Текст книги "Возвращение в Афродисиас"

Кекова

Неловко обнимаясь, мы нырнули штопором, словно в дно ввинчивались. Она, взяв меня за руку, повела за собой в просторный дом под водой, ликийский дом под водой, дом, чьи стены покрывала корка соли. Мы отламывали куски, и лакомились. На губах пузырилась пена. Я закусывал соль мелкими ракушками, которыми так приятно хрустеть. То и дело лез пальцами в самый низ ее живота. Давай не будем торопиться, милый, сказала она. У нас впереди целая вечность, время в этом городе никуда не течет. Раньше утекало – ветрами через горные ущелья, – а нынче застыло лужей соленой воды в кратере, появившемся здесь после землетрясения. Откуда тебе знать, спросил я, это ведь я ваш гид в здешних местах. Милый, я здесь с рождения земли, отвечала она, и морские коньки помахивали листьями пальм над моей головой. Сегодня ты властелин. Отдыхай. Властвуй. Я откинулся на мраморное ложе, нагретое солнцем через толщу воды, воды-линзы, лишь усиливавшей жар, вскипятившей и мою кровь. В ушах забулькало. Просто выдохни воздух, велела она. Выкрикни пар безумия, выкричи все эти пузырьки. Все равно там уже нет кислорода. Воздух отдал тебе его. Сейчас легкие заполняет лишь никчемный, бесполезный, как турецкий гид, углекислый газ. Он медленно жрет твои мышцы, разрушает тебя, как кислота-камень. Выплюнь это. Я повиновался, и почувствовал в теле необычайную легкость. Я не задыхался. Она улыбнулась, я видел ее, словно бы в замедленной съемке. Не думай лишнего, велела она, кино еще не придумано. Позже, много позже, впрочем… Что, сказал я. Т-с-с-с, сказала она, приложив палец к губам. Волосы ее змеились щупальцами медузы, губы алели кораллами, так, должно быть, выглядела Горгона, когда ей хотелось обольстить мужчину. Кто-то же трахал Горгону? Конечно. Милый, сказала она, да эта потаскушка всему побережью дала, ни один вонючий пират от нее не ускользнул в эти свои дыры. В какую дыру ни нырни – а все равно попадаешь в дыру Горгоны. Кстати, тут и под водой пещер полно, называются гроты. Хочешь глянуть? Я встал с ложа, она взяла меня за руку – стыдливо, как девственница, ведущая первого мужчину к своей кровати, – и мы понеслись, в серых тенях, это дельфины, шепнула она, куда-то к темному обрыву. Скала под водой. У подножья зияла, вся в огоньках необычайных водорослей, узкая пещера. Мы втиснулись. Держись крепче, сказала она. Я прижался к ее ягодицам, как мог. Они оказались обманчивыми, как скалы Памуккале. С виду белоснежные и мягкие, словно вата, как облака. А на ощупь – твердые, где-то даже жесткие. Неужели я порежусь, вскрывая эту раковину? Но нет, она раскрылась, и плыла впереди меня, источая легкий аромат мяса, выпуская флюиды, чернила, приманки, надежды. Я шел за ними следом, как акула за молекулами крови, бултыхающимися в воде морей с сотворения мира. Средиземное море пропитано кровью. Оно замешано на смерти, на ужасе. Паника лежит в основании его камней. Рыбы рвали в его глубине тела распятых рабов Спартака, сюда пролилась кровь из отрубленной головы Помпея, здесь акулы жрали моряков венецианских галер, пойманных пиратами Барбароссы, смерть, как она есть, вот и все ваше Средиземное море. Но оно – и мертвая вода, и живая вода. Как только в его толщи проникают лучи солнца, это море лечит. Я сунул руки в раковину Насти, я нашел там целую пещеру сокровищ: жемчуга, тускло переливающиеся светом Луны, рубины, посыпавшиеся из лопнувшего от спелости граната, прозрачные, и потому почти не видные в воде алмазы, дикие, не ограненные, острые, как прибрежные скалы Кекова. Рулоны чудной египетской ткани, в которую они заворачивали своих мертвых фараонов. Глиняные таблички с указанием того, сколько товаров везет в себе этот чудесный корабль – ее белоснежное тело. Я исследовал его под водой, как археолог – затонувшее египетское судно. Начал с кормы. Широкая, прочная, она была основательно пропитана смолой… не знаю, как назвать еще эту густую жидкость, пропитавшую весь корабль, и в которой мои пальцы поскальзывались, спотыкались и падали, как неопытные купальщики на дне, скользком от ила. Аравийская смола, милый. Ее везли через пустыни на спинах верблюдов, смачно плевавших себе за спины, тюки с ней пропитал пот наездников, угрюмых, тощих арабов, истекавших жидкостью под палящим солнцем Аравии. Это было еще до Мухаммеда, мир ему. Иса и Муса, мы ничего не имеем против христиан, но и их тогда не было. А что было? Ликия, страна Солнца и Моря, страна, хоронившая своих мертвецов на высоте самых скалистых гор, под небом, у подошвы богов. И, по иронии богов, ушедшая на глубину вод. Там, где мы с тобой встретились. Она потянула меня за собой, уже не за руку, нет, мы сцепились внизу, как два тяжелых на суше, и грациозных в воде млекопитающих, и подводным течением устремились из грота в разрушенный дом. Купец здесь жил или воин? Я не знал, она не дала мне времени осмотреться, потому что кончила первый раз, когда я вытащил из нее все нити, на которых выловленными в море рыбами сушились драгоценные камни пиратской Ликии. Сокровища со всего мира. Испанские вина, греческие оливы, эбеновое дерево с побережья Африки, статуэтки из гранита с берегов Нила, прованские баллады, римские монеты. Все свозилось сюда на юрких корабликах пиратов, нынче выдающих себя за простофиль, что катают туристов по заводям Дальяна. Она билась подо мной рыбой, я загарпунил еще раз, и еще, а потом понял, что все обман, и на самом деле это я бьюсь в сетях, помеченных поплавками в виде маленьких гор с окошечками в них. Вот и попался, милый. Мы прилегли отдохнуть на каменное ложе воина – теперь я видел барельеф, на котором наш гостеприимный хозяин сражался с пришельцами с востока, бородатыми неулыбчивыми персами, – и она вложила в мои уста перст. На вкус он отдавал мылом и сандалом, газом и перцем чили, который завезут в эти края тысячелетия после. Я продолжил изучение своего корабля. Вскарабкался на Анастасию по мачте ноги. На самый верх. Там, в бочке, наклонявшейся во время качки до самой поверхности моря, – где галькой, брошенной по поверхности моря, скакали дельфины, – сидел на жердочке попугай. У него был закрыт глаз. Пиастры, требовательно сказала птица с турецким акцентом. Пиастры на чай. Я отсыпал пригоршню золотых монет, они блестели так ярко, что сомнений в их фальши никто не испытывал. Попугай кивнул, нахохлился. Я занял его место в бочке, расставил ноги шире, Настя раздула паруса груди, и мы поплыли, скользя легко, вслед дельфинам, на Запад. Там нас ждал Адмирал. Столбы Гибралтара. Следовало попасть строго между ними. Любая другая попытка не засчитывалась. Я был один, никакой команды, не считая попугая. Пришлось побегать взад и вперед, от кормы и до носа, где под бушпритом металась привязанная к нему обнаженная женщина. Я узнал Настю. Когда судно падало вниз с волны, бедняжка вся уходила под воды. А потом бушприт поднимал ее на дыбу, к самому Солнцу. Тогда они принималась кричать. И так – пока вновь не пропадала в волнах. Я натянул канаты, я вертел паруса. Главное, поймать ветер. В этих неспокойных местах спали Сцилла и Харибда. Спутники Одиссея плакали на дне морском, ожидая поступления новых несчастных. От них желудочные соки чудовищ активизировались и разъедали старожилов еще сильнее. Я миновал зубы тварей, их разинутые пасти. Словно пиявки, сосали они поверхность моря. Мы приближались к столпам. Вдалеке виднелся Геркулес, прогуливавшийся по водам, он был