Текст книги "Стояние в молитве. Рассказы о Святой Земле, Афоне, Царьграде"

Первая любовь

Это о моем Вифлееме. «Город хлеба» (Бейт-Лехем) был для меня первым в Палестине. Я жил здесь больше десяти дней. Потом все наездами, наскоками. Как щемило сердце при подъезде и как тосковало при новом расставании. И вот – поселили в прекрасной нашей гостинице.

Вифлеем! Думаю, Божия Матерь любила его больше всех других мест. Ведь каждый день, всю жизнь после вознесения Иисуса ходила из Иерусалима в Вифлеем. И думаю, конечно, знала, что будет Вифлеемский храм Рождества. И вспоминала тот день, когда к вечеру пришли на перепись и не нашли места, где ночевать. И пришли сюда, к этой вот звезде. От дома Иоанна Богослова, усыновленного Ею при кресте по слову Сына, до Вифлеема километров восемь. Каждый день! Какое величие в этом пути, освященном молитвами – беседами с Сыном!

Вифлеем. Василий Поленов. 1882 г.

Бетон, бетон, исписанные, изрисованные стены пограничные. Пропускают в трубу. Карикатуры изображают обезображенность теперешних отношений, что их запоминать? Граффити называется. Во всех странах это мычание на заборах. Это не отроки, это тинейджеры, это не отроковицы, это фанатки.

Сионская горница. Здесь схождение Святаго Духа на апостолов, здесь последняя земная Тайная Вечеря Христа, здесь умовение ног. Торопят. Рабочие ходят. Батюшка читает: «Иуда злочестивый… Бежи несытыя души…» Рабочие, думаю, может, даже специально начинают стучать громче и разговаривать. Отсюда ушел в ночь Иуда.

Но здесь положено начало Евхаристии, преложение вина и хлеба в Тело и Кровь Христовы.

В каждой группе обязательно находятся певчие, знакомые с молитвами, тропарями, величаниями. И если еще даст Бог в группу хорошего батюшку да такую матушку, какая у нас, мы – в раю. У нас они такие. Батюшка унывать не дает. Не дает и духу праздности оживать. Чуть что, возглашает: «Христос Воскресе!» И громко и радостно отвечаем: «Воистину Воскресе!» Что с того, что на календаре не Светлая седмица, в Святой Земле всегда Пасха Красная, всегда Воскресения день, так что «просветимся, людие: Пасха, Господня Пасха! Радостию друг друга обымем…».

К концу первого дня невольно определяется, кто ведет мелодию, кто в подголосках, кто создает фон. Хор крепнет, множится. Посещения святых мест становятся все молитвенней и все душеполезней. И кажется, что поехал в паломничество целый хор одного храма, который служит в таком составе много лет.

В Иерусалиме, в греческой православной семинарии, – три ученика. Из них один русский. Ваня. На двадцать преподавателей.

Соломон, оказывается, принес жертву Астарте. За это и был наказан.

Матерь Божия, когда Иисуса привели к первосвященникам, металась, просила членов Синедриона о помиловании Сына. Не слышали. Не слушали. Матерь Божию! Господи, прости! И им простила?

Овчие ворота, они же и Львиные. Они же и Стефановы. Да они же еще и Гефсиманские. Стефановы, потому что тут забили иудеи камнями первомученика Стефана. А Гефсиманские, так как из них ближе всего к Гефсиманскому саду. Овчие, понятно, по купели.

Самые широкие – Яффские. Раздвинуты для кареты императора Вильгельма. Пойдет разве такой барин пешком? Что он, Давид какой-то, чтоб босиком скакать перед Ковчегом Завета? Видимо, и в Берлине потом этим гордился.

Вечный жид получился из иудея, который не помог Иисусу. Может быть, превратился в снежного человека. Встречают всюду. Может быть, больше всех ждет Второго Пришествия. Не умрет до Второго Пришествия. Так изжился, так нажился, ждет смерти как счастья.

