Текст книги "Стояние в молитве. Рассказы о Святой Земле, Афоне, Царьграде"

В землю обетованную

Солнце. Путь в Тивериаду. Всегда там все цветет. Но ведь Иудейская пустыня тоже текла «медом и млеком», но «преложил Господь землю плодородную в сланость от злобы живущих на ней». Вот так. В пустыне этой была сотня монастырей, сейчас едва ли десять. Молоко было и коровье, и козье, и верблюжье, а медом называли сок фиников. Это гид. Он же (и откуда взял?): «Всемирный потоп не накрыл землю обетованную. Потерянный рай. Отсюда – допотопная тяга сюда всех: персы, турки, арабы, монголы, сельджуки, османы». Приплюсовывает крестоносцев. Вот на что выводит. Может, и Вятку не затапливало? То-то меня сюда тянет.

«Слово Иордан с иврита – спускающаяся река. Но тут и скифские корни. В верховьях – минус двести метров от уровня моря, при устье – минус четыреста. Не слабо. Не вялая река». Гид обращает внимание на пустынные земли: «Это не песок, лёсс. Если оросить – плодородны». Видя, что всем интересны мелькающие за окнами поселения бедуинов – шатры, изодранное тряпье на шалашах, вагончики, фургоны, старые остовы автобусов, сообщает: «Бедуины. Есть собственно бедуины – кочевники, гордый народ, рабски не прикованы к дому. Есть феллахи, оседлые земледельцы. Бедуины их презирают. Но уже и у бедуинов сыновья – водители автобусов. Дед на верблюде, внук, – показывает на водителя, – на машине, оснащенной электроникой». Тут же рассказывает давно известную шутку, что всех водителей на Ближнем Востоке зовут Шумахерами. Рассказывает, что уксус – это сын вина, что тут бывали битвы за торговлю благовониями, ибо сбыт ароматических вод и масел востребован был всегда. Бань нет, мыться негде, а пахнуть хочется привлекательно. Рассказывает, что тут вот памятники крито-микенской культуры, что здесь сирийско-египетский разлом, что Израиль – это борющийся с Богом, что Палестина означает вторгающийся, – гиды всегда кольнут арабов. Лягает попутно и Ясира Арафата, но чувствует: это не проходит, для нашей Церкви от Арафата одни милости.

Гид молчать не может, сообщает, что везде, «куда дотянулась мощная волосатая рука израильтянина-первопроходца, преображение». Тут и спорить неохота. Матушка наша, ясно, таких гидов наслушалась, сидит и молится. Буду и я.

Наконец и гид устает и просит пощады: «У меня уже заплетык языкается». И то сказать, он уже доехал до таких вот перлов: «Сулейман Великолепный, построя стены Иерусалима, дал фирман вначале франсисканцам, вошедшим в доверие, но это же крестоносцы, и он отметил православных, они в крестовых походах замечены не были. Это же, несомненно, гораздо более лучше».

Расквартировались. Бегал к озеру, к тому месту, где, ужасаясь его замусоренности, раздевался и заплывал. Сейчас не решился. Пока телом слаб. Организмус, как женщина, требует внимания и ухода. Надо, надо брать и сердечное, и желудочное, и головное лекарство с собой. Но и перетерпеть полезно. Причастился – прими болезни как искушение и радуйся. Лишь бы не слечь.

Но как же все загажено. Как все такое меня в первые приезды поражало и пришибало – озеро, по которому ходил «аки посуху» Спаситель. И такие берега. Как после массовки. Обувь, игрушки, пластиковые бутылки, поплавки, обрывки сетей, целлофан, картон. Все мокрое, скользкое, противное. Разгреб хотя бы узенькую дорожку к воде. Забрел в воду, умывался и пил, молясь, чтобы помогло.

Ходил к греческому монастырю. Рядом уже наше владение. Старые черно-базальтовые стены. Так и вижу вывеску: «Странноприимный дом Русской Православной Церкви». Уверен, что так и будет берег и похорошеет, и очистится от продуктов цивилизации.

Но какой же шум! Улица гудит гудками и ревет моторами, в номере шумит, сказали, что не отключается кондишен. Давит на уши, от них переходит в голову, опускается в грудь, тяжелит ее.