в белом хитоне, за ним следовали ученики. Позже последователи рыбы все переврут. Геркулес улыбался. Солнце садилось. В сердце Ликии бились волны Атлантики. Зарождаясь где-то у берегов Нью-Фаундленда, где баскские рыбаки 14 века спасались от чешуйчатой женщины, всплывшей из глубины залива – я видел изображение этого на старинной карте, которую нашел во рту своей возлюбленной, – эти волны неслись через всю Атлантику. Они пробегали от континента до континента. Переворачивали корабли. Глушили сигналы подводных лодок. Старательно обходили корабли Адмирала, спешившего в Новый Свет за своими цепями, и в трюмах каравеллы которого поскуливали псы свинопаса Писарро. Натыкались на берега Португалии. Обкатывали их, и, чуть замедлив ход, – как опытный водитель перед резким поворотом, – вкатывались в Средиземное море. Оставалось немного. Они прорывались через оборону Крита, они смывали оборону Кипра – мальтийские рыцари проявляли чудеса отваги, но что она в сравнении с мощью Океана, – и били в подбрюшье Турции. Та вздымалась, ойкала. Опять колики! А волны Атлантики, порыскав в заливе Каша, подплывали, наконец, к Кекова. И я всплывал над ним счастливым морским быком с канадской селедкой в зубах. Я кормил Настю изо рта, она рвала тугую плоть рыбины своими неровными зубами, а, насытившись, снова разворачивалась ко мне белоснежной кормой. Мы зависали в море двумя тюленями, терлись друг о друга степенно, издавая жалобное урчание млекопитающих, навсегда лишенных морем возможности говорить – в воде куда лучше пересвистываться, перемяукиваться, пере… ее зад качался в волнах надутым баллоном, оставшимся в море после крушения самолета. Я время от времени спускал в нее и тогда вокруг нас всплывали радужные медузы, они играли на Солнце всеми красками нефтяного пятна, и тогда залив Кекова напоминал Мексиканский, над нами летал на громадном воздушном шаре с надписью «Благослови Боже Америку» сам Барак Обама, разбрасывая сверху дотации и обещания, а за ним охотился на маленьком моторном самолете какой-то злобный террорист, затем их скрывала завеса, сотканная морем и солнцем, пеной и брызгами, потом и спермой, и в небе разрывались радужные пузыри. Бамц, бамц. В них словно из пулемета стреляли. А гнездо пулеметчика обнаружилось в скалах, а пулеметчиком был я, и патроны мне подавала Настя, и затвор передергивала она же, и мы едва успевали со всем этим справиться, потому что иллюзии шли на нас плотным строем, эскадронами смерти, а мы давали им жизнь, жизнь, жизнь. Удар, еще удар. Я еле держался в седле. Настоящее родео! Неукротимая морская корова! Приходилось сжимать ее полные бока ногами, как своенравного коня. Буцефал вод. Македонцы не знали седла. Я был македонец. Бока у нее были мягкие, сдобные, не то, что задница. Та в самом деле оказалась мраморной, мне потребовались резиновые сандалии, чтобы бродить по ней. Но даже когда я резал кожу, и мясо под ней раскрывало волокна, кровь все равно не текла. Слишком много соли. Гигантские консервы. Вот что значит ваше Средиземное море. Буайбес, сваренный сумасшедшей наядой. Она влюбилась ово француза, увидала его на пирсе, ола-ла. Гигантский багет и большой нос. Пришлось учить глаголы, спряжения, склонения французского языка. С'est à dire (то есть – фр.) – начать грассировать, покупать масло на граммы, яйца – на штуки. Танцевать карамболь, петь «Марсельезу». Жить среди людей, ни словом не выдав своего низкого, – буквально со дна, – происхождения. И лишь по ночам она дает себе волю, бедная девочка. Выходит к морю, разувается и опускает изрезанные ноги в воду. Приплывают рыбки, приползают крабы, прилетают чайки. Садятся на ноги, на плечи, на волосы. Щиплют, тормошат, ободряют. Французский муж кого угодно до слез доведет. Море кипит по ночам огромным супом. Все ингредиенты собраны. Не хватает только огромного кипятильника. Но и его мы с Настей нашли. Она порылась у меня в паху, хорошенечко поискала. Извлекла. Нажала, куда следует. Он загорелся, вода нагрелась. От берегов Малой Азии и до Атлантики, а там и Тихий океан, Индийский. Температура моря повысилась, ученые где-то в Норвегии забили тревогу. Гольфстрим исчез. Вода закипела. Рыба плавала вареная. Киты потели и просили китих почесать спинку. Русские туристы на пляжах Египта лишь переворачивались и требовали поддать жару. Плюс шестьдесят по Цельсию, подумаешь. В Сибири и жарче захочется. Амур стал огненной рекой. В Байкале завелись пираньи. А все мы с Настей. Она терлась об меня, она вертелась, мы добывали огонь трением, и старались похлеще самых первобытных людей мира. Из-за нас вновь разверзлись старыми ранами двадцать три вулкана Камчатки. Ожил Везувий. Теперь уже раскопки Помпеи покрыты густым слоем пепла, как губы Насти – помадой. А нам нипочем. Стараемся, как два жирных моржа. Так, так тебе, получай! Пробивался в ее ляжки, как Александр – в ущелье. Еще два поединка, и мы одержим верх. Но это вода, не забывайте. Едва я наверху, как она просто кувыркается, и я оказываюсь внизу. А воздуха все нет. Как упали в подводный город, так и не всплыли ни разу. Пришлось стать каланом. Морская выдра, я всплыл, бросил Настю себе на живот, как морского ежа, и стал, раздирая пальцами, выедать внутренности. Бултыхались у берега, время от времени запивал мясцо соленой водицей. Благодатная природа здешних мест. И приправ не нужно! Кончили, дружно выдохнули, и, сдутыми спасательными кругами, медленно опустились на дно. Там уже ждал затонувший город: жители выстроились приветственной процессией, они принимали нас за двух богов, спустившихся с неба, они не понимали, что они давно уже в море, что их давно уже нет. Бедные призраки. Чем, в сущности, мы отличаемся от них? То же самомнение, тот же жалкий пафос, те же глупость, слепота. А раз так, подыгрываем! Я принял позу поважнее, Настя замоталась в пурпурную ткань. Мы приняли дары, мы приласкали старшин, мы вознесли жертвы у статуй давно забытых богов, мы позволили поклоняться себе. Настя оголила бюст, разрешила скульпторам наскоро зарисовать эскизы. Я повернулся профилем. Фас. А теперь левую ногу вперед. Вот так, благодарю вас, месье. Мадам. Или… О, у вас еще все впереди! Годы, годы. Ваше величество Бог. Ваше величество Богиня. Они надели на нас венки. Их голоса становились все тише. Они колебались, бедные тени, у самого дна. Пронизанные Солнцем, – оно надевало их на лучи, как рыбак накалывает рыбешку на острогу, – и, мало-помалу, таяли, бледнели, исчезали. Наконец, вовсе пропали. Осталось только прозрачное море, камни, покрытые известковой мутью, на глубине, горы, поросшие жесткой щетиной трав, и деревья, укутанные в тени облаков, отплывающих на побывку в горы. Вечерело. В мире появились звуки. Играла где-то труба, это очередной кораблик причаливал в соседнюю бухту на ночное барбекю. Я похлопал Настю по заду. Она встрепенулась. Мы спали прямо на камнях, покрытых тонкой пленкой воды. Я еще раз подивился тому, какая твердая у нее задница. Не ущипнуть. Настя оперлась на локоть и смотрела несколько секунд, возвращаясь ко мне откуда-то. Вероятно, из той самой затонувшей Ликии. На ее пальце я заметил кольцо из оникса. Когда мы оставались в бухте, кольца не было. Чего здесь только на дне не бывает, подумал я. Постарался смотреть ей прямо в глаза, гадая – будет ли что-то еще между нами. Настя молча скользнула в воде, поплыла к другому островку, держа в задранной руке купальник. Встала на камень, оделась. Стала ждать яхту.

