Текст книги "Разговор за час до казни. Рассказы о преступниках, суде и камере смертников"

Те из наших читателей, которые обратили внимание на заметку об этом деле в предыдущей книжке «Русск. Богатства», помнят, вероятно, и великолепный совет ген. Уссаковскаго, начальника Закаспийской области: знакомиться с «положением края» по газетам, издающимся в этой благословенной области. Совет превосходный! Если бы следовать ему с надлежащею строгостью, то русская печать и русское общество даже не подозревали бы о «случае» с ген. Ковалевым и доктором Забусовым: обе газеты, издаваемые в подведомственной ген. Уссаковскому области (надо думать, случайно и без всяких воздействий?), даже не заикнулись о диком поступке ген. Ковалева и о происходившем в Тифлисе суде над этим генералом!

Очень может быть, что и сам генерал Ковалев, приступая к своей знаменитой отныне кампании против безоружного доктора, находился под влиянием той же аберрации: ему могло казаться, что и вся Россия есть безгласная пустыня, в которой его команда, а за ней свист розог и вопли беззащитной жертвы прозвучат без всякого отголоска. Если это так, то, но крайней мере, на сей раз расчет оказался ошибочен: имя генерала Ковалева приобрело широкую известность не только за пределами благодатной «подведомственной ген. Уссаковскому области», но и за пределами России. Отныне это имя навеки внесено в бытовую историю нашего отечества.

А пока можно сказать без преувеличений, что все русское образованное общество следит за ковалевским делом с неостывающим интересом. В газ. «Русь» появилась, между прочим, горячая статья С. Елпатьевского («Мы требуем суда»), резюмирующая общее настроение не одних врачей, но всех, кому дороги интересы человеческого достоинства и правосудия… В последние дни стало известно, что суд все-таки будет. По жалобе потерпевшего и его поверенного д-ру Забусову восстановлен срок для подачи жалобы, и дело будет вновь рассмотрено в главном военном суде. Когда это произойдет, мы, разумеется, вернемся еще к этому делу, с его прямо загадочной дикостью. А пока всех интересует вопрос: как могло случиться, что потерпевший не был вызван в Тифлисский суд ни как истец, ни как свидетель?

На это отчасти отвечает главный прокурор военного суда ген. – лейт. Н. Н. Маслов. В разговоре с сотрудником газ. «Русь» он объяснил обстоятельство, вызвавшее такое волнение во всем русском обществе, простой ошибкой мелкого чиновника главного военного суда («и, как на грех, чиновника. самого аккуратного и добросовестного»), который, получив исковое прошение поверенного д-ра Забусова, завел об нем отдельное делопроизводство(!!), вместо того чтобы ввести его в производившееся уже дело. По поводу этой роковой «ошибки» газеты вспомнили традиционного стрелочника, единственного виновника всяких «крушений» (в данном случае настоящего «крушения правосудия»). Во всяком случае, это объяснение оставляет место для некоторых вопросов: как же могли не заметить судьи и военный прокурор во время самого производства этого отсутствия потерпевшего, который ведь является и важнейшим из свидетелей? Как они не заметили того обстоятельства, что в деле остались только г. Ковалев и его подчиненные, сами в значительной степени виновные в происшедшем?

Этот вопрос сотрудник «Руси» предложил тоже генералу Маслову.

– Видите ли, – ответил последний, – г. Забусов, рассказав подробно об обстоятельствах дела, ничего не мог выяснить о причинах и мотивах преступления. Генерал же Ковалев не только не отрицал факта своего преступления, но и в изложении подробностей его совершенно совпадал с показанием потерпевшего. Следовательно, вызов последнего на суд явился бы, как я понимаю мотивы местной военно-судебной администрации, только лишним мучением для него, заставляя его еще раз переносить публично испытанные терзания, не принося никакой пользы процессу[95]95
  «Русь», 19 дек. 1904 г., № 348.


[Закрыть].

