Текст книги "Вера и рыцарь ее сердца. Роман в 6 книгах. Том 2"

А вот в случае с беременным педиатром Лебедевой Полина Ивановна не сомневалась. Педиатров в районе не хватало, а больные дети имели право на качественное лечение. Обеспечить больницу врачебными кадрами входило в её обязанности как заместителя главного врача по кадровому вопросу, поэтому педиатру Лебедевой было официально предложено выскоблить матку, а так как та от медицинского вмешательства письменно отказалась, то её с диагнозом ложной беременности выписали домой.

 
                                          * * *
 

– Вера, ты… бесплодна.

Это было сказано мужем прямо с порога. Вера лежала на диване, она очень устала, придя из больницы домой.

– Кто тебе об этом мог сказать, когда я сама этого не знаю?

– Вера, стоп. Разве это не так? Мне Галя позвонила на работу, к ней в лабораторию заходила ваша гинеколог, и она сообщила моей сестре, что ты бесплодна. Не смотри на меня словно мумия из гроба. Пожалуйста, ну не молчи… Давай я тебе чай приготовлю. Твоя подруга Людмила нам к чаю булочек принесла.

Вера вспомнила стихотворение Лермонтова о несжатой полосе и поняла, что значит, когда «руки повисли, как плети». Это значит полная безнадёжность. Слава Богу, что ещё не пришёл её смертный час, а смертную тоску полагалось запивать чаем с булочками.

К вечеру молодые супруги почувствовали своё одиночество, словно им сообщили, что светлое будущее стало беспросветно тёмным. Жене захотелось пойти в кочегарку по соседству, где он частенько проводил свой досуг, но он не мог оставить жену одну и продолжал сидеть с ней рядом, пытаясь её развеселить, а та не хотела веселья. Тогда Женя обнял её и прижался головой к её мягкой груди.

– А давай я побуду твоим сыночком. Обними меня, уложи спать, ведь я очень скучал, когда ты была в больнице. В спальне не работает отопление, но мы быстро согреемся под одеялом, и нам будет тепло. Я люблю тебя.

– Я тебя тоже, но давай лучше посмотрим телевизор.

– Ох, Верок-колобок, наш телевизор показывает только снегопады и бураны.

– Тогда давай спать, только ты прежде сходи в кочегарку и попроси, чтобы котёл натопили погорячее. Холодно.

Женя отправился в кочегарку, где кочегары утешали горемычных водочкой с солёным огурчиком, а к Вере постучала соседка. Эта была Аллочка Ильинская, она принесла пирожки с картошкой и поздравила её с выпиской из больницы.

С Аллой говорить по-соседски было не о чем, ибо мыслила она фразами из газеты «Комсомольская правда», воспитывала детей по коммунистическим нормативам, хотя по воскресеньям не работала, считая это большим грехом, и в Пасху пекла сладкие куличи.

Сам Ильинский был заметной в районе фигурой, как-никак главный врач санэпидстанции. Он считался хорошим специалистом, но за ним водилась слава гулящего человека. Его бесконтрольную сексуальную активность Вера приписывала необратимым последствиям травмы головного мозга, которую Ильинский получил в далёком прошлом. Измены мужа никак не отражались на его отношениях с добродушной Аллочкой, которая своей чрезмерной добротой надоедала всем соседям. Веру она не раз затягивала на кухню и насильно угощала чаем с горячими пирогами, подробно рассказывая самые свежие и достоверные деревенские сплетни.

Только с одним человеком Вера поделилась своей бедой. Это была Людмила, что жила этажом выше, и они обе понимали, что бесплодие – это не диагноз, это проклятие.

Людмила умела хранить чужие тайны, но вскоре о Верином бесплодии говорила уже вся деревня.

После выписки из больницы Вера с головой окунулась в работу, чтобы скорее забыть свою ложную беременность и желание иметь детей. Теперь молодая женщина не сочувствовала роженицам, терпевшим мучительные схватки, а бессовестно завидовала, ведь счастьем родить собственного ребёнка она была обделена.

