Текст книги "Стояние в молитве. Рассказы о Святой Земле, Афоне, Царьграде"

Место спасения души

Диавол властвует в мире. Деньги, похоть, гордыня. Чрево вытесняет душу. Музыку небес глушит грохот преисподней. Но Господь не оставил любящих Его. Горняя – место нашего спасения. Надо помогать Горней. Как? Как получится. Но главное – молиться за нее.

Небесный Ангел Хранитель монастыря, конечно, святой Иоанн Креститель. Он являлся уже не одной игумении монастыря, благословляя на труды и дни. А еще монастырь незримо хранят усопшие здесь и преданные здешней сухой земле монахини. Особенно почитается могилка двух монахинь, матери и дочери, Вероники и Варвары. На могилке их всегда горит золотистая лампадочка. Это мученицы уже нашего времени. Совсем недавно они были зверски убиты. Кем? Слугами сатаны. Которые не пойманы доселе. Да вряд ли кто их и ловил.

В храме идет вечерняя служба. Подъезжает опоздавший мужчина. Он русский, женился несколько лет назад на еврейке. Уже дети.

– Конечно, тоскую по Родине, – говорит он. – А куда денешься, по любви женился. Езжу в Россию раз в два года. А на службу сегодня опоздал, потому что жену на шабат отвозил. Я ж водила. Что в Союзе был, что тут. Но тут на дорогах больше хамства.

Да. Сегодня пятница, канун иудейской субботы. Это значит, что из еврейского селения, что за источником Пресвятой Девы, будет всю ночь доноситься гром и грохот музыки шабата.

– Так и живут, – весело говорит мужчина. – Тут один поэт еще из Союза приехал, сочинил фразу, теперь все повторяют: «От шабата до шабата брат обманывает брата». Если бы не монастырь, я бы здесь волком завыл.

Перед сном игумения благословляет одну из монахинь обойти монастырь по всему периметру. Монахиня идет с иконой Божией Матери. Встречные благоговейно прикладываются к святому образу.

В храме читается Псалтирь. Монахини расходятся по кельям. Легкий ветерок летит сквозь колокольню, еле слышно откликаются колокола. И только, может быть, голубочки слышат эти тихие звуки. Да ангелы.

Корабль

Вот уже и паспорта отштамповали, и вещи просветили, а на корабль не пускают. Держат в нагретом за день помещении морвокзала. Нам объяснили, что корабль досматривает бригада таможенников. Раньше таких строгостей не было. Ждать тяжело: сидеть почти не на чем, вдобавок жарища. Да еще и курят многие вовсю. С нами группа журналистов, а с них что взять? Хозяева жизни. В группе преимущественно женщины в брюках, и среди этих женщин некурящих нет.

Прямо виски ломит от этого дыма. Подошел к охраннику и попросил его, прямо взмолился выпустить хотя бы у выхода постоять, а не в помещении.

– А потерпеть не можете? – спросил он. – Скоро уже отшмонают. Уже ваши угощение таможенникам понесли.

– Не могу, голова болит.

Он посторонился, и я вышел в южную майскую ночь. Стоял у решетки ограждения перед водой, видел в ней отражения зеленых, желтых и красных огней, слышал ее хлюпанье о причал и очень хотел поскорее оказаться в своей каюте, бросить сумку и отдраить иллюминатор, в который обязательно польется свежий морской воздух. И услышать команды отчаливания, начало дальней дороги.

Потом, когда отшумит провожающий буксир, когда утомленные расставанием с землей паломники и пассажиры тоже затихнут, выйти на палубу, быть на ней одному, ощущать подошвами большое, умное тело корабля и знать, что и луна, и морские глубины соединились для того, чтобы сказать тебе: смотри, смотри, эта красота и мощь земного мира пройдут, старайся запомнить их.

И стоять на носу, слышать, как ударяются о форштевень и раздваиваются волны, как распускаются белые крылья пены, вздымающие корабль. Дышать, дышать простором, глядеть на небо, находить по звездам север, крестить родных и близких и Россию. И обращаться к югу, креститься на него, вспоминая Святую Землю, и замирать и надеяться на новую с ней встречу. И радоваться, что она начинает приближаться.

Как далеко еще до этого и долго! Но не пешком же. Даже не под парусами. И хорошо, что далеко, хорошо, что долго. Будут идти дни и ночи, солнце станет жарче, а луна крупнее. В Черном море будут прыгать дельфины, а в Средиземном заштормит. Далекие острова будут проплывать у горизонта, как во сне. Звезды каждый вечер будут менять расположение: Большая Медведица снизится, Полярная звезда отдалится, и однажды утром покажется, что ты всегда жил на этом корабле.

