Текст книги "Разговор за час до казни. Рассказы о преступниках, суде и камере смертников"

Чрезвычайно интересно, что, когда одному свидетелю, военному, представитель гражданского иска задал вопрос: как следует военному человеку «реагировать» на такие официальные, подаваемые в законном порядке жалобы, то этот свидетель ответил, по-видимому, с глубочайшим убеждением:

– Реагировать надо оружием…

Это последовательно: вымогательство – деяние бесчестное, позорящее и человека, и, допустим, мундир. На оскорбление мундира надо «реагировать оружием». Вот два жалобщика и убиты…

Еще шаг на пути этой последовательности: показание свидетеля тоже может быть оскорбительно – убить надо и свидетеля. Но больше всего, конечно, позорит приговор суда. Значит… При дальнейшем развитии этих начал гг. Ливкиным приходится убивать и судей?.. И все это будет считаться защитой военной чести? А не защитой преступлений?

Берегитесь, господа… Посмотрите, кто еще за гг. Ливкиными тянется к этой очень «выгодной» аргументации.

В Каменец-Подольске в марте текущего года разбирался процесс полковника Мордвинова. Это фигура почти фантастически уголовная, что-то вроде Рокамболя в военном мундире. Он увлек молодую женщину и женился на ней, предварительно потребовав, чтобы она сделала завещание в его пользу. Ослепленная любовью женщина исполнила это, но, когда у нее родилась дочь, а муж предстал в настоящем его виде, она стала подумывать о перемене завещания. Тогда полковник Мордвинов решил убить ее и шел к этой цели до такой степени откровенно, что местные власти сочли необходимым приставить к несчастной Мордвиновой особого полицейского пристава для охраны. Но пристав, по словам газет, «оказался трусом»: Мордвинов застрелил жену на его глазах, а он убежал при первом выстреле.

Не торопитесь, господа. Не говорите, что я ставлю этого корыстного убийцу на счет всей русской армии. Нет, наоборот: Мордвинова презирали и в военной среде. За некоторые бесчестные проделки офицеры его полка не подавали ему руки. Начальник штаба 12-й дивизии характеризовал его нахалом, лживым хвастуном и скандалистом. Но… было и другое к нему отношение из той же военной среды. На суде сторону Мордвинова держал, между прочим, отставной полковник Марков, одесский «союзник», сподвижник знаменитого ген. Каульбарса. Он рассказывает, что ген. Каульбарс считал Мордвинова истинным патриотом, подарил ему карточку с собственноручной надписью, а отрицательное к нему отношение офицерства объяснял «революционным настроением»!

Генерал Каульбарс, конечно, не армия, и я привожу эти сведения, чтобы показать, как трудно охватить одним словом ее настроение. Интересен в этом эпизоде не ген. Каулбарс, а то обстоятельство, что и полк. Мордвинов, после совершения убийства жены с явно-корыстною целью, счел возможным, подобно Ливкину, потянуться под защиту «чести мундира». На суде, – писали в газетах, – он держится с бахвальством, кичится мундиром, говорит об оскорблении чести… Землевладелец Павликовский показал, что «все свои скандалы Мордвинов объяснял защитой чести носимого им мундира». Надежда на этот аргумент и при убийстве жены была в нем так сильна, что, по показанию полицейского стражника, уже арестованный, он обратился к народу со словами: «Не поминайте лихом. Я скоро возвращусь и всех вознагражу»[129]129
  «Совр. Слово» (4 марта). «Речь» (6 марта 1912 г.), № 64.


[Закрыть].

Мордвинову не удалось: каменец-подольские присяжные, разбиравшие это дело, осудили его без всяких смягчений, и его шумная карьера по заслугам закончится на каторге. Но не страшно ли думать, что даже в таком деле, направляя револьвер на беззащитную женщину, он мог надеяться, что его защитит «честь мундира»?

