Текст книги "Разговор за час до казни. Рассказы о преступниках, суде и камере смертников"

V

И это в последнее время сказывается все заметнее. Так как мы ограничили свою заметку материалом за два месяца, то не станем перечислять все случаи, когда толпа избивала прибегавших к оружию офицеров, рвала на них погоны, отнимала и изламывала сабли (таковы парадоксальные последствия излишнего ограждения неприкосновенности «мундира»). Но и в приведенных нами выше эпизодах этот мотив постоянно сопровождает происходящие столкновения… «Возмущенная публика», «сбежавшийся на шум народ», «прибежавшая с базара толпа мужиков» – всюду принимает сторону безоружных граждан. В Костроме печатно провозглашается необходимость запасаться оружием ввиду систематических насилий со стороны офицеров; в Екатеринославе Греков убивает наповал оскорбившего женщину и обнажившего саблю офицера Петрова; наконец, в случае с Еглевским настроение толпы принимает такой угрожающий характер, что требует экстренных мер, и против негодующего народа выдвигаются войска. И это, конечно, потому, что за пьяными и исступленными Еглевскими и общество, и народ чувствуют не случайные выходки отдельных буянов, а признаки настроение военной среды, привычку многих ее представителей безнаказанно топтать чужое достоинство и чужую честь… Самое объявление губернатора, извещавшего население о том, что он производит дознание лично, указывает очень красноречиво на недоверие к беспристрастию военного правосудия, на которое с такой горечью указывает (с противоположной точки зрения) и предсмертная апелляция несчастного Ковалева.

Генерал Ковалев, несомненно, является жертвой своей среды и ее нравов. По многим прежде бывшим примерам он тоже имел полное основание считать себя Моисеем, безнаказанно разбивающим скрижали. Эта уверенность на сей раз его обманула: обычные приемы кастового суда встретились с возрастающим не по дням, а по часам правосознанием русского общества. И в ответ на приговор первой инстанции раздался такой гром единодушного негодования и протеста, что… генерал Ковалев остался одиноким…

В своем предсмертном письме он говорит, что не раскаивается в своем поступке. Но не всегда он говорил таким образом. Еще недавно, после тифлисского разбирательства, он поместил в «Новом Времени» письмо, в котором звучит явная попытка смягчить подавляющее общественное негодование. Там он говорил, между прочим:

«Оспаривать справедливость нравственной оценки моего преступления я не могу, потому что сам себя осуждаю и, наверное гораздо строже, чем кто бы то ни было»[119]119
  «Нов. Время». Цит. из «Южн. Обозр.», 19 января 1905 г., № 2724.


[Закрыть]. Но если так – то и последствия очевидны: за виной и притом виной тяжкой, должна следовать ответственность, условия которой заранее и безлично установлены законами. Только этого и добивалось и общество, и печать в деле ген. Ковалева.

Он не захотел или просто не имел мужества принять эту ответственность в условиях, гарантирующих также и потерпевшую сторону. Он предпочел этому смерть…

Это его дело… Ни обществу, ни печати не в чем упрекнуть себя. Могила ген. Ковалева говорит не об излишней суровости общественного суда, а лишь о том, что на смену русской бессудности идет возрастающее гражданское самосознание.

VI

Моя статья была уже закончена, когда газеты принесли новое потрясающее известие. 18 июня офицер проходившего через Курск эшелона артиллеристов на неповиновение и грубость солдата ответил смертельным ударом шашки. А возмущенная этим толпа напала на вагон, в котором заперся отстреливавшийся офицер, вывела оттуда сопровождавшую последнего семью и зажгла вагон. Офицер погиб.