Нет, снова к морю! Ужинать не буду, дам желудку каникулы. Сквер перед морем чистят дворники. Гигантским пылесосом вздымают старые листья и втягивают их внутрь объемистого пузыря.

Только у моря, если сидеть совсем близко, склоняясь, слышен древний шум библейской истории. Слушал уже сегодня ласковый прибой озера у монастыря святой Марии Магдалины. Но так мало, так торопили. А ужинали часа три, желающие – дольше.

Сидел до поздних сумерек. Купил в ночном магазинчике сухариков, чуть поел, опять же отважно запил водой озера.

Утро. Спасибо тебе, моя родина, моя семья, приучили вставать рано. Делегация кряхтит, когда выезд всего-навсего в восемь, а я с пяти – с шести бегаю по округе. Совсем не хвалюсь, а радуюсь. Как же везде и всегда хорошо ранним утром! Воздух чище, на улицах просторно, в море мало лодок. Безлюдно на улицах. Помоги, Господи, сохранить в сердце все, что вижу сейчас с десятого этажа.

Вижу сверху путь, который только что прошел по берегу Тивериадского моря. Тверь наша, Самара – это все отсюда. Здесь же град Тверия, и самаритяне здесь.

Выехали. Гид почему-то начал о мифическом существе, которое отгоняло мух. А, оказывается, его имя Веельзевул. Синий его цвет, синего цвета боятся мухи. Сказать бы это жильцам общежитий, где синим (кубовым) цветом закрашены засиженные мухами стены. «Синий цвет у каббалистов, – говорит гид, – сейчас проезжаем их синагогу». Вот оно что.

Снежная шапка на горе в две тысячи двести метров. Поля пшеницы. Место битвы крестоносцев с Саладдином. Была жара. Саладдин приказал отступать. Крестоносцы, блестяще вооруженные, в доспехах, на конях, которые тоже в доспехах, преследовали, радуясь победе. Но рано радовались – солдаты Саладдина засыпали колодцы, поджигали сухую траву. Каково в железных доспехах. Умирали от жары, и умирали не в переносном смысле.

Да, а те караваны по десять тысяч верблюдов. Они же на две трети везли воду. Стали от этого делать станции, так и города создавались.

Это я коротко пересказал, не было сил записывать. Сыпались потом слова, и цифры, и события: филистимляне, моавитяне, амаликитяне, лангобарды, гунны… Сирийцы арабизировались и утратили арамейский язык. Арабский этнос имеет тенденцию к расширению и поглощению. Далее звучало: Армагеддон, Гевал и Аммон, египетское пленение, Вавилон, Египет; мать Ирода – набаттейка; жена царя Ахава, ненавидевшая пророка Илию, Иезавель, была финикиянка… Гид евреев в обиду не давал – «они после пленения, – он не сказал – Божьего наказания, – быстро оживали на страх соседям». Все его комментарии – доказательства древности израильтян (а кто спорит?) и их первоприсутствия тут везде. Арабы тебе как дважды два докажут свое преждеприсутствие. Да рассудит их Господь!

Мелькнула очередная мечеть, а где мечеть, тут и православный храм. Мимо летим. А где наша матушка? Оказывается, утром сообщила женщинам, что отзывают. Думаю, просила отозвать, ибо гид в поездке первенствует. Он вроде бы дает сумму знаний, совершенно не настраивающих на молитвенное состояние. Ведь где мы? Это он тут живет, а мы – в Святой Земле. Вот: «Муэдзины были слепые или специально ослепленные. Спро́сите, почему? – Но мы же не спрашиваем. – Место муэдзинов – на минарете, выше всех. Сверху видели женщин. На плоских крышах протекала жизнь. Чтоб никому не давать видеть своих жен, моющихся, отдыхающих, муэдзина лишали зрения». Зачем это нам?

Рассказывает о селении Афул, которое наполнено своеобразными жителями:

«Когда кого-то упрекают в отсутствии сообразительности, спрашивают: ты что, из Афула? Это то же, что спросить: ты что, из Чухраёв? – то есть вроде как сибирский валенок. А без этого сведения разве бы не прожили?»