Патара

Едва суденышко ткнулось носом в причал, как нерадивый ученик, заснувший на уроке – головой в парту, – туристы стали спрыгивать с борта. Я только диву давался. Какая скорость! Никому и в голову, похоже, не приходило, что нога может соскользнуть, и тогда ее попросту перетрет между пирсом и бортом. Плевать! Грустный турок, стоявший в одних шортах на пирсе с протянутыми руками, мрачнел на глазах. Он-то рассчитывал помочь. Ну, то есть, заработать. В данном случае, был уверен я, он стоял здесь не зря. Позволил бережно перенести себя на берег. Подождал, пока вынесут Настю. Турок держал ее, счастливый, как жених невесту. Я бросил монетку в море, парнишка метнулся в воду тенью, вынырнул игривым котиком с золоченным кружочком в зубах. Туристы заулыбались. Представление так понравилось, что в море посыпалась всякая мелочь: монетки, маникюрные ножницы, пуговицы, кусочки фольги, семечки, мелкий мусор. Паренек, счастливый, нырял, бросая на меня время от времени благодарные взгляды. Группа, отсняв все происходящее на фотоаппараты, рассаживалась в автобусе, я уже уходил от яхты, рассчитавшись с капитаном за экскурсию. Почувствовал легкое касание. Обернулся. Бой, смущенно улыбаясь, потягивал мне что-то. Деньги, положенные десять процентов. Такса гида. Я отказывался. Напрасно. Они сунули мне деньги в карман, причем и владелец яхты отстегнул десять процентов. Вы ведь могли выбрать не нас, сказал он, поцеловав каждую купюру, которую я позволил заработать. Потом – каждую монетку. Я не стал ждать, когда они перейдут к моим ногам, и зашел в автобус, прошел на заднее сидение, стараясь не встречаться взглядом с Анастасией, уселся. Объявил, что сейчас мы осмотрим церковь святого Николая в Патаре, а завтра нас ждет удивительнейший тур по четырем античным городам сразу. Это как если бы вы взяли автограф у четырех американских президентов одновременно, сказал я. Настя полезла в сумку, обернувшись из подводной принцессы в обычную дуру средней русской полосы. Как-как называются города, переспросила она. Я надиктовал, старательно глядя в блокнот. Дидим, Приена, Ксантос, Илиас. Она не унималась. Автобус ехал, а она, обернувшись, расспрашивала меня о городах – когда они построены, кто там жил, каковы особенности… Дура, неужели ты не помнишь, хотелось крикнуть мне. Дать ей пощечину. Залепить кулаком в ухо. Я трахал тебя, брал. Ты была моей женщиной, я твоим мужчиной. Каких-то пару часов назад! Как можно после этого задавать мне такие дурацкие вопросы, разыгрывать из себя составителя «Википедии». Ты что, в «Википедию» заглянуть не можешь?! Неужели тебя волнует хоть что-то, кроме одного вопроса: где я буду ночевать сегодня ночью, и где ты будешь этой же самой ночью. Вот что важно, вот что шумит во мне воспоминаниями удалявшегося от нас моря. Но ей все нипочем! Трещала, как сорока. Наверное, решила, что у нас был дружеский – как они выражаются, – перепихон, и мы должны остаться добрыми товарищами, несмотря на этот легкий инцидент. Должно быть, стыдилась его. Таким бабам всегда неловко, когда пол их побеждает. Но угрызений совести они не испытывают. О, нет. Случилось, так случилось. Разочек оступилась. Пришлось наскоро выдумывать что-то о древних приенцах, ксатонсцах, дидимцах и илиасцах. Гашек умер бы от зависти, Гашек с его «Журналом натуропата», слушая мои россказни о богатых горожанах, статуях богов, банях, войнах, договорах, романтических историях, и тому подобной чуши. Я коверкал Ксенофонта, уродовал Геродота, перевирал Светония, с бессовестностью Бендера перетаскивал исторические персонажи, – словно шахматные фигуры – из одного века в другой, из одного региона мира в другой. Я творил, как демиург. Лафонтен, Крылов, Эзоп. Все они оказались никто против меня! Мои басни увлекли постепенно весь автобус. Чего уж, я сам увлекся! Более того! На меня стал с уважительным вниманием оборачиваться даже наш водитель. Турок! Ни слова не понимавший ни по-русски, ни по-английски. Но он, очевидно, чувствовал энергетику! Ожил даже фотограф, спавший все время путешествия в автобусе, и скрывавшийся за горизонтом после высадки, чтобы сделать новые фотографии для буклета. Он, ни примолвив ни слова до сих пор, завелся, стал перебивать меня, нести что-то про ауру и энергетику древних городов. Я не осуждал. Не ругался. Не цыкал зубом, не морщился, как всякий уважающий себя гид, некомпетентность которого стала очевидной из-за настырного туриста-всезнайки. Напротив! Я стал новатором. Макаренко от экскурсионного туризма! Нобелевская премия среди гидов! Я решил дать слово туристам! Каждый пусть скажет, что он знает об античных городах. Слухи, домыслы, гипотезы, в конце концов. Почему нет?! Пусть каждый выскажется, ведь каждому из нас есть что сказать? Так и есть! Постепенно каждый свернул на интересную для него тему. Проще говоря, на самого себя. Парочка из Крыма, оказавшаяся владельцами небольшой туристической фирмы, хором проклинала власти полуострова, и строительство какого-то там завода на месте какого-то там виноградника. Туризм в загаженном Крыму. Они бы еще лечебными процедурами в Чернобыле занялись! Но я