Храм занимал треть тогдашнего города. Арка «Се, человек». Цистерна для воды.

На лошадях только римляне, остальные на верблюдах, ослах. Надо же. Сохранились камни, отполированные тысячелетиями. Ласково и тепло касаются подошв. Теплые даже и в январе. Но какой в Иерусалиме январь? Смешно сказать.

Лифостротон – помост. Порог Судных врат. И никто не заступился, ни один член Синедриона, никто не махнул платком с помоста. Хотя «ни единыя вины не обретаю». Перешагнул порог под крики: «Распни!» Тяжело тут.

Уже храм святого Александра Невского. Высоченные своды.

Игра воинов «в царя». Жизнь ничего не стоила. Бросали жребий, кому выпадало, того все желания выполняли, поили, кормили. Одевали в багряницу, венок на голову, убивали. Так и с Христом решили играть, издевались. «Прореки нам, кто ударил Тебя?» Венец терновый. Эти страшные, ранящие тернии на ветках с горы Ирода. Привозил, хранил у божницы. Сгорели в пожаре.

Освящение Порога Судных врат. Фото монаха Иосифа. 5 сентября 1891 г.

Батюшка проникновенно читает об отречении Петра. Сто раз читал и слушал, но здесь всё впервые… И вдруг – не выдумываю – петух запел! Среди современного Иерусалима запел настоящий петух. Это для нас.

«Мы имеем закон, и по закону нашему Он должен умереть». Где логика? Почему и кому должен? Если не су́дите, так чего других заставляете убивать?

Здесь, в Святой Земле, каждый день ощущение, что ты с утра входишь в храм и весь день в нем пребываешь. Все храм и храм. Мы – внутри Евангелия. Именно так. Святая Земля – это пятое Евангелие. Нет, лучше так: мы в гостях у Христа. Мы – Фомы неверующие, все нам надо самим посмотреть, во всё персты вложить. Мы тут каждодневно празднуем Пасху.

Люди на коленях ползли, а мы разуться не можем.

Матушка на раскопках: «Ходим по крышам тогдашним».

Анемоны – как капельки крови. Стали цвести после крестной смерти. Еще цветут в Горней черные калы, расцветают, показывая скорбь, в Страстную седмицу.

Мелькнуло – вывеска: «Свадба Суваниры Обуф».

Какое дело самое важное? То, которое делаешь сейчас. Кто для тебя самый важный? Тот, кто сейчас рядом с тобой.

Как отраден глас апостола Павла: «Для меня очень мало значит, как судите обо мне вы или как судят другие люди; я и сам не сужу о себе. Ибо хотя я ничего не знаю за собою, но тем не оправдываюсь; судия же мне Господь» (Кор. 4, 3–4). И в самом деле, если еще думать о том, кто да что думает о тебе, кто что говорит, да еще и на это внимание обращать, тут хоть вовсе ничего не делай.

Миндаль зацветает первым. Еще и листьев нет, а цветы облепили каждую ветку. Цветущие прутья. Потом абрикосы, персик. Манго цветет розовым. И уже с февраля красные капельки маков. Вся земля и обочины дорог – всё маки. Их лепестки, тоненькие, гладкие, живут потом в книгах-молитвенниках. Сквозь них даже и текст читается.

Открывается Фавор, и сердце, опережая взгляд, летит к нему. Сколько раз возносился на машинах по его серпантинам к вершине – и ни разу пешком. Читаешь в книгах: шли по тропам, потом ступени, четыре с половиной тысячи ступеней. Ну и что? И шагали бы. Площадки были, часовенки на них, остановки. И общие молитвы, и свои. Когда тяжело, молитвы усиливаются. Это часа на два – на три, не больше. Но не дают идти, насильно перегоняют из автобусов в восьмиместные такси. Ясно, что для заработка. Якобы автобусы не вырулят. Был я на Фаворе в ночь Преображения Господня и видывал там заползших на самый верх таких двухэтажных мамонтов, они-то как? Не с парашюта же сбросили, сами заехали, как-то одолели крутые завороты.

