Текст книги "Пластун"

Глава 22

– Девок и детишек посадить на чайки и глядеть мне! – гетман грозно уставился на куренных атаманов – Ежели кто из хлопцев хоть пальцем тронет дивчину, то голова с плеч! Уразумели?

– Уразумели Сёма, уразумели! Не беспокойсь, хлопцам добро ведомы законы Сечи! – прохрипел молодой запорожец, спрыгивая с лошади на причал.

– И галеры появились в море, с берега паруса видели! – доложил другой дозорный.

Гонцы прибывали один за другим, докладывая о походе больших сил противника.

– Ясно! – гетман помолчав, взглянул на чистейшее небо над головой. – Ну, хлопцы, ходим! Все добро, что не успели загрузить в байдаки – сжечь или бросить в море. Полоненных басурман порешить всех! Город в огонь! Все!

Последнюю команду выполнять особой нужды не было; кругом чадили костры из турецких кораблей в гавани, горели склады, лавки и дома богатеев Кафы. Пламя быстро перекидывалось с крыши на крышу, и столбы чёрного дыма уже затмевали поверженный город.

Груженные до краёв чайки одна за другой от причалов. Оставшуюся добычу казаки безжалостно спихивали вместе с возами в воду, либо жгли на берегу.

Иван последним сел в одну из чаек полтавцев. Встав на её корме, он смотрел на удаляющийся город. Горящие корабли у причалов, перевёрнутые вверх колёсами арбы, убитые и лошади. И целый холм на берегу окровавленных трупов горожан Кафы. Купцы, судьи, мусульманские священники-муллемы, знатные татарские мурзы. Все те, кто не успел вовремя скрыться из города…

Раздув огромные полотнища парусов, «Золотой Лев» уходил в море, обгоняя казацкие лодки. Повешенные моряки, как ёлочные игрушки, болтались на его реях. На корме одиноко маячил молодой офицер, отдавая приказания своей малочисленной команде.

Несмотря на висельников, портящих внешний вид корабля, Иван залюбовался им. Красив, красив, ничего не скажешь! И грозен – вон сколько усилий стоило взять его сечевикам. Нестоящий царь морей!

С бастиона громыхнула пушка, пустив в небо клубы дыма. Турки что-то орали оттуда плывущим на чайках казакам. Запорожские лодки скопом уходили от берега и заняли всю акваторию гавани. Крайним чайкам, в основном из куреня полтавцев, пришлось идти почти рядом со стенами бастиона, невзирая на угрозу обстрела. Но турки больше не стреляли. Привстав, сечевики внимательно вглядывались в крепость, пытаясь догадаться, что замышляют басурмане.

Человек, покрытый кровью, в изодранной одежде появился на самом конце бастиона. Двое турецких воинов поддерживали его под руки. Подняв изуродованное лицо, он взглянул на плывущие внизу чайки.

– Летяга! Да это же наш Богдан-Летяга, живой! – зашумели казаки на лодках, опустив вёсла.

Повскакивав на борта, они отчаянно махали руками человеку на бастионе. Искалеченный пытками пластун с трудом поднял руку, приветствуя товарищей. Слабая улыбка тронула его разбитые губы.

Тоже вскочив, Иван с замиранием сердца смотрел на бастион. Это был тот самый Летяга, он должен был пробраться в фортецию! И он почти сутки держался под пытками…

Турок в огромной чалме и сверкающих доспехах поднял над головой саблю. Воины, державшие казака бросили его на колени возле пушки. Ещё несколько турок сгрудились там, творя что-то с пластуном. Армада запорожских лодок застыла в гавани Кафы. Сечевики, побросав вёсла, напряжённо глядели на бастион, пытаясь понять, что там происходит. Юсуф-паша потряс саблей. Длинный ствол тяжёлого орудия выдвинулся за стену. И на нём, прикрученный верёвками к дульной части пушки, висел изувеченный пластун. Казак, выгнувшись дугой, шептал что-то, глядя на чайки товарищей.

Жалобный стон вырвался из сотен запорожских глоток. Сечевики крестились, читали молитвы. Многие, закрыв лица ладонями, плакали.

