Текст книги "Афон. Стояние в молитве"

У начала нового возрождения

Революцию святые отцы объясняют как наказание Господне за вероотступничество. Особенно больно ударило новое время по нашему монастырю. Высох поток приношений от России на Святую Гору, прекратился приезд новообращенных. Вторая мировая война, казалось, окончательно добивала монашескую молитву. Но были и в те времена молитвенники, которые верили в новое возрождение святогорской жизни. Иначе как объяснить чудо спасения, сохранения полуострова?

Голод на Святой Горе, возникший в результате фашистского блокирования, унес много жизней иночествующих в Пантелеимоновом монастыре. Оставшиеся и решили обратиться к Советскому правительству. Это был 1945 год. Знамя над рейхстагом, победа над фашизмом, выход на свободу и возвращение к трудам многих священнослужителей. Но пока все еще не победа над мракобесием атеизма.

И до 1963 года монастырь жил, что называется, еле-еле душа в теле. Но что-то уже начинало меняться в мироощущении даже и коммунистов. Моральный кодекс строителя коммунизма был списан с Заповедей Христовых. В октябре того года Патриарху Константинополя был передан список из восемнадцати фамилий монахов, стремящихся на возстановление твердынь Православия на Святой Горе.

Разрешили въезд только пятерым. Да и это разрешение в русских эмигрантских кругах было воспринято как чудо Божие.

Монахи Авель, Стефан, Досифей, Виссарион, позднее Ипполит, Илий, Власий прибыли на Святую Гору.

Архимандрит Авель вспоминал потом:

«На яхте встретили графа Шереметева. Он отнесся к нам, монахам из Союза, более чем высокомерно, я бы даже сказал, поначалу даже с презрением: понаехали, мол, коммунисты в русский монастырь. Приняли мы его, не смотря ни на что, радушно. Библиотеку показали. Библиотека большая, даже ветхозаветные редкости имеются. В трапезную пригласили. Там читали за обедом жития святых по-русски. Когда его провожали, на монастырской пристани граф неожиданно встал на колени и… руки мне стал целовать. Да как целовал-то и как плакал! Чуть не навзрыд: ''Я здесь на родине своих предков''. Вот тут я почувствовал, как велика Россия! Дух русский велик».

Хрущев тогда грозился «показать по телевизору последнего попа». А на далекой, молящейся за Россию Святой Горе не прекращались молитвы, не прекращались слезы за вразумление заблудших.

Сейчас, слава Богу, все более уничтожаются следы страшного пожара в Пантелеимоновом монастыре, который был как дьявольская злоба за возрождение монастыря 23 октября 1969 года. Еще и в конце девяностых годов прошедшего века сжималось сердце при подходе к пристани монастыря: черные глазницы гостиничных и братских корпусов встречали приезжавших потрудиться и помолиться.

А что будет с прежними нашими владениями – Ильинским и, особенно, Андреевским скитами, Бог весть. Старец Ипполит очень хотел возрождать скит Всехвального святого апостола Андрея Первозванного, но не пришлось. Он очень скорбел. Все монахи, призванные Господом после трудновыносимой разлуки русских монахов с Афоном прекратить ее, после трудов праведных вернулись в Россию, ибо они понесли сохраненный свет Христов с Афона в Россию.

Отец Илий в Оптиной, отец Власий в Боровско-Пафнутьевском, отец Ипполит в Иоанно-Рыльском монастырях свято несли благолепие и благодать афонской службы.

Дар слез

Чем же еще можно омыть и смыть с души наши грехи? Только слезами. Это святые слезы, проливаемые внезапно. Они – награда за молитву. Их не надо ждать, на них не надо надеяться, они придут сами.

Повечерие. Вначале в храме не горят даже свечи, только лампады, как золотые звездочки, светятся у нижнего края икон. Зажглась свеча около певчих. И у чтеца. Незаметно, как дыхание, начинается служба. Тихо в храме, будто никого, и будто поют не певчие, а безтелесные ангелы.