Ген. Маслов оговорился в начале своей беседы с сотрудником «Руси», что он еще недостаточно осведомлен относительно всех подробностей Тифлисского суда, и нам кажется, что в его объяснении «мотивов военно-судебной администрации» есть действительно место для значительных недоумений. Во-первых, далеко нельзя сказать, чтобы «признания» ген. Ковалева вполне или хоть во всех существенных чертах совпали с показаниями потерпевшего: последний, например, решительно настаивал на жестоком истязании, что генерал Ковалев и его подчиненные столь же решительно отвергали. Суд согласился с показаниями виновных. Но ведь еще вопрос, получился ли бы тот же результат, если бы на суде показывали не одни обвиняемые в истязании, но и жертва истязания, и сторонние свидетели…

Напрасны также были опасения суда – причинить вызовом д-ра Забусова излишние мучения потерпевшему. Как известно, явка в качестве свидетеля из другого судебного округа необязательна, и доктор Забусов мог сам уклониться от «излишнего мучения», если бы нашел это нужным. Теперь же является несомненным, что доктор Забусов в своих столкновениях с военной средой пострадал сугубо: один раз от беспримерной расправы генерала Ковалева, в другой от столь же беспримерной «деликатности» военного суда…

Нужно ли прибавлять, что истинному, а не кастовому правосудию не нужно ни того, ни другого, а нужно «нелицеприятие», и что все русское общество с понятным нетерпением ждет разрешения вопроса: возможно ли «восстановление силы закона» в сословно-военном суде хотя бы в таких воистину вопиющих случаях?

Янв. 1905 г.

Понятное возбуждение, вызванное в русском обществе «делом закаспийского генерала», далеко еще не улеглось, как уже несутся новые известия о подвиге того же характера, пожалуй, еще более ярком. На этот раз местом действия являются уже не «чудные уголки» подведомственной генералу Уссаковскому окраинной области, а центр России, гор. Кострома. Вот что пишут по этому поводу в местной подцензурной газете «Костромской Листок»[96]96
  Заимствуем из «Южного Обозрения» от 15 дек.


[Закрыть]:

«Жизнь нашего города в последние дни преподносит неожиданные сюрпризы, которые и без того уже запуганного и загнанного обывателя вконец ошеломляют и вызывают вполне справедливые нарекания и сетования. «Сюрпризы», прежде не выходившие из стен ресторанов и гостиниц, завоевывают себе место в общественных собраниях и местных учреждениях, как, напр., театр, почта и т. п. Мы сообщали уже о происшествии в «Московской гостинице». Вслед за этим мы получили письмо о подобном же случае в местном почтовом отделении и, наконец, к крайнему нашему сожалению, должны отметить возмутительный факт, имевший место 5 декабря в городском театре, глубоко взволновавший все общество. Суть дела в следующем. В одном из антрактов в городском театре по адресу прогуливавшейся с юношей молодой девушки одним из присутствовавших была допущена какая-то пошлость. Вспыхнувший от нанесенного девушке оскорбления, юноша потребовал от оскорбителя извинений, но, встретив вместо этого издевательство, глумление и попытку быть выдранным за уши, дал нахалу пощечину. После этого разыгралась безобразная сцена, когда чрез фойе и на лестнице театра бежал за юношей с обнаженным оружием получивший пощечину; последнему, однако, не удалось догнать юношу, скрывшегося домой. Факт этот вызвал глубокое волнение среди присутствующих в театре, причем некоторые решительно заявляли, что без оружия в кармане теперь нельзя никуда показаться».

Таким образом, здесь речь идет уже не о единичном насилии – тут уже терроризирован целый город. Продолжение этой изумительной истории, однако, еще поразительнее. В той же газете напечатано известие о том, что после происшествия в театре к одному из представителей местного общества, под предлогом деловых объяснений, явились в квартиру четыре офицера и нанесли ему грубое оскорбление. «Случай этот, – прибавляет газета, – стоящий в связи с целым рядом прямых бесчинств, имевших место за последнее время, как в отношении беззащитных стариков, так и девушек из почтенных семейств, глубоко взволновал и возмутил местное общество». Другие газеты дают более точные указания и комментарии. Оказывается, что «четыре героя», так храбро расправляющиеся со стариками, явились к отцу того самого юноши, который заступился за девушку в театре, с чудовищным требованием: «прислать сына в офицерское собрание для порки (!) или – драться на дуэли».

Итак, здесь мы имеем дело не с одним закаспийским генералом, а с целой группой военных, с целым «офицерским собранием» (неужели это правда?). Если вскрыть взгляды, которые сказались в этом почти невероятном инциденте, то получится следующий своеобразный кодекс поведения:

1) Всякий офицер имеет невозбранное право отпускать по адресу любой девушки разные «пошлости» и оскорбительные замечания, причем никто из близких не вправе заступиться за оскорбленную.