улыбался, я поддакивал, я кивал. Степенная москвичка, оказавшаяся редактором журнала «Сад и огород», поведала нам, с каким трудом можно вырастить тыкву особенного сорта в погодных условиях Подмосковья. Новосибирская старушка, ласково улыбаясь, поинтересовалась параметрами моего черепа, и сообщила, что в юности знавала много молдаван – что бы это не значило, – и что у меня необычайная, интересная, внешность. Тут она почмокала, глядя на меня с интересом. Следующий вопрос – правда ли в Турции так развит секс-туризм с пожилыми туристками, как пишут в газетах, и не турок ли я, случайно? Сделал вид, что не расслышал. Это оказалось не трудно, весь автобус шумел, каждый спрашивал, и отвечал. Даже мать Анастасии расхрабрилась и сказала что-то о трудностях бухгалтерского учета в современном мире. Фотограф вклинился безо всякого стеснения. На его взгляд, существование детей-индиго совершенно доказано. Факты? Извольте! Он всегда ощущал себя ребенком-индиго, он не такой, как все, он творческий. Создан творить! Так сказать, творец самосотворенный. Я аплодировал, на седьмом небе от счастья. Мне удалось раскочегарить группу. Вздумай я сейчас собрать с них по десять долларов на чай, они бы не сопротивлялись! И я размяк. Решил дать каждому то, что он хочет. Поддержал фотографа, который заявил, что йоги могут двигать горы взглядом, в этом нет никаких сомнений. Согласился с тихим вежливым Сергеем, когда тот предположил очень скорый развал европейского союза с последующим на его месте возникновением Таможенного Союза на месте нынешнего ООН. Буржуазный Запад непременно падет! И чего все так туда рвутся? Тут все вспомнили, что я из Молдавии. Пришлось рассказать о бочке вина в каждой квартире. Кому-то хотелось, чтобы Приднестровье считали истинно русской землей. Ну, разумеется! Ноги молдаван там сроду не было, подтвердил я с чистой совестью. Нет, все-таки, она читала что-то другое, нахмурилась, – пытаясь вспомнить, – мать моей краткосрочной возлюбленной, да и возлюбленной ли. Я сказал, что, разумеется, она права и Приднестровье это истинно молдавская земля. Турки – наследники Византии? Пожалуйста! Турки оккупанты, слава второго Рима воссияет? Обязательно! Свежий инжир? Весьма полезно для крови! Возможны осложнения? Ну, разумеется! Бегите свежего инжира, как огня. Свежий инжир хуже даже жабьей крови, его кладут ведьмы в свои горшки на ночь, а утром выжимают, чтобы сбрызнуть получившимся соком ростки урожая, дабы погубить его на корню. Дважды два? Пять, семь, сто, четыре, ноль. Как будет угодно! Все, что хотите! Я говорил то, что от меня жаждали услышать. Почувствовал себя профессиональным политиком. Купался в лучах любви. Славы. Говорили все, лихорадочно, не слушая другого. Я мог сказать, что угодно, меня все равно не слушали. Даже водитель что-то забормотал на своем турецком. Мне стало легче, я сам болтал без умолку, стараясь заболтать некоторое унижение, которые испытывал от некоторой – но вполне очевидной – холодности Анастасии. Само собой, ничего серьезного я не ожидал. Собирался трахнуть ее разок-другой, да и все! Но поскольку это она первой дала понять мне, что у нас был всего лишь случайный секс, я почувствовал себя уязвленным. Ни нежного словечка, ни легкого пожатия руки! Каждый раз, думая об этом, я ловил свой взгляд на ее белоснежной шее в крупных родинках и чувствовал, как будто мне слегка расцарапали руку и треплют края ранки. Сжимал зубы, как при воспоминании о проигрыше в детской драке. Какая досада! Нет, забыть все это! Ничего, любое унижение забудется, знал я. Конечно, по своему богатейшему опыту отношений с женой. Снова сжимал зубы. Улыбался отчаянно. Вставал, брал в руки микрофон. А слыхали ли вы про историю, которая приключилась с приенцами, которые воевали в те годы с дидимцами? Не поверите, но генерал города Приена на спор сварил и съел своего денщика! А вот еще интересная история про Клеопатру, которая в здешних местах, ныряя у коралловых рифов, вынырнула как-то без самой интимной части своего купальника, знаете. Автобус грохал от радости и смеха. Все пускали пузыри, все были счастливы. Все отражались в тонированных стеклах автобуса, за которыми мелькали уже улочки Патары. Когда автобус застыл и напротив лобового стекла замер мужчина в турецком национальном костюме, известном мне по буклетам, я радостно поприветствовал Деда Мороза, борода из бронзы, выжав последние смешки из постепенно успокаивающейся группы. Мы остановились прямо у статуи епископа Патары, послужившего прототипом сказочного Деда Мороза, объявил я в микрофон. Спускаемся все, фотографируемся у памятника и проходим за мной в церковь святого Николая, где каждый сможет загадать желание у гробницы святого, полюбоваться удивительными фресками девятнадцатого века, и ощутить под своими ногами гладкие аутентичные булыжники византийской базилики. Группа повиновалась. Я вышел последним. Оглянулся. Дверь автобуса закрылась, водитель улегся на переднее сидение. Автобус затерялся в лучах вечернего солнца, как лев, крадущийся со стороны заката к стаду мирно пасущихся антилоп. Я отвернулся и повел свое стадо в церковь.