 
                                          * * *
 

В тот год в Зерендинскую районную больницу пришли на работу новые врачи: Мила Попова, начинающий врач-терапевт из Караганды, и Роза Ахметова, педиатр.

Мила поражала Веру своей потрясающей непосредственностью, на которую не влияли ни зрелость, ни диплом о высшем образовании. Роза обладала острым умом, хорошими знаниями по педиатрии и умела быть верной подругой. Если Роза была красива, степенна и умна, то Мила Попова выглядела очаровательной старшеклассницей, робеющей перед коллегами и пациентами. Её послушность ставила в тупик медсестёр, в одобрении которых молодой доктор постоянно нуждалась, а от её вежливости к санитаркам можно было даже прослезиться.

Хотя Мила Попова училась на лечебном факультете, но в ней не было той терапевтической закваски, которая отличала терапевтов от педиатров. Терапевты всегда умели держать себя на публике достопочтенно, красиво носить дорогую одежду и говорить своё мнение немного скучающим тоном, а Мила Попова по своей внешности напоминала Буратино. Её маленькие чёрные глаза искрились молодостью, жидкие каштановые волосы весело кудрявились, а большой красный рот широко улыбался всем на свете.

Педиатры были из другого теста, их не столько беспокоил их внешний вид, сколько доверие к ним маленьких пациентов, видимо, в такой педиатрической опеке нуждалась и сама доктор Мила Попова. Уже с первого дня знакомства эта девушка полюбилась Вере, ибо в ней она видела себя в юности.

– Ты поживи у нас с Женей, пока тебе не выделят врачебную квартиру, потому что жить при больнице рядом с нашей Полиной Ивановной всё равно что пойти на срочную службу. Я верю, что сам Генеральный секретарь Коммунистической партии Советского Союза одобрит заслуги твоей мамы перед партией и правительством по воспитанию последователей дела товарища Ленина! Ей удалось вложить в тебя столько послушания, что его у тебя в избытке, просто брызжет во все стороны. Познакомь меня с ней.

И Мила Попова приглашение жить в семье Лебедевых приняла с радостью, а история её семьи была проста и печальна.

Родители Милы познакомились в Германии в фашистском концентрационном лагере, куда они попали детьми ещё в начале войны. Уже в первый год заключения они осиротели, а за колючей проволокой, под лай сторожевых псов, зародилась между ними первая юношеская любовь. Милиных родителей освободили советские солдаты. Из фашистского лагеря в солдатских теплушках их вывезли в знойный Казахстан, где они решили пожениться и создать семью. После рождения Милы её родители стали ссориться, папа погуливал, а мама изводила себя ревностью, а потом они разошлись. Воспитывать дочь женщине с разбитым сердцем пришлось в одиночестве, но она была для Милы не мамой, а надсмотрщицей. От жизнерадостной девочки требовалось беспрекословное подчинение, ей не разрешалось иметь собственное мнение или вообще какое-либо желание. Колыбельные песни в доме не пелись, и приласкать девочку было некому. К тому же мама Милы не работала, а жила на алименты своего беглого мужа и небольшое «лагерное» пособие.

Рассказы Милы о её детстве и юности меняли Верино отношение к своим родителям. В её доме тоже царствовал мамин закон, но сохранялась свобода думать, читать, высказывать своё мнение, учиться самостоятельности и иметь пусть одну, но подругу.

Веру пугала незащищённость Милы в реальном мире, и она стала заботиться о ней как о своей младшей сестре.

Каждый понедельник в начале рабочего дня врачи собирались в кабинете главного врача на пятиминутку. Опаздывать было себе дороже, глава больницы Жакибеков был человеком строгих правил. В то утро Мила где-то задерживалась и вбежала в кабинет последней. Быстро оглядевшись, она замерла на месте как вкопанная.