Вы скажете: надежда безумная? Почему же? Силу этого аргумента он уже отчасти испытал на безнаказанности прежней своей «наглости и скандалов», которые засвидетельствованы и начальником штаба 12-й дивизии, и землевладельцем Павликовским. Это во-первых, а во-вторых, полицмейстеру Ливкину удалось же заменить неприятное дело о вымогательстве (гражданский суд) гораздо более «выгодной» ответственностью перед судом кастовым за убийство двух человек во имя якобы чести мундира?..

Ливкин открыто стремился к этому и достиг. На суде жена его говорила прямо: муж объяснял ей убийство двух человек тем, что он предпочтет лучше судиться за убийство, чем за вымогательство.

Чрезвычайно приятное, в высшей степени удобное право выбора самим преступником предмета для судебного исследования!..

V

Я хорошо понимаю, что всякому человеку, носящему военный мундир, очень неприятно читать то и дело о таких «прискорбных явлениях», порой с комментариями, хотя бы и самыми корректными, но уже не с военной, а с гражданской точки зрения. Однако не можем же мы, «штатские», рукоплескать, когда обязательное для нас обращение к суду заменяется для господ военных неписаным правом и даже «обязанностью» стрелять или рубить нас без всякого суда и когда гг. Кульчицкие в руководствах хорошего военного советуют бить нас наповал, так как это гораздо «выгоднее» с разных точек зрения…

Ожидать этого было бы наивно. Но так же наивно объяснять возникающие отсюда чувства не самыми фактами, а их оглашением в печати, как это делают авторы «Русского Инвалида». Неужели семья человека, убитого при обстоятельствах, при каких убит городовой офицером Вачнадзе, или семьи тех, кого переранили в инциденте братьев Коваленских… или их родственники, знакомые, соседи, сторонние свидетели, сбегающиеся на выстрелы и крики, – будь это в столице или в отдаленном Аткарске, – неужели все они могут сочувствовать такой несомненно беззаконной расправе и русского обывателя приходится отучать от этого сочувствия какими бы то ни было статьями газет и журналов…

Наконец, ведь эта все растущая волна «прискорбных столкновений» насчитывает уже не одну «земскую давность». Началась она и все крепнет еще со времен министра Ванновскаго; ее развитие шло в те годы, когда подцензурная печать не имела возможности не только комментировать, но часто и оглашать такие факты. И, однако, при этом безмолвии то и дело вспыхивали столкновения, обнажались шашки, гремели выстрелы, лилась кровь, и собиралась толпа, которая не всегда вела себя так смирно, как в Аткарске… Порой на беззаконный самосуд гг. офицеров она действительно отвечала своим столь же беззаконным самосудом. Но собирали ее – тогда-то уж во всяком случае – не статьи газет и журналов, а стоны, крики и выстрелы…

Конечно, причина этих явлений лежит глубоко, и объяснять их все правилами г-на Кульчицкого было бы так же наивно, как наивно винить в этом гражданскую прессу. Для меня несомненно, однако, что одним из условий, способствовавших развитию зла, является русская безгласность, то обстоятельство, что военная среда слишком уж долго оберегается от непрофессиональной критики, от очищающего и укрепляющего смеха русской сатиры.

Такое ограждение вредно для нравов оберегаемой среды, для ее самосознания и для ее внутренней силы…

«Россия – такая чудная земля, – сказал когда-то Гоголь, – что если скажешь что-нибудь об одном коллежском асессоре, то все коллежские асессора от Риги до Камчатки непременно примут на свой счет. То же разумей и о всех званиях и чинах». Когда гениальный сатирик еще в сороковых годах поставил своего «Ревизора», среди бюрократии поднялось великое негодование и тревога. «Посягательство на основы общества». И, однако, «Ревизор» был поставлен в присутствии императора Николая, несмотря на то что этот государь чувствовал глубину и силу сатирического удара. Известна его историческая фраза при выходе с первого представления Гоголевской комедии: «Досталось всем, а больше всех мне».

Еще в те времена (правда, с колебаниями и возвратом репрессий) с бюрократического мира снято волшебное «табу». Чиновник стал доступен и критике, и сатире. Даже порой чиновник крупный, не только «коллежский асессор», но и «действительный статский советник».