Святая Земля. Цветущий миндаль

Все-таки один раз пешком прошел. Сверху вниз. И то. Как раз в ту свежую, прохладную ночь Преображения. После ночной литургии, Причастия, крестного хода вокруг храма. Три раза обошли.

Евангельские гадаринские свиньи, в которых вошел легион бесов, кинулись в Тивериадское озеро. По преданию, очевидно рыбацкому, свиньи превратились в сомов. Ибо когда готовят шашлыки из сомов, то мясо припахивает свининой. Ценное известие. Но сомы громадны. Раз к берегу Иордана (а я уже разделся) подплыло такое чудовище, что я заробел. Как влезать в воду? Заглотит, а я не Иона, не выпустит.

Видел и маленькую черно-желтую черепашку, ловко рулившую между плывущих листьев и веток. Прямо акробатка.

Эти сомы у Кинерета, у оборудованных для погружения мест, точно пасутся, стали попрошайками. Весело – и не только детям – их кормить. Любой кусок заглатывают. Медленно и важно открывая усатую пасть.

Но в этот раз совсем необычайное зрелище. Сомы ворочаются, как толстые поленья, глотают подачки. Не ссорятся, ибо и сыты, и подачек много. Плывет вдруг выдра, заплывает в центр стада сомов и начинает хозяйничать. Выхватывает прямо из пасти у сомов куски, держит кусок одной лапкой, а другой отпихивается от возмущенных сомов. Ложится в воде на спину, быстро съедает кусок и отбирает следующий. Восторг у всех без исключения. Все симпатии на стороне выдры.

Много темнокожих. И вообще всех полно, все в белых длинных рубашках. Пришли, поют хором баптисты или свидетели Иеговы. Заводят в воду полную визжащую негритянку и вдвоем ее притапливают. Замолчавшую и мокрую отпускают.

У нас в группе молодая пара. Ждут ребеночка. Везде старательно молятся и прикладываются. Молодая боится входить в воду. Батюшка терпеливо уговаривает. Сам он долго стоит в воде. Она судорожно вздыхает, отчаянно взглядывает на мужа, виновато на батюшку и наконец решается. «Во имя Отца…» После первого погружения в ужасе рвется на берег. Батюшка не отпускает и заканчивает: «…и Сына, и Святаго Духа». А после этого, веселая и счастливая, она уже сама забредает в Иордан и плывет на тот берег. Тут ею уже командует муж, плывущий рядом.

На том берегу наломал себе крохотный веничек из эвкалиптовых веток, из тех, что подобно веточкам нашей плакучей ивы полощутся в воде.

Всего за двое суток Иордан добегает до Мертвого моря, уносит в него грехи, снятые крещением и омовением с людей, приехавших со всех стран планеты. Кто ни есть на земле, а во всех явное или смутное предчувствие, что судить всех будут не идолы, не божки, не авторитеты, даже не пророки, а Христос.

Незабываемо: читаем заповеди блаженств на том месте, где они были сказаны впервые. Какой простор, какие осененные солнцем и небом зеленые горы! Какие караваны облаков и какие невесомые их тени тихо гладят поверхность главного в мире озера!

В автобусе исповедь. Освободили место для этого. Хорошо, есть возможность.

«Ой, а что говорить?» Это паломница, которая поехала с подругой, а в церкви не бывала. Но состояние группы, молитвы, храмы, иконы так благотворны, что решается причаститься.

«Ну ты с самого детства, с младенчества, – учит ее соседка. – Родилась я, скажи, и ночью плакала, маме спать не давала. Каюсь. В школу пошла, двойку получила, каюсь!»

Причастие

Утро. У Вифлеемской звезды, в пещере, только мы, русские. Служат греки, помогают им арабы. И наш батюшка облачился в праздничное. Проскомидия на виду у всех. Архимандрит, быстро и ловко вертя в руках просфору, вынимает частицы, читая записки или слушая диктовку имен. Очень терпелив. Но когда женщина читает имена и минуту, и две, и три, отстраняет ее и слушает следующую. Женщина, отходя, говорит мне: «У меня же еще записки и в другом кармане были». И все ее понимают, всем хочется побольше помянуть родных и близких. Ведь это в таком месте!