Интерьер кабинета главного врача был по-министерски тяжеловесным. Стены обиты деревянными плитками, а под портретом Леонида Ильича Брежнева стоял дубовый стол, за столом в кожаном кресле восседал и сам хозяин кабинета, товарищ Жакибеков. Его массивная фигура в объёмном кресле напоминала Вере медведя в берлоге. Рассеянный дневной свет, проникающий в комнату через тюлевые занавески на высоких окнах, и персидский ковёр, устилающий пол кабинета, делали обстановку пятиминуток излишне торжественной. Вдоль стен с двух сторон от стола главного врача стояли впритирку простые кресла, предназначенные для врачей-ординаторов.

С приходом в больницу новых специалистов кресел стало не хватать, и врачи перед пятиминуткой искали себе стулья в других кабинетах, но Мила опоздала и приготовилась слушать наставления главного врача стоя перед его столом, прямо посередине персидского ковра.

Такое неординарное поведение молодого доктора главному врачу не понравилось, и в кабинете установилось официальное молчание, означавшее коллегиальное неодобрение. Мила использовала это молчание как возможность поздороваться. Она стала взглядом обводить участников пятиминутки, приветливо кивая каждому из сидящих на креслах докторов, пока не пришла очередь приветствовать главного врача. Под его начальственным взглядом Мила перестала улыбаться и вновь встала по стойке смирно. Жакибеков начальственно кашлянул, чтобы выразить своё недовольство. Всем присутствующим докторам это было понятно, кроме Милы, которая продолжала стоять, как часовой у мавзолея.

Тут молодой стоматолог, сидевший на кресле рядом с Верой, решил вмешаться в ход событий и пошутил. Он тоже кашлянул, но с улыбкой и жестом пригласил её присесть рядом с ним, так это поняла сама Мила, и она присела на самый край его кресла, удачно вместившись между поручнем и самим стоматологом. В кабинете раздался протяжный вдох, никто такого послушания от девушки не ожидал.

Не замечая всеобщего внимания, Мила продолжала сидеть впритирку со стоматологом, подобострастно смотря на главного врача, который всё никак не начинал пятиминутку, а за её спиной сосед по креслу, красный от неловкости, осторожно сложил руки на груди, чтобы ничего дурного о нём не подумали.

От этой немой сцены главный врач района сам почувствовал себя лишним в своём кабинете и уже громко постучал по столу ручкой.

– Мила, встань с кресла немедленно и найди себе стул в рентгенкабинете, – зашептала Вера подруге, но та только покосилась на Веру и недовольно покачала головой, словно именно Вера мешала проведению пятиминутки.

– Встань немедленно! На тебя все смотрят! Милочка, прошу, встань и принеси себе стул! – не сдавалась Вера, и Мила всё поняла.

Не успела она приподняться, как стоматолог пулей выскочил из кабинета и через минуту принёс девушке стул на радость всему врачебному коллективу.

Вскоре после этой истории с опоздавшей Милой на ковёр к главному врачу была приглашена и сама Вера.

На столе перед товарищем Жакибековым лежала телеграмма, заверенная областным отделом здравоохранения города Караганды. В письме Вера вызывалась в Караганду в связи с ухудшением состояния здоровья её мамы. Рядом с письмом лежал и приказ, подписанный главным врачом, по которому педиатр Лебедева отправлялась во внеочередной отпуск по семейным обстоятельствам.

Вера в тот же день выехала в Караганду.

Удар. Дверь в спальню раскрылась, чуть не слетев с петель.

Вера вздрогнула, крепче прижала спящего ребёнка к груди и быстро оглянулась по сторонам. Кровать, на которой лежало мамино стёганое одеяло, трельяж и окно за спиной не могли служить ей укрытием, а бежать было некуда.

На пороге спальни появился Женя, его лицо искажал злобный оскал. Левая рука сжимала охотничье ружьё, а правая была засунута в карман.

Вера поняла, пощады не будет.

– Ты, сука, стой, где стоишь. Доигралась, прынцесса, а теперь смирно, я целиться буду, чтобы наверняка! Ведь тебя, суку, давно пристрелить надо!

И вот ружье вскинуто, курок взведён, осталось только найти стрелку-цель и пальнуть, но задрожали руки.