…Конечно, сразу попасть в царство Божие мы не смогли. Как и на том свете, на этом было при входе в него, Царствие, организовано небольшое, уютное чистилище. Сто-двести квадратных метров. Определить трудно, ведь все завалено иконами. А еще – крестиками, шнурочками, медальонами, четками, чертиками, замочками, ключиками, шахматами… Да-да! Шахматы, в которых роль пешек исполняли маленькие ангелочки, срисованные бесстыже с Амура язычников, короля и королеву – Бог-отец и Богородица, а за лейтенантов ходили архангел Гавриил и сам Сатана. Но Сатана, конечно, играл за черных. За белых играли серафимы и святые, умники и умницы, а за черных шагали пешие строи грешников с лицами, искаженными муками. У всех зубы болели. У кого-то был геморрой. Не хватало руки, ноги, глаза. Совсем как у того несчастного турка, ослепленного новосибирской дамой! Я оглянулся. Группа уже растеклась по лавке икон ртутью из разбитого градусника, они щупали, трогали, приценивались. Каждого, со входа, сопровождали двое вежливых мужчин в черных костюмах. Словно агенты из кинофильма «Люди в черном». Нет, те были безобидные, веселые чудаки, один вдобавок еще и негр. Кстати, почему я не видел в Турции ни одного негра, подумал я, трогая фигурки грешной пешки, на лице которой даже слезы изобразили. Катятся себе по наклонной, как все мы. Над всем этим великолепием в магазине красовалась гигантская надпись. «Магазин икон при церкви Святого Николая: мы утешим все ваши горести». Именно так, на русском. Меня слегка толкнули. Я обернулся. Мой персональный телохранитель с окладистой бородой и сытыми, слегка осоловевшими глазами, – только тогда я понял, что речь идет о священниках, – интересовался, не хочется ли мне найти какую-нибудь персональную, созданную исключительно под меня, икону. Вспомнился, почему-то, мой старый приятель, ведущий телевидения. Тот, каждый раз, когда уламывал очередную подружку на постель, прибегал в кабинет, где я прозябал в качестве криминального репортера, и восторженно кричал, что это Оно! Любовь всей жизни! А манда?! Знаю ли я, что… Разумеется, снисходительно прерывал я его. Манда словно по нему шита. Вот и нынешний мой собеседник предлагал мне – нет, не манду, икону, – словно по мне шитую. Он, продавец, видит, что я не какой-нибудь там залетный… О, нет! По господину видно, что он знает толк в искусстве, в живописи. Я прервал. Сказал, что не куплю здесь даже бусинки от четок. Люди, продающие воздух, это чересчур. Всему есть предел. Он, нахал этакий, хуже даже турок, продающих мифы и легенды Древней Греции на фоне камней, изготовленных на специальных фабриках Смирны. Собеседник слушал меня невозмутимо. Словно святой Себастьян, которому плевать на стрелы, которые в него вонзаются. Одна, вторая… Сто наконечников! Двести! Плевать ему. Это все тело, оболочка. А настоящий он – его дух – в этот момент далеко, пьет райский кисель, прогуливается по кущам. Разговор приобретал все более дикий оттенок. Я в испуге оглянулся еще раз. Каждый из нас стоял, словно сомнамбула, окруженный двумя, тремя… – черт, их становилось все больше, они делились, как агенты в фильме «Матрица», – торговцами. Кто-то глядел в глаза жертве, кто-то гладил по ладони, еще один заходил с тыла, поглаживал спину, массировал ягодицы, в помещении пахло ладаном, слегка гашишом… Я встряхнул головой. Нет, нет, и нет. Ничего, господин сейчас изменит свое мнение, прошептал мой персональный консультант, и потащил меня в кладовку. Застыл перед куском простыни. Знаю ли я, кто ее рисовал?! Сам… выдающийся мастер, иконописец 15 века, несравненный гений светотени, Рафаэль и Микельанджело своего времени. Черт побери, да Микельанджело и жил в это время, воскликнул я. Плевать, парировал торговец со спокойствием. Это еще лучше Микельанджело. Взгляните только. С картины на меня глядела полуголая женщина. Мясистая, словно русская туристка, не успевшая скинуть к летнему отпуску лишние килограммы, и решившая взять бюстом и втянутым животом. На ее плече болталась тряпка, выкрашенная в красный цвет, с золотыми бляхами. Живот нагло светился ярким белым пятном. В пупок можно чашку масла налить. Ляжки пухлые, и, совершенно очевидно, терлись друг о друга, просто художнику хватило такта скрыть потертости тенью. Целлюлит, почему-то, привлекал. Каково, а. Рубенс, сказал я машинально. Вот-вот, Рубенс, сказал довольно поп в штатском. Какая игра света, тени, а посмотрите-ка внимательно на лобок… Я, хотя и не собирался, повиновался. Странно, но низ живота женщины напомнил мне Настин. Я опять остро вспомнил унизительное равнодушие, с которым она смотрела мимо меня после короткой и странной близости в море, на камнях. Да не очень-то и хотелось! Вот, сучка! Ни ее, ни мамаши, в лавке не было. Повезло скрыться. Я вернулся к толстухе на картине. В руках она держала блюдо, огромное, на нем каталась голова мужчины с раскрытым ртом. Ужасные, черные зубы, капля слюны на усах. Закрытый левый глаз, из правого уходит жизнь, тускнеет на глазах. Художник и впрямь справился с тенью! Я так понял, речь шла о том самом скверном старике с отвратительным характером, за который болтуна и посадили на кол, предварительно отрезав голову. А что, очень в турецком стиле! Иоанн, кажется. Само собой, над головой бабищи, которая тащила его голову на пир, сгущались черные тучи, где-то за кулисами виднелось рассерженное лицо Бога-отца, который, видно, решил дать походить своим слонам и офицерам, и покинул шахматную доску мироздания, дабы воздать парочкой молний. Готов ли я купить картину, спросил меня продавец. Послушайте, да это же не икона, показно возмутился я. Мужчина невозмутимо погладил бороду, показал мне сертификат. Самая, что ни на есть, икона. Просто для тех, кто понимает. Икона для взрослых. Восемнадцать плюс. Может, у меня нет денег? Нет проблем, икону упакуют и пришлют мне в отель, а при выезде я буду вынужд… в смысле, оплачу. Или нет денег вообще? О кей, икону доставят по домашнему адресу, а я оплачу позже. Карточки? Наличные? Может быть, у меня найдется свободная почка? Литра полтора крови, только, желательно, качественной? Я могу расплатиться парочкой своих здоровых зубов. На худой конец, месяц отработать на плантации при лавке икон, выращивать аутентичные апельсины для стола Его Святейшества патриарха. Что, нет? Да кто же я, черт побери, такой?! Гид группы, сказал я виновато. Голубчик, что же сразу-то не сказали, воздел он руки к небу. Отволок меня на кухню, там налил чаю – даром, невероятно, – оставил в покое. В стеклянную дверцу я наблюдал за разгромом группы. Каждый волочил за собой уже маленькую походную лавку святых предметов, икон, каких-то костей – мощи, догадался я, – черепа, лоскуты кожи… Моя группа напоминала команду грабителей могил. Святотатцев. Попы-продавцы бегали вокруг них, сбрызгивали святой водой, размахивали перед лицом вениками. Я оставил чай на столе, и вылез из лавки через окно. Упал прямо на землю. Солнце ударило в макушку. Палило, я отполз в сторону, оставляя потный след на земле, и наугад ткнул пальцем в какой-то кактус на столе, за которым сидела старуха в курдских шароварах. Та схватила плод, срезала кожуру, – та не поддавалась, пришлось помочь себе зубами! – и смачно харкнула остатки на салфетку. Показала