Текст книги "Ночь с Ангелом"

Вспомнил, как этот Заяц обозвал мать Толика «жидовкой»…

…за что Толик и всадил Зайцу отвертку в живот…

А потом решением районной Комиссии по делам несовершеннолетних был отправлен в воспитательную колонию усиленного режима на пять лет. Толик. А Заяц в больницу – на две недели…

Вижу я, как стоит заматеревший и хорошо одетый Заяц на углу проспекта Науки и улицы Бутлерова, на ступеньках кинотеатра «Современник», вместе со своим младшим братишкой – тихим и болезненным мальчиком, одноклассником Лидочки и Толика в То Время.

И слышу, как младший Зайцев говорит старшему:

– Дай пятерочку…

– Перетопчешься, – отвечает старший.

– Жалко, да? – ноет младший.

– Жалко у пчелки в жопке.

– Ну, трюндель дай… Чего скажу!

– Сначала скажи, а я посмотрю – давать ли еще.

– Нам сегодня после уроков училка «Комсомольскую правду» читала. Про Тольки Самошникова брата-артиста.

– Это который за границу дрыснул?

– Ну!

– И за что тебе треху давать? Подумаешь!.. Сейчас все бегут, – презрительно сказал старший Заяц.

– Накрылся артист тама. Взорвали его с подельником, – уточнил младший Зайцев. – А перед этим два мильона ихних денег сюда переправил.

– Ври больше, – насторожился старший.

– Век свободы не видать! – побожился младший. – Сам почитай. Позавчерашняя газета.

Видно было, как у старшего Зайца в голове со скрипом зашевелились мозги. От такой непривычной работы Заяц сощурился, загуляли желваки под нечистой кожей скул. Переспросил на всякий случай:

– В какой, ты сказал, газете?

Младший понял, что вожделенные три рубля уже плывут ему в руки, и с поспешной готовностью ответил:

– «Комсомолка» за позавчера. И во вчерашней «Смене» – слово в слово! Только я не помню, как называется…

Старший Заяц достал трешку, протянул младшему, сопроводив акт расплаты воспитательно-педагогическим напутствием:

– Будешь опять клей «Момент» нюхать – яйца оторву! Понял?

И стал спускаться со ступенек кинотеатра.

– А ты куда? – спросил младший, любовно расправляя смятую трехрублевку.

– На кудыкину гору, – остроумно ответил старший. – Отвали!

И мне стало очень неуютно от недоброго предчувствия…

* * *

Сергей Алексеевич Самошников уже второй день температурил и не выходил на промозглые, холодные ленинградские улицы, чтобы совсем не расхвораться в такое нелегкое время.

А в «детской», на Лешкином диванчике, лежала Любовь Абрамовна с прыгающим давлением. Каждое движение вызывало у нее сбой нормального сердечного ритма, и в этот момент ей казалось, что сердце ее делает какой-то акробатический кувырок, а потом на пару секунд само замирает от испуга и удивления… И это было очень страшно!

Но Любовь Абрамовна – бывший участковый доктор – знала, что все сердечные недомогания обычно вызывают повышенное чувство страха, и поэтому уговаривала себя не впадать в панику.

– Я вам корвалол накапал, мама, – говорил ей Серега.

– Сколько?

– Сорок капель.

– Можешь еще десять добавить, Сереженька.

И «Сереженька» добавлял в рюмочку еще десять капель.

– Ты принял аспирин, сынок? – спрашивала его Любовь Абрамовна.

Только что на кухне Серега принял полстакана водки с перцем и поэтому бодро отвечал:

– Аспирин?.. А как же?! Естественно, принял. Что это мы вместе расхворались, мама? Ну, прямо Кот Базилио и Лиса Алиса…

Фирочка вернулась с работы на полтора часа раньше обычного времени, увешанная продуктовыми сумками.

– Как мама? – спросила она с порога.

– Ничего, – ответил Серега. – Не хуже, слава те Господи…

– Что у тебя с температурой?

– Нормальная.

– Нормальная – это сколько?

– Тридцать семь и восемь. Но было же больше!

– Ты-то хоть не свались, Серенький…

– Иди к матери, а я тебе поесть приготовлю, – сказал Сергей Алексеевич.