Реальная угроза действовала на Веру гипнотически, она стояла в покорности кролика перед удавом и ещё крепче прижимала к груди ребёнка. Хотя её рассудок отказывался верить даже в саму возможность подобной ситуации, хотя сердце колотилось в бешеном ритме опасности, она хранила спокойствие, чтобы ненароком не разбудить дочку.

Женя сначала целился в голову Веры, но ему мешал сосредоточиться её спокойный или даже покорный взгляд. Потом в мушке ружья он стал видеть не один, а два женских лба и над обоими вились кудряшки. Но когда в мишени появился и третий лоб в таких же кудряшках, то мужчина чуть приспустил чёрное дуло двустволки и стал метиться в более широкую цель, в женскую грудь. Ему совсем не мешало завёрнутое в пёструю пелёнку тело ребёнка, наоборот, это даже усиливало кульминацию от совершаемого им преступления – преднамеренного убийства жены.

Именно этим выстрелом в упор Евгений собирался насладиться на всю жизнь. Предвкушение момента убийства супруги, навязанного жизнью, кружило голову, и мысли в его голове опережали события. Полёт пули был выверен, и исход был неизбежен – смерть той, которая одним взглядом могла вывести его из себя, сделать его ничтожеством!

Женя всегда считал себя хорошим человеком, он не убогий из подворотни, его любят и уважают друзья, а эта толстуха в халате с оторванными пуговицами, ему не судья, и только её смерть сможет освободить его от постоянного чувства вины перед ней, словно так он и не оправдал её доверие.

Евгению нравилось сознавать истину, что пуля не знает ни жалости, ни пути назад, она достигает цели и уничтожает её… если хорошо прицелиться. И как профессиональный убийца, он принял стойку, нашёл цель, взвёл курок и замер, собираясь одним выстрелом убить Веру наповал, чтобы не было никчёмных слёз. Женский плач всегда действовал ему на нервы.

Но совершить убийство ему мешало отсутствие атрибута каждого убийства – крика о пощаде. Женя с детства слышал визг свиньи в сарае, когда с наступлением первых заморозков в деревне забивался скот. Мальчишкой он затыкал уши ладонями, пока внезапная тишина не накрывала его с головой, словно тяжёлое одеяло, из-под которого нельзя было выбраться, но это только казалось, что нельзя.

 
                                          * * *
 

Вера не визжала и даже не плакала, она тихо ждала выстрела, не догадываясь, что её овечья покорность мешала мужу нажать на курок. Она стояла у окна, за которым оставался мир, который тоже ждал выстрела и её смерти.

О чём можно думать, когда в тебя целятся в упор?

Может быть, о том, что в больнице не станет райпедиатра? Или о горе родителей по убитой дочери? Первое, что пришло женщине в голову, – это то, что она стала «сукой». Как это могло произойти, что она перестала быть человеком, а превратилась в животное женского рода?

Яркой вспышкой вспомнила она мамино предупреждение об опасности брака с алкоголиком, но это воспоминание было уже совсем неуместно, ведь перед смертью любому неприятно сознавать, что под пулю убийцы он встал добровольно, когда его предупреждали заранее, чем закончится эта игра в доброго, и теперь поздно что-то менять, пришло время умирать…

– Пусть последним воспоминанием в моей жизни будет память о родителях, они дали мне жизнь, им меня и хоронить, – подумала Вера, но в оставшиеся мгновения жизни ей нестерпимо хотелось всё-таки понять, почему у неё не удалась семейная жизнь.

 
                                          * * *
 

Когда встревоженная телеграммой Вера приехала в Караганду, то родители встретили её на вокзале и выглядели вполне здоровыми людьми. Ситуацию с телеграммой мама прояснила по дороге на дачу.

