Текст книги "Сочинения. Том 1. Реформы и догмы. Государство и экономика в эпоху реформ и революций (1860–1920-е годы). В поисках планомерности. Экономические дискуссии 1930–1960-х годов"

Понятно, что все эти жесткие меры не могли обеспечить реальную экономическую устойчивость не только по причине слабости государственной власти, неспособной проводить свои решения в жизнь. Эти решения противоречили естественным экономическим интересам и уже в силу этого ставили в двусмысленное положение буквально всех – от торговцев до правительства. В результате отнюдь не только лавочники шли на нарушение законов о принудительном курсе и «максимуме». Законодательный корпус, принимая решения об уровне своего жалованья, также ориентировался на твердые (номинированные в металлических деньгах, то есть нелегальные) цены.

Аналогично развивались события и в России 1918–1920 годов. Если во Франции идеологическое оправдание разрушения финансовой системы было связано с тезисом о несправедливости налогов, то в большевистской России высокая инфляция рассматривалась многими как путь к достижению конечной цели – безденежному коммунистическому хозяйству. Все остальное было схоже с Францией: реквизиции продовольствия, госрегулирование распределения продуктов питания, преследование спекулянтов и… решающая их роль в снабжении городов[180]180
  Это признавал в 1919 году даже В. И. Ленин. А В. А. Базаров, находившийся тогда в оппозиции, сделал парадоксальный на первый взгляд вывод, что именно мешочники и спекулянты являются подлинной социальной базой большевистского режима, поскольку именно в этих условиях дела их идут в гору. (См.: Базаров В. Последний съезд большевиков и задачи «текущего момента» // Мысль. 1919. № 10. С. 356.)


[Закрыть].

Опыт революционных Франции и России достаточно убедительно показал, что попытки властей компенсировать свою слабость (и бедность) демонстрацией жесткости, принятием на себя дополнительных полномочий, особенно в экономической сфере, приводят в лучшем случае к курьезам, в худшем – к катастрофическим последствиям. Власть попадает в ловушку: усиление централизации принятия решений ведет к хаосу, а отказ от жесткого регулирования может быть воспринят как опасное проявление слабости. В результате возникает ситуация, ярко сформулированная одним из депутатов французского Конвента 1795 года: «Если уничтожить “максимум”, то все действительно резко подорожает; но если сохранить его, то покупать будет уже нечего»[181]181
  Цит. по: Aftalion F. Op. cit. P. 167.


[Закрыть].

Несмотря на катастрофические экономические последствия подобного экономического курса, политические последствия его были вполне удовлетворительными – революционные режимы смогли окрепнуть, что со временем позволило отказаться от инфляционных методов финансирования. Однако для этого политический режим должен был стать достаточно сильным, чтобы иметь возможность отказаться от популистских решений, обеспечивающих решение сиюминутных проблем, проблем политического выживания нового режима и физического выживания его лидеров.

Перераспределение собственности является вторым из важнейших механизмов решения революционными властями социально-экономических и политических проблем. Следуя заявлениям политиков или рассуждениям экономистов, исследователи, как правило, склонны видеть в перераспределении собственности способ повышения эффективности экономической системы, внедрения новых, более эффективных форм хозяйствования. Именно это декларируют революционные правительства безотносительно к тому, идет ли речь о приватизации (как это было в революциях XVII и XVIII веков и конца ХХ столетия) или национализации (в революциях начала ХХ века). Однако о реальном повышении эффективности нельзя говорить до решения задач политической стабилизации и выхода страны из революции. Пока же на передний план выходят две другие функции перераспределения собственности – укрепление политической базы (путем передачи собственности в руки поддерживающих власть политических и социальных групп) и получение дополнительных ресурсов в казну.