– Не нужно. Я на работе перекусила. Я сейчас возьму машину и поеду в колонию к Толику-Натанчику. Мне звонил Лидочкин отец и сказал, что договорился с заместителем начальника колонии по воспитательной работе – нам в порядке исключения дают внеочередное свидание с Толиком. А ты оставайся дома и паси маму. И завязывай с водкой…

– Лечусь, Фирка… Лечусь, родненькая, – дрогнувшим голосом ответил ей Серега и отвел в сторону глаза, полные слез.

Фирочка поцеловала Серегу в небритую щеку, на мгновение прижалась к нему, резко выдохнула и пошла в «детскую» к матери.

… А еще через пятнадцать минут Фирочка уже выходила из подъезда к своему «Запорожцу» с сумкой, полной разных вкусностей для Толика-Натанчика.

Сопровождал ее пожилой сосед с третьего этажа, которого Фирочка встретила на выходе и пообещала подкинуть до станции метро «Академическая»…

* * *

Очень, очень внимательно следил за ней Заяц!

Он сидел на подоконнике лестничной площадки второго этажа противоположного дома и не спускал глаз с подъезда Самошниковых.

Дома здесь стояли плотно, метрах в сорока друг от друга, разделенные «садовой» полоской у одного фасада и таким же «приусадебным» участком – у другого, стоящего напротив.

А между этими чахлыми городскими признаками природы-матушки шла узкая, с выломанными уродливыми проплешинами бывшего асфальта, искореженная до безобразия проезжая часть, где и притулился самошниковский «Запорожец».

Одет был Заяц, как и положено слесарю-сантехнику в свободное от квартирных краж и уличных грабежей время – грязная телогрейка, черный рабочий комбинезон, сапоги с вывернутыми голенищами и кокетливый вязаный разноцветный «петушок» на голове. Такая модная в То Время шерстяная шапочка для горнолыжников.

Через плечо – сумка с инструментами.

Несколько серых деревьев с голыми ветками, стоявших перед наблюдательным пунктом Зайца, слегка перекрывали подъезд Самошниковых. Поэтому лиц, садящихся в «Запорожец», Заяц так толком и не разглядел. Увидел только мужчину и женщину. И уверовал в то, что в «запор» сели матка и пахан этого полужидка Тольки Самохи и того артиста гребаного, который, перед тем как его замочили, успел «слить» бундесмарки – эту «капусту» заморскую – в Ленинград, своим…

«Два мильона! Это же обосраться можно от таких денег!.. Правда, в газетке было написано – „через криминальные структуры…“ А счас, бля, никто ничего даром для тебя делать не станет. Так что, считай, пол-мильона, как минимум, на „отмазки“ и „отколки“ разные ушло… Но полтора-то остались?!» – рассуждал Заяц.

Заяц проследил за уезжающим «Запорожцем» и спрыгнул с подоконника. Он знал, что теперь в квартире Самошниковых одна старуха – бабка того дохлого артиста и Тольки – врага до смерти!

«Счас ты у меня до жопы расколешься, жидяра старая!..» – подумал Заяц.

Вынул на всякий случай из инструментальной сумки тяжелый слесарный молоток-ручник, переложил его рукояткой вверх за пазуху, под телогрейку, и тихо стал спускаться вниз по лестнице.

На кухне Серега заварил чай из сушеного шиповника для Любови Абрамовны, налил в ее любимую кружку, положил на блюдце чайную ложку и только было собрался отнести чай в «детскую», как у входной двери раздался звонок.

– Сейчас, мама, подождите! – крикнул Серега. – Фирка, наверное, что-то забыла!..

Осторожно взял блюдечко с кружкой в одну руку, а второй открыл дверь.

Никогда в жизни Сергей Алексеевич Самошников и в глаза не видел этого шестнадцатилетнего паренька-работягу.

Не знал Сергей Алексеевич – кто стоит сейчас перед ним…

Ну, уж и конечно, не ведал, что кличка этого юного сантехника – Заяц.

Вспомнил Сергей Алексеевич, как когда-то сам таким же молоденьким водопроводчиком ходил по квартирам, улыбнулся пареньку в разноцветном «петушке» и сказал:

– Здорово! – и вопросительно посмотрел на паренька.

Вот такой встречи Заяц уж никак не ожидал!!!