– Вера, скажи мне на милость, почему не ты, а твоя добрая соседка Алла Ильинская сообщила нам, что над тобой издеваются ваши гинекологи, объявляя тебя во всеуслышание бесплодной женщиной. Учти, это лживые слухи! Завтра утром я положу тебя на обследование в городской роддом. Если будет нужно, то ты пройдёшь и курс стационарного лечения. Мы утрём носы вашим гинекологам верным диагнозом и правильным лечением. Почему же ты с нами не посоветовалась, разве мы тебе враги? Как тебе не стыдно?

После маминой взбучки слово взял папа, он сидел за рулём своих «Жигулей», вёз Римму и Веру на дачу, где мама к приезду дочери сварила борщ.

– Вера, нам стало известно, что Евгений выпивает. Я думаю, что он напивается потому, что у вас нет детей. Мама тебя определит на лечение к лучшим специалистам, и у тебя непременно будут дети. В нашем роду бездетных женщин не было. А ты постарайся поддержать мужа, чтобы он не отчаивался. Будут у вас дети!

Целый месяц держали Веру на больничном режиме. Все внутренние слои стенки матки были поражены гнилостной инфекцией. Это объясняло тот противный запах, а вернее, вонь, которая исходила от Веры в последние месяцы после лечения от ложной беременности.

– Такое инфицирование всех слоев матки возможно только при нелеченом микроаборте, – сделала заключение главный гинеколог городского роддома, хорошая мамина знакомая.

Этот диагноз утешил Веру.

– Значит, я перенесла микроаборт! Значит, что у меня всё-таки была настоящая беременность, а не ложная, как у психически нестабильных дам! – рассуждала она, лёжа на больничной койке, где проходила противовоспалительное лечение и лечение по предупреждению развития постинфекционных спаек, которые могли привести к истинному бесплодию!

Лёжа в палате с женщинами, страдающими бесплодием, Вера увидела обратную сторону женской судьбы. Её высшее образование, престиж районного специалиста, обеспеченность родителей ничего не значили для женщин с диагнозом «бесплодие». Целый мир с его красотой и многообразием жизни, различными общественными порядками и непорядками, войнами и миротворческим движением, пороками и шедеврами искусства в этой палате терял свою значимость.

Соседки по палате настороженно встретили Веру, словно она могла быть соперницей их счастью забеременеть. Каждая из них боялась лишним словом спугнуть надежду на чудо, которое могло перепасть другой, поэтому всем приходилось быть начеку.

После месяца стационарного лечения Веру выписали домой, и с этого момента желание родить собственного ребёнка овладело ею целиком. Теперь она хранила в сердце пророчество папы, что рождение ребёнка может спасти её брак. Чтобы отвратить мужа от пьянства, ей пришлось серьёзно заняться любовью.

Как бывает часто в жизни, желание забеременеть с успехом сбывалось у её подруг, пьянка мужа не прекращалась, и Вере ничего другого не оставалось делать, как работать на свой авторитет, который в будущем должен был работать в обратном порядке.

Руководить педиатрической службой района без сплочённой команды всё равно что плавать в речном песке, поэтому Вера собирала молодых педиатров у себя дома, за кухонным столом. В компанию педиатров удачно влилась и терапевт Мила Попова.

Нигде так хорошо не решаются дела, служебные ли, семейные ли, как в гостеприимном доме, где для гостей не жалели еды.

Однажды Вера нащупала у себя под лобком уплотнённый комочек, напоминающий беременную матку. Этот плотный комочек внизу живота не рассосался через неделю, а на следующую неделю диагноз беременности, 5—6 недель, подтвердился!!!

В начале февраля женщину взяли на учёт по беременности, а роды произошли в середине ноября, новорожденную девочку назвали Катюшей

Катюша родилась в Караганде, в первом городском роддоме. Почему в Караганде? Потому что Женя по причине сильного похмелья не поехал встречать Верину маму на вокзал в Кокчетав, что по семейной традиции расценивалось как недопустимое нарушение гостеприимства. Поэтому сама Вера ушла под расписку из роддома, где находилась под наблюдением, и поехала рейсовым автобусом на вокзал.