Паша резко опустил саблю вниз. Турецкий пушкарь поднёс фитиль к затравочному отверстию. Грохнул выстрел. В клубах дыма орудие откатилось назад, а куски тела Богдана-Летяги далеко разлетелись над запорожскими лодками…

Страшный рёв пронёсся над волнами. Потрясая саблями, казаки посылали проклятия туркам и призывали громы и молнии на их головы. Несколько старых друзей пластуна рыдали навзрыд.

– Ничего хлопцы, ничего… сие есть добрая смерть! На миру погиб казак, как герой, как рыцарь! Душа его уже в раю… – бунчужный Данила Резун перекрестился. Крупные слёзы текли по суровому лицу старого казака…

Переведя дыхание, Иван осенил себя крестным знамением. Потом отвёл глаза от крепости и снова взглянул на берег. Горящая Кафа оставалась позади. И позади оставалась часть его жизни, проведённая здесь. Позади оставалась Гульнара-ханум.

Волна ударила через низко сидевший в воде борт, окатив парня с ног до головы. Под весёлый гогот казаков юноша присел на вьюки с добычей.

А город всё удалялся и удалялся. Скоро только огромные столбы чёрного дыма указывали его месторасположение. Свежий ветер открытого моря колыхал на волнах казацкие чайки, уходившие в даль.

Часть вторая

Глава 23

Сечь гуляла. Весь Кош представлял собой повальную попойку. Согласно старой традиции, вернувшиеся с добычей запорожцы, веселились сами и щедро угощали своих не участвовавших в набеге товарищей.

Согласно той же традиции всё захваченное у басурман добро делилось поровну между всеми казаками – теми, кто охранял Сечь, кто ловили для товариства рыбу или занимались охотой в окружающих степях. Четверть всей добычи обязательно шла на пожертвование церквям и монастырям на Украине. Часть – в войсковую скарбницу, на закупку пороха, свинца и других воинских запасов для войска. И только добытое в бою оружие являлось личной собственностью казака.

После принародного дележа добычи на обширной площади между куренями начиналась гульба. С полудня сечевики собирались в корчмы и шинки на Запорожском базаре. Наступало золотое время для их содержателей – в основном польских евреев, армян, греков. Торговцы снимали сейчас жирный куш! Простодушные казаки до полуночи, а часто и всю ночь гуляли во всю, спуская завоёванную своей кровью добычу.

Вообще возвращение запорожцев с удачного похода всегда было раем для людей торговых. С весны и до осенних холодов на Базавлуке кишмя кишели купцы из разных стран: Польши, Литвы, Московского государства. Они поставляли необходимые казакам товары – оружие, порох, соль, хлеб, одежду. И взамен на рынке Москвы, Львова, Кракова и дальше на запад уходили ювелирные изделия персидских мастеров, индийские ткани, афганские ковры, турецкое и арабское оружие. Османская империя перекрыла древние торговые потоки из Азии в Европу. И Сечь была своего рода перевалочной базой из Востока на Запад.

Но жизнь торговцев на Сечи тоже была не из лёгких. Поскольку большинство из них были евреи, им и больше доставалось. Запорожцы, скованные в боевом походе железной дисциплиной, в мирных условиях у себя дома, за днепровскими порогами, жили вольно. Атаманов слушали не особо и гуляли от души. И часто крушили лавки «проклятых жидив и христопродавцев». Не одно иссечённое саблями тело еврейского торговца унесли дальше в море воды седого Днепра… Но полностью искоренять «жидов» на Сечи было никому не выгодно, и самим казакам прежде всего.

Кош постоянно нуждался в подпитке разнообразными товарами, выпивкой. А доставить всё это в такую даль могли в основном ушлые еврейские торговцы. И они, невзирая на большой риск и частую угрозу смерти, постоянно наезжали на Сечь. Слишком сильным было притяжение золота, доход, который можно было получить здесь…

Иван проснулся около полудня с тяжёлой головой си страшной тошнотой. Вчера, поддавшись уговорам своих новых товарищей-пластунов, он тоже гулял с ними в шинке Юзика Лифаря. И сейчас клял себя на чём свет стоит! Мутило жутко, буквально выворачивая наизнанку, руки и ноги дрожали и не слушались…