Служба идет. И лучше не думать, когда она кончится, лучше радостно говорить себе: «Я на Афоне, я в Божием храме, я молюсь за Россию, за родных и близких, за себя, грешного».

Ночь летит к рассвету, зажигаются свечи, мерцают и переливаются в серебряном и золотом свечении оклады икон. В темных окнах тоже возникают огоньки, это прокололи черноту неба небесные звездочки. Колокола на часовне, как надежные стражи византийского времени, отсчитывают каждую четверть пройденного стрелкой циферблата.

Спина немеет, ноги наливаются тяжестью, голова тяжелеет, но глядишь, ведь стоит же всю ночь вот этот монах, старик, ведь еле живой, но он сильнее тебя, он простоял тысячи таких ночей, тысячи раз слышал возглашение великих слов: «Слава Тебе, Показавшему нам Свет!», он непрестанно молится о России, подражай ему, выстой службу до конца, до приложения ко кресту, и непременно приди на следующую, когда Господь вновь сокроет ночным затмением пределы земли и моря.

О, Святая Гора Афон! Был ты на ней или не был, но все равно при названии ее ты слышишь небесные звуки чистой молитвы. Возведу очи мои в горы, откуда приидет помощь мне, говорит Псалтирь. Так и кажется, что это сказано об Афоне. Даже и после одного посещения всегда помнишь Святую Гору. Особенно ночью, когда обращаешься к иконам, освещенным слабым огоньком лампады, и понимаешь – ты спишь, а монахи стоят на молитве. А когда побываешь на Афоне несколько раз, то уже невольно постоянно помнишь о ней и всегда молитвенно обращаешься к Святой Горе, и невольно поглядываешь в ее сторону, как бы спрашивая у нее совета. И легче становится жить, ибо мелкими становятся твои мысли о заботах дня.

Все легко в этом мире: копать землю, ловить рыбу, пилить лес, читать книги, продавать и покупать, говорить и молчать, тяжело одно – молитва. Вспомним Гору искушений. Вспомним кровавый пот моления о Чаше в Гефсиманском саду.

Вспомним святых отцов, отрывавшихся в молитве от земли, вспомним ангелов, сходящих с небес прислуживать во время Литургии, вспомним камень, на котором тысячу дней и ночей молился отшельник. Уходя от мира, он молился за весь мир.

Так и монахи Афона. Молятся о нас и, главное, за нас. Они верят в великое предназначение России – спасти созданного Господом по образу и подобию человека и пока использующего данную ему свободу не для спасения души. А нам надо молиться за монахов Святой Горы, ибо именно их молитвами мы живы.

Молитвы поочередно звучат во всех храмах монастыря. Но непременно во всех повторяется моление о тех, кто просил молиться за них. У входа большие стопы крупных тетрадей, где напечатан главный текст нашего спасения – наши имена. Мы спим – за нас молятся. Мы грешим – за нас проливают слезы, мы каемся – радуются за нас. Много раз видел я, грешный, как, дочитав тетради, монахи извлекают из карманов рясы еще и дополнительные списки и читают, читают. И уж где-где, а здесь молитвы восходят ко престолу Божию. Века и века афонской молитвы – тому порука.

В 2016 году исполняется тысячелетие русского пребывания на Афоне. Помолимся, чтобы и его встретить достойно и достойно вступить в новое тысячелетие афонской молитвы.

Весь мир сюда везет многопудовые грехи, здесь от них освобождается. А каково монахам? Берут на себя грехи мира, отдают свою духовную энергию, накопленную в молитве, и снова на молитву. Афон – аккумулятор духовной энергии. А что такое духовность? Духовности без Духа Святаго не может быть. А где Дух Святой? Только в Церкви. Заметно, как усиливается число праздных посетителей Афона. Не молитвенников, не паломников, именно посетителей. Обойдут храмы, накупят икон, четок, отметятся, говоря светски. Но ведь с Афона можно увезти единственное его богатство – духовное. Особенно рады монахи, когда приезжают священники и искренне верующие. Припадают к Афону, оживляются, заряжаются – и снова в мир, опять на борьбу за души человеческие. Духовник монастыря иногда в день принимает по сто, по сто пятьдесят человек. Только Господь дает силы на такое. Сколько же невзгод, бед, несчастий несут сюда. Духовная брань в мире идет непрерывно.