На мгновение он растерялся, перетрусил чуть ли не до обморока и машинально ответил дрожащим голосом:

– Здравствуйте…

Хотел было тут же наплести, что ошибся номером квартиры, но тут с блюдца, которое Сергей Алексеевич держал одной рукой, соскользнула чайная ложечка и упала прямо на резиновый коврик в узкой прихожей.

– Извини, парень. Заходи… – сказал Зайцу Сергей Алексеевич и наклонился за чайной ложкой.

Заяц сделал шаг вперед, прикрыл за собою дверь и…

…увидел Серегину нестриженую голову у своих колен…

Не понимая, что сейчас произойдет, Заяц выхватил тяжелый слесарный молоток из-за пазухи и изо всей силы ударил Сергея Алексеевича Самошникова молотком по затылку!..

Серега выронил блюдце и кружку с заваренным шиповником и безмолвно ткнулся лицом в резиновый коврик прихожей. Но кровь его брызнула так высоко, что буквально окатила лицо и телогрейку ничего не соображающего Зайца!

Наверное, Заяц убил Серегу первым ударом…

…но он уже не мог совладать с собой и в истерическом и бессознательном исступлении продолжал бить мертвого молотком по голове…

– Это Фирочка? – послышался слабый голос Любови Абрамовны из «детской». – Фирочка, Сережа, зайдите ко мне на секунду…

Голос Любови Абрамовны вывел Зайца из состояния истерики и даже подействовал на него отрезвляюще.

«Я тебе счас покажу „Фирочка“, жидовня пархатая!..» – промелькнуло в голове у Зайца.

Он хозяйственно засунул в сумку мокрый от крови молоток с прилипшими волосами Сергея Алексеевича Самошникова и закрыл входную дверь на ригельную задвижку.

Сбросил сумку с инструментами с плеча, оставил ее у двери в прихожей и пошел на крик Любови Абрамовны.

Когда он появился в дверях «детской» с брызгами Сережиной крови на лице, с окровавленными от рукоятки молотка руками, с бурыми кровавыми пятнами на телогрейке, Любовь Абрамовна онемела от ужаса.

– Деньги!.. – просипел Заяц.

Трясущейся рукой Любовь Абрамовна приоткрыла верхний ящик тумбочки, где лежали остатки ее жалкой пенсии, и попыталась привстать.

Но Заяц подскочил к ней, толкнул в грудь, бросил Любовь Абрамовну на подушки и липкой от крови рукой зажал ей рот:

– Только открой пасть, сучара еврейская!..

Заглянул в тумбочку, увидел там обыкновенные советские рубли, сгреб их, засунул в карман и хлестко ударил Любовь Абрамовну по лицу:

– Ты мне, падла, лапшу на уши не вешай! Где германские деньги?!

Ничего не понимающая Любовь Абрамовна попыталась что-то сказать, но Заяц снова сильно ударил ее по лицу:

– Быстрей, сука!.. Быстрей!!!

И тогда Любовь Абрамовна собралась с силами и вдруг громко позвала на помощь:

– Сережа!.. Сереженька…

Непокорность старухи перепугала Зайца и привела к приступу оголтелой злобы. Он выхватил из-под головы Любови Абрамовны подушку, одной рукой схватил ее за горло, а второй притиснул подушку к ее лицу. Да еще и навалился всем телом, для верности!

– Будешь говорить?! Блядюга старая! Где бундесовые деньги?!

Но тут по телу Любови Абрамовны пробежала короткая судорога, высунулись из-под одеяла и затряслись старые худенькие ноги и замерли… А из-под подушки раздался короткий приглушенный всхрип.

– Говори, морда жидовская!.. – крикнул Заяц и сдернул подушку с головы Любови Абрамовны.

Широко открытые, навсегда застывшие, красивые глаза Любови Абрамовны, почти не искаженные предсмертной мукой, смотрели в забрызганную кровью физиономию Зайца…

Заяц бросился к платяному шкафу. Он знал то, что обязан знать каждый «домушник», – деньги лохи всегда прячут в середине стопок чистого постельного белья с правой стороны. Почему с правой? Потому, что прячут в большинстве случаев правой рукой.

Зайца лихорадило… В шкафу ничего не было! Справа, между чистыми простынями и пододеяльниками, обнаружил было какой-то толстый пакет, но это оказались фронтовые письма покойного Натана Моисеевича. И письма любимой бабушке от Толика-Натанчика из колонии…

Заяц рванулся в другую комнату, к буфету… Перерыл все – и снова ничего не обнаружил! Лишь семьдесят пять рублей, отложенных на хозяйство, лежали на виду в ящике с ложками, ножами и вилками.