2) Если же кто-нибудь за нее заступится, то г. костромской офицер имеет право надрать ему уши, а заступник не вправе прибегнуть к самообороне физическими средствами.

3) Если он все-таки прибегнет к самообороне и отпускающий пошлости офицер потерпит при этом урон, то последний должен обнажить оружие и убить противника.

4) Если и это не удалось, то уже офицерское собрание (!) берет дело в свои руки, и его посланцы избивают беззащитных стариков родственников…

Этот силлогизм кажется нам до того поразительным, что мы ждали опровержения; мы ждали, что в газетах появится разъяснение в том смысле, что хоть офицерское собрание тут ни при чем. Ведь единственно разумный и единственно достойный выход для людей, понимающих, что значит слово честь, состоял лишь в немедленном очищении своей среды от проявлений хулиганства. Все последующее в этом безобразном происшествии явилось естественным последствием непристойного поведения офицера, оскорбившего девушку. В этом и только в этом, на взгляд всякого неослепленного человека, могло состоять истинное оскорбление «корпорации». Честь корпорации не в кулаке и не в полосе железа. Эта честь в том, чтобы никто не мог обвинить члена корпорации в бесчестном поведении, роняющем достоинство всякого порядочного человека. Раз это можно сказать о данном члене корпорации – она уже оскорблена именно своим товарищем. И неужели общество офицеров в Костроме держится иного взгляда? Неужели оно полагает, что позор непристойного поведения искупается успешной дракой, а восстановление чести корпорации достигается тем, что вся она выражает солидарность с виновником пошлого скандала и требует у отца выдачи сына на позор и истязание в своем «собрании».

Недавно в «Руси» было напечатано письмо генерала Киреева по поводу Ковалевского дела. «Он не наш, – пишет ген. Киреев в этом письме, – раз навсегда – не наш!»[97]97
  «Русь». Заимствуем из «Ниж. Листка» от 21 дек. 1904 г.


[Закрыть] Хотелось бы думать, что этот голос не останется одиноким, что и в военной среде есть умы, не ослепленные столь чудовищно извращенными понятиями о сословной чести, и есть сердца, способные биться негодованием на подвиги Ковалевых закаспийских и Ковалевых костромских…

У нас теперь много говорят, много пишут, много надеются и много благодарят за обещание восстановления «полной силы закона», для всех доступного и для всех равного… Мы ждем с величайшим интересом, в какой форме и скоро ли почувствуют на себе эту «силу закона» те господа, которые полагают, что оружие дано им для того, чтобы безнаказанно оскорблять русских девушек и избивать в «отечестве» беззащитных стариков. Ведь иначе это уже полное разложение элементарных гражданских понятий, своего рода «военная анархия».

Янв. 1905 г.

В ноябрьской книжке «Р. Б.» мы говорили уже о деле генерала Ковалева, заманившего врача (под предлогом болезни) к себе на квартиру и здесь подвергшего его сечению при помощи семи казаков. Мы упоминали также о том, что начальство генерала Ковалева (генерал Куропаткин и генерал Уссаковский) дали ему наилучшие рекомендации, а последний присоединил к этому ходатайство о смягчении участи подсудимого. «Новое Время», в заметках г-на Ст-на, а также и другие органы печати увидели в этом «противозаконное давление на суд». Г. А. Ст-н, кроме того, дал легкую характеристику края, в котором произошло событие. Воспоминание г-на А. Ст-на об этом крае имеют, по его словам, чисто кошмарный характер.

Теперь генерал Уссаковский прислал в «Новое Время» длинное письмо, в котором возражает по пунктам на заметки г-на А. Ст-на. Вторая часть этого письма касается «кошмарности» впечатлений. Как начальник края, генерал Уссаковский считает себя обязанным заступиться за «природу и жизнь» вверенной ему области и рекомендует г-ну А. Ст-ну познакомиться с содержанием издающихся в Ашхабаде газет («Закаспийское Обозрение» и «Ашхабад»).