Таковы первоначальные известия об этой потрясающей трагедии. Каковы бы ни были дальнейшие подробности, они не в состоянии изменить ее глубокого основного значения. «Рефлексии», так беззаботно рекомендуемые генералом Драгомировым, двусторонни, обоюдоостры и опасны…

Наконец, для отдыха от мрачных впечатлений мне приятно привести известие другого порядка. Газеты сообщают, что «от имени многих офицеров гвардейских и артиллерийских полков послано ходатайство о разрешении собрания офицеров для обсуждения некоторых вопросов, касающихся положения офицеров в обществе». В ходатайстве указывается, что офицеры сознают свою оторванность и отчужденность…

«Мы чувствуем себя словно в завоеванной стране, – говорится в ходатайстве, – и такое положение становится невыносимым»[120]120
  «Р. Вед.», цит. из «Черном. Побер.», 22 июня 1905 г.


[Закрыть].

Исход ясен. Он в признании, что военные должны стать гражданами своей страны, что закон должен быть один для всех, что профессиональная нравственность не может стоять в противоречии с началами, которые признаны всем обществом… Только тогда исчезнут и отчужденность, и оторванность, и ковалевские трагедии, и курские ужасы, и многое, многое другое.

1905 г.

I

– Обратили ли вы внимание на два номера «Русского Инвалида», в которых военный официоз говорит о статьях «Русского Богатства»?

Этот вопрос мне предложил один из наших читателей, бывший военный, продолжающий интересоваться военными делами и военной литературой.

Мне пришлось ответить, что, к сожалению, на эти номера мы как-то внимания не обратили. Столько теперь «полемизируют», и часто полемизируют в таком тоне, что далеко не за всем уследишь, и далеко не за всем стоит следить. К сожалению, и в военной прессе, которой подобала бы, по-видимому, особая сдержанность выражений, нередко встретишь «статьи», ничем не отличающиеся от расхожей черносотенной печати. Есть, например, журнал «Военный Мир»; в этом журнале в марте месяце была напечатана заметка «Ритуальное убийство», которая по решительности заключений, по литературности и по общему тону могла бы украсить страницы «Двуглавого Орла», издаваемого в Киеве известным «студентом» Голубевым. «Возмущенные горожане едва не произвели резни евреев. И только благодаря стараниям бургомистра эта справедливая месть не была приведена в исполнение»[122]122
  «Военный Мир», 1912, № 3.


[Закрыть]. Это говорится по поводу одного из «исторических» эпизодов с ритуальными убийствами, и напечатано это не в уличном черносотенном листке, а в «Военном Мире». Таким образом, для этого военного органа ничего не разбирающий погром не есть грубое проявление дикого самосуда; а убийство озверелой толпой женщин, стариков, детей является осуществлением «справедливой мести». Понятно, какими полемическими перлами украшают такие авторы свои статьи по адресу инакомыслящих и как мало поучительного можно найти в таких «выступлениях».

Наш собеседник находил, однако, что «Русский Инвалид» – не «Военный Мир» и что со статьями его по нашему адресу и обвинениями, которые он против нас выдвигает, ознакомиться не мешает.

Мы ознакомились, и отсюда эта несколько запоздалая заметка.

Речь в «Р. Инвалиде»[123]123
  См. № 72 и 73.


[Закрыть] идет о статьях наших сотрудников: г-на Мстиславского («Помпонная идеология» и «Без евреев») и г-на О. Кр. («Армейская дидактика»). Статей г-на Мстиславского мы пока касаться не будем. Читателям известно, что по этому поводу мне, как официальному редактору «Русского Богатства», придется в более или менее близком будущем вести «полемику» в судебных инстанциях. Еще недавно в русской печати всех направлений было принято в таких случаях приостанавливать полемику до судебного разбирательства. Но… не по одному только этому вопросу литературного поведения мы, вероятно, разошлись бы с нашими оппонентами из «Русского Инвалида». Да и вопрос по нынешним временам слишком уж «тонкий».