Только Заяц запихнул их в карман, как тут же услышал, как под окнами остановился какой-то автомобиль. Осторожно выглянул из-за занавески – не «Запорожец» ли? Неужто и бабу мочить придется?!

Но это была мусороуборочная машина. Заяц успокоился, пошел в ванную, пооткрывал там все шкафчики, ничего не нашел, но заодно и помылся. Вытерся махровым полотенцем, рукавом попытался затереть пятна крови на телогрейке…

Потом прошел в кухню, увидел на столе остатки водки, которую так и не успел допить Сергей Алексеевич, поминая старшего сына.

Нашарил в холодильнике кусок докторской колбасы, выпил оставшуюся водку прямо из горлышка, закусил колбаской, а потом вспомнил, что недавно видел в каком-то кино, как убийца протирает все, к чему прикасался. Чтобы не оставить отпечатков пальцев. И сделал так же.

Потом зачем-то вернулся в «детскую», накрыл с головой мертвую старуху одеялом – с понтом, вроде бы сама сдохла, – и вдруг увидел на тумбочке толстый некрасивый золотой перстень.

Как он его не заметил, когда возился со старой жидовкой?!

Тот самый перстень, который Ваня Лепехин когда-то подарил Другу Натану Лифшицу на шестидесятилетие. Перстень, предназначавшийся «на черный день» Лешке Самошникову – старшему внуку, не дожившему до получения этого «наследства». Отныне принадлежащий Толику-Натанчику, младшему внуку – последнему из поколения Лифшицев – Самошниковых…

Ах, как понравился Зайцу этот уродливый золотой перстень! Он еле удержался от того, чтобы сразу не надеть его себе на руку.

Бережно засунул Заяц этот перстень в нагрудный карман рубашки под свитером и телогрейкой, прошел в прихожую, переступил через мертвого Серегу Самошникова, поднял сумку с инструментами и, стараясь не вляпаться в черную лужу крови, выскользнул из квартиры на улицу, где грохотала мусороуборочная машина, опрокидывая в себя гниющее и вонючее содержимое мусорных баков…

* * *

– Все… Все! Все!!! – задыхаясь, прокричал я. – Не хочу… Не хочу больше ничего видеть!.. Не могу, Ангел! Я этого просто не выдержу…

– Успокойтесь, Владим Владимыч, успокойтесь, дорогой вы мой… – испуганно проговорил Ангел. – Пожалуйста… То, что вы видели, произошло больше десяти лет тому назад. Сейчас уже все хорошо…

– Выпить… – пробормотал я.

Я все еще видел неподвижные, широко открытые глаза мертвой Любови Абрамовны… Видел большую черную, кровавую лужу в маленьком коридорчике… А в этой луже – неузнаваемое кошмарное месиво вместо четко очерченного профиля когда-то красивого Сереги Самошникова…

– Ангел… Послушайте!.. Сотворите мне какую-нибудь выпивку. К черту тоник! Никакого льда… Просто стакан водки! Умоляю…

– Владим Владимыч… Ну, возьмите вы себя в руки. Ради всего, что вам дорого. Я все для вас сделаю… Вы только подумайте – вас будет встречать ваша внучка Катя. А от вас перегаром… Или, еще чего хуже, вы и протрезветь не успеете. Представляете себе?

– Ничего, ничего, Ангел!.. – быстро сказал я. – Катька поймет! Я ей потом все объясню, и она поймет… Она очень понятливая девочка!..

– Я и не сомневаюсь, – пожал плечами Ангел. – Если вы настаиваете…

– Настаиваю, настаиваю… Не хотите же вы, чтобы я сейчас отбросил копыта?! А это вполне может произойти.

– Ну, этого-то я вам не позволю, – жестко отрезал Ангел.

– Ах, вот как?! – закричал я. – Что же вы тогда-то ушами прохлопали, когда Заяц убивал Серегу и Любовь Абрамовну?

Я никому не пожелал бы такого взгляда, каким посмотрел на меня Ангел! Неприязненно – было бы самым мягким определением.

– Вы не забыли, что я тогда находился в Западной Германии и ждал документы для легализации? – наконец холодно спросил меня Ангел, отчетливо выговаривая каждое слово. – А, Владимир Владимирович?