С трудом, выйдя из куреня, Иван стоял некоторое время, держась за стены и ничего не соображая. Внутри куреня ещё спали сечевики, тошнотворный запах сивухи и перегара наполнял воздух. С десяток молодцов, у коих не хватило мочи добраться под утро до постелей, лежали в живописных позах перед куренем. Далеко по окрестностям разносился их дружный храп. Такие же картины наблюдались и у других куреней. Вид был такой, словно по кошу пронеслись татары с турками…

Ивана скрутила тошнота. Не в силах более терпеть такую муку, он бросился к ближайшим кустам и вырвал всё содержимое желудка. Потом, хотя уже не было нечем, рвал ещё, захлёбываясь слюной и желчью. Стало легче. Но голова и общее самочувствие соответствовало самым страшным турецким пыткам… В совершенно полумёртвом состоянии юноша вернулся в курень и брякнулся на груду бараньих шкур, служивших ему и прочим казакам постелью. Отрубился мгновенно.

– Чего тебя, Митька… – простонал Иван, не в силах больше пошевелить и пальцем. – Я болен весьма, пошёл вон…

– Куренной зовёт, вставай, зараза! – заорал Митька и с размаху двинул Ивана по щеке.

Дружное ржанье запорожцев вокруг заставило того подняться. С помощью Митьки, выйдя на улицу, он умылся из бочки со свежей днепровской водой, служившей казакам умывальником. Стало несколько полегче. Приведя себя в порядок, Иван вернулся в курень и направился в угол, выделенный для куренного атамана.

«Угол» представлял собой небольшую комнату, отделённую от остальной части куреня большой медвежьей шкурой. Бревенчатые стены сплошь покрывала разнообразное дорогое оружие. Главным украшением горницы служило круглое венецианское зеркало в красивой бронзовой раме.

Войдя, Иван снял шапку, перекрестился на образа в правом углу и поклонился. Джура атаманов, тоже сдёрнул шапку, замер за его спиной.

– Митька, сгоняй к жиду и притащи ещё баклагу. Живо! – Славко взмахнул рукой и тяжело откинулся на резную спинку высокого итальянского кресла.

Джура мигом исчез. За обширным столом, покрытым заляпанной жирными и винными пятнами атласной скатертью, сидели ещё несколько старых запорожцев. Бородатый бунчужный пушкарей Охрим Панкратов, прозываемый сечевиками Москалём, не спеша смаковал вино из серебряного бокала. Бунчужный Остап Кулага внимательно разглядывал одну из сабель из коллекции куренного атамана. Внушительная бутыль из зелёного стекла, уже пустая, возвышалась в центре стола.

– У-у, прочунялось наше солнышко ясное! Какого себя чувствуешь, джура? – прищурясь протянул Славко, меряя взглядом парня с ног до головы.

Перед глазами атаманов Иван мигом забыл о своём паршивом самочувствии. Опустив голову, он стоял посреди горницы, неловко теребя свою суконную шапку.

– Я полагал, что ты есть более разумен, хлопче. – Свирговский, по-прежнему откинувшись в кресле, крутил в пальцах высокий хрустальный кубок. – Вроде как грамотен ты, книжки читаешь… А ты, похоже, пьянствовать любишь, как и вся другая голота! С полудня тебя добудиться не можем! Каково, а?

Рыжебородый Москаль, ухмыляясь, поглядывал на юношу, медленно потягивая вино из бокала. Кулага отложил саблю и тоже угрюмо уставился на парня.

Под устремлёнными на него взглядами старых сечевиков Иван стушевался ещё более. Нервно жмакая шапку, он облизал пересохшие губы. Но всё же решился объясниться с атаманом:

– Но сейчас все казаки пьют, батько…

– Пьют все. Но не все напиваются до скотского состояния. Сие разумеешь?

Не найдясь, что ответить, Иван опустил голову. Похоже, куренной прав. Он вот тоже с товарищами такую бутыль выхлестал – и ничего…

– Не можешь пить – лучше не трогай кухоль! – Славко с грохотом опустил свой кубок на стол.