А для решения этих задач революционные правительства прошлого и настоящего использовали весьма схожий набор механизмов, и прежде всего выпуск ценных бумаг, обеспеченных перераспределяемой собственностью, которыми власти расплачивались по своим долгам. Результаты такого рода трансакций были также вполне понятны. В условиях политической неопределенности получатели подобного рода ценных бумаг отдавали «предпочтение ликвидности» и сбывали бумаги с большим дисконтом. В результате собственность концентрировалась в руках небольшого числа владельцев, которые к тому же получали ее по дешевке. Неудивительно, что среди новых приобретателей оказывались представители новой политической элиты[182]182
  Этот вопрос подробно рассмотрен нами в статье: Мау В. А. Политическая экономия революции: историко-экономический опыт // Истоки. Вып. 4. М.: ГУ – ВШЭ, 2000. С. 327 –332.


[Закрыть].

Впервые в истории Нового времени эти механизмы были использованы в революционной Англии. Ограниченное в финансовых ресурсах и ищущее политической поддержки правительство Долгого парламента, а затем Кромвеля решило использовать в своих интересах земельные владения, принадлежавшие ирландским повстанцам, роялистам, церкви и короне. Частично это было сделано путем прямой продажи земель за деньги, отчасти (где это было невозможно немедленно) – путем выпуска ценных бумаг, дающих право на приобретение собственности в будущем.

Как показывают современные исследования, первый вариант стал откровенным способом покупки политических союзников и обслуживания интересов предпринимательских групп, обеспечивавших революционным властям финансовую и социальную базу. Первичными покупателями конфискованных земель стали финансировавшие правительство лондонские купцы, обеспечивавшее парламентскую армию силой местное дворянство, депутаты и чиновники парламента, генералы революционной армии[183]183
  Thirsk J. The Sales of Royalist Land during the Interregnum // The Economic History Review. 1952. Vol. 5. No. 2. P. 188 –207; Архангельский С. И. Продажа земельных владений сторонников короля // Известия Академии наук СССР. Отделение общественных наук. 1933. № 5. С. 363– 389.


[Закрыть]. То есть продажа земель осуществлялась в интересах лондонской политической элиты, ее финансовых и политических союзников.

Аналогичные сюжеты возникали и при продаже ирландских земель. Правда, в процесс их перераспределения был встроен своеобразный стимулирующий механизм: под земли были выпущены ценные бумаги, которыми расплачивались с солдатами экспедиционного корпуса. Тем самым правительство укрепляло свои политические позиции, а у армии появлялся прямой стимул подавить ирландское восстание[184]184
  Bottigheimer K. S. English Money and Irish Land: The Adventurers’ in the Cromwellian Settlement of Ireland. Oxford: Clarendon Press, 1971. P. 119.


[Закрыть].

Особенностью французских событий конца XVIII столетия стало наличие более жестко выраженного конфликта между финансовыми и социальными целями распродажи земель. С одной стороны, острый финансовый кризис подталкивал к необходимости продавать земли как можно дороже. С другой стороны, необходимость обеспечения поддержки крестьянства толкала революционную власть на ускорение продаж и удешевление земли. Дискуссии на эту тему велись практически с самого начала революции. Сперва, в условиях всеобщего энтузиазма и популярности нового режима, условия продажи недвижимости были сформулированы с акцентом на финансовые результаты – было решено продавать землю крупными участками с весьма ограниченным периодом рассрочки и при максимальной уплате «живыми деньгами».

Однако обострение социальной борьбы, череда политических кризисов, начало войны и «открытие» правительством механизма инфляционного финансирования обусловили ослабление внимания к фискальной компоненте земельных продаж. На первый план вышли социально-политические проблемы: были приняты решения о поощрении приобретения земель мелкими собственниками, о резком увеличении периодов рассрочки (что с учетом инфляции делало распределение земли близким к бесплатному), об усилении роли ассигнатов в процессе передачи собственности от государства в частные руки.

Впрочем, как отмечают историки французской революции, и здесь аргументы социальной целесообразности естественным образом переплетались с личными интересами представителей революционной власти, и особенно депутатского корпуса. Поместья и дома в провинции продавали за чеки («территориальные мандаты») по цене в десятки раз ниже их дореволюционной стоимости, причем за сделками нередко прослеживались интересы депутатов и чиновников[185]185
  Aftalion F. Op. cit. P. 174 –175.