Есть кое-что и погрубее, в чем, по-видимому, договориться было бы легче. Касаясь «Помпонной идеологии», автор полемики говорит, между прочим, что г. Мстиславский «понадергал особенным остроумным, но не серьезным образом подлинные цитаты из статей «Русск. Инвалида», «Разведчика», «Вестника русской конницы», из коих «совершенно искусственно создает картину ничтожества военной среды». Мы были бы очень огорчены, если бы кто-нибудь доказал, что наш сотрудник неправильно распорядился с цитатами. К счастью, никто еще не попытался этого доказывать (и наш оппонент признает цитаты «подлинными»). Но нас радует, что, по-видимому, у нас с автором из «Русского Инвалида» есть хоть одна общая отправная точка: очевидно, и военный орган признает, что с цитатами надо обращаться добросовестно и что «жонглирование фразой» есть вещь предосудительная…

Очень жаль только, что официозная газета не считает это правило обязательным на своей собственной территории. Вот, например, как ее автор передает своим читателям мысли противника: он (г. О. Кр., автор статьи «Армейская дидактика» в мартовской книжке «Р. Богатства») «становится в позу, извергает из себя фонтан фраз на тему о зависимости русского обывателя от «опричника-армейца» и т. д. Нам кажется, что если вместо того, чтобы привести точно слова противника, говорят об его позе и о фонтане, то это и есть «жонглирование фразой», в которой «Р. Инвалид» обвиняет других. Еще хуже, когда чужие якобы слова неправильно ставятся в кавычки. Кавычки всегда подчеркивают «дословность» цитируемого, и читатели «Инвалида», вероятно, удивятся, когда узнают, что во всей статье г. О. Кр. слова «опричники-армейцы» не встречаются ни разу, и никаких «фраз о зависимости обывателя» вообще нет. Автор идет еще далее: он приписывает г-ну О. Кр. «возмутительную картину, наподобие той, которая представилась глазам кн. Серебрянаго, увидевшего опричников с песьими головами» и т. д. Итак, наш военный полемист сначала незаметным образом втискивает свое собственное выражение в чужие кавычки, а потом приписывает противнику картину, которой в разбираемой статье тоже нет. Есть даже как раз обратное: «Я имею основание думать, говорит г-н О. Кр., что далеко не вся армия проникнута такими представлениями о порядочности и чести, какие рекомендует г. Кульчицкий и некоторые военные воспитатели». И дальше он приводит мнения других военных, что «армия есть только часть целого, плоть от плоти, кость от костей своей нации»[124]124
  То же подчеркинается и в статьях г-на Мстиславскаго.


[Закрыть]… и т. п.

Как видите, автор не только не изображает всю данную среду опричиной с песьими головами, но, наоборот, старается защитить ее от огульного обвинения в тех взглядах, на которые нападает. Полагаю, мы вправе поэтому вернуть «Русскому Инвалиду» упрек в жонглировании фразами, с неприятным прибавлением, что даже и самые фразы, которыми «жонглируют» на его страницах, не подлинные.

Есть, увы! и другие, не более изящные черты этой официозно-военной полемики, на которых мы не станем останавливаться подробно. Вот, например, взятые наудачу фразы: «С ловкостью, какой позавидовал бы и всякий другой (?!) еврей». Удивительно «тонкий» и убийственный намек, что г. Мстиславский – еврей. Не значит ли это, однако, слишком развязно утверждать более того, чем знаешь? Правда, вопрос для нас довольно безразличен: участие евреев мы нимало не считаем предосудительным, хотя бы это были и не Гурлянды, оказывающие такие ценные услуги официозной «России». К сожалению, однако, «Русский Инвалид» позволяет себе говорить больше (и даже бесконечно больше) того, что знает, и не в столь безобидной области. Он говорит и говорит дважды (по поводу статей г-на Мстиславскаго) о каких-то таинственных «заказах» («хорошо исполненный заказ», «по тому же, вероятно, заказу»). Намек ясен: речь, очевидно, идет о «еврейских заказах», иначе говоря о литературной подкупности. Писать по таким побуждениям есть величайшая гнусность.

Кто действительно способен этим возмущаться, тот прежде всего обращается с такими обвинениями осторожно и не позволит себе кидать грязные намеки вскользь, мимоходом, без оснований и доказательств… Кто делает это с таким легким сердцем, тот, очевидно, не способен чувствовать всю силу такого обвинения.