Уже за кормой Святая Земля. Корабль уходит в закат. Слева возникает широкая лунная дорога. Сидел на носу, глядел на мощные покатые волны. В памяти слышалось: «Бездна бездну призывает во гласе хлябий Твоих» (Пс. 41, 8). И: «…Вся высоты Твоя и волны Твоя на мне преидоша» (Пс. 41, 7).

На воде голубые стрелы света. Зеленое и золотое холмистых берегов. Не хочется уходить в каюту. Приходит, появляется звездное небо, будто меняется покров над миром. Шум моторов, шум разрезаемой воды, как колыбельная. Но почему-то вдруг глубоко и сокрушенно вздыхаешь.

Карта Святой Земли. 1759 г.

Голубые дороги

Дивны высоты морския, дивен в высоких Господь.

Пс. 92, 4

Был такой послевоенный кинофильм – «Голубые дороги». Он – о военных моряках. Фильмы были в основном черно-белые, а этот цветной. Могу представить, как тогда загорелось мое сердце, если все детство мечтал быть моряком. Играли в капитанов, карабкались на высоченные деревья, вглядывались в синие под голубым небом дали безбрежных лесов. А как гудели от ветра прямые стволы золотых сосен в вятских борах! Прямо гигантский орга́н. Сосны так и назывались – корабельные. Помню и отроческие стихи: «Сосна – корабельная мачта / С натянутым парусом неба, / Вросшая в твердую землю / Как в палубу корабля».

Море постоянно жило во мне томительной тягой к себе. Но, когда пришел срок служить, меня призвали не во флот, а в Ракетные войска, и море впервые увидел только после второго курса пединститута. Увидел из окна поезда, в котором мы, вожатые, везли пионеров в евпаторийский лагерь «Чайка». Море показалось мне похожим на безбрежный синий лес детства и юности. А уж когда оно стало плескаться у ног и когда заплыл в его объятия, покорен был им окончательно.

И вот эти два Божиих чуда – лес и море – друзья мои. В лесу не боюсь заблудиться, в море не боюсь утонуть. Когда долго без них, то очень тоскую. Всегда бы, как на Святой Горе Афон, стоять среди леса и видеть море.

А вот сижу в доме, стоящем на асфальте, и утешаюсь чтением найденного в бумагах блокнота. Лет пятнадцать назад брал его в первое морское плавание. Открывалась паломническая линия «Святой апостол Андрей Первозванный», и меня пригласили. Тогда я преподавал в Духовной академии, и вот совпадение – в день, когда я узнал о приглашении, мне подарили блокнот. А был день святого равноапостольного великого князя Владимира. Подарил блокнот бывший мой студент, а теперь игумен Димитрий. Я только что встретил его в Манеже на открытии выставки о династии Романовых и сказал, что снова получилось совпадение: его подарок терялся и нашелся именно сегодня. Это важно было сказать: на обложке блокнота фотография нашего святого страстотерпца Николая, вершины династии Романовых.

– Значит, пригодился мой блокнот? – спросил отец игумен.

– Еще бы. Я его тогда весь исписал.

– Интересно бы почитать.

– Это невозможно, – искренне отвечал я, – секретов нет никаких, но разобрать свой почерк уже и сам почти не в состоянии.

Игумен посоветовал:

– А вы выберите время и переведите его через компьютер. Есть же у вас компьютер?

Я тяжко вздохнул:

– Так куда денешься.

– Вот и отлично. Я вас благословляю.

Радостно было получить благословение от своего бывшего студента.

И вот сижу и одним пальцем, изредка двумя, перетюкиваю свои тогдашние записи. Как записалось, так и перелагаю. Только расставляю для удобства чтения заголовки.

Отплытие

«Сей ценный дар получен от студента Моисеева на день святого Владимира, и в этот же день узнал, что приглашен на корабль, и сразу решил, что возьму блокнот с собой. Дай Бог. Дай Бог, чтобы книжка эта мала оказалась для записей», – сделал первую запись.

Все еще не верится, хотя позвонили и назвали день, час и место отъезда. Читал сейчас акафист святому апостолу Андрею. Теплоход «Витязь» был научным судном и вот открывает паломническую линию: Россия – Святая Земля. Первый рейс.

Новороссийск. С вокзала на морвокзал. Медленно тянутся долгие часы, жарко. Наконец-то молебен на причале. Речи. С вещами по трапу. Качается. Получил ключи от каюты в носу корабля. Долгое отчаливание. Не естся, не пьется, не спится. Но дремал. Шумит вода, и шумят моторы.