Можно бы много возразить генералу Уссаковскому по поводу рекомендуемого им метода ознакомления с «жизнью края», так как известно, что, по разным причинам, с некоторыми сторонами местной жизни гораздо удобнее иногда знакомиться по газетам, более свободным от «местных воздействий». Г. Ст-н мог бы, в благодарность за совет, отплатить таким же советом генералу Уссаковскому: почерпать сведения о некоторых сторонах местной жизни из газет, издающихся вне подведомственной ему области. Во всяком случае, однако, спор решается уже наличностью и условиями «дела генерала Ковалева». Как для кого, а для людей, не имеющих чести носить военный мундир, достаточно и одного этого факта: один из «высокопоставленных» военных, имеющий, по свидетельству своего начальства, наилучшую репутацию, по неизвестным побуждениям заманивает врача в свою квартиру и употребляет казаков своего полка в качестве палачей над беззащитным человеком…

Невольно при этом приходит в голову: если так могут поступать наилучшие, то чего же можно ожидать в этом удивительном крае от средних и худших? Мы можем, конечно, согласиться с генералом Уссаковским, что в природе Закаспийской области «есть и чудные уголки». Но по вопросу о том, что в этих чудных уголках происходит, мы склонны скорее принять мнение г-на А. Ст-на, которому вспоминаются разные «кошмары».

Генерал Уссаковский касается затем вопроса о «противозаконном давлении на суд», которого он в своем поступке решительно не усматривает. Мы недостаточно знакомы с процедурой и обычаями суда военного, несомненно отличающегося многими особенностями от обычного представления о суде и гарантиях «обеих сторон» в процессе; но мы с трудом представляем себе суд «гражданский», на котором председатель огласил бы, например, «ходатайство» какого-нибудь высокопоставленного лица о смягчении участи подсудимого чиновника…

«По какому праву, – спрашивает далее генерал Уссаковский, – автор «заметок» в своей защите независимости суда идет далее самого суда».

На этот вопрос ответить очень нетрудно: по праву писателя и гражданина, по праву члена общества… А суд, всякий суд, есть явление общественное, и его зависимостью или независимостью вправе интересоваться не только данный состав самого суда, но и все граждане государства. В самые даже тяжелые для печати периоды русской жизни за ней признавалось право обсуждать эти вопросы… Ведь если бы аргументация генерала Уссаковского была правильна, то даже относительно дореформенного суда, даже русскому писателю Гоголю можно было предложить тот же вопрос: с какой стати он заботится о достоинстве суда больше, чем, напр., поветовый судья гор. Миргорода?.. Итак, и по этому вопросу не мы одни, но, полагаю, и все русские писатели, даже те, кто, подобно г-ну А. Ст-ну, «очень чтит военных», не могут стать на точку зрения ген. Уссаковскаго.

К сожалению, мы должны пойти еще несколько дальше этой общей постановки вопроса, так как то, что сообщают газеты об условиях именно данного суда, вызывает самые тревожные недоумения. Так, в газете «Русь» (от 25 ноября, № 345) один Ашхабадец, «занимающий положение, которое вызывает на полное доверие», сообщает очень интересные и серьезные указания условий и обстоятельств, при которых прошел процесс Ковалева, «бывшего командира Закаспийской казачьей бригады и заместителя начальника области». По словам этого Ашхабадца, опирающегося на приговор суда, помещенный в официальной газете «Кавказ» от 9 ноября, разбор этого дела представляет небывалые особенности: во-первых, дело слушалось в Тифлисе, хотя преступление совершено в Ашхабаде, где находится и потерпевший, и свидетели, во-вторых, не только не были вызваны в заседание суда потерпевший, свидетели и заявивший для участия в деле гражданский иск, но никого не сочли даже нужным уведомить о слушании дела в Тифлисе вместо Ашхабада.

И в-третьих, несмотря на двукратную официальную экспертизу (в первый раз следственную), установившую наличность тяжкого истязания (до 52 ударов нагайками и палками по задней части тела, животу и паховой области), наличность истязания была судом отвергнута.

«Приговор, постановленный с такими особыми условиями, являющийся приговором вновь, особо ad hoc введенного келейного судилища, достоин стать достоянием общества», – замечает г. Ашхабадец[98]98
  «Русь», № 345.


[Закрыть].

Сведения, сообщаемые в этой заметке, до такой степени изумительны, что, вероятно, в следующей книжке журнала нам придется еще вернуться к громкому делу генерала Ковалева, чтобы сообщить (хотелось бы, по крайней мере, так думать) официальное разъяснение тревожных вопросов, поставленных «заслуживающим доверия» Ашхабадцем в распространенной русской газете. А пока, полагаем, читатель согласится, что перед мотивами, выдвигаемыми этим делом и его обстановкой, совершенно уже бледнеет вопрос об его «подкладке»… Подкладка эта есть вопрос индивидуальной оценки личностей и их досудебных отношений. А гарантии сторон на суде и ограждение судом личного достоинства и неприкосновенности русских граждан, носящих и не носящих мундиры, есть насущный, близкий, неотложный интерес всего русского общества.