Среда военная до сих пор остается неприкосновенной: военный мундир не допускается на сцену, как священническая ряса. Это достигается соединенными усилиями драматической цензуры, администрации с ее чрезвычайными полномочиями и нередко прямыми выступлениями самих военных. Доходит это порой до курьеза. Совсем недавно, в гор. Гродно, на вечере в пользу Красного Креста, один из артистов показывал, как танцуют: «гимназист, студент, чиновник, старый штатский генерал… Все смеялись. Но вот дошла очередь до старого генерала военного звания. Может ли старый военный танцевать несколько смешно? Задевает это честь мундиров тех полков, где он мог служить в своей молодости, когда, вероятно, танцевал гораздо лучше?.. По-видимому, нет. Но вот один из присутствующих генералов в негодовании вскакивает с места и командует: «занавес!», прибавляя разные ходячие словечки о жидах и о прочем. Возмущенная публика (все читатели «Русского Богатства»?) покидает зал, вечер испорчен, а на другой день корпусный командир выражает генералу Ю-чу благодарность за то, что он «не дал опорочить честь мундира»![130]130
  «Речь», 5 февраля 1912 г.


[Закрыть] «Честь мундира» требует, значит, чтобы отставные генералы в 80 лет танцевали с резвостью и грацией молодых подпоручиков?

В данном случае речь идет о легком шарже на любительских подмостках. Но и серьезной современной комедии и драме приходится с чувством зависти вспоминать о тех старых временах, когда Александру Сергеевичу Грибоедову было дозволено вывести на сцену своего бравого полковника, Сергея Сергеевича Скалозуба. Можно ли отрицать, что это была злая сатира на некоторые стороны тогдашней армейской психологии? «Хрипун, удавленник, фагот, созвездие маневров и мазурки!»

Невольно приходит в голову: можно ли было бы в наши дважды пореформенные дни вывести эту фигуру, служившую, как известно, «в тридцатом егерском, а после в сорок пятом». А если бы гению Грибоедова и удалось преодолеть цензурные рогатки, то… не пришлось ли бы автору иметь дело с генералом Ю. или другими защитниками чести военного мундира? И еще, как поступила бы с ним военная молодежь, носящая мундиры 30-го егерского и 45-го полков?..

Наконец как отнесся бы к Грибоедову современный суд, перед которым то и дело приходится ответствовать нам, русским писателям, дерзающим порой касаться в той или иной форме типов и нравов современной военной среды?

Но история литературы не говорит нам ни о чем подобном по поводу Скалозуба. Тогдашняя армия не боялась сатиры. Военные рукоплескали в партере актеру, произносившему комические речение Скалозуба, а ранее сами списывали его характерные монологи… И это была александровская армия… Армия, недавно вернувшаяся из Парижа, покрытая всесветною славой… Она не требовала неприкосновенности, она не боялась признать, что в ее среде есть Скалозубы, что, как среда, она доступна человеческим слабостям и смешному, хотя бы даже связанному с военной профессией. И это всего лучше защищало ее от отождествления всей армии с Сергеем Сергеевичем Скалозубом…

Теперь современная нам армия, имеющая за собой ряд тяжких несчастий и поражений, требующих глубочайшей вдумчивости и всесторонней критики, остается все так же забронированной и неприкосновенной. И, к сожалению, те элементы ее, которые особенно кидаются в глаза, быть может, закрывая своими шумными выступлениями и манифестациями более глубокие и серьезные течения, о которых говорит и г. О. Кр., и г-н Мстиславский, успешно отстаивают эту забронированность. И им не только удается проникать со своими притязаниями и взглядами на страницы смешных «правил хорошего тона», но они находят защиту и на столбцах официозов;

Это печально… И это зловеще… Стоит в самом деле припомнить, что эта неприкосновенность нашей армии длится много лет; начавшись задолго до наших времен, она сопровождала ее вплоть до мрачной трагедии Ляо-Яна и Цусимы. И что же? прибавила ли она крепости стенам наших фортов, непроницаемости броне наших судов, дальности полету наших ядер, стойкости нашим батальонам, талантов и находчивости нашим полководцам?