– Простите… Я не хотел вас обидеть, Ангел. Но ОН-то куда смотрел?! Ему что – Лешки Самошникова было мало?!!

– Владим Владимыч, это все праведные заклинания, сотрясающие воздух, – не более. Сейчас вы вспомните одиннадцать тысяч убитых в Афганистане, Чечню, иракскую «Бурю в пустыне»; палестинцев, взрывающих себя в толпах израильтян; и пакистанцев с индусами, держащих пальцы на ядерных кнопках!.. А потом по привычке обматерите всех сильных мира сего российского, которые теперь взапуски бегают по церквям и соборам, крестятся и ставят свечечки, стараясь не смотреть в телевизионные камеры. Мы это все уже обсуждали в начале нашего путешествия…

Конечно, я не имел права разговаривать с Ангелом в таком тоне!

Именно с этим Ангелом… Который в тринадцать лет своего отрочества открыто возмутился ЕГО равнодушием и невниманием и отказался ЕМУ служить. За что был лишен крыльев и Ангельского чина!..

Для такого поступка в тринадцать лет необходимо гораздо больше мужества, чем для усталого, привычного брюзжания в семьдесят с гаком…

– Ну, будет вам, будет, Владим Владимыч, – примирительно сказал мне Ангел, беспардонно вторгаясь в мои покаянные сомнения.

Я откашлялся, нарочито грубовато спросил:

– Где водка?

– Обещайте, что будете закусывать…

– Обещаю, обещаю. Где водка?

– Перед вами.

Невесть откуда передо мной действительно возникла тарелочка с севрюжьими бутербродами, а рядом стоял полный стакан с характерным запахом высокосортного джина.

– А что, водки не было? – тупо спросил я.

– Почему же? Просто я подумал – а стоит ли смешивать?

– Тоже верно… – Я поднял стакан. – Еще раз, простите меня, Ангел, и… в память о хороших людях. Так и хочется сказать «Господи…», а теперь и язык не поворачивается…

– Ну, это вы напрасно, – улыбнулся мне Ангел. – Важно то, что вы лично вкладываете в это – «Господи…».

Я залпом выпил половину стакана, посидел зажмурившись, дождался «внутреннего оттаивания», открыл глаза и потянулся за сигаретой.

– Вы обещали поесть немножко, – мягко остановил меня Ангел.

– Да, да… Конечно'

Я с трудом откусил от бутерброда, с еще большим трудом разжевал и проглотил этот кусок и все-таки закурил сигарету.

Ангел слегка отодвинул занавеску, посмотрел в окно, тихо произнес:

– Скоро светать начнет…

В этой фразе я почему-то углядел некий второй, скрытый смысл. Взял стакан с остатками джина, слегка отхлебнул и попросил Ангела:

– Пожалуйста, расскажите мне все остальное… Вторгаться сейчас в То Время у меня просто нету сил.

* * *

– Я не буду пересказывать все, что происходило с момента возвращения Фирочки из колонии от Толика домой и до получения ею из крематория двух урн с прахом матери и мужа… Но некоторые подробности этого чудовищного периода вы должны знать, – сказал Ангел. – На этот раз криком, матом, лестью, взятками и молитвами Лидочкиного отца, подполковника милиции Петрова, заключенный… виноват, «воспитанник» колонии усиленного режима для несовершеннолетних Самошников Анатолий Сергеевич, статья сто восьмая, часть вторая, в сопровождении двух «воспитателей» был отпущен из колонии на похороны своего отца Самошникова С. А. и своей бабушки Лифшиц Л. А., убитых при невыясненных обстоятельствах… Это – раз.

Второе: Самошникова Эсфирь Анатольевна (по паспорту – Натановна), дочь убитой Лифшиц Л. А. и жена убитого Самошникова С. А., по просьбе своего сына Самошникова А. С. не стала захоранивать эти урны в предложенных ей местах, а отвезла урны к себе домой. После чего Самошников Анатолий Сергеевич был возвращен в колонию, а его мать – Самошникова Эсфирь… не то Натановна, не то Анатольевна – с тяжелым психическим расстройством была госпитализирована в клинику неврозов имени Павлова по адресу Васильевский остров, 15-я линия, дом номер четыре.