P. S. Наша заметка была уже набрана, когда в газетах появилось письмо потерпевшего г-на Забусова. Приводим его целиком и думаем, что это должен сделать каждый орган печати, которому дороги правда, человеческое достоинство и правосудие.

Вот это письмо[99]99
  См. «Новое Время», 8 дек. 1904, № 10336.


[Закрыть]:

«До сих пор я не мог писать ничего, так как надеялся, что суд так или иначе выяснит обстоятельства и причины зверского насилия, произведенного надо мной генералом Ковалевым. В то же время я был так глубоко потрясен происшедшим, что всякое воспоминание о нелепой и бесцельной гнусности приводило меня в болезненное состояние. Энергия пала, дух сломлен. Но теперь мне хочется не только писать, но кричать на площадях и улицах, чтобы найти себе хоть тень защиты у общества. Как можно сделать насилие над личностью и остаться весьма мало наказанным – показывает гнуснейшее в летописях России “дело генерала Ковалева”. Вот оно в чем. В марте 1904 года в городе Ашхабаде, вечером, по телефону, я был приглашен к тяжело заболевшему Ковалеву; приглашение было весьма настойчивое и повторено дважды. Я тотчас же бросил свои дела и поехал через 2–3 минуты, как только мог найти извозчика. Ковалева я знал очень мало, не больше чем обыкновенное шапочное знакомство, никогда его не лечил и тут, естественно, подумал, что с ним случилось что-то экстренное, так как я по специальности хирург. Голос из телефона уверял меня, что генерал очень болен.

Приехав быстро к нему на квартиру, я тотчас спросил, что у него болит; он ответил, что еще успеется об этом поговорить. В это время у него сидел какой-то неизвестный мне молодой человек, как выяснилось потом, служащий в службе сборов Среднеазиатской железной дороги, Самохненко. Ковалев приказал подать стул, предложил садиться, предлагал сигары и вино.

Все время я сидел спиной к соседней комнате и мельком заметил там несколько человек нижних чинов-казаков, которых принял за песенников.

Ковалев о своей болезни ничего не говорил, но настойчиво предложил вина. Я отказывался, говоря, что не пью. “Отчего?” – “Потому что от вина у меня делается сердцебиение”, – ответил я. – “Это не от вина, а от того, что вы любите не того, кого следует”. Удивленный этими словами, я попросил их объяснения, которого не получил. “Ваше здоровье”, – говорит Ковалев, чокаясь со мной стаканом; так же поступил и его собеседник. Не успел я поставить стакан на стол, как сзади был неожиданно схвачен несколькими людьми, грубо раздет, и началось беспощадное истязание. Как ни был я потрясен, но все-таки и тут требовал объяснения; в ответ же со стороны Ковалева раздавалось только неистовое: «Бей его, мерзавца». Зверское истязание продолжалось и по животу: я тут уже понял, что меня хотят убить. Я был лишен малейшей возможности к какой бы то ни было самозащите и, как врач, понимал ясно, к чему могут повести удары по животу. Далее я был одет и выведен под руки на извозчика. Какого-либо протеста со стороны присутствующего г. Самохненки не было.

В эту же ночь все дело мною было обнародовано и даны официальные сообщения. Это все произошло 14 марта. Глубоко потрясенный, я напрасно искал и ищу до этой минуты какого-либо объяснения всего происшедшего. Но вот что из этого произошло. Насилию я подвергся 14 марта, дело разбиралось будто бы в Тифлисе в начале ноября. Таким образом, преступное деяние Ковалева подпало под силу высочайшего манифеста. Далее, ни я, как пострадавший, ни мой поверенный, юрисконсульт Среднеазиатской жел. дор. А. А. Хонин, не получали ни повестки, ни вообще какого-либо уведомления от суда и потому на суде были лишены возможности быть («пострадавший не явился», как сказано было в суде). Что было вообще на суде – нам неизвестно по тем же причинам. Ковалев, будто бы, не был признан виновным в истязании, но я, как врач, протестую против этого и настаиваю, что здесь именно было преднамеренное истязание. Ковалев судился и был осужден, будто бы только за превышение власти, но моя личность гражданина оставлена без внимания. Но ведь я не военный, и мне нет дела до дисциплинарных отношений Ковалева к его подчиненным. С ужасом прочитал я в № 10333 «Нового Времени» письмо генерала Уссаковскаго, который смело возводит на мою честь самое тяжелое обвинение; тяжело оно главным образом потому, что тайное. Генерал Уссаковский, прося не залезать в его душу, настолько признает душу у меня, что вот что говорит:

«Иной вопрос, почему я считал себя обязанным ходатайствовать за генерала Ковалева: это, конечно, дело моей совести, и надеюсь, автор «Заметок» не станет забираться ко мне в душу, но могу указать одно: я знаю генерала Ковалева и, что главное, знаю совершенно точно подкладку дела, которую автор только угадывает и, конечно, неудачно. Бывает так в жизни, что расправа зверская, а побуждения к ней самые благородные; последнее, разумеется, не может оправдать расправы, но до некоторой степени ее извиняет».

Итак, Ковалев, в лице своего защитника генерала Уссаковскаго, находит извинение: очевидно, что обвиняюсь я, врач Н. П. Забусов, в совершении чего-то столь гнусного, столь постыдного, что даже подлейшее насилие из-за угла является мною лишь только заслуженным, потому что побуждение к нему самое благородное и с точки зрения генерала Уссаковского может быть извиняемо. Генерал Уссаковский отрицает, что своим ходатайством на суде за Ковалева он произвел давление на суд; может быть, это так, я не юрист, но давление на общественное мнение он своим письмом от 5 декабря пытается сделать, и давление опять-таки в пользу Ковалева. Генерал Уссаковский ясно намекает, что за мной имеется величайшая гадость и что наказание я заслужил (благородные побуждения). Я бессилен опровергнуть эту вопиющую неправду, если мне не будет дана возможность давать объяснение в гражданском суде, если не будут допрошены некоторые личности, если не будет выяснена роль г. Самохненки во всем этом постыдном деле и если обвинение в какой-то сделанной гнусности, которое высказывается теперь тайно, не будет высказано публично. Всего этого я был лишен до сих пор и по желанию кого-то превратился из потерпевшего в обвиняемого во вкусе метаморфоз Овидия. Я заявляю в окончательной форме вот что. С Ковалевым я имел только самое мимолетное шапочное знакомство, не сталкивался с ним ни на почве служебных, ни на почве частных отношений даже самым малейшим образом; ни в одной общечеловеческой слабости никогда в жизни не имел с ним ни малейшего соприкосновения, никогда о Ковалеве не говорил ни хорошего, ни дурного, так как им совершенно не интересовался. Со всеми знакомыми Ковалева был почти незнаком, исключая шапочного знакомства; Ковалева никогда не лечил – словом, к Ковалеву я имел вообще такое же отношение, как и к каждому жителю Марса. Я так устал душевно от беспощадной травли, что у меня едва хватает силы жить. За что же это? Во имя какого принципа?

Неужели 63-летний старец Ковалев продолжает думать, что он сделал хорошее и достойное дело, неужели его поддерживают только потому, что этого требует солидарность касты?

Неужели мой голос останется голосом вопиющего в пустыне и никто не придет на помощь невинно погибающему нравственно человеку?

Я могу только сказать, что деятельность врачебная требует от врача, чтобы он был и честным человеком; как только этого нет, он не может быть врачом, сама корпорация должна его изгнать из своей среды. Так и я должен быть отвергнут врачебной корпорацией как недостойный ее член, как позорящий ее. А это должно быть, если верить генералу Уссаковскому.

Итак, вот моя ставка на общественном суде; но что поставят в ответ на это Ковалев и другие? По адресу г. А. Ст-на скажу, что мне удивительно, почему для него и для всех беспристрастных людей особенно ценно авторитетное (?) свидетельство начальника области, что у подсудимого были обстоятельства, извиняющие его поступок. Нет, г. А. Ст-н, неавторитетно это свидетельство, а в особенности для всех беспристрастных людей, потому что это авторитетное свидетельство есть обвинение, а для беспристрастия «audiatur et altera pars[100]100
  Слушаю другую сторону (лат.)


[Закрыть]», если уж меня ставят в роль обвиняемого. В достаточной ли мере отражают местную жизнь газеты «Ашхабад» и «Закаспийское Обозрение», ясно из того, что почему-то (?!) ни в одной из этих газет не появилось ни слова о насилии надо мной. Может быть, это и достаточно, но для кого?

Старший врач Ср. – Аз. ж. д. Н. Забусов

1904 г.