Сдержанность, пропорциональная серьезности обвинения, обязательна для всякого, кто хочет оставаться джентльменом в печати. Легкость, с которой перекидывается такими полемическими аргументами уличная пресса, едва ли приличествует тону официоза, и притом еще военного… Таково наше гражданское мнение по этому вопросу литературной этики. «Рус. Инвалид», по-видимому, думает иначе…

II

Все это (вплоть до неподлинных кавычек) довольно, как видит читатель, неопрятно. И если все-таки мы решаемся вернуться к статье «Русского Инвалида», то лишь потому, что нападение военного официоза ставит по существу некоторые вопросы из такой области, в которой «гражданская точка зрения» сильно расходится с точкой зрения военной (впрочем, только данного момента и при данных условиях).

Речь идет о книжке г-на В. М. Кульчицкого.

В. М. Кульчицкий, – человек, очевидно, военный, книга называется «Советы молодому офицеру». В предисловии ее сказано, что цель ее издания – избавить молодых офицеров от промахов и ошибок, как в частной жизни, так и на службе, что тут собраны старые, но вечно новые истины и т. д. Дальнейшую ее характеристику читатель может возобновить в памяти по статье г-на О. Кр. «Армейская дидактика» («Русское Богатство», март 1912 г.).

Книжка отчасти смешная. С этим как будто готов согласиться и защитник из «Русского Инвалида». Он допускает, что, «как всякие советы, сводящиеся иногда к несколько смешным «правилам хорошего тона», брошюрка эта представила богатое поле для изощрения остроумия». Допускает даже, «что «Советы молодому офицеру» действительно заслужили, чтобы над ними посмеялись». Но затем автор спохватывается и заявляет, что это он допускает лишь на секунду (всякие советы этого рода несколько смешны… на секунду?). Есть в ней и сторона очень серьезная. «Наряду со смешными советами вроде указания, что в обществе не совсем прилично закладывать ногу на ногу, автор обличения армейской дидактики выуживает и «страшные» советы, как поступать в случаях, когда офицеру приходится пускать в ход оружие. Необходимость оговорить и такой случай из жизни непредубежденному сознанию должна быть понятной. Стоит вспомнить гибель несчастного Пиотух-Кублицкого, заплатившего жизнью именно за неумение решить этот вопрос, в результате чего драма оскорбленного, но не отомщенного в глазах современного общества (!) человека и самоубийство. Сознанию автора разбираемой статьи (говорится далее в статье «Русского Инвалида») такая простая логика вещей, по-видимому, не под силу».

Никогда не следует выставлять своих противников слишком глупыми. Откуда автор взял, что г. О. Кр. возражает против «необходимости говорить» о тех случаях, когда «офицеру приходится пускать в ход оружие» не против нападающего врага и даже не в случае открытого восстания, а против безоружных соотечественников, в личных столкновениях, где офицер является и спорящей стороной, и судьей в собственном деле, и исполнителем смертной казни. Нет, говорить об этом надо, и мы теперь не возвращались бы к книжке г. Кульчицкого, если бы военный официоз именно этого пункта не взял под свою «авторитетную» защиту.

Да, говорить нужно. Но как и что говорить, в этом именно заключается узел вопроса. Нашему сотруднику, г-ну О. Кр., показалось интересным, что об этом можно говорить печатно так, как говорит г. Кульчицкий, и что эта точка зрения рекомендуется некоторыми «педагогами» военной молодежи чуть ли не как катехизис. А мне теперь интересно, что официоз военного ведомства тоже приобщается к этим далеко не забавным советам «армейского дидакта».

Да, на многое теперь точки зрения официально-военная и гражданская (порой тоже официальная) радикально расходятся. Упоминая, например, о драме Пиотуха-Кублицкаго «Р. Инвалид» совершенно напрасно упоминает о взглядах «современного общества». Случай этот еще памятен многим. Пьяный хулиган оскорбил офицера. Офицер не убил его на месте и потом застрелился сам именно оттого, что не убил. Такова эта драма Пиотуха-Кублицкаго, по словам «Русского Инвалида» «оскорбленного, но не отомщенного в глазах современного общества». Нет, что касается «современного общества», то все оно целиком, с его культурой, с его взглядами на законность и право, наконец с его положительным законодательством, основано на отрицании самоуправной личной мести, особенно мести кровавой. Общество борется со всяким самоуправством. Все личные счеты между своими членами, служившие в седые времена предметом самосудов, оно взяло в свои руки, отдав их суду, действующему во имя верховной власти в той или другой ее форме. Это аксиома, начертанная на первых страницах всякой современно-общественной организации. Загляните в наш «свод законов», и вы найдете там статьи, строго карающие те же самые поступки, которые г. Кульчицкий с таким легким сердцем рекомендует «молодым военным» среди правил хорошего тона.

