память от недостатка воздуха. Живет у чужих людей с новым именем, но когда-нибудь вспомнит, кто она такая.

– Извините, я не знала. А что с нею случилось?

– В горах погибла. Трагический случай, – кратко пояснил Ворсин.

– Сегодня в больших городах свои порядки, – пожала плечами Аня. – Собираются в кафе или в столовой, первые полчаса добрым словом покойного поминают, а после третьей рюмки и камыш шумит, и Стенька Разин над княжной изгаляется. Хорошо, если без драки дело обходится.

– Давно хотел спросить. Вы ведь не местная?

– Такая же жертва распределения, как и вы, – невесело усмехнулась Аня. – Закончила универ в Ленинграде. Предложили два варианта, Северокрымск или город Форт-Шевченко Казахской ССР. Он расположен на Каспийском море, на полуострове Мангышлак. Тарас Григорьевич, если помните, в тех местах семь лет ссылку отбывал. В честь его и город назвали. Климат там ужасный, пустыня, летом жара и безводье, зимой мороз под минус тридцать и ветра сумасшедшие. Потом на полуострове нефть нашли, еще АЭС построили, с помощью которой воду опресняют. В общем, пораскинула мозгами и решила, что лучше северный Крым, чем южный Казахстан.

– Такую замечательную возможность упустили, – пошутил Ворсин. – Глядишь, кандидатскую бы сочинили по Шевченко.

– Еще успею, – пообещала Аня. – Мне еще год отработать нужно, а после этого могу и в Канев перебраться, где Тарас Григорьевич похоронен, там и диссертацию напишу.

– Так вы уже два года в Северокрымске?

– Ага, – усмехнулась Аня. – Я поначалу тоже по Ленинграду скучала, каналы вспоминала. Зато здесь абрикос и персиков навалом, а в Сиваше глосса водится. Это рыба такая, по виду камбалу напоминает, только помельче, но вкусная, особенно в жареном виде. Еще здесь бычок обитает, в вяленом виде к пиву первейшая вещь. Вы, кажется, не только пивом увлекаетесь?

– Это к чему? – обиделся Сергей.

– Да так, к слову, – примирительно произнесла Аня, протянув ему ладошку, ласково произнесла:

– Мир?

Ворсин бережно пожал тонкую девичью руку, спохватившись, отобрал у девушки пакет.

– Осторожнее, – предупредила Аня. – Здесь стаканы и закуска для копачей.

Купив бутылку «Столичной», они отправились на кладбище. Пермякова повела Ворсина самой короткой дорогой. Шла быстро, он едва поспевал за нею, вытирая по ходу носовым платком вспотевшее лицо. Хорошо еще, что с Азова дул прохладный ветер, разгонял знойные волны, исходящие от раскаленной земли. Он шаловливо вздувал подол темно-коричневого платья девушки, обнажая ее ладные загорелые ноги, она коротким движением руки возвращала непослушную материю на место. Минут через пятнадцать они оказались на окраине города, за которым на холме в окружении хилых акаций раскинулся погост.

– Опоздали, – с досадой проговорила Аня, указывая рукой в дальний угол кладбища, где стоял грузовик, возле которого суетились двое мужчин.

Когда Аня с Ворсиным приблизились к машине, голые по пояс мужики уже заканчивали скорбный труд: забросав могилу землей, формировали надгробный холмик. В тени авто сидел водитель, молодой черноволосый паренек, лениво отмахивающийся от мошкары веткой акации.

Осенив себя крестным знамением, Анна тихо произнесла:

– Упокой, Господи, душу усопшего раба твоего новопреставленного Василия, прости ему вся согрешения его вольная и невольная, даруй ему царствие небесное. Бог в помощь, – поприветствовала она копачей.

Пожилой лысый кряжистый мужчина, подравнивая лопатой землю, искоса взглянув на девушку, мрачно произнес:

– Бог не нищий, любит тыщу.

– Да мы не с пустыми руками, – ответила Аня. Извлекла бутылку из пакета.

– Другое дело, – оживился лысый. – Кем, красавица, покойному приходишься? Дочкой?

– Племянницей, – зачем-то соврала Пермякова.

– Все там будем, – утешил ее лысый, приказал напарнику:

– Лезь, Мишка, в кузов и крест достань.

Мишка, еще не старый, но изрядно износившийся мужичок лет сорока, на лице которого алкоголь оставил неизгладимый отпечаток, послушно выполнил указание и сбросил вниз деревянный крест.

– Дубина стоеросовая, – обозлился лысый. – Это же не бревно. Подать что ли не мог?

– Не скумекал, – признался Миша.

Мужики вдвоем вкопали крест в могилу, после чего лысый несколько раз ударил кувалдой по его верхушке, вгоняя глубже в землю, отошел в сторону, довольный проделанной работой.