В течение полутора месяцев пребывания в этой клинике уход за больной осуществлялся, помимо штатных сотрудников клиники имени Павлова, исключительно членами семьи сотрудника милиции подполковника Петрова Николая Дмитриевича: его женой Петровой Натальей Кирилловной и их дочерью – бывшей знакомой осужденного Самошникова А. С., ученицей седьмого класса Петровой Лидией Николаевной…

* * *

– Простите, что перебиваю вас, Ангел, – сказал я, прихлебывая «ангельский» джин и постепенно приходя в себя. – Но у меня сразу же возникают два вопроса.

– Пожалуйста, Владим Владимыч.

– Объясните мне, почему вы, сами назвав этот период чудовищным, а я бы добавил – трагическим, рассказываете мне об этом каким-то гнусным протокольным языком, старательно сохраняя в своем рассказе немеркнущий стиль детального доноса? Затем второй вопрос…

– Секунду, Владим Владимыч! – прервал меня Ангел. – Сразу же отвечаю на первый: уж если на то пошло, то это стиль не доноса, а «донесения». Я вам почти дословно процитировал донесение сотрудника отдела Комитета государственной безопасности Калининского района города Ленинграда своему непосредственному начальнику. Какой нормальный, человеческий пересказ, исполненный горечи справедливых и трагических эмоций, может соперничать по точности и лапидарности с обычным служебным донесением оперативника, честно исполняющего порученное ему задание?!

– Значит, к этому двойному убийству подключился и КГБ?

– Нет, – ответил Ангел. – Комитет, как и эта сволочь Заяц, был введен в заблуждение лихой газетной строкой о возможном перемещении огромных по тем временам денег из Западной Германии на территорию Советского Союза!.. И естественно, вел в этом направлении собственную разработку. Пока не убедился в подлости автора заметки и идиотизме собственных предположений…

– Откуда вы про все это знаете? – напрямую спросил я.

– Работа у меня такая, – коротко ответил Ангел. – И второе: вас смутила фраза – «…убитых при невыясненных обстоятельствах». Так?

– Да…

– В тот момент, к несчастью, это было правдой… Замордованная диким количеством уголовных дел славной эпохи мелкого капитализма начала девяностых годов, милиция так и не смогла никого отыскать. Такой вот классический «висяк», как говорят симпатяги-сыщики из сериала «Улицы разбитых фонарей». Арестовали поначалу двух грузчиков и водителя той мусороуборочной машины, под шум которой Зайцу так легко удалось выскользнуть из квартиры Самошниковых. Продержали несколько суток, потрясли их, да и выпустили «за недоказанностью».

Я зло опрокинул остатки джина в глотку, запил неизвестно откуда появившимся горячим чаем, уже с лимоном и с сахаром, и сказал:

– А Заяц остался безнаказанным!..

Тут Ангел как-то очень нехорошо ухмыльнулся и возразил мне:

– Э, нет!.. Заяц был вычислен и казнен.

И в его голосе неожиданно прозвучали жестокие и мстительные нотки, так не соответствующие моим любительским представлениям об «ангельских» голосах.

– Слава Богу!.. – машинально воскликнул я.

– Вот уж КТО был тут совершенно ни при чем! – тут же проговорил Ангел. – Уж если кому и нужно поклониться в пояс, так это Лидочке… Лидочке Петровой.

Помолчал, словно раздумывал, говорить или не говорить, и добавил:

– И Толику-Натанчику…

– Как?! – поразился я.

* * *

Сексуально-половой опыт Зайца исчислялся полугодом и не блистал разнообразием.

Шесть месяцев тому назад соседка Зайцевых по лестничной площадке, владелица однокомнатной квартиры, сорокалетняя алкоголичка Тамарка, ничего не соображая, накинула драный халат на свое голое, дряблое и дурно пахнущее тело, вышла на лестницу, ухватилась за собственную дверь, чтобы не упасть, и увидела идущего к себе домой Зайца.

– Эй, пацан!.. – окликнула она его. – Выпить есть?..

– Нет, – ответил Заяц и в распахнувшемся халате узрел отвислые Тамаркины груди с коричневыми сосками и толстые желтые ляжки.

– Чего зыришь? – сказала Тамарка. – Волоки поддачу на похмела – отсосу в лучшем виде.

Так с бутылки портвейна «Алабашлы» для Зайца началось постижение Извечного.