Я помню из времен своего детства офицера, который, в царствование императора Николая И-го, был разжалован в солдаты лишь за то, что, разгорячившись в споре с обывателем, позволил себе до половины вынуть шашку из ножен. Вот как смотрела на эти дела военная юрисдикция сурового Николаевского времени. С тех пор в военной среде произошли большие перемены во взглядах на этот вопрос, но все остальное современное общество с его гражданским законодательством только развивало дальше основную аксиому права. И если несчастный, по-видимому глубоко-симпатичный юноша Пиотух-Кублицкий погиб трогательной жертвой, то эта жертва принесена не «взглядам современного общества», а только взглядам современной военной среды, вернее некоторой ее части. Взгляды эти, чисто специфические, для нас, остальных членов общества, необязательны. Наоборот: и основные начала всякого общественного устройства, и даже прямые статьи обязательных для нас законов предписывают нам взгляд прямо противоположный: кровавый самосуд в личном деле есть деяние, караемое и мнением «современного общества», и его законами…

Было бы интересно увидеть юриста, – военного или штатского безразлично, – который взялся бы оспаривать это положение.

III

Но… пусть. Мы знаем, что взгляды официально-военной этики давно отделились в этом вопросе от взглядов общегражданских. И, конечно, не нашим слабым перьям остановить это разделение. Нам кажется, однако, что и в этом должны же быть известные пределы и что даже многие из тех военных, которые не разделяют нашей гражданской точки зрения на вооруженный самосуд, отвернутся, может быть, даже с негодованием, от той постановки, какая придана вопросу нашим армейским дидактом г-м Кульчицким.

Бывают случаи, когда даже присяжные оправдывают прямое убийство. Это тогда, когда оно совершено под влиянием аффекта: человек не мог стерпеть внезапного оскорбления своей личной чести или чести семейной… Он забывает все: святость человеческой жизни и собственную судьбу.

Этот последний момент (самозабвение, жертва своим будущим) облагораживал в прежние времена поединки. Они карались строго, иной раз вплоть до разжалования. Но люди не считались с этими последствиями из соображений правильно или неправильно понятой чести. Человек рискует жизнью – естественно, что он не думает об испорченной карьере. В порыве гнева он убивает обидчика, но при этом он забывает и о своей разбитой жизни. Честь мундира! Предполагалось, что это – мотив, всегда вызывающий в военном аффект самозабвения. При оскорблении личной чести он еще может сдерживаться и регулировать свои поступки дуэльными правилами. Но при оскорблении мундира он испытывает такой внезапный прилив бурного гнева, что забывает все: и ответственность, и то, что перед ним, вооруженным, стоит человек безоружный, не могущий защищаться. А ведь такая победа всегда бесславна…

Таковы были презумпции. Теперь… Уже поединок по предписанию, по обязанности, с разрешения начальства сильно изменяет психологическую картину дуэлей… Но все же там остается (хотя и весьма незначительный) риск собственной жизнью. В случае же убийства безоружного, убийства, требуемого новейшим «кодексом военной чести» и фактически почти безнаказанного, нет и этого мотива. Тут уже всякая фикция неудержимого аффекта исчезает… Но вот является еще г. Кульчицкий и печатно доводит эту фикцию до такого крайнего логического и нравственного абсурда, что защита его официальным органом военного ведомства является прямо чем-то совершенно уже изумительным и непонятным.

Припомним, в самом деле, соответствующий «совет молодому офицеру».