Оказалось, долго дремал. Под утро вышел на палубу. Никого. Идем в морском пространстве. Берегов не видно. Это, конечно, чудо – везде вода. Мы же из воды, Господь же вначале сотворил море. Ученые, спеша вдогонку за Создателем, вычислили, что состав плазмы крови равен составу морской воды.

Все мысли о Святой Земле. Здесь и церковь корабельная, иконы. Ощущаю корабль как частичку Святой Земли. Не могу даже ходить по нему обутым.

Сижу на самом носу судна. И слева и справа подступают высокие воды. Мы будто вскарабкиваемся в гору. Отломил кусок хлеба, солью посыпал, питаюсь. Вчера не было сил пойти на ужин.

Никого на палубе. Читал «Отче наш», и показалось, что читаю его один на всем белом свете. И не смею думать, что Господь меня слышит. Но если не слышит, мы погибли.

Вернулся в каюту. Отдраил иллюминатор. Стало свежее, и слышнее стал шум раздвигаемой кораблем воды.

Вчера в Новороссийске, в церкви, служили напутственный молебен. Чайка села на крест. У нас, в Москве, голубь был бы. Отходили от причала, а я стоял у борта, все смотрел. Билась меж кораблем и причалом измученная винтами вода, белесая, кипящая. Отходили долго, ложились на курс. Выбились из графика.

В первый день плавания измучился, от жары перестал соображать, есть не хотелось.

Корабль освящен

Был чин освящения корабля. Нес за батюшкой чашу свтой воды, которой батюшка окроплял стены кают, шлюпки, капитанскую рубку, машинное отделение, камбуз. Сто раз пели: «Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое; победы православным христианом на сопротивныя даруя, и Твое сохраняя Крестом Твоим жительство».

Вечером фильм, не помню какой, не смотрел. В каюте хорошо. И хотя перед дорогой было все бегом-бегом, набрал с собой образочков, иконочек, наладил в левом, по ходу, углу, то есть в восточном, иконостасик. (Вот русский язык, сплошные запятые.) Открыл шкаф, в нем вдруг – церковный календарь. Вот спасибо! Год прошлый, но изображения Троицы, Божией Матери, святых вечные.

На корме установили бассейн. Похож на баптистерий, круглый, небольшой. Залез, пока детей нет, побулькался. Дети здесь всё те же дети. Хотя они тут дети всяких начальников.

Смотришь вдаль, смотреть больно, режет глаза. Может, от соли. Слава Богу, море спокойное.

Да, вчера же было затмение. Я о нем забыл напрочь, хотя в городе говорили, что будет. Здесь оно было почти полное. Я сидел, весь мокрый от жары, в каюте. Темнеет вдруг резко. Ночь, что ли? А может, тучи? Хорошо бы дождь, прохладу. Нет, затмение. Конечно, это апокалипсис: среди дня нет солнца, духота. Люди сбились в кучки. У кого-то цветные стекла. Посмотрел и я сквозь стеколышко. Лучше б не смотрел: черный диск солнца. Вот оно так же чернело при распятии. Солнце померкло, и завеса церковная разодралась. Страшно. Было вразумление.

Но вот осветилась полоска сбоку, стала расширяться. Побольше, побольше. Будем жить.

Пишу, очки не держатся на мокрой переносице, потею. Пишу без них и не вижу, что пишу.

Море и море. И спереди, и сзади, и справа, и слева – везде. Ночью обращался к Полярной звезде, очень невысокой здесь, и все думал о родных и близких. За них молюсь. Дай Бог причаститься на корабле. Литургия будет в субботу, сейчас молебен. Батюшек очень много. Главный – громогласный благочинный Новороссийска. Много начальников из казаков и начальников московских. И много журналистов. Здесь у меня главное счастье – мое убежище. Тут важно вовремя убежать, укрыться в каюте. А то только остановись с одним, подходит другой, третий, и уже никуда не денешься, час жизни убит, потрачен впустую. Да какой час – полдня. Ведь надо же потом еще очнуться от разговоров.

А все думается почему-то о русских беженцах, о Шмелеве, как они уходили на судах, сутками болтались до Стамбула и уже знали почти наверняка, что дальше будут жить без России. А Россия без них. За что нас Бог наказал? За дело.