Это не высказать. Идет служба, мы стоим в пещере, откуда взошло солнце нашего спасения. Пастухи простыми сердцами умилились и пришли, куда привел ангел. И умных волхвов привела звезда. А ведь волхвам Ирод сказал, чтобы они вернулись к нему и рассказали о царе иудейском. То есть волхвы рисковали, когда решили к нему не возвращаться. Но что бы они сказали? Родился Мессия?

Рождество Христово. Фреска. Сербия. XIV в.

С царством твоим покончено, Ирод. А если бы это спасло Вифлеемских младенцев? Но о казни младенцев волхвы и подумать не могли; они и представить не могли такого. Все было как было.

Стоял на литургии у яселек Богомладенца. Только и думал: «Продлилась бы служба». Женщина-палестинка в черной куртке, простоволосая, вместо хора певчих. По-арабски «Господи, помилуй» похоже на «Я – архаба». Мальчик пробрался к звезде и сел у ног архимандрита, глядя на нас с любопытством. «Отче наш» пели на русском. Батюшка наш в богатой ризе. Пронеслась служба. Причастились. Только бы отложилась и эта литургия в сердце, вернее – на сердце, чтобы защищать его от стрел лукавого.

Много свечей на подставках для них. На круглом блюде с водой – решетка, и в нее вставляют коричневые толстые свечи. Особо со свечами не церемонятся. Некуда свою поставить? Выдергивают любую, гасят – и в ящик: хватит, погорела.

После Причастия запивки нет. Заедаем кусочками вифлеемского хлеба. Хлеб ломают над звездой и щедро раздают. Подхожу за ним дважды. Знаю, как целительно среди московской зимы начать день с крошки такого хлеба, запитого святой водой.

Из пещеры нас выгоняют армяне. Втаскивают свою икону, устанавливают над звездой.

Вернулся. Еще время до завтрака. Вспоминаю Причастия в Святой Земле, сколько их было? Десятки. Но разве важно количество? Истово верующий, однажды приехавший и однажды здесь причастившийся, может, более спасен, нежели аз грешный. А священники в ссылках, тюрьмах, причащавшие кусочками ржаного хлеба, делавшие епитрахили из тюремных полотенец, разве такие причащения не спасительны? Да еще больше!

Все в меру веры. Здесь же, лет одиннадцать назад, вернулись в пасхальное утро из собора Русской миссии, где причащались и разговлялись. Вышли из автобуса у гостиницы «Гранд-отель» и, не заходя в нее, не отдыхая, пошагали в храм Рождества. Шли по пустым улицам и пели: «Воскресение Христово видевше…»

А вот когда поют Херувимскую, в каком бы храме ни был в это время, представляю тут же Троицкий собор лавры. В нем на ранних службах бывал многократно за долгие, счастливые, годы преподавания в Духовной академии. И врезалось в память, как однажды, стоя у алтаря и слушая могучий хор молодых голосов, студентов академии, начавший Херувимскую, я совершенно отчетливо увидел у жертвенного столика преподобного Сергия. Он! В пол-оборота, в серой рясочке, склонясь над столиком, стоял молча, молился. Я боялся шелохнуться. Вышли со Святыми Дарами, заслонили вход в алтарь. Когда запели «Яко да Царя всех подымем, Ангельскими невидимо дориносима чинми…», у жертвенного столика никого не было.