палец. Одна лира. Что же. Я был в состоянии грогги, съел, не возражая. Прислушался к животу, внутренностям. Нет, вроде бы, еще не мой смертный час. Ымбырды абулды, сказала старуха. А, что, сказал я. Вкусненько, проскрипела за мной прокопченная новосибирская старушка, бесцеремонно толкнула, кивнула на кактусы. Пришлось врать, что это невероятно вкусные кактусы, завезенные в местные края самим Мехметом Завоевателем – это была его первостепенная задача, даже важнее захвата Константинополя, – и что… Она уже не слушала меня. Жадно чавкала мякотью, сплевывая гигантские косточки мне под ноги. Смотрела пристально в глаза. Скажите-ка ей – короткий кивок на торговку – что я хочу купить парочку штук еще. А, хм, изы ды мукрбулды, сказал я, не теряя присутствия духа. Ара на, сказала курдка. Я молча протянул десять долларов, взял пару плодов, – торговка, собиравшая отдать всю свою тележку, изумилась, но не стала исправлять мою ошибку, – протянул соотечественнице. Сказал, с вас десять долларов. Та оскорбленно вытянула губы, раскошелилась. Вытерла пальцы о книжку, которую держала в руках. Я присмотрелся. «Русско-турецкий разговорник». Вот они, первые тучи над ласковым небом Анталии. Я отвернулся, и дождался своего каравана невольников, тащивших из иконной лавки ненужные покупки. Разрешил оставить их в автобусе. Повел группу в церковь. Там уже густым дымом клубились туристы, в узком коридоре была давка, кто-то пытался задержаться хоть на пару минут, чтобы рассмотреть фрески, но сзади напирала толпа. Приходилось идти вперед маленькими, но неотвратимыми шажками. Мы двигались, словно пехота испанской терции. Кто-то тащил над головой зонтик, то и дело пропарывая щеки других зевак. Раздавались крики, брань. Над всем этим возвышался, выкинув руку в жесте благословения, сам святой Николай. Статуя казалась такой древней, такой аутентичной, что я не удержался и ценой собственной жизни, рискнул встать на колени и рассмотреть табличку у цоколя. «2009 год, скульптор Афанасий Иванов, в дар городу Патара» было написано там. Вставал я с трудом, избегая ног, и обуви 45—го размера, то и дело грозившей раздавить меня, словно клопа. Как видите, объявил группе, эта удивительная статуя, созданная еще при жизни святого в 3 веке нашей эры… После чего постарался пристроиться за небольшой французской группой, гид которой болтал на всю церковь. Замечательно! Я устроил сеанс синхронного перевода. Получалось славно, туристы глядели на меня с уважением, кроме подозрительной Агаты Кристи из Новосибирска. Мы текли ручейком по мрачным коридорчикам церкви, построенной Бог знает когда и Бог знает кем, перестроенной в 19, 20, а теперь и в 21 веках. Здесь служили непонятно кто, и приходил не поймешь кто, созванные на службу неизвестно кем. В общем, обычный памятник раннего христианства. Я распинался, словно их вождь на кресте, трогая камни на стенах, предлагая пощупать гладкий булыжник на полу, советуя обратить внимание на… Француз-гид, гаденыш, заподозрил неладное и оторвался от нас неожиданным маневром как раз у алтаря. Пришлось сочинять что-то второпях. В церкви было темно. В отличие от жизнерадостных язычников, использовавших ландшафт как часть архитектуры, христиане оказались угрюмы, мрачны и тупы. Куполом храмов эллинов было небо, христиане же заволакивали его угрюмыми тесаными плитами. Задней стеной амфитеатра греки избирали склон горы. Христианам непременно нужно было забросать ее горами булыжников. Ничего своего они, при этом, не придумали. Что такое базилика, как не изуродованный напрочь амфитеатр? В этой церкви, храме загадочного дедушки Мороза, якобы носившего детям подарки в мешках, алтарь вообще без всяких излишеств изобразили в виде амфитеатра. Очаровательная наглость. Я покачал головой, поделился кое-какими своими соображениями – густо маскируя их преклонением перед святым местом, женщины группы замотали головы в платки, многие крестились, вздыхали и охали, – и повел их в особо мрачный коридор. Как я уже знал по указателям на английском языке, в этой пещере располагался сам епископ Николай. Ну, или как…. Мутная история! Вроде бы, он лежал тут, а потом его повезли в Венецию, но по пути святой решил сойти перекусить в ресторанчике на побережье где-то в Малой Азии, а там его возьми да и разбери на мощи местный люд… Было это в веке 12—м, а в 14—м писали, что уже в 8—м, ну, и, как водится, исследователи века 20—го лишь напутали во всем этом, когда решили окончательно внести ясность в вопрос. Ясно лишь одно, гробница пустует. Но она каменная, она аутентичная и покрыта стеклом. Из-за свечей можно было видеть лица людей, стоявших ко мне спиной, и окружавших гробницу плотной толпой. Мне бросилось в глаза лицо Насти. Раскрасневшаяся, с платком на голове, но в шортах, она стояла, прижав ладони к стеклу. Неужели молится? Ну, что за народ эти женщины! Каких-то несколько часов назад… Я пробился вперед. Опыт игры в регби и маскировки под своего парня в университете сгодился, наконец. Спросил на ухо. О чем это вы тут молитесь. Узнаете сами, ответила она, помахала перед носом бумажкой. Сняла с себя серебряную цепочку с крестиком, бросила под стекло святому. Я заметил уже груды изделий: серьги, кольца, цепочки… Он зарабатывал и после смерти, этот Николай! Вот уж у кого нет никаких проблем с пенсионными накоплениями! Я все никак не мог успокоиться, и фотограф тоже, даже когда мы уже выбирались из церкви и отправились в отель. Я уселся на заднее сидение, изображая внимательный интерес ко всем этим россказням про особую пленку, пятый угол, седьмой градус, линзу СА-95756, фокус Б-947846, и прочую сектантскую болтовню. Дождался, пока парень начнет развивать теории про детей-индиго и особенную энергетику места, – меня всегда удивляло, с какой ненавистью относятся к сказочникам-попам сказочники – эзотерики, – и полез в багажный отсек. Нашел сумку своей новосибирской недоброжелательницы, аккуратно порылся, прикрываясь своей. Мог бы и не таиться! Фотограф, как и всякий, кто решил, что его внимательно слушают, ушел в себя. Он был сейчас, как Наполеон перед наступлением на Россию. Вещал Адольфом Гитлером в своем логове. На все у него было свое, особенное, мнение. Ушел в транс, прикрыл глаза, говорил, говорил, говорил. Разве не такие же – все остальные, утешал я себя, наскоро просматривая нащупанные в чужой сумке предметы. Запасной кошелек, и фотографии, вот и все, что мне было нужно. На снимке красовалось целое семейство, на оборотной стороне, разумеется, все подписаны. Я тщательно выписал имена, и первым же делом, заселившись в отеле, сбегал на почту. Дал телеграмму от имени Коли и Ники. Бабуля приезжай, у нас беда. Не все в порядке с Ксюшей, не хотим тебя пугать, но возможно все. Прилетай, любим, ценим. Вернулся, прогулявшись по рядам сувенирных лавок, натыкаясь повсюду на уродцев с черными фаллосами и фигурки Святого Николая. Понял, наконец, что речь идет об одной и той же заготовке. Просто в одной фигурке есть дыра для гигантского члена, а в другой – нет. Мудро. Разве и природа поступает не так же? Прошелся мимо номера Анастасии, демонстративно шаркая по ковру. И еще раз. Еще. Нет, кажется, это и правда единичный случай. Одноразовый секс! Почувствовав себя использованным и