– И в кости не сидай играть с казачками, ежели не соображаешь. Ибо без штанов останешься! – подмигнул юноше рыжебородый бунчужный и одним глотком опустошил бокал.

– Ты слушай, Ваня, чего глаголят тебе братчики. И не обижайся – дельные советы тебе даём! Хлопец ты молодой, не опытен ещё. Будешь разумен, там, глядишь, и в старшину со временем выйдешь. А так голотой, сиромахой и останешься… – Кулага хмуро усмехнулся.

Иван, ещё более понурив голову, застыл на месте. Что сейчас хотел он более всего – так это провалиться сквозь землю. Чтобы только не ощущать на себе иронические взгляды запорожцев! Какой позор! А кости те клятые? Неделю назад, увлёкшись игрой, чуть было не проиграл десятнику Семёну Рваному свой кинжал вместе с базалаем. Слава Богу, обозный Ефим Задрыга появился вовремя, наорал на десятника и велел вернуть вещи. Семён был казак добрый, но и шулер первый в курене, за что не раз был бит товарищами.

Закусив губу, Иван не сводил глаз от кончиков своих сапог. Стыд перед атаманами прожигал юношу насквозь. И ещё их тон. Уж лучше бы кричали, матюками крыли! А то тихонько, вежливо тыкают его лицом в грязь, воспитывают…

В горнице наступило молчание.

– Ладно, хорош покудова! – Славко положил локти на стол, подперев ладонями лицо.

– Как твоя голова? Соображает?

– Соображает, пан куренной.

– Тогда, поди туда и разберись с бумагами Хомы. Сей засранец тоже в запое, канчуков давно не отведывал!

Иван подошёл к концу стола, где грудой лежали несколько свитков. Все письменные дела на Сечи делал кошевой писарь Хома Лысый. Он же – до появления Ивана и единственный грамотный человек среди запорожцев. Хотя бумажной работы на Сечи велось не так уж много, всё же на все тридцать восемь куреней старого бурсака и горького пьяницы Хомы не хватало.

Устроившись за столом, Иван взял большое гусиное перо и почесал за ухом. Всё здорово начинало напоминать ему прошлую жизнь в доме Али-Мустафы. С тем же джурой атамана Митькой он уже несколько раз чистил большой закопчённый котёл, где варилась саламаха казаков. С другими молодыми казаками убирал в курене, выгребая от туда горы мусора. И вот теперь в довершение всего – письменные работы. Это когда другие гуляют вовсю! Ну что за судьба такая…

Откинув шкуру, влетел Митька с полной бутылью. Сбив сургуч с горлышка, джура ловко выбил пробку и наполнил до краёв пустые кухоли атаманов.

Быстро работая пером, Иван бросил на него презрительный взгляд. Вот чего-чего, а такой холуйской работы он бы вовек не хотел! А хлопец сей прямо светится, прислуживая сечевикам из старшины. Хотя, с другой стороны, и такие люди тоже нужны. Не будут же старые казаки сами в шинки за сивухой бегать.

Порученная работа, заключающаяся в составлении единой описи всего воинского имущества куреня и внесении в его список новоприбывших казаков, была выполнена скоро. Бунчужный Москаль ещё попросил записать количество пороха, необходимое для пополнения запасов Сычевой пушкарни. Иван с удовольствием выполнил просьбу – у Али-Мустафы приходилось работать над гораздо более сложными документами, да ещё на чужом языке…

Посыпав свежие чернила специальным мелким песком, юноша поднялся из-за стола:

– Готово, пан атаман!

Славко, беседовавший тихо с бунчужным Кулагой, взял свиток, повертел его в руках и велел прочитать в слух. Внимательно выслушав, одобрительно кивнул и поднял на парня тёмные глаза:

– Добре, Иван! Всё правильно записал. И слог у тебя красив, лучше, чем у Хомки. Наверное, сделаю я тебя коренным писарем, а? Затем в паланку к кошевому пойдёшь вместо пьянчуги Хомы!

Слегка побледнев, Иван вытянулся в струнку и, запинаясь, произнёс:

– Я есть, пан атаман, казак по роду своему! Батько мой был казак и я казаком буду! Не писарем!

Сечевики переглянулись между собой. В рыжей бороде Охрима мелькнула усмешка. Остап Кулага мотнул крупной бритой головой.