«Если, – говорит армейский дидакт, – обстоятельствами принужден прибегнуть к силе оружие – полумер не должно быть. Бей наповал и непременно с одного раза. Даже за одно обнажение оружие ответишь по суду. Бойся живого, а мертвый безвреден и на суде. Раненый и калека – ярмо. Он обвинит тебя на суде. Спасая себя от ответственности (!), оклевещет, а ты, не доказав его лжи, хотя и прав, погиб или принужден содержать его всю жизнь (не убитого тобою), вследствие решения экспертов и суда, как неспособного к труду после увечья».

Можно ли более опошлить предмет, чем это сделал автор «дидактики»! Вместо доводящего до самозабвения неудержимого душевного порыва, заставляющего забывать о святости чужой жизни, о нарушении законов божеских и человеческих, вместо «самоотверженной» защиты чести мундира (допустим, что так), – одним словом, вместо правильно или неправильно понимаемых традиций старого рыцарства, г. Кульчицкий вводит низменно-мещанский, холодный, прозаический расчет. Расчет сутяжнический и торгашеский. Бей своего штатского соотечественника непременно насмерть. Это тебе выгодно. Выгодно юридически: ты устраняешь опасного свидетеля на суде… Убив безоружного, постарайся еще обезоружить и его память… И кроме того… есть тут еще и прямо денежный расчетец: не придется тратиться на содержание изувеченного тобой калеки!..

Вот к каким побуждениям сводит г. Кульчицкий вопросы рыцарства и чести! Вот какую мораль рекомендуют некоторые педагоги военной молодежи, вступающей в жизнь… И вот, наконец, что находит поддержку в официозном органе военного ведомства!..

Мне хотелось бы думать, вместе с г-м О. Кр., что далеко не вся армия проникнута такими взглядами и что во многих сердцах под военными мундирами шевельнется чувство возмущения и брезгливости от этих меркантильно практических расчетов «армейского дидакта».

Может быть, даже в недрах самого «Русского Инвалида» отыщутся люди, которые найдут, что защита таких «советов» на страницах военного органа должна быть названа по самой меньшей мере прискорбным недоразумением?

Или это надежда слишком смелая?

IV

А пока «Инвалид», не довольствуясь защитой, переходит в нападение. И тотчас же опять маленькое «недоразумение». Автор уверяет, будто наш сотрудник г-н О. Кр. «доказывает благосклонному читателю «Русского Богатства», что все многочисленные столкновения офицера с толпой – результат вычитанных им дурных советов».

Но ведь это, в самом деле, удивительно – эта беспечная неряшливость, с какой на страницах официоза передаются чужие слова и мнения. Никогда подобной глупости о «всех столкновениях» наш сотрудник не говорил. Так позволяет себе наш оппонент передавать его фразу: «Неизвестно, читал ли поручик Кугатов “Советы молодому офицеру”». Значит, во-первых, речь идет не о всех случаях, а об одном, и в этом одном случае… «неизвестно»… Передача, можно сказать, более чем вольная, и даже не передача, а прямо переделка и извращение! И вслед за этим полемическим приемом наш оппонент продолжает с той же беспечностью:

«Но если бы сознание автора (т. е. г-на О. Кр.) прояснилось хоть на минуту (sic!), он немедленно понял бы, что, наоборот, именно в распространении статей, подобных «Армейской дидактике» или «Помпонной идеологии», лежит огромный заряд отрицательной энергии, которою авторы старательно заряжают своих читателей. Неискренним после этого кажется удивление этих господ, когда внушенное им разрядится в первом же уличном столкновении, где заранее все шансы на мирный исход убиты их же рассеивающей пропагандой отрицательного отношения к армии».

Обвинение тяжеловесное, и еще в недавние годы такого (хотя бы и столь же неосновательного) утверждения на страницах официоза было бы достаточно, чтобы немедленно вызвать торопливую административную репрессию. Теперь мы, кажется, имеем возможность со всей подобающей вежливостью спросить:

– Вы это утверждаете, господа? Хорошо. Готовы ли вы доказать это?