И на Фаворе причащался, на рассвете Преображения, и много раз в Горней, и у гробницы Божией Матери, и, конечно, в храме Воскресения на ночных службах, у Гроба и в самом храме, причащался и уже после где-то записал, на Синае вроде бы. Поднимались на Синай, несли иконы, хоругви. Дали в дорогу и сухой паек. Помню, устал, но есть не хотелось. Сидел на камне, и не было сил даже очистить апельсин. А ведь это Ангел Хранитель оберег от еды. Приползли к вершине. Далеко за полночь. Идет отец Сергий: «Кто с полуночи не ел, давай на исповедь, греки будут служить литургию». Возликовала душа! И та служба! «Агиос, агиос, агиос Кирие Саваоф!», то есть: «Свят, свят, свят Господь Саваоф, исполнь небо и земля славы Своея!»

Осанна!

И всегда после Причастия была спасительная мысль: «Вот теперь не страшно умереть».

Боль сердца – напоминание о Боге. Болит – молись, исповедуйся, причащайся, и пройдет. Сердце болит у добрых.

Матушку терзают постоянно. Вот она в автобусе, перед остановкой, объяснила, сколько стоим, где можно руки помыть. Выходим. Ее несколько человек обязательно спрашивают: сколько стоим? где можно руки помыть? Терпение с нами нужно ангельское. «Для смирения хорошо, – улыбается матушка. – Лишь бы не потерялись». А у нас одна потерялась. Сама попросилась к Стене плача. Стена рядом с Мусорными воротами. Мы с батюшкой не пошли, глянули издали. Шум, оркестры. Без надетой на голову кипы не пустят. Подскочил русскоговорящий, уговаривает, обещает насовсем кипу подарить. И не картонную, – чуть ли не бархатную. Может быть, эта кипа и есть прообраз ленинско-лужковского кепи? Собственно, и мы носили кепки. Да и чеплашки-тюбетейки восточные носили. В кинофильме «Тимур и его команда» все правильные пионеры в тюбетейках.

Да, женщина потерялась. До того она всегда донимала матушку вопросами о размерах и датах. А какая высота? А сколько километров? А когда построено? Искали, ждали. Поехали. Она же хвалилась, что владеет несколькими языками, не пропадет. Тем более всем сообщены телефоны и матушки, и миссии.

Конечно, нашлась. Очень обижалась. «Меня бросили. Я плакала. И где я плакала? У Стены плача».

У католиков несообразность – ноги Христа прибиты одним гвоздем. Отлично помню, что когда-то во всех почти лавочках Старого города были именно католические распятия. И еле-еле можно было сыскать православное. Сейчас сплошь почти наши, правильные.

Здешние стены бетонные повыше Берлинской стены, которую видел еще до разрушения. Но там стеной был разделен один народ, здесь – два. Хотя все семиты. Все-таки что-то сдвигается в сознании, приходит понимание, что и евреи, и арабы, и эфиопы, ливийцы, ливанцы, сирийцы – одна этносемья. Как тут быть антисемитом? Некультурно.

Одержимость заразительна, как заразная болезнь, грипп например. От чихающего подальше. Так и тут, надо отстраниться. К тому, что группу пытался вывести из себя еще не успокоившийся в Израиле человек. Вежливо, но твердо избавились. А потом как-то лихорадило. Батюшка привел в норму: «Христос Воскресе!»

После ночной службы торопимся по узким темным улочкам. Вдруг в углу у торговых рядов что-то шевельнулось. Серый ежик. Как попал? Выбирайся, братишка. Если осторожно вести по колючкам от мордочки по спинке, то не колется. Помню из детства, отец принес из леса ежика. Ежик, как отец выразился, к вечеру обрусел. То есть стал пить молоко из блюдечка. Но все-таки потом убежал. Кошка очень его ревновала – лишал добычи. Выжила.

Наконец-то Вифания

Сколько ни ездил, а всегда где-то впервые. Всегда надеялся побывать в Вифании. Еще бы – Марфа, Мария, воскрешение Лазаря. «Веруяй в Мя, аще и умрет, оживет» (Ин. 11, 25). В Вифании ночевал последние дни перед несением Креста. «Тебе, Победителю смерти, вопием: осанна в вышних, благословен Грядый во имя Господне».