– Ты по роду городовой казак есть, а не запорожский! Вы за подолы бабины держались, и в земле ковырялись, аки смерды поганые! Истинные братчики низовые токмо те, кто тут, за порогами свою долю мают!

Славко знаком велел начальнику сердюков замолчать. Поднявшись, он обошёл стол и стал перед юношей, тяжело уставившись на него:

– Так ты что, сопляк, обсуждаешь указ своего атамана? Забыл что ли, что слово моё есть закон для тебя, джура? Сказано – будешь писарем!

Желваки заиграли на скулах Ивана. С трудом выдерживая взгляд куренного, не опуская глаза, он тихо сказал:

– Я может и молод годами, пан атаман, но не сопляк! Прошу меня более не прозывать так! И писарем я не буду! Помогать вести дела бумажные Хоме не отказываюсь, но не более. Я казак и буду ходить в походы воинские, как всё товариство!

– Так. – Свирговский смерил юношу с ног до головы быстрым насмешливым взглядом. – А верно говаривал Резун, что ты есть хлоп с гонором!

Охрим Москаль наблюдал за этой сценой с явным удовольствием, поглаживая густую бородищу. Остап Кулага вновь принялся разглядывать дорогую арабскую саблю, не обращая, казалось, никакого внимания на происходящее. Джура Митька замерев у входа уставился на Ивана с раскрытым ртом.

Словно, посверлив ещё некоторое время парня взглядом, неожиданно отпрыгнул назад. Сверкающий клинок молнией заплясал у него в правой руке.

– Саблю, джура! Глянем, на что ты годен! Казак не словом силён, а делом! – свирепый оскал исказил смуглое лицо атамана.

Иван выхватил из ножен базалай и сабли скрестились в воздухе. Юноша смог отбить только второй удар Свирговского – с третьего Славко вышиб клинок из его руки, и остриё роскошной сабли атамана упёрлась в горло парня.

Иван весь мокрый, тяжело дыша, не отрываясь, зло смотрел в глаза куренного.

– Вот когда научишься оружие в руках держать, тогда будешь в походах участвовать, джура! – Славко легко вонзил свою саблю обратно в ножны. – А то башку твою грамотейскую в первой же сече какой-нибудь басурман вмиг снесёт. Жаль сие будет, ибо на всём Коше токмо ты и Хомка грамоту разумеют…

Опустив голову и стараясь не обращать внимания на насмешливо ухмыляющегося Митьку, Иван подобрал валяющуюся в углу шашку.

– А с него не поганый сердюк получиться, ежели погонять чуток, как след! – подал голос бунчужный Кулага. Серьёзно глянул на юношу.

– Данила желает его к себе в лазутчики забрать, да хрен ему! Нам такие хлопцы с характером, да ещё и грамотеи, самим нужны! – Славко наполнил вином пустой бокал. – А вообще, Ваня, верно сделал, что не спустил мне «сопляка». Прости мне сии слова поносные и впредь не позволяй оскорблять себе никому! Ни своему собрату-казаку, ни кошевому атаману, ни гетману. Держи!

Иван взял протянутый ему стакан и, давясь, выпил.

Пить не хотелось совершенно – скорее, наоборот, от одного вида и запаха спиртного его просто выворачивало наизнанку. Но и отказываться от бокала куренного атамана было никак нельзя…

– А вести дела письменные в курене и паланке будешь, покудова не освоишь толком науку казацкую! Кошевой просил тебя быть помощником у Хомы. Может, научишься у него чему полезному, покудова не спился. Писарь наш окончательно… Договорились?

Иван согласно кивнул. Прав был атаман, чего там говорить…

Глава 24

Сопя, в горницу ввалился бунчужный сердюков корсуньского куреня Пётр Покотила. Поставив в угол какой-то длинный свёрток, он снял шапку, перекрестился на образа и поздоровался.

– А, входи, входи Петро! Уж не чаял повидать тебя в гостях. Садись, выпьем! Джура, задержись малость, ещё сгодишься… – последнее относилось к Ивану, собравшемуся уже уходить.