Сам, без гида, издали узнаю́ Назарет. Назаретянин – житель Назарета, а назореи – секта. «Инославцы, – сообщает гид, – не иноверцы. Они славят того же Бога, но по-своему». Попутно, непонятно, по пути с чем, сообщает, что иудейский головной убор кипа означает сферу, купол – знак власти Бога над тобой.

На остановке ограбили: картонный стакан горячей воды, в которой мокнет серый мешочек с чем-то, – доллар. И пить не стал – выплеснул. Смешной протест – доллар-то отдал. А что я удивляюсь? В Домодедове стакан чая – сто рублей. Но хоть чай, а не жмых.

Вроде и хорошо – кондиционеры в автобусе. Но вот кто-то чихнул, и вентиляторы гоняют заразу по салону.

«В золоте купались, но не в вине. Не развратились. За прелюбодеяние убивали. Гомосексуалистов забивали камнями до смерти».

Это гид о своих предках.

О фантастических урожаях в кибуцах. О героических Бен-Гурионе и Голде Меир. Жила в хрущевской пятиэтажке.

Ну и что записал? День ездил. Нет, надо заречься ездить с гидами-иудеями. Погребают все ощущение святости Земли под завалами начитанности. Вот тоже был один, вспоминаю, ехали от Красного моря, по пути возвращения евреев из египетского пленения. «Гора Ор, тут скончался Аарон, брат Моисея. Ор – граница меж Идумеей и Палестиной. Недалеко Кадеса, в переводе святое место, был стан после первого года странствия. Умерла Мариам, сестра Моисея…» Но штука в том, что записал же! Вот что характерно. А нужно мне это было? И прочесть мог. А сейчас, а сегодня ведь было же и утро, и озеро, и Иордан. Было – и пронеслось. Вот это дай, Боже, запомнить. И то, как начал извергать тонкие струи, как струны, памятник озеру, сделанный по контуру озера, а сквозь эту водяную светящуюся решетку засияло восходящее солнце.

И опять уносилось сердце во времена начала новой эры. Встали рыбаки совсем на заре в городе Вифезда, рядом же, пешком шли, а это был день встречи со Спасителем. Никто вначале апостолу Андрею (будущему) не поверил. «Иди и смотри». И пошли, и увидели. Так же бы и нам приходить и видеть.

Ох, скоро улетать.

Гид, спиной ко мне, кому-то по телефону: «Нет, не успею. Ты же знаешь этих русских. Они ж еще везде всегда молиться будут. По определению».

Днем ему наш руководитель: «Священник с нами. Надевай рубашку и крестись». Гид: «А кормить мою семью кто будет?» В благодарность за предложение анекдот из времен учебы в СССР: «Что такое недоперепил? Это значит – выпил больше, чем нужно, но меньше, чем хотелось». Тут же уже известное: русский любит выпить, украинец любит сало, еврей любит маму.

Даже на Голгофе умудряется сказать так: «Место казни преступников. Казнили в том числе и человека, объявившего себя царем. По закону это смертный приговор». А помню, по Иерусалиму ходил человек, говорящий всем, что он царь Давид. Не то что не казнили, даже в полицию не забирали. Или (опять о гиде) в Вифлееме, у колонны с пятью отверствиями: «По легенде, из этих дырок вылетели осы и пчелы, которые разогнали персидскую конницу, во что ваш покорный слуга склонен где-то как-то, в общем, не верить. Но вложить враз пять пальцев в отверствия на всякий случай рекомендую».

Дважды расступались воды Иордана. Для Иисуса Навина и Иисуса Христа. Отсюда вознесся Илия. Упал сверху его плащ на руки Елисею. Мария Египетская переходила поверху.

Вода при освящении кипит вокруг креста. Иордан пошел вспять, в гору, когда крестился Христос.

Были броды. В жару медведи, львы, лошади пили из одного места.

Воробей на Голгофе: «Жив, жив!» Голубь: «Умер-р-р, умер-р-р».

Еще блокнот

Пустыни, пустыни. Песчаные, глинистые (такыр), камни, песок. Все скорбно и ждет милости небес. Упадет капля – через два часа травинка. Сам испытал. Возил в первые приезды с собой кипятильник, ибо как русскому, тем более вятскому водохлебу, без чая? Выплеснул из чайника остатки воды и заварку под куст под окном. Вечером вернулись из поездки – около куста, там, куда попала влага, крохотная клумбочка травки. Двести миллиметров в год осадков. Приехал раз в апреле. «Не было давно дождей», – сказали. В следующий раз к осени будущего года приехал, и знакомый сказал, что с тех пор опять не было дождей. Как живут? Ночные туманы, утренние росы, подземные реки, есть же они у Господа. Вспомнишь тут наши грибные дожди, тихие, ласковые.