Обычно после первого стакана Тамарка отключалась, и Заяц уже ползал по ней, как хотел. Иногда даже лупил ее, чтобы она очнулась и стала подавать хоть какие-нибудь признаки половой жизни.

Зато у стихийного базарчика около станции метро «Академическая», где вечерами собирались такие же, как и Заяц, пятнадцатилетние «отморозки», Заяц со своими бесстыдно-подробными «трахательными» рассказами был в большом и завистливом почете. Тем более что в этих легендах-сказках для онанистов каждый раз присутствовали самые разнообразные объекты Зайцевых упражнений – девочки «целки-невидимки», и опытные красотки-стюардессы, и богатые зрелые матроны, так охочие до юного Заячьего тела… И даже одна молодая жена генерала. Имен Заяц не называл – мужчина должен оставаться мужчиной. Только говорил, что шворил их как хотел – во все дырки!

На самом же деле все легендарные дамские персонажи из рассказов Зайца о половых утехах имели одно и то же опухшее от пьянства лицо сорокалетней несчастной Тамарки – грязной, неизлечимо больной алкоголизмом, вконец спившейся бабы.

Больше у Зайца никогда никого не было. В этом смысле.

Поэтому, когда Заяц, болтаясь вечерком у «Академической», неожиданно увидел Лидочку Петрову, он буквально прибалдел!

После того, что произошло в квартире Самошниковых, Заяц какое-то время отсиживался под Вырицей – у бабки. Проведал старуху, помог по хозяйству.

Первые пару недель на каждый стук вскакивал, руки тряслись, сердце из груди выпрыгивало…

Ночами во сне кричал, плакал, дергался, дышал тяжело.

– Ты чего? – удивлялась бабка.

– Живот разболелся, – отвечал ей Заяц.

А сам все пытался вспомнить – куда он тот молоток выбросил? То, что он его, с окровавленной ручкой и прилипшими седоватыми волосами, кажется, выкинул, – это он вроде бы помнил… А вот куда, когда – совсем из башки вылетело. Как отрезало. Бывает же…

На третью неделю затих, только еще во сне разговаривал. А днем все перстень тот золотой втихаря примерял.

А потом и вовсе вернулся в Ленинград. И снова зачастил к кинотеатру «Современник» и к станции метро «Академическая», где кучковались свои – «деловые».

Слова «крутой», «прикольный», «продвинутый» в то время еще не появились в журналистском словаре «великого и могучего». Они только-только входили в полублатные и частно-торговые круги.

Но после того, как Заяц раздробил голову взрослому мужику и задушил старуху еврейку (при вскрытии выяснилось – он ей еще и шейные позвонки сломал!..), он вполне законно мог называть себя «крутым». Но где? Кому об этом скажешь?! Тамарке? Так она по пьяни и не врубится, лярва старая… Да и не будет ее теперь долго.

Заяц, как вернулся от бабки из-под Вырицы, тут же захотел потрахаться. Взял в магазине пузырь портвешка «Три семерки», позвонил к Тамарке, а той и нету. Отправили, беднягу, на принудительное лечение.

Пошел к «Академической», с одним корешком приняли из горла этот портвешок, и тут Заяц увидел выходящую из метро Лиду.

Из-под зазывно коротенькой расклешенной юбочки выглядывали замечательно красивые Лидкины ноги. Вся ее стремительная, ладненькая, рано сформировавшаяся фигурка произвела на Зайца неизгладимое впечатление!

И пошел Заяц за Лидочкой по всему Гражданскому проспекту до улицы Фаворского, где жили Петровы.

Шел хмельной и распаленный – все воображал, как будет задирать ей юбчонку, трусики стаскивать, как вломится в нее, как…

А если «по-хорошему» не даст, так Заяц и «перо» к боку может приставить… Не посмотрит, что ее пахан в ментовке амбалит. Куда она, сучка, денется?! Это еще доказать надо, что не по «обоюдному согласию»… Заяц – крутой! Заяц подкованный – будьте-нате!

Но Лидочка уже заметила идущего за нею Зайца и крепко сжала в кармане милицейский баллончик с «Черемухой», которым ее снабдил отец за счет спецслужбы Главного управления внутренних дел Ленинграда и Ленинградской области.