Он вновь устроился за столом. Атаманы выпили и стали закусывать. Смачный хруст малосольный огурцов стоял некоторое время в комнате. Здоровенный красномордый Покотила с хрустом перемалывал крепкими зубами бараньи косточки, обсасывая с них мясо.

– Где обещанная десятина?! – вдруг рявкнул во всю глотку Славко. – Вже месяц прошёл! Гутарят, что хлопцы твои спустили жидам двадцать тысяч цехинов. И що?!

– Какие двадцать тысяч, Ярослав? – возмутился распаренный и покрасневший, как рак бунчужный. – Брешут жиды, ей богу! Ты знаешь, что Кошка велел забрать с корабля фрягов всё добро в пользу коша. А чего добра было? Токмо пора сундуков с деньгами в капитанской каюте! И оружие ещё разное. А в трюме девки и детишки были, сам ведаешь. Их до Белгорода хлопцы Левка сопроводили и ещё грошей дали на дорогу…

Навострив уши, Иван слушал разговор атаманов. Внутренняя, скрытая от глаз простых казаков жизнь Сечи вставала перед ним. И это было очень интересно.

– Д-да… Из тех сундуков Сёма наверняка своей крале в Канев отправил! Заимел себе панночку на старость лет… – Славко презрительно сплюнул на пол. – Митька, ещё наливай, чего заснул там?!

Джура опрометью кинулся к столу и стал наполнять бокалы и кубки. Выпив, атаманы вполголоса стали говорить между собой, что гетман Самойло Кошка, похоже, зазнался. Куренных не жалует особо, кошевого атамана Сечи запорожской не слушает, а голоте потакает. Всегда им жирные кости после набегов кидает. Надо бы менять его, но «сиромахи» за ним стоят крепко и ничего поделать нельзя…

Иван покачал головой и положил перо на стол. За месяц пребывания на Базавлуке он не плохо разобрался в тонкостях людских взаимоотношений между казаками.

На Сечи властвовала демократия. Весь командный состав запорожцев – от десятников до кошевого атамана и гетмана избирался всеобщим голосованием казаков. И этому ж собранию сечевиков – казачьей раде, «старшина» была подотчётна.

Сечевики делились на две разные группы: собственно «низовых», «голоты» либо «сиромы» и «городовиков». «Низовые» постоянно жили на Сечи, зимовали здесь, семей не имели и на Украине практически не появлялись. «Городовики» большую часть года проводили в своих местечках и сёлах, многие имели семьи и какое-нибудь ремесло. Но с наступлением весны они дружно уходили за днепровские пороги, за Чертомлык, где на острове Базавлук располагалась Сечь. Там «городовики» сливались в единое братство-товариство с «низовыми». И они вместе стояли на пути татарских орд; налетающих из Крыма, вместе совершали дерзкие набеги на турецкие берега.

Но отношение между этими двумя группами казаков были довольно напряжённые. «Низовые» жили просто – в мирное время погулять и выпить вволю. На войне – собрать больше добычи. Поскольку семей эти сечевики не имели, то жили одним днём, не думая о будущем. «Городовиков» низовые презирали за «скопидомство» и «хование за подол жинку».

Городовые казаки были люди более степенные, старшие по возрасту. Казацкая жизнь для них была не только образцом жизни, как для «голоты», но и ещё возможностью разбогатеть, «выбиться в люди». Пили городовые в меру, основную часть награбленного добра припрятывали и отправляли родственникам на Украину. Многие были женаты. Бесшабашных холостяков-низовых, городовики презирали за «дурость» и «голый пуп».

Но обойтись друг без друга «низовые» и «городовики» не могли. «Сиромах» было слишком мало, чтобы только своими силами сражаться с намного превосходящими силами противников. Только объединившись с городовыми казаками, низовые могли противостоять ордам татар и турок.

Однако заправляла всем на Сечи именно «голота». Только она имела право голоса на радах и избирать войсковую старшину. Впрочем, в запорожское «начальство» часто избирались и казаки из разумными головами и здравому смыслу. Сами «сиромахи» довольствовались должностями десятника либо сотника, в редких случаях – хорунжего. Большего им не доверяли их же товарищи, да и сами казаки из «глоты» не особо желали загружать свои молодецкие головы серьёзными заботами воинского начальника. Старшина Сечи – гетман, кошевой атаман, куренные атаманы, чтобы удержаться при власти, нуждались в поддержке низовых из «голоты». И по возможности всячески их ублажали…

– Ванька, пиши!