Понял я, что можно здесь верить немногим плодам. Маслины (оливки) и финики. Почему? У них корни по нескольку десятков метров. Те, чьи корни в верхних слоях, плодоносят в зависимости от полива. А он может быть и химический для взбадривания роста и досрочного созревания. То есть для продажи, дохода, а значит, тут качество продукта в расчет не принимается.

Красные маки, так оживляющие склоны гор, обочины дорог, как капельки крови Христа. Цветут не каждый год, ждут условий. Значит, и год, и два сидят в каменистой, прокаленной земле, но сохраняют жизненные силы.

Несение креста (Путь на Голгофу). Михаил Нестеров. 1912 г.

Мощь пустыни подвластна только Богу. Уходили отшельники, надеясь только на Его помощь. Без этого – смерть. Хочешь доказать, что выживешь сам? И не пытайся.

Даже и не мечтаю. Вспоминаю пещеры наших лавр, похожи они очень на здешние. Не утерплю, запишу, пока вспомнил: в Египте обогнал я группу своих, когда поднимались к пещере Антония Великого, оглянулся – намного обогнал. Поднялся, протиснулся в нее. Даже робость овладевает, это же метров восемь в расщелину входишь. Тесно, страшно, мысли о змеях. Идешь в полную темноту, сам собой заслоняешь проникающий свет. Оступился, пополз, щупая пол и стены руками. Еще вниз, вверху ощутилось пространство. Нащупал одеяла, загремела канистра. Стоял, молился, привыкал. Чуть забрезжило. Разглядел иконы, успокоился. Решил подождать спутников. Пойдут же они в пещеру. Молился, потом решил примериться к ложу. Лег, замер. Такой тишины мне больше никогда не слышать. Может, сжалился над моими измученными ушами Господь, сподобил ощутить состояние досотворенного космоса, в котором не было ни звуков, ни времени, ни красок. И света не было? Ни света, ничего. Ни-че-го. Нет, не понять. Вопрос: «Что делал Господь до сотворения мира?» Ответ: «Готовил ад для любопытных». Есть же пределы попыткам познания. Слушайся святых отцов: «Знай себя, и будет с тебя».

Монастырь Георгия Хозевита, места пророка Илии, праведного Иоакима. Идти долго. Немного, для начала, пристают владельцы осликов. Но эти все-таки не такие прилипчивые, не как те, с верблюдами, на Синае. Поднимаешься, не отстают, и постоянно: «Кэмел, кэмел! Руськи, велбуд, велбуд». И идут упорно, хотя твердо отказался. Думают, седой, устанет, попросится.

Внизу зеленая нитка водовода еще со времен Ирода. Зеленая от воды, что бежит по желобу. А чуть дальше все опять сухо и выжжено. Пещеры и пещеры по склонам. Имена же отшельников и молитвенников здешних знает только Господь. Даже и у монастыря, как напоминание, висит корзинка, в которой монаху подавали раз в неделю хлеб и воду. И однажды корзинку не утянули вверх. Значит, умер? Да. И пещерка его стала его могилкой. А в корзинке птицы каждый год вьют гнездо. Пищат внутри птенчики.

Горный серый заяц из-под ног. Прямо маленький слоник.

Гид вещает: «Тут жили монахи. Они оставили свой бизнес, предпринимательские подряды, идеологические вопросы и ушли размышлять. Им помогают богатые вдовы, отдают деньги мужа на монастырь».

Внутри дружно и молитвенно поют сербы. Просто одетые, радостные. Уже уходят, но как уходят! Как на смерть.

И у нас удивительный молебен в пещере пророка Илии. Три девочки, и откуда они? Поют ангельски. Да все в белом. У одной куколка – Малютка Христос. Баюкает.

Паломники, по себе сужу, помнят не все молебны в святых местах, это, думаю, и невозможно, а какие-то те, когда сердце было настроено к молитве. Да нет, монашки знают все.