Римма так и ахнула, увидев на перроне свою беременную дочь, и тут же взяла обратные билеты в Караганду уже на двоих. В поезде один молодой человек уступил Вере нижнюю полку и сказал, что он бы никогда не отпустил жену одну на таком сроке беременности, а хранил бы её как зеницу ока. Это было обидно слушать, но перед родами обижаться на мужа или на судьбу считалось плохой приметой.

В Караганде прямо с вокзала Володя отвёз дочь в роддом, где на следующий день Вера родила ему внучку, которую Римма назвала Катюшей.

Рождение дочери было самыми счастливыми минутами жизни Веры. Какое это ни с чем несравнимое счастье – быть мамой! Когда Вере принесли дочку на первое кормление, то любовь вошла в её сердце, заполнив всё её существо. Эту любовь она хотела разделить с мужем, который от счастья быть отцом находился в пьяном угаре и не просыхал ни днём ни ночью.

 
                                          * * *
 

Катюша зашевелилась. Её маленькая ручка высунулась из пелёнки и доверчиво легла на грудь матери, и тут словно Вера и опомнилась!

– Мамочка, что же такое я делаю?! Мой ребёнок, моя Катенька, моя доченька в опасности!

Вера непроизвольно подняла правую руку, как это делают робкие первоклассники. Женя не понял момента и приспустил ружьё, давая возможность жене сказать последнее слово.

– Женя, можно я положу Катю на постель, а то она проснётся и будет плакать.

Просьба жены выглядела благородной. Жене нравилось быть благородным, он ведь не бесчувственный чурбан, а человек. Дулом двустволки указал на кровать, и женщина бережно положила дочь на подушку. Девочка потянулась и преданно почмокала губками.

Теперь Вера могла спокойно умереть. Она знала боль и муки, успех, и её сердце познало любовь материнства, но ей было жалко того, кто готовился в эту минуту её убить, ведь потом он поймёт, что убил ту единственную, которую будет любить до конца своих дней.

Всё, теперь должен прозвучать выстрел.

Женя опять приложил приклад к плечу, взвёл курок, хорошо прицелился. Вера закрыла глаза, чтобы мёртвой не смотреть в потолок холодным немым взглядом.

– Эй, отстань! Отвали! Вот прицепилась неладная!

От этих возгласов мужа она вздрогнула и взглянула из-под ресниц, что происходит, почему ружье не стреляет? Дуло двустволки металось в разные стороны, а Женя по-птичьи оглядывался по сторонам, пытаясь нелепыми движениями сбросить что-то невидимое с плеч, но безрезультатно. Тут он зарычал, резким движением отбросил от себя двустволку и, дико озираясь, выбежал из комнаты.

Ружьё на лету выстрелило.

Этот послеобеденный выстрел разбудил младшего сынишку Людмилы, и та, подхватив испуганного малыша на руки, быстро спустилась по лестнице вниз. Входная дверь квартиры Лебедевых была открыта, и она осторожно вошла внутрь квартиры, где надрывался плачем ребёнок. В спальне у порога лежало ружьё, а в углу у окна сидела на корточках Вера.

«Ж-ж-ж-я п-п-п н-н-н– … … К-к-к-к-к п-п-л– … т».

Заикание мешало Вере рассказать подруге, что произошло, но дырка в шкафу и ружьё на полу уже говорили сами за себя.

На следующее утро в квартиру Лебедевых тихо постучали. Вера, осторожно обойдя спящего на полу у входной двери Женю, открыла дверь. На пороге стояла Мила и улыбалась самой замечательной улыбкой на свете, в руках она держала конверт.

Мила Попова уже неделю жила в Кокчетаве, где проходила специализацию по офтальмологии, так как райбольница в то время остро нуждалась в окулисте, а на выходные приезжала в Зеренду погостить. Вера раскрыла конверт, там лежал авиабилет на самолёт в Караганду, в один конец.

– Вера, всё нормально. Быстро одевайся, и счастливого пути. Такси нас ждёт за мостом! Я специально приехала за тобой. Роза рассказала мне, что произошло, а ей рассказала Люда. Как могло такое случиться, вы же любили друг друга?