Хотелось в Вифанию. Но всегда не было въезда – зона конфликта, а сегодня даже паспортов не проверяли. Вифания – дом фиников. Так тут красиво, так древне. Хотя Иерусалим, его трассы рядом. Тут проще, будто провинция. Гранатовый свежий сок не три доллара стакан, а всего один. И сам выбираешь, из каких плодов при тебе сок выжимают.

Вифанский женский монастырь. Две монахини. Приветливо говорят с нашей давно им знакомой матушкой. Сажают в сухую твердую землю кусты герани. Таскают объемистым ведром воду. Оказывается, одна из них, невысокая, в шерстяной темной шапочке, – сама настоятельница, игумения Евпраксия.

Подходим под благословение. Улыбается, показывает на мотыгу и ведро: «Марфа. – Показывает на храм: – Мария». То есть совмещение труда и молитвы.

В монастыре уютно. Матушка обращает внимание на икону «Лоно Авраамово». Такую не видывал. В руках праотца плат, а в нем многое множество детских русых головенок.

К пещере. Хорошо, что задержался в монастыре, прошел свободно, побыл спокойно. Еще и камешек сам в руку попросился.

Колокола. Батюшка: «У нас на Светлую седмицу ходят школьники звонить. В поселке и мусульмане есть. Мальчишки же, хочется позвонить. Он идет с друзьями, они ему: тебе нельзя на колокольню, ты мусульманин. Говорю: “Почему нельзя? Тебе интересно звонить? – Кивает. – Бери благословение”. Складывает руки, благословляю, веселехонек бежит с другими. Да и звонит так ловко».

На выезде из Вифании размахнулось строительство мечети.

Запад погнался за порядком, за комфортом и пришел к безбожию. Душу потеряли, ублажив тело. Желудок у них вытеснил душу. Их кумир – телец златой, вспомним Шаляпина-Мефистофеля.

«Распев у тебя Бортнянский, да голос портнянский».

В автобусе: «Кем диктуется, кем устанавливается мода? Прочтите сзади наперед. Так кем диктуется мода? Адом». – «Да, здорово. А возьмите слово кабак, читайте хоть так, хоть так, все равно кабак».

И есть, и будет Христос посреди нас, и есть, и будет у нас Новый Иерусалим. В прямом смысле. Практически рядом с Москвой. Это уже все знают, и многие в нем бывали и бывают. До поездки побывал и я. Не был там давно. Но не ругаю себя, ибо для того сильного впечатления, которое испытал от приезда туда, был даже и нужен такой долгий перерыв. Знал, что восстанавливается монастырь, но такое было безотрадное воспоминание от тех приездов в 60-е – 70-е годы, что боялся, как говорят психологи, впечатлений со знаком минус.

Но все получилось со сплошными плюсами. Как поглядел на вознесшийся заново купол храма – ротонду – да как вошел в него, сразу сердце сказало: да! И уже сразу ноги понесли по ступеням на Голгофу. Крест палестинский, подлинный, Господь и добрые люди сохранили. Побыл, повспоминал ночную службу на Голгофе, и уже показалось, что именно тут причащался. Спустился, приложился к Камню помазания, вполз на коленях по коврам в Придел Ангела и в сам Гроб. Обошел все вокруг. Конечно, еще делать и делать. Еще и не вполне монастырь, еще сильный налет музейности. Но уже если один экскурсовод говорит о закомарах, апсидах, о тутошнем съезде эсеров в восемнадцатом году, то другой – невысокая, зябнущая на сквозняке девушка – о бичевании Господа, о распятии так, будто сама была свидетельницей страданий Христа.

Все наладится. Молитвой воспрянет. При мне приехал автобус из Ульяновска. Первое, что сказали с радостью, – осенью уже приедут из Симбирска, что приняли уже решение вернуть это удивительное имя городу, давшему миру вождя мирового пролетариата. «Да он и не наш вовсе, – весело говорит женщина, – они же в Нижнем Новгороде до этого были, она, мать его, уже была им беременна». Думаю, когда ж наша милая матушка Вятка вырвется из плена псевдонима пламенного большевика? В группе дитеночек четырех лет. Такой крепенький малыш, весело озирается, бежит к колоколу. Колокол пока не совсем колокол, пока он музейный экспонат, приподнят немного над землей, выставлен на погляденье. У него и язык болтами к железной полосе привинчен. Дитеночек колотит по колоколу кулачком, будто просит впустить. И колокол отзывается младенцу негромким чистым звуком.