Молимся. Тут так отрадно! Долго, трудно шли. Жарко. А здесь так благолепно, звук молитвы в пещере прямо обволакивает!

Видимо, для нашего сына мы такие старые! Говорит: «Отец, ну ты, я вижу, сам дойдешь до автобуса, а маму надо на ослика посадить». – «Не согласится». Арабы идут по пятам. Нет, сын уговорил, жена моя садится на ослика и тут же начинает плакать: «Ой, ему тяжело, ой, он такой маленький, ой, отдам деньги, но пойду пешком». Так и не поехала. Араб доллары взял, но честно прошел всю дорогу с нами. Ослик цокал рядом. Надя гладила его по умной, грустной голове. Сели в автобус, поехали, помахали ему рукой.

И еще про жену. Это во всех смыслах русская женщина. Вот доказательство. Я поднимаюсь на Синай, на гору Моисея, четвертый раз, Надя – первый. Еле уговорил. Ночь. Идем. Если бы не приставания погонщиков верблюдов, то и совсем бы хорошо. Но и им жить надо, кому-то и они нужны. Едут же, усевшись меж горбов, не всё же для экзотического фото. Идем. Отбиваемся от араба: «Обязательно надо пешком». Он все равно идет. Молюсь, иду легко. Надя тоже молится, но слаба, еще бы, после Москвы, в отпуске не была две пятилетки, всю семью на себе тащит. «Не могу, упаду». – «Ну, постоим. Давай на камешке хотя бы посидим». Упрямо идет дальше. А впереди еще, от того места, до которого могут довезти на верблюде, еще восемьсот пятьдесят ступеней. Сам не считал, верю, что не меньше. Восемьсот пятьдесят. И не по двадцать сантиметров – по сорок, по полметра. Широкие, еще и по ним идешь. Ветер, тьма, нитки светлячков-фонариков внизу. Как много уже прошли! Но поднимешь голову – далеко-далеко тоже цепи фонариков. И это все надо пройти. «Я умру, иди один. Иди, я тут сяду и подожду». И видно – измучена вконец, лицо бледное, дышит прерывисто, лоб в испарине. «Тогда давай вернемся оба». – «Нет, ты дойди». Молча стоим на ветру под редкими звездами. Слышим вдруг хриплое дыхание, тяжелый кашель. Ползет по ступеням с двумя костылями старик явно старше меня. Подаю руку, он поднимает ногу, ставит ее на следующую ступень и подтягивает другую ногу. «Данке», – выдыхает он. Немец. «Хильфе?» – спрашиваю я. «Найн». Уходит. «Что ты ему сказал?» – «Спросил, не надо ли помочь». И жена – вот это и есть русская православная женщина, – сама еле живая, торопливо говорит: «Надо, надо ему помочь, пойдем. Если и такой человек идет, надо идти, стыдно перед ним». Идем, и я рассказываю, что в предыдущий раз видел, как родители-старики вели на вершину слепого сына.

Гора Синай. Эль Греко. 1570 или 1572 г.

И дошли. И встретили ликующий рассвет, восход солнца, уход ветра, тепло и сияние наступившего на земле Божиего дня. Обратно, к монастырю святой Екатерины, шли другим путем, более крутым и невозможным ночью. И жена, веселехонькая, прыгала по ступеням, как горная козочка. А я пел: «Хорошо нам с Надей тута: один час – одна минута».

А однажды причастился на Синае. И уже, может быть, и не расскажу подробно. А надо бы. А надо ли? Многие же поднимались. Мне просто повезло, Господь сподобил, что в ту ночь в церкви служили литургию. А обычно церковь заперта и в щелочки железных ржавых дверей ничего не видно. Поднимались, снабженные в дорогу сухим пайком. Но силенок не было даже на еду. Думал: дойду до вершины, там разверну этот харч-пакет. И вот – поднялись, отец Сергий идет радостный, говорит: «Греки служат. Кто не ел с полуночи, давай на исповедь». А как пели греки! «Агиос, агиос, агиос, кирие Саваоф!» И как мы Символ веры и «Отче наш»!

О, как спасает в тяжелые минуты, дни и часы воспоминаниие о таких событиях!