оскорбленным, я спустился к ужину. С тревогой прислушался к разговору за соседним столиком. Жительница Новосибирска шептала что-то редактору журнала про овощи из Москвы, многозначительно кивая в мою сторону. Далекий шум моря, и стук ложек и вилок – мы ночевали в большом отеле класса «все включено» – заглушали разговор. Но мне чудилось «аферист», «не знает турецко…», «известно ли в компани…». Кусок не лез в горло. Даже ночь над Патарой, удивительно рождественская, с гигантскими, яркими звездами, ночь, ужинавшая с нами под открытым небом, не успокаивала меня. У стола с лепешками выстроилась очередь. Похотливый повар подбрасывал тесто на сковороде и при звуке шлепка неприлично смеялся, двигая бровями. Туристки млели. Печеный перец свернулся на тарелке безутешным эмбрионом. Чай оставлял на скатертях капли менструального происхождения. Сверчки подпевали исполнителям турецких народных песен, оравших в динамики в соседнем отеле классом попроще. Фигурки Деда Мороза бегали в саду, гоняясь наперегонки с кошками. Им бросали рыбные головы. Святые обсасывали косточки. Босые ноги туристок вожделели мужских рук. Массаж стоп, и игрушечный черный фаллос. От кофе скрипели зубы. Ведь его варили на песке! Сердце билось все чаще. Разговор все громче. Намеки все обвинительнее. Проковылял где-то в сторонке, криво улыбаясь, москвич Сергей. Уволок в свой угол большую тарелку с ужином, как паук – муху. Снова подбрасывал лепешки на сковороде похотливый турок, сладострастно улыбавшийся шеренге туристок. Лепешка шмякалась, сердца разбивались. Выл вдалеке волк, это начиналось собрание тайного братства патриотов Турции. «Волки Ататюрка». У них как раз заканчивалась ночная смена в отеле, теперь можно и судьбу мира решить. Тек по подбородкам соус. Тонули в сахарном сиропе маленькие пирожные из манной каши. Переплеталась тоненькими макаронинками пахлава. Метнулся из угла кто-то из служащих, прямо к соседнему столику. Звякнула чашка. Задребезжало блюдце. Я воспрял. Ясно теперь, что чувствовал Гитлер, когда Рузвельт окочурился. Я радовался, словно Фридрих, получивший известие о смерти Елизаветы. Танцевал, пьяный, на карнизе. Босиком и голый. На голове у меня красовалась простреленная треуголка. Я метнулся к столу побыстрее иного служащего. Проявил заботу и внимание. Что случилось? Нужна ли помощь? Само собой, конечно! Слава Богу, у нее не оказалось роуминга. Еще бы! Роуминг это ведь дорого! Плевать, что в дороге тебя могут прихватить колики, похитить инопланетяне, что кто-то может умереть, кому-то стать плохо, что цунами обрушится на Европу и Азию, что Австралия уйдет на дно глубже окружающих ее коралловых рифов. Роуминг. Это. Дорого. Оставалось позвонить из отеля. Я воспрепятствовал. Ни в коем случае! Ахиллесова пята моей недоброжелательницы была к тому времени очевидна. Жадность. Я наплел небылиц про стократную стоимость звонков из гостиниц в ночное время, наскоро придумал новые часы работы почтовых отделений. По всему выходило, что бедняжке надо возвращаться в аэропорт Анталии и срочно вылетать на родину. Тут она заколебалась. Видели ли бы нас всех в это время! Стол окружен народом, кто-то склонился, некоторые уперлись локтями, кто-то за спинкой стула, и в центре внимания она, наша пострадавшая. Богатая старуха и наследники! Можно подумать, у нее во рту миллион был, а мы ждали, когда она его выплюнет. Умирающая внучка… Это, конечно, резон. Но ведь и тур, он оплачен… Тут все взгляды обернулись ко мне. О, я не подкачал. Поправил воротник, смахнул крошку с манжеты, выступил вперед. Торжественно, сглотнув от волнения, и даже слегка прослезившись, заявил. Разумеется, фирма оплатит отдых в любое другое время. На выбор! Раздались аплодисменты. Мне было уже плевать. Лишь бы выбраться отсюда живым и невредимым. Официанты несли торт с тремя свечами. Многие громким шепотом выражали горечь и завистливое недоумение. Кто-то искренне жалел, что у него нет внучки при смерти. Я улыбался и дарил внимание всем. Мне жали руки. Мы распили на брудершафт парочку бутылок ракии, не разбавляя ее водой, и я провел почтенную даму к номеру. Мы простили друг другу все наши грехи. Ведь именно я тащил ее чемодан к автобусу. Там растолкал водителя, молча показал ему карту, ткнул пальцем в изображение маленького самолета у надписи Antalya. Водитель молча кивнул, завел мотор. Я усадил старушку в автобус, дал возможность ее наперснице проститься, пожелал доброй ночи группе, сказал, что провожу нашего друга из Новосибирска, – пытаясь в полутьме определить, есть ли в толпе Анастасия, – и забрался на переднее сидение. Пару кварталов спустя попрощался с туристкой, непременно пообещав писать, получил от нее в подарок какой-то блокнотик, и выскочил где-то у стены дома, увитой плющом. Конечно, у моих ног дрались кошки. Я пнул одну из них и побрел по «узким аутентичным улочкам», ориентируясь на свет маяка. Над ним, само собой, реял флаг Турции. Время от времени ветер менял направление, и полотнище разворачивалось. Мелькало то справа, то слева от флагштока. Разумеется, я заблудился. Бродил несколько часов вдоль домов, пока не наткнулся на группу молодых парней, – ни одной девушки, значит, местные, – подпиравших осыпавшуюся со стены штукатурку в каком-то дворике. Присоединился. Меня угостили чаем. По-английски не говорил никто из них, так что мы объяснялись жестами. Я показал два пальца, сказал «лира», «отель». Они покивали, но с места никто не тронулся. Из будки с шлагбаумом вышел толстячок в форме, пересчитал собравшихся. Недоуменно уставился на меня. Кто-то из ребят сказал что-то успокаивающе. Толстячок расплылся в счастливой улыбке. Пощекотал меня пальцем под подбородком, покачал головой, похлопал по спине. Махнул рукой приветственно. Мы зашли в еще один дворик, поменьше. Вход закрыли автоматические ворота. Я начал беспокоиться. Но никто не волновался. Я только и слышал обычную турецкую болтовню, – о деньгах, футболе и бабах, не надо было знать турецкий язык, чтобы понять, о чем они говорят, потому что говорят они все время об одном и том же, и это… – изредка улавливая в ней слово «кисмет». Кисмет-то, кисмет се. Порылся в словарике, подаренном на прощание новосибирской гостьей. Понял, что в моей случайной компании рассуждают о судьбе. В это время вспыхнули прожекторы. Они украли у нас звездное небо, как христиане – Элладу у мира. От яркого света мы заморгали, как гости развлекательной телепередачи, ослепленные софитами. Сходство с телевидением усилилось, когда на стенах нашего каменного колодца появились зрители. Они рассаживались. Я пригляделся. Там и есть. Мы стояли на сцене небольшого амфитеатра, над прожекторами корячились тенями леших горные сосны, дул теплый, южный ветер. В это время в мегафон заговорил мужской голос, вещавший по-английски с ужасным акцентом. Кого-то он мне напоминал! Мы сидим на ступенях амфитеатра, который построил в начале первый век наша эра сам легендарный Мавзол, уважаемый король эта мест. Он быть важный, состоятельный гражданина. Иметь много-много деньга! Платить налога, стукать счета, стук-тик-так, короче, один, два, сто доллар, еще сто доллар, миллион доллар. Конечно, старинный доллар, который еще Римская империя ходить-бродить. Я ушам своим не верил. Да это же