И будет, как предсказано, до скончания века. Лишь всегда стоял Афон, чтобы и наши дети, и внуки, и все-все потомки, любящие Господа и Божию Матерь и Россию, всегда приходили под его молитвенный покров.

Время и вечность

Трудно выучить и запомнить афонские службы. Но надо усвоить главное – их молитвенность. Готовишься к исповеди, стараешься прочитать в промежутках меж службами Правило ко Причастию, потом слушаешь его же из уст монаха и уже воспринимаешь совершенно иначе и стоишь в очереди к духовнику, соблюдая очередность: иеросхимонахи, иеромонахи, схимонахи, монахи, послушники, трудники, наконец, мы, грешные паломники, и вспоминаешь всю свою жизнь и в тревоге думаешь – это же невозможно все вывалить на духовника. Вот это надо сказать обязательно, с этим сам справлюсь, это стыдно сказать, но надо. Стоишь, течет в уши покаянное моление приготовления ко Причастию, как-то отрешаешься от всего мирского, поднимаешь иногда взгляд на горящие свечи и лампады, на мерцающее золото и серебро окладов и умиляешься: ты на Афоне!

А на Афоне ты над собой не властен. В трапезной не сядешь на облюбованное тобой место, а сядешь на то, которое укажут. Но отовсюду слышен голос чтеца, повествующего Жития святых на сей день, ибо каждый день освящен подвигами святых, омыт их кровью. И в храме не встанешь, где захочешь, а там, куда поставят. И без благословения никуда не пойдешь. И вернешься тогда, когда тебя благословили вернуться.

И что считать, сколько идет служба, если она все равно закончится, когда закончится, а не раньше. Пять, шесть, девять часов… Молись и стой. Стой во славу Божию, во имя Господне, во свое же спасение. И дни недели безполезно считать и наблюдать. Раздают коливо после службы, значит, суббота, поминовение усопших. Поют «Воскресение Христово видевше…», значит, воскресение. А остальное и знать не надо. Раздаются удары молота в деревянное било, вспоминай Ковчег праотца Ноя, вспоминай корабль нашего спасения – церковь Христову и радуйся.

Идешь с молитвой по тропе. И так тихо, так благолепно, так отрадно. Вспоминается строчка из Акафиста Божией Матери: «Начальника тишины, Христа, родила еси». А из Акафиста Иисусу Сладчайшему: «Иисусе Претихий, монахов Сладосте».

Покой в душе, радость в сердце чувствуешь на Афоне. Сказано нам: свет монахов – ангелы, а свет человеков – монашеское житие. Какая древняя и какая верная пословица. Медленно вращается малое суточное колесо монашеской молитвы. Внутри недельного колеса, внутри годового. То озаренное солнцем, то освещенное лампадами и свечами, это колесо движется в вечность. Оно знает туда дорогу. Оно прошло такие времена, такие эпохи, видело такие события, и оно неостановимо, это молитвенное колесо. Оно не из дерева, не из железа, оно из Духа Святаго. А это крепче всего.

Афон, Афон, Гора Святая… Как стыдно пред тобою за нашу грешную жизнь. За что нас отмаливать, таких неблагодарных, ленивых, преданных заботам о нуждах плоти? Но этот стыд лечит и спасает. Целебно, в нужное время, приходит память о тебе и отвращает от падения. Все вспоминается: и карта Афона в гостиничной комнате, и сцены прохождения мытарств на стене монастырской трапезной, и вразумляющая картина монаха, распятого на Кресте. Вспоминаются стены Старого Русика, с которых вниз, в прошлую жизнь, полетели царские одежды, и остриженные волосы святого Саввы, означающие его уход от царского престола к престолу Небесному. Тут же, во дворе три дерева, Три брата, как их называют, выросшие сами по себе над колодцем, в который или турки, или паписты бросили трех иноков. Всегда в памяти зрения и слуха чистые ручьи и родники предгорий, и цветы в конце ноября, и цветение миндаля в феврале, и вообще постоянный ладанный запах воздуха Афона. Вспоминаются колокола во дворе скита Всехвального святого апостола Андрея Первозванного. Огромные, когда-то самые большие в монашеской республике. «Дар Святой Горе от купцов Бакулевых. Город Слободской Вятской губернии».