Пустыня святого Саввы Освященного

Помню неохватные взглядом свалки мусора, когда долго добирались до многострадальной Лавры Саввы Освященного. Они дымились. И звали эти места геенной. Сейчас и мусора, и дыму поменьше. Тот перегорел, новый не валят. Может быть.

В Лавре служба. Стоим. Тихонько отзывают, ведут наверх, к келье святого Иоанна Дамаскина. Знаменита поэма о нем графа Алексея Константиновича Толстого. «Благословляю вас, леса, долины, нивы, горы, воды! <…> И в поле каждую былинку, и в небе каждую звезду!» Цитирую – и видится эта молитвенная свобода человека, ушедшего от мира, от денег, от почестей. И куда? К послушанию чистить выгребные ямы в монастыре. И только сжалился жестокий старец, когда зазвучал обряд отпевания, написанный Иоанном. А точное изложение православной веры? Вот здесь написано, здесь. Тут свеча горела, тут он сгибался над рукописью. Выходил на выступ над пропастью, читал звездное небо, как мы газету. Днем видел стада коз, слышал шум потока внизу, то слабый, то тревожный. Тут и Мертвое море рядом, и кумранские рукописи тут обнаружены.

Там, у моря, – Моссад, за морем – гора Моисея, Нево, и гора Ирода, Мохерус, похожая на Иродион, который недалеко от Вифлеема. Вряд ли сопоставлял все это преподобный Иоанн, но, думаю, отражалась же близость ветхозаветных и новозаветных мест на высочайшем уровне его творений. Вот у него-то – творения, у нас – записочки.

Монах. Из Сибири. Был на Афоне в монастыре Хиландар, как раз где икона святого Иоанна Дамаскина «Троеручица». Полторы тысячи лет монастырю. Святой Савва ходил и увидел огненный столп. Божия Матерь ему: тут строй монастырь. Будет стоять до Второго Пришествия. Сотни монахов были убиты в начале VII века. Осталось два или три. И еще были монастыри, основанные Саввой, но остался только этот.

Служба. Только несколько свечей горит. Потолок низкий. Монахи стоят как темные столбики, которые его поддерживают.

Электричества нет, вода дождевая лишь. Русский старик-монах качает рукояткой водяной насос и кричит: «Дали визу на три месяца. Не продлевают. Отсижусь. Если что, спрячусь. Тут хорошо. Афонский устав. Молитва ночная. И женщинам нельзя».

Слышно, как оставленные у автобуса женщины поют молитву. Они поднялись на гору, чтоб было нам слышнее.

Может ли диавол спастись? Может ли Господь простить его? Где и поднимать такие вопросы, как не в монастыре, обагренном кровью мучеников за Христа, столько натерпевшихся от слуг диавола?

«А почему нет? – отвечает монах. – Я не от себя скажу, от Антония Великого. Его сам сатана вопрошал. Более того, Господь попустил и такое, что даже Великий Антоний не понял, кто перед ним. Приходит мужчина, простой человек, просит ответить, примет ли Бог покаяние от диавола. Антоний встал на молитву, и ему ангел после молитвы открыл, что Господь никого не отвергает, потому даже самые отчаянные грешники не отчаивались, а приносили покаяние. А почему, думаете, так Господь решил? Потому что на суде сатана может возопить: я хотел покаяться, а Бог не допустил. Чтобы у него такого довода не было. Так разумею. И когда снова тот человек пришел, Антоний уже знал от ангела, кто задавал вопрос. Сказал: «Стой на одном месте, обратись к востоку и день и ночь взывай: ”Боже, помилуй мя – злобу древнюю“. И так сто раз. Потом говори: ”Боже, помилуй мя – прелесть помраченную“. И это тоже сто раз. И еще: ”Боже, помилуй мя – мерзость запустения“. Опять стократно. Взывай непрестанно, ибо не имеешь состава телесного и не можешь устать. И что, спро́сите, сказал Антонию сатана? Захохотал! «Чернец, да как же я сам себя назову злобой древней, прелестью помраченной, мерзостью запустения? Да я живу лучше всех, да у меня столько слуг, море грешников, я царствую над ними, они любят меня, живу в их сердце, ходят все они по воле моей, а ты хочешь, чтоб я стал рабом покаяния? Как променяю власть на бесчестие?» Вот такой вам ответ».