И теперь печатные военные органы, которые должны бы призывать к критике и обновлению, вновь заводят ту же старую песню, поддерживают кастовые привилегии и предрассудки, защищают нарушение законов и права, легкомысленно обвиняя гражданскую печать в последствиях. Это, конечно, легче, чем бороться с предрассудками и очищать нравы. Но не значит ли это бить в сторону наименьшего сопротивления, отводя таким образом внимание от настоящих источников зла…

1912

• Часть третья •
В суде

Мултанское жертвоприношение

Дело по обвинению удмуртских крестьян в человеческом жертвоприношении было начато в 1892 году. В этом же году суд вынес обвинительный приговор, по которому девять крестьян были приговорены к каторжным работам. В 1895 году на вторичном разбирательстве мултанского дела Короленко присутствовал в качестве корреспондента. Царский суд и в этом случае признал удмуртских крестьян виновными и приговорил их к длительным срокам каторжных работ. 18 января 1896 года в письме к H. H. Блинову Короленко писал:

«Рассмотрев все обстоятельства дела, я до такой степени твердо уверен в полной невинности этих людей и в самой подлой фальсификации следствия и дознания, что у меня нет и тени сомнения. В обвинительном акте – подлоги, в свидетельских показаниях – вынужденность и насилие, в плане, приложенном к делу, – заведомые искажения».

Короленко добился пересмотра дела. На этот раз оно слушалось выездной сессией Казанского окружного суда в мае-июне 1896 года в городе Мамадыше, Казанской губернии. На этом суде Короленко выступил в качестве защитника. Благодаря деятельности Короленко фальсифицированное обвинение было разоблачено и крестьяне оправданы. В письме к брату от 16 июня 1896 года он писал:

«Думаю, ты порадовался и за самое дело, и за меня! Для всех моих друзей повсюду это было огромное торжество. Между тем, пока еще тут не раскрыта и половина и даже 1/10 доля тех подлостей, которые проделывались над несчастными вотяками, чтобы склеить это якобы «жертвоприношение». Тут просто действовала шайка полицейских с товарищем прокурора во главе…»

Два раза в гор. Малмыже и в последнее время (1 октября) в гор. Елабуге, в заседаниях отделения сарапульского окружного суда выносится обвинительный приговор мултанским вотякам, обвиняемым в приношении языческим богам человеческой жертвы. Если таким образом в данном случае истина является результатом судоговорения, то мы должны признать следующее. До настоящего времени, то есть до начала XX столетия христианской эры, наше отечество одно только сохранило на европейском континенте человеческое жертвоприношение, соединенное с каннибализмом (принятие внутрь крови жертвы).

Каждые сорок лет в разных местах, в шалашах, в середине или на задах вотских селений, ограниченным числом лиц, исповедующих христианскую веру греко-российского вероисповедания, убивается, после продолжительных мучений, человек, из которого вынимаются сердце и легкие, отрезается голова, а труп, по возможности, с полным удостоверением его личности, и особенно вероисповедания, выносится на дорогу, где его могут заметить и предать земле непременно по христианскому обряду.

Мы должны допустить все это, иначе мултанское убийство остается необъяснимым, загадочным, а приговор – неправедным осуждением невинных людей. Мы должны допустить это, хотя при этом допущении оказывается, что приблизительно через каждые сорок лет, и особенно после каких-нибудь болезней, дороги вятского края должны быть усеяны обезглавленными трупами жертв, с опустошенной грудной полостью и страшными следами каннибализма.

Правда, исследователи вотского быта не могут указать ничего подобного, а в уголовной хронике подобную находку мы встречаем еще первый раз. Правда, представителю ученой экспертизы, допускавшему на суде возможность жертвоприношения, приходилось ссылаться не на факты, а на сказки и притом не вотского, а черемисского народа, который в каннибализме никем не обвинялся. Все это правда, но мы обязуемся допустить все это как факт, иначе придется признать, что судом два раза осуждены совершенно невинные.