Босфор закрыт

Вот и новость – Босфор закрыт. Мало молимся. Но как без искушений? Вскоре все одно к одному: сломались, стоп, машина. Остановились часов на пять, что-то ремонтировали. Стоять плохо – жарища переходит в духотищу, покачивает, подташнивает.

Вид Босфора. Иван Айвазовский. 1874 г.

Нет, Босфор закрыт не совсем, только проход ограничен, прокладывают какой-то кабель. Может, пропустят. Какой с нас барыш, мы не торгаши, ничего не купим, не продадим, и не военные, пригрозить не можем. Говорят, пропустят в последнюю очередь.

Да, как начали терять время при отплытии, вместо восьми вечера отчалили в полночь, так и тянется. Должны были Босфор проходить в семь утра, потом сказали: в шестнадцать, сейчас сообщают: в восемнадцать. Опасность от опоздания в Хайфу угрожает тем, что можем не попасть в Иерусалим, вот оно. Заказанные автобусы могут уйти или взвинтить плату за ожидание. Но уж как Бог даст.

Ручка отказывает от жары? Скорее оттого, что записывать нечего: вода кругом, шум воды, купание в воде, обливание водой, значит, и вода (иносказательно) течет в блокнот.

Шум тревожимой воды стал так привычен, что даже в полусне, ворочаясь среди мокрых скомканных простыней, ловишь его слухом. Он уже начинает успокаивать – движемся.

Как же много дряни в воде: пластик, клочья чего-то, банки, бутылки, торговые лотки. А сколько утонуло. Дно апостольского моря устилается отходами цивилизации. За нее погибали?

Когда стояли, стали обрастать выбрасываемым мусором. За это целый день не видели дельфинов.

На окне лежала сумка с едой, взятой еще из Москвы и Новороссийска. От жары уцелели только печенье и сушки, остальное пошло на корм рыбам. Но это все-таки не мусор. Съедят за милую душу.

Еще видел маленькую зеленую птичку. Очень бойкая, бегает по палубе, забежит в тень, отдохнет и опять бегает, ищет еду.

Ну вот и изжога. Ну вот и живот. Все по грехам.

Второй день к вечеру. Да, давно хотел записать фразу: главное счастье – это причастие, а просто счастье – не видеть московского телевидения. Забыл, а изжога напомнила.

Переползаю с койки на диван, покрытый синтетическим ковром. Не содрать – прибитый. Синтетика – это символ демократии, она удушающа.

Между Азией и Европой

Земля! Подняли турецкий флаг. Зачем? Оказывается, так полагается – турецкие воды. Дельфинов в турецких водах что-то не видно.

Пробуждение от дневного сна как всплытие из теплой мутной воды – хватаешь воздух, а сам еще в мареве влажного тумана. Потом только соображаешь, что видел сон и сон еще не отпускает. Видел кресты на могилах. Ведь я собирался ехать на родину, устанавливать кресты дедушкам и бабушкам, а тут, как с неба позвонили, Святая Земля. Во сне я спрашивал женщину, через которую заказывал кресты: хватило ли денег, что я посылал. Она выговаривает: «Это у вас в Москве за все дерут, в Вятке все даром. А у деда твоего, – ощущение, что по маме, – уже мраморный памятник».

Ужин. Изжога вроде соскочила. Не жарко, берег в дымке. Именно в дымке, а не в тумане. Огромные танкеры слева и справа. Ползут, будто черепахи. Вспомнил стих чей-то: «Я готов был кричать: ”Любовь!“ как кричат моряки: ”Земля!“» Но эта земля теперь не святая. А была! Была, и рядом с нею, готовые взять ее обратно, стоял флот Ушакова и войска Суворова. Тогдашние либералы сделали все, чтобы не допустить возвращения Стамбулу имени равноапостольного Константина. Детству моему и юности досталась великая песня «Летят перелетные птицы». «Не нужен мне берег турецкий и Африка мне не нужна», – искренне пели мы. Но берега-то эти были православными до 1453 года. Не глупее нас были Леонтьев, Достоевский, Тютчев, Горчаков, считавшие, что русский флаг над Босфором и Дарданеллами спасет и Азию, и Европу.

Высится над границей меж материками, частями света, церковь Святой Софии, но без креста, взятая под стражу четырьмя минаретами, как азиатскими штыками. Музей?

Паки и паки слава Богу за местечко на корабле, за каюту. Мала, да отдельна. Как представлю русских паломников, неделями живущих на палубе корабля, в лапоточках, с сухариками в мешке, с молитвою на устах – вот им было каково? Маялись, сердечные. Не то что мы, баре, с баром, с бассейном, с охладительными душами.