– Через год, когда земля осядет, памятник поставишь, – степенно посоветовал он, обращаясь к Анне. – Не знаю, как у тебя с деньгами, но даже если лишняя копейка заведется, на гранит тратиться не советую. Закажи обычную железную пирамидку – дольше простоит.

– А что если один из дворцов Василия Андреевича сюда перенести? – с воодушевлением предложил Ворсин. – Без разницы, какой именно, они все красивые. Столько лет человек над ними трудился, может, хотя бы после смерти люди поймут, чем он жил.

Лысый бросил на Сергея тяжелый испытывающий взгляд, будто оценивая, в своем ли он уме, а затем мрачно изрек:

– Уже.

– Что уже? – не понял Ворсин.

– Оценил народ твоего зодчего. Ни одного замка не осталось, будто корова языком слизала.

– Не может быть, – растерялся Сергей. – Когда успели?

– Когда покойника в морг отволокли, а менты убрались, все его вычуры сразу и порушили, – вмешался в разговор Миша. – Сказывают, еле управились, крепкими были, как танки. Только Ласточкино гнездо уцелело. Его Гришка Косой к себе домой на тачке отволок. У него хоть и один глаз, зато наметанный.

– У Косого двор с гулькин нос, – удивился лысый. – Где же он Гнездо ставить собрался, на огороде что ли?

– Посулился к родителям отвезти. Они в Соляном живут.

– Бывал я там. С десяток хат-развалюх, да заброшенный солепромысел. Уютное местечко. В самый раз для замка. Чужие туда редко заглядывают, а свои не тронут. Ладно, соловья баснями не кормят.

Лысый достал из кабины «Крымскую правду», расстелил газету в тени автомобиля, потеснив неразговорчивого водителя, который неохотно отодвинулся, освобождая место для трапезы. Ворсин выложил «Столичную», два граненых стакана, полпалки вареной колбасы, кильку в томатном соусе, пол-литровую стеклянную банку с «Любительским» салатом, складной нож и две алюминиевых вилки.

– Вот это я понимаю, славная хозяйка из тебя получится, – похвалил лысый, одобрительно взглянув на Анну. – А ты на ус мотай, – добавил он, обращаясь к Ворсину. – Такие бабы на дороге не валяются, вмиг подберут.

Он снова заглянул в кабину грузовика, вернулся с двумя пластмассовыми оранжевыми стаканчиками.

– Я не буду, – предупредила Пермякова.

Лысый неодобрительно покачал головой, наставительно произнес:

– Не мы порядки устанавливали, не нам их и нарушать. Пить не пей, неволить не станем, а пригубить положено.

Ворсин тоже хотел отказаться от водки, но передумал. Неприятная новость, что творения Вирника перестали существовать, подействовала на него удручающе. Он не мог объяснить поступки людей, живущих на одной улице с Вирником. Ленчика, лишившегося верного заработка, еще как-то можно понять, после побега месть застила глаза. Именно этим можно объяснить, что, сбежав из милиции, он вопреки здравому смыслу не смылся, а помчался к Вирнику. Но чем дворцы Вирника помешали соседям по улице?

Этот вопрос Ворсин задал лысому сразу после того, как выпили за упокой души усопшего.

Лысый положил на хлеб кружок колбасы, насыпал сверху горку капустного салата и с удовольствием вонзил в бутерброд крепкие ядреные зубы. Уничтожив бутерброд, аккуратно вытер руки о рубашку, ловко захватил бутылку за горлышко, разлил водку по стаканам. Ворсин обратил внимание на то, что себе и Мише он налил меньше.

– Сразу видно неместного. Наши таким вопросом не задаются. Знаешь почему? Потому что архитектор, когда сюда приехал, повел себя неправильно. Его звали в гости, он отказывался и к себе никого не приглашал. Думаешь приятно, когда тобой гребуют?

– Извините, но он переболел туберкулезом, – вмешалась в разговор Анна.

– А ты откуда знаешь?

– Да он мне сам рассказывал.

– Вот видишь, а я об этом в первый раз слышу.

– Василий Андреевич, наверное, стеснялся говорить о своих болячках, – предположила Пермякова.

– Думаю, дело не в туберкулезе. В нашем городе полно людей, переболевших этой заразой. Хвороба только повод, чтобы отгородиться от людей, – вмешался в беседу Миша. – На самом деле прав Степаныч, гордыня загрызла архитектора. Он, вишь ли, весь из себя утонченный, историей интересуется, хочет докопаться до истины, на участке возле дома не грядки разбил, а дворцы разместил. Я уж не говорю про голубые ели. Учитывая нашу соленую землю, форменная блажь. В общем, практически говоря, давал понять, что соседи только желудком озабочены, а он, видите ли, исключительно культурой.