Шел Заяц за Лидочкой Петровой и думал, что если так уж получилось, что, замочив Толькиного пахана и бабку, он вроде как бы начал мстить Самохе за тот удар отверткой в живот, то вот и эту телку Толикову нужно будет отхарить так, чтобы все пацаны об этом узнали, тогда Самоха закается за отвертку хвататься!.. А то пацаны вчера базарили, что вроде малолеткам амнистия корячится и этот хмырь болотный Самоха вполне может до срока выскочить. Говорят, его даже на похороны привозили под конвоем.

Вот когда Заяц вдруг почувствовал, что панически боится встречи с этим полужидком – Толькой Самохой! Его даже затошнило от страха, но…

* * *

… Но тут я прервал Ангела:

– У меня такое впечатление, Ангел, будто мне насильственно поменяли соседа по купе.

– То есть? – не понял Ангел.

– В рассказе об этом страшненьком и омерзительном Зайце я слышу другой голос, иную лексику… Целые фразы – будто выдернуты из отвратительного мира пятнадцатилетних Зайцевых, которым, наверное, и по сей день несть числа…

– Тут вы ошибаетесь, Владим Владимыч, – не согласился со мной Ангел. – Сегодня и лексика сменилась, и детки стали другими – с приглушенными эмоциями, расчетливее, прагматичнее. Может быть, от этого – еще страшнее. А то, что в моем рассказе вам послышался чужой голос и иной язык, так это вы в очень небольшой степени услышали самого Зайца, ощутили ход его мыслей… Как говорится, «для полноты постижения внутреннего мира героя». Еще раз повторяю: в очень небольшой степени! Не вошли в его Заячий мир, а всего лишь прикоснулись к самому его краешку…

– Ага… Понятно, – сказал я, прихлебывая остывший чай. – Но этого прикосновения мне оказалось вполне достаточно.

– Я так и думал, – кивнул мне Ангел. – На чем мы остановились?

– Вы сказали, что Зайца даже затошнило от страха, но… И тут влез я.

– Ясно! Будете дальше слушать или передохнёте?

– Я весь внимание.

* * *

… Однако впереди Зайца шли такие прелестные ножки, что Заяц подавил в себе мучительное состояние испуга от возможной встречи с Толиком Самошниковым и решительно окликнул Лидочку:

– Эй, Петрова!

Лидочка словно ждала этого окрика. Остановилась, повернулась к Зайцу, сказала насмешливо:

– Вот и ладушки!.. А то я все думаю – чего это Заяц от самого метро за мной плетется? Может, чего сказать хочет?

Заяц подошел к ней. В холодном воздухе почувствовал тонкий аромат взрослых, женских духов, которые ко дню рождения Лидочке подарила Эсфирь Анатольевна.

Потянул Заяц носом, блаженно прикрыл глаза и, не скрывая своего восхищения, сказал фразу, исполненную глубочайшего и многогранного смысла:

– Ну, ты даешь, Петрова!

На что Лидочка приветливо улыбнулась Зайцу и тут же ответила:

– Но не всем.

Начиная с пятого класса у девчонок это была «школьно-домашняя» заготовочка, но действовала она на мальчишек безотказно!

Заяц заржал, придал голосу искусственную хрипотцу, эту обязательную блатнячковую детальку, и спросил с ухмылочкой:

– Ну а мне?

Лидочка подавила приступ отвращения, зачем-то еще приветливее включилась в игру. Не понимала – зачем, но откуда-то знала: «Сейчас так нужно!..»

Заяц шикарным жестом достал из кармана пачку «ВТ» и зажигалку:

– Айда за киоск, покурим.

– Бросила, – сказала Лидочка.

– Давно? – весело спросил Заяц.

– Четырнадцатый год уж пошел.

Заяц осмыслил шуточку, рассмеялся шагов через десять:

– Ну, давай, я покурю в затишке. Побазарим…

– Некогда, Заяц, некогда, домой пора.

– Чего ты все Заяц и Заяц?.. Я же – Митя.

– Ну, Митя, – согласилась Лидочка. – Какая разница, Заяц?

– Я провожу?

– Проводи, черт с тобой.

Заяц почти уверовал в успех своего будущего полового предприятия и подумал: «Недельку сам ее буду дрючить, а потом соберу пацанов, и на „хор“ пустим. То-то Самоха обрадуется, когда узнает, как его сучку в очередь драли!..»