Так хорошо, так отрадно читать Евангелие под шум разрезаемых волн, обратясь к иконостасику, к востоку и ощущая справа Святую Землю. «…От словес бо своих оправдишися и от словес своих осудишися» (Мф. 12, 37).

Господи, помоги побывать в Святой Земле и вернуться к родным. Так тоскую о них. Самая, видимо, чистая и возвышенная разлука, когда кто-то из семьи в море.

Ох, недаром бьются девичьи и женские сердца при виде морской формы! Тоска о любимых, которые сейчас – среди водной стихии, непрерывна.

Ух, с какой скоростью надвинулся берег! Пишу, стоя у иллюминатора. Берег, зелень и камни, селения, минареты, ржавый корабль, огромный, еле живой, без флага, проходит почти впритирку.

Босфор. Слева – Азия, справа – Европа. Разнокалиберные корабли снуют, суются поперек пути, турки нам машут, мы машем туркам. Ну, народ, прямо под нос лезут!

Ух, сколько минаретов! Спереди надвигается техническое чудо – мост Азия-Европа. Движение машин туда и сюда сумасшедшее. Приближаемся, вот мост близко, укрупняется, всё ближе, уже стремительно проносится над нами. Запрокидываем головы, уже он как самолет пролетает.

Все, отдаляемся.

Ждем храм Святой Софии. На берегу живого места нет, все сплошь застроено. Святая София. Штыки-минареты на страже. Крестимся. Вспоминаем предание о православной литургии в храме. Священник выходил из алтаря со Святыми Дарами для причастия, и в это время в храм ворвалась турецкая конница. И батюшка ушел в стену. Он вернется и закончит литургию, когда над Святой Софией вновь будет православный крест.

Древние стены Византии. Сюда с севера, из Киева, по воде и по суше явилась равноапостольная Ольга; ее мы считаем первой русской паломницей; отсюда на юг, в Иерусалим, отправилась равноапостольная Елена. Тут были послы святого князя Владимира, эти берега вдоль и поперек исходили русские паломники, на них обращали тоскующие взгляды русские эмигранты. А потом долго нас здесь не было, и вот – возвращаемся.

Но как? Челночниками? За дешевым барахлом?

Падает ночь, на юге это быстро, много возникает разноцветных, разной яркости огней. Многие огни движутся, это суда.

Уже и звезды. Милый север!

Мраморное море. Ветер. Качает. Дверка в каюте ходит. Да нет, вроде успокоилась. На палубу!

О, да мы же стоим! Сколько же кораблей на рейде, сотни и сотни! Мы еще быстро проскочили. Хотя ждали долго. Терзали нас турки-таможенники и турки-пограничники.

Зашумела машина, зашумела вода, поехали. Сколько же звезд, сколько же самолетов и вертолетов! Кажется, что и звезды летают. Большая Медведица все ниже. Или так кажется от разлуки? А давно ли уехал? А тоскую. «Ох, побывать бы мне дома, поглядеть бы на котят. Уезжал, были слепые, а теперь, поди, глядят». А ведь долго ли они слепые? Недели две, не больше, а уже тоскливо без дома, вот русское чувство.

Европейский берег весь в огнях, рассиялся, азиатский притух, огоньки редко.

Впереди Дарданеллы, Эгейское море, дальше – просторы Средиземного. Мы сейчас, как в молитве, сущие «в море далече» (Пс. 64, 6). Вспомнишь греков. У нас люди делятся только на живых и мертвых, а у греков еще и на третьих, на тех, кто в море. Отсюда и общемировая застольная здравица: «За тех, кто в море».

У моря свои молитвы, слышу их голос в шуме воды. Укоряет нас пролив: что ж это я не русский? Брать, брать нужно было Босфор и Дарданеллы и все побережье. И не хуже бы жили турки, чем сейчас живут.

Все время какие-то желтолицые строгие чиновники – кто в форме, кто в костюме, а кто и в чалме, поднимаются по трапу, их уводят внутрь, там они ставят какие-то штампы на какие-то документы. Уходят порозовевшие, довольные, с подарками. Ну, Турция!

Опять идем по проливу между частоколами минаретов.

Совсем ночью, в первом часу, стоял на носу в темноте. Прямо по курсу крест-накрест, напомнив крест на андреевском флаге, упали две кометы.

Господи, помоги совершить паломничество! И жара, и остальное преодолимо, преодолеваешь неприятности воспоминаниями о паломниках матушки-России. И я, грешный, в жару сорок пять градусов в тени хаживал. Но моложе был.