[Закрыть].

Наконец, в условиях большевистской (да и мексиканской) революции именно социально-политический аспект трансформации собственности приобрел решающее значение. Национализация проводилась в целях выживания революционного режима – сперва для обеспечения поддержки со стороны миллионов крестьян, а затем в промышленности для концентрации сил и средств в гражданской войне. Достаточно известным является тот факт, что немедленная национализация не была программным требованием большевиков и не рассматривалась в качестве краткосрочной меры экономической политики еще накануне революции. Однако складывавшиеся обстоятельства политической борьбы подтолкнули на реализацию комплекса соответствующих мероприятий, которые к тому же соответствовали общим идеологическим настроениям эпохи вообще и коммунистической идеологии в частности.

Революционная трансформация собственности имеет ряд общих черт и последствий. Прежде всего реализация собственности всегда дает гораздо меньший фискальный эффект, чем от нее ожидают. И дело здесь не только в конфликте между фискальной и социальной функциями этого процесса, в результате чего стоимость сделки на радикальной фазе революции всегда приносится в жертву ее темпу, а фискальный результат – политическому. Проблема состоит и в том, что при оценке фискальных перспектив продажи недвижимости расчет всегда основывается на дореволюционной, то есть значительно более высокой, ее стоимости. В революционных же условиях эта цена оказывается значительно ниже.

Во-первых, дает о себе знать политическая неопределенность. Вероятность поражения революции сохраняется, и, следовательно, сохраняется вероятность пересмотра результатов сделок с недвижимостью. Соответственно возникает плата за риск, которая ложится на плечи государства.

Во-вторых, сам по себе факт массированных (и в этом смысле как бы навязываемых обществу) распродаж ведет к занижению цены. Потребность государства продать недвижимость определенным образом воздействует на потенциального покупателя, который оказывается в более выгодном по отношению к продавцу положении. Разумеется, удлинение сроков реализации госимущества, постепенность продаж могли бы дать в совокупности больший фискальный эффект, но для власти, решающей задачи своего выживания, реальный временной горизонт исключительно узок.

В-третьих, использование ценных бумаг под недвижимость само по себе ведет к занижению цены недвижимости. Испытывающее финансовые трудности государство не может удержаться от избыточной эмиссии этих бумаг, а получающие их граждане часто склонны к их быстрой реализации со значительным дисконтом (что совершенно естественно в условиях революционной политической неопределенности).

Все это обусловливает еще одну специфическую черту перераспределения собственности в условиях революции. Недвижимость не только дешево продается, но в значительной мере попадает в руки спекулянтов и используется в дальнейшем для перепродажи. Разница в ценах попадает, естественно, отнюдь не в руки государства.

Как свидетельствует опыт ряда революций, значительная часть недвижимости может оставаться в руках старой политической элиты, которая находит возможность откупиться от новой власти. Это особенно характерно для революций, в которых политическая компонента доминирует над социальной. Англия XVII столетия является в этом отношении наиболее типичным примером[186]186
  Arendt H. On Revolution. L.: Penguin Books, 1990. P. 63– 68; Арендт Х. О революции. М.: Европа, 2011. С. 95 –101; Thirsk J. Op. cit. P. 207. Впрочем, как показывают современные исследования, масштабы перераспределения собственности от старой элиты к новой в годы Великой французской революции также не следует преувеличивать. (Cobban A. History of Modern France. Vol. 2. Baltimore: Penguin, 1957. P. 26; Goldstone J. A. Op. cit. P. 296.)


[Закрыть].

Какими бы острыми ни были политические дебаты, какими бы своеобразными ни были идеологические построения участников революционной борьбы, социально-экономический и политический облик выходящей из революции страны предопределяется в конечном счете именно тем, как в ходе революции решались ее финансовые проблемы и какие удавалось создавать социальные коалиции. От этого зависит характер послереволюционного развития страны, в том числе экономического. Ведь именно здесь складывается новая структура собственности, формируется новая конфигурация групп интересов, определяется положение государства по отношению к этим группам. А над этим надстраивается и соответствующий политический режим.