В частности, по отношению к этому делу нам придется мириться с еще более трудными допущениями. Село Мултан со всех сторон окружено русскими деревнями и является как бы островом среди чисто русского населения. Дома села Мултан, в свою очередь, окружают сельский храм, невдалеке от которого расположена вот уж около тридцати лет действующая церковно-приходская школа. И нам приходится, однако, допустить, что в полутора десятках саженей от церкви и школы, в ночь с 4 на 5 мая 1892 года, в шалаше вотяка Моисея Дмитриева висел подвешенный за ноги человек, которого тыкали ножами, источая из него кровь (для принятия внутрь, как намекает обвинение?). И в этом принял якобы участие солдат Тимофей Гаврилов, три года служивший в крепостной артиллерии в Динабурге[131]131
  Тимофей Гаврилов оправдан в Малмыже, но все обстоятельства его якобы участия в деле приводились все-таки в елабужском процессе. – Прим. авт.


[Закрыть], и Вас. Кузнецов, церковный староста мултанского православного храма? И это было в ту самую ночь, когда, опять в нескольких саженях от места этого каннибальского жертвоприношения, ночевал в Мултане становой пристав Тимофеев. И затем труп, обернутый пологом, вывезен из села вслед за выехавшим приставом, в девять часов утра, то есть среди белого дня, в мае месяце, то есть в разгар полевых работ, провезен, опять-таки днем, среди работающего народа, по землям русских крестьян и положен на пешеходную тропу, без головы, но с клоком волос в грязи, с посохом, с крестом, с удостоверением личности. При этом его должны были, опять рискуя встретить кого-нибудь среди белого дня, нести на руках на расстояние около полуверсты до места, где его увидела спустя полчаса после этого проходившая мимо крестьянская девочка!

Мы должны допустить все это, иначе опять-таки придется признать, что два раза судом постановляется неправедный приговор и что второй уже раз осуждаются в каторжные работы невинные.

Я сейчас только вернулся из Елабуги, где происходило судебное разбирательство. После суда я посетил Мултан, был на мрачной тропе, где нашли обезглавленный труп Матюнина, сделал снимки тех мест, где совершилась таинственная и мрачная драма, входил в шалаш умершего Моисея Дмитриева, где будто бы Матюнин висел на перекладине и где из него источали кровь; я ходил по изрытому полу шалаша, где искали (напрасно) следов его крови, и на полке, в углу шалаша отыскал запыленный образок Николая Святителя, который, если верить обвинению, глядел с своего места на каннибальский обряд. Я еще весь охвачен впечатлением ужасной, таинственной, неразъяснимой драмы, я привез с собой (разделяемое, надеюсь, всеми присутствовавшими на суде интеллигентными зрителями) тяжелое чувство, с каким был выслушан обвинительный приговор, – и мне хочется крикнуть: нет, этого не было! Нет, наше отечество свободно от каннибализма накануне XX века, нет, рядом с христианскими храмами не совершаются уже человеческие жертвоприношения!..

Но я понимаю, что истерическими криками тут не поможешь, поэтому предлагаю вниманию читателей прежде всего сухой материал для суждения об этом деле. Как известно, первый приговор по этому делу кассирован сенатом. Кассационная жалоба, поданная защитником, основывалась на чрезвычайно веских мотивах. Читая эту жалобу, изумляешься невероятно легкому отношению, которое сарапульские судебные власти проявили к этому делу. На убийство с целью жертвоприношения посмотрели, как на самое заурядное убийство. Труп дожидался вскрытия в течение целого месяца!

Акт вскрытия составлен самым удивительным образом. Так, например, одна из важнейших примет преступления – пятна на теле убитого, которые, по мнению обвинения, произошли от прижизненных уколов ножами, – описаны так: «по соскабливании кожицы обнаружено, что пятна проникают на 1 линию в толщу кожи».