Есть в Новом Иерусалиме, может быть, от изразцов, от окружающей зелени, от крепостных стен, сложенных из красных кирпичей родной глины, какая-то русскость, основательность, спокойствие. Изразцы здесь называются «павлинье око», а павлин – птица райская. Светят «павлиньи очи» нам из XVII века, и дай Бог им светить еще долго-долго.

Великое счастье, что в России есть эта святыня – Новый Иерусалим. И будет там, рано или поздно, схождение на Гроб Господень Благодатного огня в Страстную Субботу.

Все тут такое подлинное! Поток Кедрона мелкий и скоро высохнет. Как и в Иерусалиме. А река Иордан-Истра такая точная в совпадениях, только бы глаз не поднимать к зданиям и трубам. Для погружения все оборудовано. Не так богато, как в Кинерете, зато бесплатно.

По дороге на Иордан вкрапление дикого язычества – дерево желаний, обвешенное тряпками и разорванными носовыми платками. «Везде есть такие, – защищает дерево черноволосый мужчина в широкой кепке, – и у нас в Грузии есть. Разве у вас нет желаний?» – «Нет». – «Не может быть!» – «Может. У нас есть уверенность, что Господь лучше нас знает, что нам нужно».

Впервые разглядел, что то здание, которое именуется в музейном путеводителе кельей патриарха Никона, собственно кельей не назовешь; это скорее дом приемов. А сама келья – трогательно крохотный домик на крыше. Он каменный, но сделан по типу бревенчатых избушек. Метра, может быть, четыре квадратных. Вроде и большая келья, но далеко ей до загородных строений новых русских. Они вообще хамских размеров. Архитектура стиля а-ля финансы.

И зачем только Никон так резко и так жестко менял привычное богослужение? Да, надо было править книги. Да, и он был прав, и Максим Грек, но рвать привычное так сразу, так вдруг… Объяснить бы о троеперстии, об ошибках в богослужебных текстах – нет, не церемонясь выполнять приказ! Но и Аввакум, нападавший на крест, разве был прав? Это как понять: «Крест – польский крыж»? Хоть ты одним пальцем крестись (Бог един), хоть двумя (две ипостаси), хоть тремя (Троица), все равно начертываешь на себе знак готовности следовать за Христом, умереть за Христа.

Договорю о Новом Иерусалиме. Взорвали его 10 декабря. Взрывали эсэсовцы элитной дивизии «Райх», стоявшие там всего две недели. Тащили с собой огромное количество взрывчатки, но наше наступление под Москвой вынуждало все бросить. Тогда всё и зарядили в основание главного храма. И должна была остаться только груда щебня. Но – велик Господь – взрывная мощь обошла алтарь, сохранила кувуклию. Конечно, потери были огромны. И настолько было велико значение Нового Иерусалима, что обвинение в его порче стояло отдельной строкой в документах Нюрнбергского процесса, суда над фашистами. Их, немцев, приговорили к восстановлению архитектурного русского шедевра.

Не торопятся исполнять приговор. Да и некогда им, всё долги евреям платят.

Но узнал я, что приезжал в монастырь старик-немец, и плакал, и каялся, что он из тех, кто взрывал, и что тот, кто командовал, умер страшной смертью. Какой? Разве важно какой? Страшной.

Но есть и еще мнение, то, что храм взрывали наши. Что взрывчатка складировалась нами, а немцы наперли, и, чтоб она им не досталась, рванули. Как знать. Также есть версия, что сносили колокольни и высокие храмы по военной необходимости, ибо это были артиллерийские ориентиры.