Демонетизация экономики является также неотъемлемой чертой революции, причем это феномен не только эмиссионного хозяйства. Политическая нестабильность революционного периода ведет к сокращению находящихся в обращении денег. В условиях металлического обращения деньги вымываются из экономики, тезаврируются (превращаются в сокровище) и сберегаются «до лучших времен». (Это становится еще одним результатом ослабления государства, его неспособности гарантировать исполнение контрактов и, следовательно, отсутствия достаточных гарантий для исполнения деньгами функции всеобщего эквивалента.) В условиях же бумажно-денежного обращения воспроизводится стандартный механизм ускоренного обесценения денег по мере повышения скорости их обращения.

Наконец, для многих революций характерен спад производства. Однако значение его становится существенным лишь в революциях ХХ века. Революции, происходившие в аграрных обществах с их примитивными технологиями в гораздо меньшей мере были подвержены спаду производства. А там, где происходил существенный спад (скажем, в мексиканской или российской революциях начала ХХ века), после политической стабилизации возникала задача восстановления разрушенного хозяйства.

Действительно, общество с доминированием примитивного аграрного хозяйства мало зависит от общей экономической конъюнктуры, от динамики спроса, от устойчивости технической базы производства. Городское хозяйство более чувствительно к политической нестабильности, и оно-то более всего и страдало от революционных потрясений XVII–XVIII веков – от нарушения хозяйственных связей в условиях гражданской войны, от изменения спроса на продукцию ремесленников. Однако оно занимало небольшую долю в национальной экономике и потому слабо влияло на общую ситуацию в стране[187]187
  James M. Social Problems and Policy During the Puritan Revolution 1640 –1660. L.: George Routledge, 1930. P. 75.


[Закрыть].

Революции начала XX века происходили в более развитых экономиках. Гражданские войны приводили к значительному спаду производства, прежде всего промышленного, страдавшего от войн и разрыва хозяйственных связей. В разгар революции и гражданской войны спад производства в России и Мексике составлял по отдельным отраслям 50–80 %[188]188
  The Cambridge History of Latin America. Vol. V. Cambridge: Cambridge University Press, 1987. P. 86; Итоги десятилетия Советской власти в цифрах, 1917 –1927. М.; Л.: ЦСУ СССР, 1928. С. 244–247.


[Закрыть]. Однако при прекращении военных действий и консолидации политической власти происходило быстрое восстановление дореволюционного уровня производства, поскольку речь шла именно о восстановлении – введении в производство старых производственных мощностей, для чего требовались не столько инвестиции, сколько политическая стабильность и спрос[189]189
  В советской экономической литературе 1920-х годов были проанализированы «закономерности послевоенного становления народного хозяйства». (См.: Громан В. О некоторых закономерностях, эмпирически обнаруживаемых в нашем народном хозяйстве // Плановое хозяйство. 1925. № 1, 2; Базаров В. О «восстановительных процессах» вообще и об «эмиссионных возможностях» в частности // Экономическое обозрение. 1925. № 1.) Ими было показано, как и почему более разрушенные отрасли восстанавливаются более быстрым темпом и как к концу определенного периода в народном хозяйстве восстанавливается дореволюционное равновесие. Эти вопросы будут нами подробно рассмотрены в главе 11 настоящей книги.


[Закрыть].

Завершение революции. Финансовый кризис, преследующий революцию на всем ее протяжении, на определенных этапах принимает формы острого бюджетного кризиса, который сопровождается новым витком ухудшения положения основных масс населения[190]190
  К. Бринтон следующим образом характеризовал завершающую фазу революции: «Одной из наиболее характерных черт этого периода, наблюдаемых не только во Франции и в России, но в известной мере и в Англии 1650-х годов, и в Америке при создании Федерации, является распространение экономических тягот, особенно выпадавших на долю беднейших слоев населения, причем зачастую худших, чем в годы террора и последних лет старого режима». (Brinton C. Op. cit. P. 212.)