Ясно думать Вера не могла, за неё было уже всё решено. Она побросала в свою широкую хозяйственную сумку кое-что из детских вещей и переступила порог дома с дочуркой на руках, а Женя проводил жену громким храпом.

На улице счастливо светило весеннее солнце, пахло весной, дул лёгкий ветерок с озера. Таксист знал своё дело, и машина мчалась по направлению к городскому аэропорту. Вера сидела у окна автомобиля, на её руках спала Катя, всё было так, как должно было быть.

– Я не имею права подставлять себя под пули. Не имею права забыть, что я не собственность мужа! Не имею права оставить дочь сиротой и не видеть, что на улице вовсю цветёт весна! – поклялась женщина и улыбнулась дочери.

 
                                          * * *
 

Утром следующего дня самолёт приземлился в Караганде. Весенний степной запах ветра был до слёз родным и желанным. Этот запах родины победил все сомнения, и теперь побег казался Вере не трусливым желанием спрятаться от проблем в родительском доме, а единственно верным решением изменить свою жизнь.

Катюша, утомлённая перелётом, притихла на её руках. Домашний телефон родителей не отвечал, а в кармане у Веры бренчала какая-то мелочь. Водитель такси согласился довезти женщину с младенцем на руках по месту назначения бесплатно. Хороший таксист ей попался, добрый.

Внезапное появление дочери с грудным ребёнком на руках, идущей по дачной тропинке, привело Римму и Володю в состояние оцепенения. Они видели Веру и не спешили к ней навстречу. Словно отсутствие ответов на массу вопросов: «Что случилось? Где Женя? Где вещи?» – мешало им принять беглую дочь под своё крыло.

Первой опомнилась Римма, она расценила эту ситуацию, как возращение блудной дочери домой, а Володя сожалел, что он так и не навестил Веру в Зеренде, тогда всё было бы иначе.

Римма вела дочь с ребёнком на руках к дачному столу, чтобы накормить свежим щавелевым супом, мимоходом она попросила Володю выгнать машину на дорогу, ведущую к выезду из дачного городка.

Дома Вера рассказала родителям правду о своей замужней жизни. Её рассказ неоднократно прерывался папиным восклицанием типа «Какой негодяй!» и маминым утверждением «Подлец!».

– А как же Женины родители на это безобразие смотрели? Неужели они не могли вмешаться? – с недоумением спросила Римма в конце этой печальной истории неудачного замужества дочери.

– Мама, что они могли сделать, если Женя относился к ним с каким-то презрением и даже ненавистью, но он их сын, и этим всё сказано.

– И как можно так ненавидеть своих родителей, чтобы их презирать? Это как-то не по-божески, – осторожно вмешался в разговор Володя.

– Папа, причём тут Бог? Женя сказал мне сам, что маму он ненавидит, потому что она беспредельно добра к нему, а отца – за буйство по пьяному делу. Женя, будучи мальчиком, сам не раз прятался с матерью от пьяного отца. Теперь Женин отец трезвенник, а его мама отдала себя в рабство детям, ей всё равно, что дети делают в жизни, лишь бы они сыто жили и в гости приходили.

Вера не решалась называть при родителях Любовь Андреевну мамой Любой, а своего свёкра она даже в мыслях не смела назвать папой.

 
                                          * * *
 

Когда Вера осталась одна в своей девичьей комнате, горько стало у неё на душе. Не думала она, что вернётся в отчий дом беглянкой с дочерью на руках. Конечно, не всё рассказала она родителям о той жизни, которая ставила её на колени, зачем было их огорчать, если уже ничего не изменить.

Как наивны были её мечты спасти того, кого уже не спасти, любить того, кто не нуждался в её любви, и родить дочку тому, кому нельзя доверять детей. Любовь и брак с Женей оказались на поверку её собственной блажью, потому что Женя не был рыцарем её сердца и никогда им не станет.