И, конечно, всегда будет помниться скит «Богородица», Ксилургу, откуда пошло русское присутствие на Афоне. Самая старая по времени церковь, покрытая будто бы седым от времени деревянным лемехом, но это плоские камни. Необычайно молитвенное здесь место – костница. Когда долго стоишь, молясь, глядя на черепа, понимаешь, что монахи видят тебя, вопрошают, жалеют, братски упрекают, благословляют. Говоришь с ними, как с живыми, им даже не стыдно пожаловаться на свою слабость, повиниться в своих малых трудах противостояния нападкам сатаны на Святую Русь. «Милые, родные, потщитеся помочь нам, погибаем»!

И, постоянно согревая сердце, живет в уголочке его незабываемое место у берега Иверского монастыря – там часовня, отмечающая место выхода Божией Матери на Святую Гору. Внутри источник. Как свежеет голова, как легко дышится, когда пьешь из него и умываешься его целебной влагой. А монастырские огороды! Трудно представить, что это не женские руки созидали такие ровные грядки, сажали, как по линеечке, всевозможные огородные культуры. Сады, оливковые рощи, каштановые леса. Кипарисы. И те и другие – очень ценные породы. Но и у тех и у других большой враг – плющ. Обвивает стволы, питается соками, вытягивая их сквозь кору. Деревья – это мы, а плющ, убивающий нас, – наши грехи.

Тихо, тихо. Память слуха хранит афонскую тишину. Только море шумит ночью, и вторящий ему колыбельный шум ветра в ветвях кипарисов, дубов, кленов, лавров. Здесь ветер носит над землей не сигаретный дым, не бранные слова, а все те же молитвы. Сам воздух здесь стал молитвой.

Корабли Афона, паром «Достойно есть». Все-все вспоминается. Афон трогательно мал размерами, но велик значением для мира. Он в сердце всех любящих Господа и Божию Матерь.

«Дух Твой Благий наставит мя землю праву» – здесь это читается уже как на «правой» земле. «Человек яко трава, дние его яко злак сельный» – это тоже чувствуется иначе. Серьезнее.

И всегда вспоминается сама гора Афон, гора Преображения. Она царствует над пространством. И всегда разная. При заходе солнца пятнами снега отражает закатные лучи и становится пестро-розовой, в безсолнечный вечер она серо-серебристая, в солнечный день летом кажется горячей, зимой резко очерченная. И всегда молитвенная.

Еще с улыбкой вспоминаются афонские коты. О, это личности. Помнится огромный кот Шерхан, по-тигриному полосатый и его сподвижник, огромный, недоверчивый Боксер. Отец Иннокентий любил животных. Они чувствовали. Он и осам на окно приносил меду, у него они даже в машине гнездо свили. А машина у него была первая советская машина на Афоне, ГАЗ-51. Так осы с ним и ездили. И змея в машине жила. И ее кормил. А машина у него не только ездила, но и летала и плавала. Летала в ущелье, и плавала, когда сорвалась в море с крутого берега. Так вот, Боксер сам его выбрал. Недоверчивый, злой. А привязался к отцу Иннокентию, и даже морда стала другая, добрая. А когда отца Иннокентия не стало, он опять ни к кому не подходит.

Стихи монаха

Перед входом в кладбищенскую церковь Святых Петра и Павла помещены стихи, которые обязательно читают все, посещающие Афон. Прочтем их и мы, изумляясь тому, что всё это будто в наше время написано, хотя создано сто лет назад монахом Виталием.

 
Люблю бывать по временам, где скрыта тайна жизни нашей,
Где, может быть, сокроюсь сам вслед за испитой смертной чашей.
 