Чтобы облегчить задачу, мы вам предлагаем следующий прием: мы процитируем наудачу оглашенные печатью случаи «прискорбных столкновений», а вы будете любезны указать: в чем именно тут усматривается влияние статей «Русского Богатства»?

Вот эпизоды, приводимые г-м О. Кр. Инцидент поручика Кугатова. Вы его помните: поручик Кугатов поселился несколько неосторожно в таком месте, куда прежде городская молодежь ходила довольно бесцеремонно. Его жена сидела на скамейке. Молодой приказчик Поляков подошел к ней с грязным предложением. Его арестовали.

Казалось бы, конец у мирового. Никакой чести мундира Поляков не оскорблял и даже не знал, к кому подходит. И однако поручик Кугатов явился в участок, приказал привести к себе арестованного, изрубил его шашкой и изрешетил пулями на глазах у полицейского караула…

Случай достаточно «прискорбный» даже с чисто военной точки зрения (стоит припомнить устав о караульной службе, не говоря о прочем). Но… мы спросим авторов «Русского Инвалида», кто, собственно, здесь начитался статей «Русского Богатства» до такой степени, что «все шансы на мирный исход оказались заранее убитыми»?

Изрубленный Поляков?

Или изрубивший Кугатов?

Или городовые, почтительно созерцавшие беззаконную расправу?..

Другой эпизод из той же области: в Тифлисе идет вагон трамвая. В вагоне между другими пассажирами – почтенный штатский старик, убеленный сединами, и два офицера. Офицеры курят. Штатский напоминает о правиле, воспрещающем курить в трамваях. Молодые люди зовут городового и… почтенного старца по их (совершенно незаконному) приказу тащат в участок «для выяснения личности». В участке оказывается, что неизвестный – член судебной палаты. Полиция получает выговор, «молодые люди» вынуждены на сей раз извиниться.

Не думает ли «Русский Инвалид», что этот финал последовал благодаря тому, что в Тифлисе не читают «Русского Богатства», а не потому, что неизвестный оказался «особой»?

Далее: вот факты, оглашенные в последнее время газетной хроникой в различных местах нашего отечества.

Киев. Ночью на 1 мая в кафе-шантан «Аполло» явились две компании офицеров в сопровождении дам. Тут была не одна зеленая военная молодежь. Газеты называют фамилию одного генерала, одного полковника генерального штаба, и сам герой столкновения – подполковник (по другим известиям полковник) по фамилии Лилие. В отдельный кабинет был вызван хор и пианист Штрейнберг. Кутили до утра. В 4 часа полковник Лилие потребовал у пианиста, чтобы тот сыграл «Саратовский марш». К несчастию, пианист не умел играть Саратовского марша без нот. «Ответ этот, – эпически повествует газетная хроника, – почему-то возмутил полковника Лилие, и он, выхватив отточенную шашку, воткнул ее острием в голову пианиста, ниже правого уха. Клинок вышел через рот наружу, задев сонную артерию. Штрейнберг тут же скончался. После него осталась большая семья, без всяких средств существования»[125]125
  Киевская Мысль». «Р. Слово», «Речь» (8 мая), «Полт. Речь» и др.


[Закрыть].

Это в Киеве, в блестящем ресторане. Теперь глухой Аткарск, убогая пивная мещанина Сидорова. В ней казачий офицер в компании с казаком. За прилавком жена Сидорова. Захмелев, казак и офицер потребовали, чтобы им привели женщин. Сидорова отказалась, пояснив, что она сводничеством не занимается. Офицер, при уплате денег, без всякого другого повода ударил ее по лицу. Поднялся крик. Прибежала невестка Сидоровой. Оба воина набросились на пришедшую и стали наносить ей побои кулаками и ногами. Сбежалась толпа пароду, но никто не рискнул заступиться за избиваемую. Казаки спокойно ушли в свои части, избитую увезли в больницу[126]126
  «Речь», № 128., 12 мая 1912 г.


[Закрыть].