Число их определяется от трех до десяти. И этот акт не возвращен руководившим следствием товарищем прокурора для дополнения, хотя бы только для счета колотых ран, нанесенных жертве, может быть, с целью принятия внутрь ее крови! И на этих пятнах, на которых уже после смерти Матюнина наросла «верхняя кожица», обвинение настаивает до конца, как на доказательствах прижизненного мучения обескровленной жертвы (несмотря на то, что сам врач, производивший вскрытие, горячо протестовал против такого объяснения). Становой пристав сам должен был признать на суде, что понятые-вотяки приносили ему вещественные доказательства в виде щепок с подозрительными пятнами, найденные невдалеке от места нахождения трупа. Но он уничтожил эти вещественные доказательства, признав их не имеющими значения, и об этом не упомянул в протоколе!.. Подсудимые-вотяки, не знающие тонкостей судопроизводства, были лишены возможности вызвать свидетелей. К защитнику они обратились лишь за десять дней до суда, и защите пришлось довольствоваться свидетелями, забракованными обвинительною властью. Между тем само обвинение загромоздило судебное следствие показаниями о слухах, неизвестно откуда исходящих. Это были даже не просто слухи, а слухи о слухах. Сенат привел это прямое нарушение закона, как мотив отмены первого приговора. Но что же? Слухи о слухах остались в обвинительном акте, и на этом основании товарищ прокурора воспроизвел в своей речи, например, показание свидетеля Львовского, который слышал данное обстоятельство от неизвестного ему вотяка, имени, отчества и места жительства которого не помнит. Но и этот таинственный вотяк рассказывал свидетелю не как очевидец, а тоже по слухам, которые донеслись неведомо как с чужой для него Учурской и Уваткулинской стороны, где будто бы есть обычай человеческих жертвоприношений. И на этом-то сведении основано, между прочим, объяснение одного из важнейших обстоятельств дела – появление обезглавленного трупа на дороге.

Можно было ожидать, что после первой кассации приговора сарапульский окружной суд поймет, что перед ним дело, в правильном исходе которого заинтересовано не одно обвинительное или защитительное честолюбие, но вся Россия! Что приговор по этому делу будет приговором не над обвиняемыми только вотяками, но и над школой с. Мултана, и над священником, сорок лет уже проповедующим в этом храме (в вызове которого защите отказано), и над всей нашей культурной миссией среди инородцев! Но сарапульский суд не так взглянул на дело. Вместо того чтобы дать защите возможность сказать все, что она может сказать, просьбу защиты о вызове новых свидетелей рассматривает в распорядительном заседании тот же состав, который участвовал в приговоре, отмененном сенатом; заключение дает тот же тов. прокурора г. Раевский, и в вызове свидетелей защите отказано! И не только новых свидетелей, но и оправданных подсудимых, которых защита имеет право вызвать по закону. Из двух экспертов-этнографов, высказывавшихся по этому предмету в печати, суд вызывает проф. Смирнова и отказывает защите в вызове г. Богаевского, который держится противоположных мнений. Из двух священников села Мултана вызван о. Ергин, живущий в Мултане два года, а не другой священник, который сорок лет провел среди своей паствы!

Впрочем, я опять отвлекаюсь от прямой задачи этой заметки, которая должна служить вступлением к сухому отчету о мултанском деле, – отчету, для которого «Русские ведомости» с нынешнего дня открывают свои страницы. История этого отчета следующая. По приглашению моих товарищей, работающих в провинциальной печати и хорошо знакомых с бытовой подкладкой этого дела, я приехал в Елабугу, намереваясь впоследствии изложить в печати свои впечатления. Здесь я застал еще двух корреспондентов: А. Н. Баранова и В. И. Суходоева. Вскоре же после начала заседания мы пришли к заключению, что отрывочных заметок недостаточно, что «впечатления» играют лишь второстепенную роль, что лучшая услуга, какую пресса может оказать в этом деле, – это дать по возможности полное и точное изображение хотя бы одной стадии этого таинственного, запутанного и радикально испорченного предварительным следствием дела. А так как стенографа не было, то мы решили записывать втроем все, что происходит на суде, по возможности не пропуская ни одной фразы. Одному это было бы, конечно, не под силу – втроем мы это исполнили. Неизбежные пропуски у каждого дополнены по записям двух других, и таким образом явился отчет, близкий к стенографическому. В течение трех дней после суда мы сверяли фразу за фразой все судебное следствие – и теперь ручаемся за полную точность отчета.