 
Смолкает тут житейский шум и, вместо мыслей горделивых,
Приходит ряд суровых дум, судей нелестных, справедливых.
 
 
Передо мной убогий храм наполнен мертвыми костями,
Они свидетельствуют нам, что мы такими будем сами.
 
 
Немного лет тому назад, как жили те земные гости,
И вот, ушли они в «свой град», оставив нам лишь эти кости.
 
 
Не в силах были и они владеть собой в иную пору,
И между ними, как людьми, бывали ссоры из-за сору.
 
 
Теперь, довольные судьбой, лежат, друг другу не мешая,
Они не спорят меж собой: своя ли полка, иль чужая.
 
 
Мы тоже гости на земле, и нам лежит туда дорога.
Идем по ней в какой-то мгле, не видя вечности порога.
 
 
И святость любим – и грешим, гонясь за счастием – страдаем,
Куда-то всякий день спешим, а то, что важно, забываем.
Боимся смерти и суда, желаем здесь пожить подольше,
Стараясь избегать труда, и чтоб скопить всего побольше.
 
 
Не можем слова перенесть, иль чуть неласкового взгляда,
А скорбных испытаний крест для нас мучительнее ада.
 
 
Других виним почти всегда, хоть сами Бога прогневляем,
Себя ж винить мы никогда и в самом малом не дерзаем.
 
 
Для личной прихоти своей готовы потом обливаться,
Не спать подряд и пять ночей, во все опасности пускаться.
 
 
Кривить душой на всякий час, безбожно совесть попирая,
И все, что только тешит нас, к себе усердно загребая.
 
 
Таков есть страстный человек, хвастливый бог земного рая,
Он суетится весь свой век, покоя день и ночь не зная.
 
 
И всем безумно дорожит, пока здоровьем обладает,
Когда ж болезнь его сразит, совсем другой тогда бывает.
 
 
Ударит смертный грозный час, душа греховная смутится.
И все, что дорого для нас, со всем навек должны проститься.
 
 
Безсильны нежности друзей, ничтожны ценности имений:
Они не могут жизни сей продлить хоть несколько мгновений.
 
 
Напрасно с помощью спешат, и врач искусство предлагает:
Больному все трудней дышать, и он, конечно, умирает.
 
 
Хладеет грудь и тухнет взор, все чувства рабски умолкают,
И нас, как будто некий сор, поспешно в землю зарывают.
 
 
Затем немного надо знать, что с нами здесь потом бывает:
Вот эти кости говорят… им наша совесть доверяет.
Один момент и жизнь – мечта! Зачем же столько треволнений?
Зачем вся эта суета и масса горьких наслаждений?
 
 
Мы забываем тот урок, который смерть нам повторяет,
Что жизнь дана на краткий срок, и детства дважды не бывает.
 
 
О, смерть, кому ты не страшна? Или кому ты вожделенна?
Блажен, кто ждет тебя, как сна, кто помнит, что душа безсмертна.
 
 
И нет несчастнее того, кто помнить о тебе страшится:
Вся жизнь – мученье для него, и сей, однако, он лишится.
 
 
А там – для праведных покой, и радость вечно со святыми.
Для грешных – ад с кромешной тьмой и участь их с бесами злыми.
 
 
Теперь, быть может, что иной одежды всякий день меняет,
Умрет – положат лишь в одной, и той, случайно, не бывает.
 
 
И тот, кто даром мудреца владеет, Бога же не знает,
Умрет – не более глупца, напрасно только жизнь теряет.
 
 
Недалеко уж этот срок, и эта вечности дорога…
Припомни мудрый тот урок: познай себя – познаешь Бога.
 
 
Познай, откуда ты и кто, зачем пришел, куда идешь?
Что ты велик, и ты – ничто, что ты – безсмертен, и умрешь.
 