Очнувшись от «философских» раздумий, юноша вновь схватил перо.

– Так! Двести цехинов золотом и тридцать шпанских мушкетов дабы были завтра! Уразумел, Петро? Джура, записал? – поглаживая длинные чёрные усы, Славко тяжело уставился на сидевшего напротив бунчужного.

– Записал, батько! – Иван с интересом наблюдал за развитием событий.

– Давай бумагу сюда! И прочти джура, чего записано, дабы все уразумели!

– … составлено на Сечи запорожской двенадцатого июля сего года джурой Иваном Заграва. – закончил чтение юноша и указал вниз пергамента. – Тут надо подписать, панове атаманы.

– Ну, Петро, ставь знак свой! – неловко взяв перо, Славка начертал какой-то замысловатый знак.

– Я грамоты не разумею, чего там. – Буркнул Покотила и грубыми мозолистыми пальцами накарякал под подписью Свирговского большой жирный крест.

– Так-то, Петро! Не отдашь гроши и оружие в уставленный срок – явлю сию бумагу на Раде! Ты вроде кошевым быть желаешь? Тогда хрен тебе! Более половины куреней голоса тебе не дадут, и не надейся, бунчужный!

– Да ладно тебе Славко… всё будет, как обещал, верно говорю…

– А чего грошей не хотел платить? Нехрен было зажимать золотые, я тебя знаю!

Атаманы, уже сильно во хмелю, ещё некоторое время поспорили. Потом Покотила, явно не желавший вступать в серьёзную ссору с куренным полтавцев, переменил тему разговора:

– Гроши и оружие завтра мои сердюки принесут, пан Ярослав. А ты уж будь добр, погутарь с хлопцами, чтобы на Раде за меня шапки кидали! Я в долгу не останусь, ты знаешь! – тяжело поднявшись, он направлялся в угол горницы, где находилась принесённая им вещь. Не спеша, размотав кожаный чехол, Покотила извлёк наружу великолепной работы ружьё и сверкающую драгоценными камнями длинную шпагу-рапиру.

– Во! Забрал сию пищаль и одного офицера фряжского. А шпагой владел капитан того «Льва», коему Никитка твой балду прострелил. Держи атаман, дарю! От чистой души; без сей бумаги! – Покотила небрежно ткнул пальцем в договор на столе.

Оживившись, старые сечевики стали разглядывать оружие. Славко в первую очередь схватил шпагу. Тщательно оглядев её, согнул полукольцом клинок:

– Добрая немецкая работа! Благодарствую, Петро, благодарствую… – смуглое лицо куренного атамана расцвело в улыбке.

Покотила тоже ухмыльнулся, погладив лапищей усы:

– Шпага сия тебе, Славко. А оружие – дар мой Никите!

– Чего-то расщедрился ты, брат! Прямо не похоже на тебя… – качнул головой Свирговский, продолжая рассматривать шпагу.

Охрим Москаль заинтересовался ружьём, вертя его в разные стороны. Длинный шестигранный вороненый ствол отливал чёрным пламенем, изящный ореховый приклад сверкал перламутровыми украшениями.

– Полагаю, Никитка рад будет твоему дару, Петро. Знатное ружьецо! – Охрим положил оружие на стол. – Замок какой-то чудернацкий мает! Не видывал ещё такого, понавыдумывакли фряги…

– Ванька! Бери сию пищаль и передай Никитке. Скажи подарок от бунчужного Покотилы. – распорядился Славко.

– И с моим поклоном заодно передай, что хай кидает своего жадюгу атамана и идёт ко мне! У меня в бунчуке стрелки в цене, как сыр в масле будет кататься! Покотила так хлопнул юношу по плечу, что тот едва устоял на ногах.

– Э-э, раскатал губу, держи карман шире! Славко налил доверха пустые бокалы. – Воинства нашего православного…

Иван взял ружьё, поклонился атаманам и вышел из куреня.