Мустафа! Вот, мошенник. Прожектор шарил по амфитеатру, показывая те его части, о которых в данный момент хотел сказать Мустафа. Уважаемые туристы, а теперь мы видим статую… Почетное место… Он рассказывал об амфитеатре, как о торговом центре. Больше всего внимания уделил торговым лавкам, которые были почти забросаны землей. Но для Мустафы это значения не имело. Я оглянулся, ворота за нами заперли. Помахал рукой Мустафе в надежде, что он узнает старого знакомого. Тщетно. Прожектор плюнул пятном света уже на нас, я понял, что с арены не выберешься. Это был римский уже амфитеатр с опущенной вниз ареной. Не солнечный, греческий, куда можно ступить и откуда выйти, а настоящая каменная яма, где гладиаторы бились насмерть с дикими животными, и до первых зрительных рядов остается еще метра два высоты. Мустафа обратил внимание уважаемых туристов на нас. Начал издалека. Слышим ли мы шум самолетов, уважаемые гости, спросил он. Вопрос риторический. Самолеты над Анталией взлетают и садятся каждые две минуты. Все почему. Турецкие аэропорты самые лучшие аэропорты в мире, самые дешевые и экономичные, самые качественные. Нет больше понятия «лучший аэропорт», есть – «турецкий аэропорт». А почему Турцию не принимают в Европейский Союз? Потому что Франция и Германия, Англия и Дания, Бельгия и Швеция, – тут мы немного заскучали, он явно шпарил по карте, – боятся конкуренции. Ведь если Турция будет в ЕС, то сможет открыто конкурировать с аэропортами транзита. С парижским аэропортом имени Де Голя, мюнхенским – имени Германа Геринга. Так что Европейский Союз не хочет принимать Турцию. А нам… нам и не надо! Да кому они нужны, эти европейцы сраные, эти вырожденцы, это сборище педерастов и голубых, педофилов и проституток?! Да они давно уже потеряли темпы экономического развития! Вся надежда мира – только на Турцию и Китай! Прожектор пометался немного по зрителям, я понял, что Мустафа ублажает группу китайцев. Небольшую, человек на триста. Так и есть. Мустафа завелся, стал говорить про азиатских тигров, восточных львов, про шербет мудрости, который лился из уст Мао, который был почти так же умен, как и Ататюрк. В общем, Турции никто не нужен и ничто не нужно. А вот выродков, европейцев этих, бесит ужасно все, что происходит здесь. Экономический расцвет! Подъем национального самосознания! Небывалые урожаи! Невероятные надои! Жить все лучше. Все веселее! Не без недочетов, но все же! Новое правительство ведет страну в светлое будущее железной рукой! И, как вы думаете, кто перед нами? Прожектор опустился, снова плюнул на нас пятном жаркого света. Молодчики, принимавшие участие в грандиозных беспорядках из-за какого-то стамбульского парка. Якобы, их беспокоили деревья! Парк Гези! Известно ли нам, что все эти люди, вольно или невольно, сыграли на руку США и Евросоюзу, наплевав на свою родину?! Им кажется, что с ними играют. Что терпение государства безгранично! А это не так. Нет, о, нет! Извольте убедиться в этом сами. На плечо! На изготовку! Целься! Пли! Я, словно в дурном и дешевом представлении, упал на пыльную землю арены, ударившись виском о камень. На меня рухнул здоровенный сосед, заливший мою одежду кровью. Пуля снесла ему половину черепа, тело билось обезглавленной рыбой прямо на мне. Я почувствовал, что теряю сознание. Изогнулся, глядя на мир прищуренным глазом. Сверху, привстав с кресел, аплодировали и смеялись китайские туристы. Амфитеатр рукоплескал, вспыхивал огнями фотокамер, вспышками ружей. Нас расстреливали в упор. Канонада стала оглушающей. Потом стихла, звуки покидали амфитеатр, как сознание – меня. Ряды пустели, представление заканчивалось. Я плавал в крови, небо гасло, отправляя звезды на ночевку в отели. Созвездие Ориона – светить над пятизвездочным. Большая медведица – для гостей отеля класса «супер-люкс». Для скромной «трешки» и Южный Крест сойдет. Что там у нас? Млечный путь? Ну, это для большой группы из Великобритании, желательно для какого-нибудь конгресса. Наконец, все разошлись. Отключаясь, я краем уха услышал вежливый вопрос кого-то из уходящих туристов. Сито будет дераться с тлупами влагов и наймитов Амелики и Евлосоюза, спросил он Мустафу. Пойдут на изготовление святых мощей в лавке икон при церкви Святого Николая, или будут выставлены в археологических музеях страны, как останки древних жителей Анатолийского плато, ответил суровый гид. Голоса затихли. Где-то рядом бухали сапоги палачей. Те проверяли штыками, добиты ли жертвы. Выцеливали затаившихся. Короткий вскрик. Скрежет штыка о булыжник, трепет плоти на стали. Тишина. Смех, шипение спички, прикуренная сигарета. От ужаса я потерял сознание. Очнулся от дикого холода час спустя. Болело распоротое штыком плечо. Бухала вдалеке огнями дискотека отеля «Лара-бич». Я пополз, благодаря самого себя за интерес к античности в детстве. Все амфитеатры однотипны, как «хрущевки». Так что я с закрытыми глазами мог найти в любом галерею, по которой выводили бойцов на арену, и, выйдя из нее, попасть в маленький накопитель под сценой. А оттуда наружу вела маленькая лестница. Вдалеке шумели двигатели грузовиков. Споро работали за оградой палачи, раздевая трупы. Я скользнул в боковую галерею, пронесся, теряя кровь и силы, вперед, к нескольким звездам – мне оставили самые худосочные – в колодце неба. Выбрался на землю у каких-то камней, возле старой оливы. Оттуда побрел в ночь, снова попал в старые кварталы, где на стук в окна не отзывался никто, лишь ветерок покачивал вывешенные с балконов ковры, тряпки, флаги, портреты американских певиц. Нырнул, без особой надежды, – шел просто, чтобы согреться, – в какой-то переулок, и выплыл прямо посреди небольшой, ярко освещенной площади, окруженной отелями. Включая наш. В фойе глянул на часы – три утра – и молча поплелся к лифту. На рецепции никого не было, я оставлял кровавые следы. Вывалился из лифта, чуть не прилег на ковре в коридоре, открыл дрожащими руками дверь. Щупал одновременно, рану. Кажется, вскользь. Включил свет, запер дверь. Обернулся, на кровати сидела Анастасия. Как будто всю ночь ждала, а ведь, наверняка, дрыхла, и только заслышав шум, присела! Лицемерка… Молча прошел мимо нее. Где вы были, сказала она. Я не ответил, меня трясло. Сел в кресло, сжал руками голову. Заплакал. Она присела рядышком, обняла меня. Сказала – чувствовала, что со мной что-то случится. И хотя сначала хотела попросить у Святого Николая кое-что другое, изменила решение. Да ну, сказал я. Настя полезла в бюстгальтер. Достала бумажку, помахала перед моим носом. Развернула, показала надпись. Святой Николай, спаси, сохрани и помилуй моего возлюбленного. Так вы… любите меня, сказал я. Да, сказала она просто, теперь да. Вы были холодны со мной, сказал я жалобно. Трудно влюбиться за полдня, парировала она бесстрастно. Я не знала, кто мой возлюбленный, но чувствовала, он в опасности. И решила проверить. Попросила святого спасти его, еще не зная, кто он. Святой спас вас. Значит, вы мой суженый… Она говорила это, уже покрывая мое лицо поцелуями, как мать – новорожденного, уже расстегивая бюстгальтер, сдирая его, тыча мне в лицо мокрой от пота грудью, а в ладонь – мокрыми от вожделения ляжками, уже раскрываясь, затаскивая меня на себя. Я соскользнул в нее, как с камня в море.