Свет, светом написанный

От первых дней своего существования обитель Пантелеимонова была известна милосердием. Заповедь «Блаженны милостивые, яко тии помилованы будут», была в монастыре правилом жизни. Это знал весь полуостров. И нищие сиромахи, и бедные пришельцы, и убогие паломники знали: уж что-что, а кусок хлеба, укрух, как его здесь называли, они в монастыре получат всегда. И в годы благоденствия, и во времена трудностей русские монахи делились последним с приходящими за милостыней.

Но вот, в конце лета 1903 года, оскудение в запасах пищи дошло до предела. Уже и самим монахам было урезано довольствие. А у ворот обители, у Большой Порты, число просящих и ждущих хлеба все прибывало.

Здесь надо заметить следующее. Нельзя смотреть на Афон, как на место, где одни только ангелоподобные монахи, безсребреники, отказавшиеся от всего мирского. Афон всегда был еще и местом, где могли скрываться, и скрывались, от правосудия, убежавшие из-под стражи преступники, просто лодыри, не желавшие работать, молодые люди, убегавшие от обязанности службы в армии, – словом, дармоедов, а как их еще назвать, хватало. Но – все Божии создания, ко всем был милосерд монастырь. От старцев Протата пришло в монастырь увещевательное послание прекратить обычай раздавания хлеба. Объяснялось это так: «Милостыня, даваемая тем, кии не желая труждатися, приимают образ проситалей и на сие посещение токмо надеются, бывает уже не токмо причиною вреда, но и безславит имя самой добродетели, еще же и обитель лишает духовной пользы, понеже (так как) совершаема бывает яве и напоказ, чесого не подобает творити мужам духовным, по слову Божию и святым отцам».

Духовный собор старцев обители решил повиноваться Протату, но рассудил в последний раз обычай раздачи милости сотворить, «дабы не опечалить ничтоже ведающих сиромонахов». «О, – восклицает автор Слова в день Праздника Светописанного Образа, – воистинну велика есть сия добродетель рассуждения!». Ведь именно в этот день и произошло чудо, давшее основание для Праздника Светописанного Образа Божьей Матери. Вновь обратимся к Слову: «Егда же раздаяшеся последний раз милостыня по сему обычаю, нецыи от пришедших начаша скорбети, инии же зело печалитися. Схимонах же Гавриил сотвори памятования ради фотографию, еже с греческого светописание глаголется. И, о чудесе! Проявлена егда бысть оная, узреша вси смиренный Образ Матери Божией, подходящей кротко со всеми братиями и приемлющей укрух хлеба…

О, велие чудо! Неба и земли Владычица, немощь человеческую зря, яко милостивая Мати посреди братий незримо является, и во едино мгновение скорбь упраздняет и смущение исправляет, дарует братолюбное рассуждение и водворяет боголюбезное единодушие, всех возводящи к Божественному славословию и хвалению.

По сему веруем, яко Мати Божия велию милость и благодать подаде обители русской чудесем сим. Обаче не токмо сие место им просветися, но и вся церковь Христова обогатися, обретшее зде чудный сей Образ, иже Светописанный глаголется. Вся чудеса, ихже Богомати во священном жребии Своем содея, не ему единому то сотвори, но всей церкви на пользу. Тако чудо пред иконою

Достойно есть: аще оный гимн перве зде воспется, обаче послежде во всю вселенную истече, яко даже и самые малые дети со услаждением с радостию велиею оный изо уст воспевают. Тако убо и икона Богоматере Скоропослушница: аще и прославися во обители Дохиарской, обаче всему миру даровася… Такожде и зде: аще и явися чудный сей и доселе невижанный Образ во Священной Русской обители, обаче все исполнение церковное украси…

Восхвалим убо, братие, преблагословенную нашу Владычицу, горы сея Игумению за таковыя дивныя чудеса Ея промысла, купно же ублажим преподобныя и рассудительнейшия отцы наши, им же и мы подражающее, угодники Божией Матери быти да сподобимся».

Что можно добавить к сим дивным, высокоторжественным и одновременно очень простым словам о Светописанном Образе Божией Матери? Только то, что празднование Его происходит вскоре после Успенского поста, в день 21 августа, 3 сентября нового стиля.