– А что здесь плохого? – удивился Ворсин. – Извините, но мне кажется, что вы ему и после его смерти завидуете.

– Может ты и прав, мильтон, – возразил лысый, – да только сдается мне, что если бы на земле рождались исключительно творческие личности, она бы от такой перегрузки с оси съехала. Я вот санитаром в морге работаю, имею дело в основном с трупами. Обратил внимание на одну особенность.

Степаныч неожиданно запнулся, с беспокойством взглянул на Пермякову.

– Ладно, потом доскажу. Существует заблуждение, связанное с покойниками, о них вроде следует говорить или хорошо, или ничего. Думаю, что эта традиция родилась в те времена, когда люди верили в потусторонний мир и боялись гнева усопших. Если следовать такой логике, то и о Гитлере нужно либо молчать, либо прощать за то, что миллионы невинных душ на тот свет спровадил. Но я хочу сказать не об этом. Если потусторонний мир существует, в чем лично я сомневаюсь, предлагаю выпить за то, чтобы архитектор, глядя на нас сверху, не гневался, а умиротворялся.

Ворсин, лихо опрокинув стопку, отметил, что выпивки и закуски, учитывая масштаб и глубину намечавшегося диспута, будет явно маловато, чтобы довести беседу до логического конца.

– Вы тут про какую-то особенность упомянули, – напомнила лысому Пермякова. Пригубив водку, она прожевала крохотный кусочек колбасы.

– Мое наблюдение не солидаризуется с едой, – дипломатично замялся Степаныч.

– Да мы вроде не в ресторане, – осклабился Миша. – Да и барышня, – кивнул он на девушку, – вроде не из кисейных.

– Тут такое дело, – задумчиво произнес лысый, разливая остатки водки по стаканам. – В наш морг покойников со всей округи поставляют, и старых, и малых. Я хоть и привыкший к запаху, но, признаться, иной мертвяк, не к столу будет сказано, до того, извиняюсь, воняет, будто неделю под солнцем провалялся, хотя окочурился часов десять назад. А другой покойник, не в пример предыдущему, даже через двое суток после гибели источает не сказать, чтобы приятный, но и не гадкий запах. Я долго думал об этом, кажется, нашел объяснение. Чем совестливее человек был при жизни, последней горбушкой хлеба мог поделиться, тем добротнее он пахнет после смерти. А если грешил много, пресмыкался пред властью и над близкими измывался, вся гадость из него после кончины вырваться и норовит.

– По-моему, все намного проще, – философски заключил Миша. – Отлетела душа – труп и завонял. А ежели она не спешит покидать тело, то и запаха почти не чувствуется.

– Я тоже думаю, что никакой мистики нет, а имеет место обычная биология, – изрек Ворсин, которого предмет беседы не столько озадачил, сколько заинтересовал. Брезгливостью он с детства не страдал, разговор о покойниках никак не сказался на его аппетите. – Если, человек долго болел и скончался от полного разложения печени, то нет ничего удивительного, что его тело начало быстро портиться. А когда у мужика, как это часто бывает, внезапно мотор остановился, то с какой стати он начнет разлагаться сразу же после кончины? Да и от температуры окружающей среды это сильно зависит.

Водитель, о котором сотрапезники совершенно забыли, неожиданно закашлялся, побагровел, закрыв рукой рот, бросился со всех ног к акции, стоявшей метрах в десяти от машины.

Лысый, проследив за ним долгим цепким взглядом, поднял стакан и печально произнес:

– Я почему разговор о запахах начал? Архитектор, судя по его посмертному духу, добрый и отзывчивый человек. Давайте пожелаем ему доброго пути и удачи на том свете.

Анна, проследив, как мужчины, не морщась, пьют водку, тихо произнесла:

– Но ведь это неправильно. Так не должно быть. Как вы не понимаете, наши предки – люди далеко не глупые, обряд похорон строго соблюдали не потому, что боялись Бога, а оттого, что хотели добра умершим, заботились об их загробной жизни, – вытирая слезы носовым платком, сказала Анна. – Вот вы пожелали Вирнику доброго пути и удачи на том свете. Знаете, почему покойников принято поминать на третий, девятый и сороковой дни? В первые два дня после смерти душа усопшего обитает вблизи земли, летает там, где вздумается. Она напоминает птицу, ищущую гнездо. То возле родного дома покружится, где опустевшее тело находится, то заглянет в те места, где ей когда-то было хорошо и покойно, то навестит людей, с которыми ей приятно общаться. На третий день душе преграждают путь легионы злых духов, обвиняя во всевозможных грехах, заставляют пройти через двадцать мытарств. Тяжелее всего душе приходится именно на третий день, поэтому и нужно ей в этот момент помочь молитвами. В течение девяти дней ей показывают рай во всей его красоте и совершенстве, а оставшееся время знакомят с адом, со всеми его мучениями и ужасами. Так что смысл девятого дня – помочь душе преодолеть страшный переход от света к тьме. Не в меньшей поддержке нуждается душа и на сороковой день, она уже увидела все, что ее ожидает, но еще не ведает, куда попадет – в ад или в рай. Она тридцать семь дней посещала блаженные небесные обители и адские бездны, еще не зная, где остановится, потому что только на сороковой день будет вынесен соответствующий вердикт. Согласитесь, что самое худшее, это неизвестность. Лучше сразу узнать о своей участи, чем ждать Страшного суда. Хорошо, если в это время на земле о тебе помнят и молитвами стараются облегчить страдания.

Василия Андреевича наказали вдвойне, при жизни его считали малохольным, откровенно потешались над его увлечением, а после смерти даже по-христиански в последний путь не провели. Думаю, человек живет вечно, но наверняка мы не знаем об этом.

– В древности на Руси, между прочим, покойников сжигали, – заметил Ворсин.

– Ну и что? – вопросительно взглянула на него Анна. – Какая разница, сколько времени уходит на уничтожение бездушной телесной оболочки, час или сорок пять лет?

– Не верю я ни в ад, ни в рай, – мрачно изрек лысый. – Все это выдумки тех, кому на этом свете всласть пожить хочется, вот они и пугают людей Страшным судом, чтобы не мешали им шиковать по полной программе.

– Зря ты так, Степаныч, – грустно произнес Миша. – Что-то на небесах такое есть, о чем мы можем только догадываться. Помню, мне восемь лет было, когда в нашу семью пришла беда. Мой отец, большой любитель поохотиться, часто брал с собой в лес старшего брата Алешу, а меня оставлял дома, на попечение бабушки. Я сильно на него обижался, потому что с малолетства питал страсть к оружию, мог за десять минут разобраться с устройством любого ружья. А брат так себе, ни рыба ни мясо, к технике интереса не питал, зато с удовольствием наблюдал, как отец курам головы отрубает. А у меня лишение жизни любого животного, будь то курица или кролик, вызывало только страх, я категорически отказывался даже издали глядеть на это, чем смешил Алешу.

Отец хранил ружье в металлическом ящике, запиравшемся на замок, а ключ прятал в потаенном месте на печи. Сколько Алеша туда ни лазил, обшарил все закоулки, но схрон так и не нашел. Аккурат перед Новым годом отец вместе с другими охотниками отправился в лес, где им повезло – завалили громадного лося, которого по-братски поделили. Само собой, в честь предстоящего праздника и удачной охоты сильно поддали, так что ружье отец в ящик убрал, а замкнуть на замок забыл.

Новый год у нас сами знаете, как празднуют, гуляют напропалую. Рано утром разбудил меня Алеша, поманил за собой в баню, которую вечером с такой страстью истопили, что в ней все еще тепло было. Зашел я внутрь. На лавке лежало отцово ружье. Сердчишко екнуло от радости, протянул к нему руку, но Алеша первым ухватился за оружие, дразня, навел на меня. «Чем пахнет?» – рассмеялся он. «Хорош дурачиться, – только и успел сказать я, протянул руку, чтобы отобрать ружье. Отец, наверное, до сих пор считает, что брат инстинктивно спустил оба курка потому, что я схватился за ствол, потянул на себя. Но я точно помню, что брат целился с расстояния не менее полутора метров, я бы никак не смог дотянуться до стволов при всем своем желании. Может, братишка и не собирался стрелять в меня. Когда я свалился на пол, он убежал в сарай, снял с козы веревку, перебросил через балку и повесился. Мать позже рассказала, что в больницу я попал бездыханным, пульс не прощупывался. На мое счастье, ружье было заряжено жаканом, а не крупной дробью, кусок свинца слегка зацепил черепушку. Прошло тридцать лет, а я до сих пор жалею, что меня спасли, – добавил с горечью Миша. – Ничего хорошего из этого не вышло.

– Да ладно слюни распускать, – грубовато воскликнул лысый. – Тебе жизнь даровали, а ты, дурила, недоволен.

– На кой ляд мне нужна такая жизнь? – с болью воскликнул Миша. – Детей не нажил, с женой разошелся, двенадцать лет отмотал. Тебе хорошо базарить, семья есть и дочки пристроены.

– Ага, – с горечью подтвердил лысый. – Особенно старшая. Будто не знаешь, с кем снюхалась. С Ленчиком! Чтоб ему сдохнуть на зоне.