В другом месте, в более полном виде я сообщу свои личные впечатления, вынесенные из суда и с места таинственной драмы. Здесь же, внося свою посильную лепту для освещения фактической стороны этого темного дела, мы, составители отчета, обращаемся за помощью ко всей русской прессе.

Пусть юристы оценят вероятность улик, пусть врачи и этнографы разберут изумительную экспертизу, послужившую к обвинению вотяков в каннибализме. Наконец мы не знаем, что нужно сделать с формально юридической точки зрения, – но мы всеми силами души взываем к расследованию этого дела от начала и до конца!

Еще недавно отделение казанской судебной палаты в гор. Вятке постановило обвинительный приговор, которым установлено, что полицейские служители слободской команды производили тяжкие истязания над арестованным татарином. Это происходило в той же Вятской губернии. Местная пресса с чрезвычайным сочувствием следит за борьбой, которую теперешнему вятскому губернатору г. Трепову приходится вести с нравами, долгие годы укоренявшимися в среде вятской полиции, имеющей дело с инородческим населением. Если не ошибаюсь, упомянутый судебный приговор есть лишь один из эпизодов этой борьбы. Между тем не только обвиняемые по этому делу, но и один из главных свидетелей обвинения два раза повторяли на суде, что показания у них вынуждались самыми незаконными средствами. Об этом даже председатель суда счел нужным сказать в своем заключении, отмечая, что главный свидетель обвинения мотивировал этим свой отказ от вынужденных показаний. И замечательно, что подробности, приводимые вотяками, довольно точно совпадают с приемами, за которые осуждены слободские полицейские[132]132
  Арестованный Дюняшев был подвешен на жерди и в таком положении у него требовали сознания. О подвешивании же говорили и вотяки-мултанцы. Отчет о деле слободских полицейских был напечатан в газетах. Мы заимствуем из «Нижегор. Листка», № 272.


[Закрыть]. Итак, это уж не слухи, неизвестно откуда исходящие, а серьезное обстоятельство, требующее самой тщательной проверки и бросающее особенный свет на материал, выдвинутый обвинением. Я знаю, что это подозрение очень тяжело и очень серьезно. Но и обвинение, которое теперь пало на всех вотяков и на все русское общество, тоже очень тяжело и очень серьезно, и мы можем, мы обязаны смиренно принять его лишь после того, как это будет всесторонне доказано.

Расследование, расследование! Пусть будут проверены все материалы этого дела, все способы, какими они собирались, пусть будут выслушаны до конца эти несчастные вотяки, которые фактически лишены были до сих пор свободы защиты против самого тяжелого из обвинений, какое только человек может предъявить против своего ближнего, пусть будут проверены их ссылки на то, что главные свидетели против них купили своими показаниями безнаказанность в уголовных деяниях, с одной стороны, и вынуждались к показаниям незаконными приемами – с другой.

Если бы после всего этого оказалось, что они говорили неправду, что у них нет свидетелей, способных доказать их правоту, что они только клевещут на свидетелей обвинения и на полицию… тогда, но только тогда, новый приговор суда можно было бы считать окончательным.

Только тогда истину в мрачном мултанском деле можно было бы счесть разысканной в вердикте присяжных. Только тогда обвиняемые понесли бы должную кару, и в летопись русского государства можно было бы занести тяжелую страницу. Только тогда можно будет признать, что на европейском континенте наше отечество донесло неприкосновенным обычай каннибальских жертвоприношений до конца XIX века и что в России еще теперь у стен христианских храмов возможно принесение людей в жертву языческим божествам.

Света, как можно больше света на это темное дело, иначе навсегда над ним нависнет страшное сомнение в том, где искать истинных жертв человеческого жертвоприношения! Матюнин ли это, погибший таинственной и загадочной смертью, или это сами несчастные мултанцы являются жертвами следственных порядков, черты которых так ясно проступают в этом выдающемся деле.

Нижний-Новгород. 11 октября 1895 года