Впервые Вера разочаровалась в себе, в любимом человеке и в своём замужестве, хотя это разочарование осознавалось ею ещё раньше, в тёмную новогоднюю ночь.

 
                                          * * *
 

Катюше было тогда полтора месяца, вся страна готовилась к новогодним праздникам, а Вера не ждала праздника, не ждала она и новогодних подарков, ибо у неё праздником и подарком была крошечная девочка, её доченька, такая родная, такая желанная, что дух захватывало.

Врачебная квартира обогревалась плохо, тепло поддерживалось только в спальне, где находился ребёнок. Обогреватели работали днём и ночью, и эта спальня казалась Вере земным раем. Пусть Женя напивался каждый день, пусть мороз на дворе, но ничто не мешало её счастью быть матерью младенца, которого величали Катенькой. Когда Женя приходил домой поздно ночью, вваливался в дом и падал на диван, то Вера внутренне радовалась, ведь само ожидание его возвращения мешало ей посвящать себя дочери.

Под самый Новый год приехал отец Жени, деда Виктор, чтобы забрать семью сына к себе в деревню, и был очень удивлён отказом невестки ехать с ним в деревню по причине того, что его сын напьётся и испортит родителям праздник.

– Вера, ты …это …брось чепуху городить! С какой стати наш сын будет нам в тягость! Ты лучше внучку потеплей укутай и поехали, пока дороги не замело. Там Андреевна пельменей налепила. Новый год – праздник семейный, а с Женькой я сам разберусь, не впервой.

Вера согласилась поехать в деревню, чтобы по-родственному встретить Новый год. Стол ломился от угощения, среди закусок красовались пузатая бутылка шампанского: всё как положено в приличных семьях. Сначала наливочкой проводили старый год, потом за пять минут открыли шампанское, с шумом и пеной. Весело было всем за столом, а хозяйка дома всё в рюмочки подливала и в тарелочки всякие блюда подкладывала, в то время как Катюша в уюте прогретого дома спала себе и спала. Бабушка Люба её накупала и убаюкала, так что Вере ничего другого не оставалось, как отдыхать. После застолья Любовь Андреевна отправила её с Женей в молодёжный клуб, пообещав присматривать за Катей.

Вера шла по снежной поселковой дороге в клуб и чувствовала себя необычно хорошо, она чувствовала себя замужней женщиной, у которой есть хоть и пьющий, но умный и сильный муж. В празднично убранном клубе стояла новогодняя ёлка. Вокруг ёлки толпился весёлый народ. Женя смеялся, шутил и танцевал, но не с ней. В клубе собрались вместе его друзья и подруги детства, с которыми было ему интересно и радостно. Вера это понимала, но разве понимание может сделать кого-нибудь хоть на капельку счастливее?

Как в юности, она вновь постояла у стенки клуба, вглядываясь в разряженную смеющуюся толпу чужих людей, и боялась потерять мужа из вида, но потеряла и отправилась домой.

По деревенской улице мела метель, вторить её завываниям Вера не собиралась, она бежала туда, где посапывало её единственное счастье, её отрада, её доченька Катенька, для которой она всегда будет любимой мамой! Любовь к дочери согревала её сердце, которое уже потеряло способность говорить со звёздами, слушать тишину и спорить с ветром. Теперь романтика и поэзия оказались лишними затеями юности, которые не пригодятся во взрослой жизни.

Вера уже спала в спальне рядом с дочерью, когда услышала громкие голоса.

Где-то в преддверье ругались Женя с отцом, но Веру это совершенно не касалось, она потянулась и нежно поцеловала дочку в щёчку, и та улыбнулась ей в ответ.

– Всё хорошо, мой котёночек, всё будет хорошо.

Только утром узнала Вера, что случилось в эту новогоднюю ночь.

Женя вернулся домой далеко за полночь, он был пьян и счастлив, но войти в родительский дом ему помешал отец, тут между ними завязалась драка, которая длилась до первой крови, и, в заключение новогодней ночи, рассеченную губу молодого Лебедева грубо зашил фельдшер деревенской амбулатории.