Оба случая в мае. А вот в Сретенске (Забайкальской области) 15 апреля случай еще более яркий. «Один из офицеров 16-го Восточно-Сибирского стрелкового полка с компанией отправился в публичные дома. Обойдя четыре «заведения», компания зашла в пятое, где офицер… обнажил шашку и замахнулся на одного из служащих, но был вовремя обезоружен. Тогда офицер вызвал дежурную роту солдат и, отдав приказ заряжать ружья, приступил к осаде заведения… Далее корреспондент описывает картину осады и взятие своеобразной крепости, которую мы повторять не станем. Корреспондент уверяет (и до сих пор это не опровергнуто), что «солдаты гонялись за проститутками, ловили их и насиловали… с разрешения начальства… угрожая штыками»[127]127
  «Речь», № 125, 4 мая 1912 г.


[Закрыть].

Я не стану продолжать. «Русский Инвалид» поверит мне, что, подвигаясь вглубь недавнего прошлого, я могу чуть не каждый месяц отметить двумя-тремя «хроническими» заметками такого же рода из разных мест: от столичных улиц, ресторанов и площадей до дальних городов и пивных Сибири. Воздерживаюсь также от толкований. Мы в данном случае не нападающая сторона, а только защищающаяся. Мы ждем, что «Русский Инвалид» укажет связь между статьями «Русского Богатства» и участью несчастного Штрейнберга или избитой Сидоровой.

Нелепость обвинения, с которым выступил против нас «Русский Инвалид», надеюсь, очевидна.

Теперь мы позволим себе остановить внимание официоза на одном очень громком эпизоде недавнего времени. Дело происходит в Уральске. На полицмейстера Ливкина поступает жалоба двух жителей, евреев, – полицмейстера Ливкина обвиняют во взяточничестве и вымогательстве. Положение, конечно, неприятное. Полицмейстер Ливкин служил до полиции на военной службе. Вымогательство, несомненно, марает мундир, но… служит ли мундир гарантией, что вымогательств не было? Иначе: можно ли сказать, что обвинение человека, носившего военный мундир, беспримерно и само по себе невероятно?

Конечно нет. Достаточно вспомнить многих интендантов, в том числе из настоящих военных. Почти параллельно с «делом» Ливкина шло несколько дел, где военные обвинялись в хищениях: командир 34-го казачьего полка С. приговорен за растрату к трехгодичному заключению в арестантское отделение с лишением прав[128]128
  «Речь», 26 янв. 1912 г.


[Закрыть]; командир миноносца капитан Гол-ин растратил 3,155 рублей и приговорен военно-окружным судом в Севастополе к исключению со службы и заключению в крепости на 16 месяцев. Там же поручик Ляшков; в Вильно поручик Носов; в Новочеркасске ген. – майор Тевяшев (присвоение казенных денег и подлоги); шт. – кап. Янченко в Харькове, казначей Усть-Двинской крепостной артиллерии г. Иванкович – все они доказали печальным опытом, что военной среде свойственны те же слабости, как и всякой другой. Не далее 7 марта нынешнего года особое присутствие Спб. судебной палаты признало капитана Задарновского, помощника пристава, виновным в деяниях, в каких пытались жалобщики обвинить уральского Ливкина.

Предстояло следствие, суд, может быть, арестантские роты. Был ли виновен капитан Ливкин в том, в чем его обвиняли? Теперь можно говорить лишь о вероятностях. Мы полагаем, что, если бы он не был виновен, то принял бы все меры, чтобы довести дело до суда, где постарался бы опровергнуть позорное обвинение. Он счел, однако, более выгодным поставить дело иначе. Он – военный. Значит, обвинение его задевает честь мундира. Он становится под защиту своего мундира, отправляется к одному из жалобщиков и… убивает его наповал. Потом едет к другому и тоже, «без полумер», кладет его на месте… Таким образом, обвинение в лихоимстве и вымогательстве он подменяет другим: убийством в запальчивости и раздражении, для… «защиты чести мундира». Расчет оказался, по-видимому, правильным, и теперь довольно трудно категорическое решение вопроса: г-н ли Ливкин защищал честь мундира или фикция мундирной чести прикрыла вымогателя и лихоимца?