[Закрыть]. Как правило, это происходит на завершающей фазе революции, когда идут процессы консолидации политического режима и появляются признаки общего экономического выздоровления. Это кажется парадоксальным: революционный кризис идет на спад, экономика стабилизируется, а бюджетные проблемы власти обостряются. Однако такое развитие событий является вполне объяснимым.

На протяжении большей части революционного процесса революционные правительства прибегают к экстраординарным мерам укрепления своего положения и нового режима, – к мерам, обеспечивающим решение краткосрочных политических задач, а потому неизбежно популистским и временным. По мере исчерпания революционного потенциала нации происходит постепенная консолидация правящей элиты, которая укрепляет свои позиции и получает более широкое поле для маневра. Постепенно консолидирующаяся власть находит в себе силы к принятию болезненных, непопулярных, но необходимых для финансово-экономического оздоровления мер.

По сути это означает возвращение к нормальной экономической политике без революционных эксцессов и чрезвычайщины. По форме это выражается в стремлении правительства жить по средствам и обеспечить устойчивость финансовой системы страны. В результате характерной чертой последней фазы революции является депрессивное состояние производства и недофинансирование отраслей бюджетной сферы. Причем чем активнее революционными правительствами использовались инфляционные механизмы финансирования, тем острее следующий за ним бюджетный кризис.

Можно сказать иначе. Позднереволюционное обострение экономических проблем вообще и бюджетного кризиса в частности связано со своеобразным положением консолидирующейся элиты и восстанавливающей свои силы политической власти. Власть уже оказывается достаточно сильной, чтобы не заигрывать с различными социальными силами и не идти на экстравагантные популистские меры. Но она (власть) еще достаточно слаба и бедна, чтобы решить весь комплекс стоящих перед ней задач.

Депрессия в Англии середины 1650-х годов во многом стала фактором, который привел страну к реставрации. Однако ограниченность инфляционных источников финансирования, с одной стороны, и относительная неразвитость еще бюджетной сферы – с другой, способствовали относительной мягкости бюджетного кризиса времен Протектората. Основной проблемой для правительства была вышедшая из революции армия, необходимость финансирования которой во многом и предопределила склонность Кромвеля к ведению войн на континенте.

Преодоление революционных последствий во Франции было гораздо более болезненным с макроэкономической точки зрения. Одним из первых шагов, сделанных с началом укрепления политической власти, стало оздоровление государственных финансов путем волевого отказа от значительной части (двух третей) внутреннего долга. Спад революционной волны сделал такое решение возможным, а обострение экономического кризиса – необходимым. За этим последовало дальнейшее ужесточение бюджетной политики в период Консулата. Хотя многие финансовые проблемы удавалось решать с помощью победоносных войн, бюджетная сфера на провинциальном уровне долгие годы продолжала пребывать в глубоком кризисе.

Схожей была ситуация и в России 1920-х годов. Послевоенная экономика требовала отказа от популизма, обеспечения финансовой стабильности, что и дал поначалу нэп. Однако нэпа было недостаточно для решения задач политического укрепления новой власти, требовавшего безудержной индустриальной экспансии. В результате экономико-политические трудности, с которыми столкнулась страна в 1926–1927 годах, обусловили резкий слом политического курса, поворот к ускоренной индустриализации за счет ресурсов деревни.

Нормализация экономических процессов и выход страны из революции происходят только при стабилизации государственной власти и по мере ее укрепления. Государство должно быть сильным настолько, чтобы преодолеть характерное для предреволюционного и революционного этапа глубокое расхождение интересов отдельных социальных слоев и групп. Это происходит лишь тогда, когда из революционного хаоса вырастает и укрепляется новая элита, способная стать опорой режима. Лишь тогда условия для завершения революции оказываются сформированными. И происходит оно обычно в форме установления жесткого авторитарного постреволюционного режима.

Укрепление власти, в свою очередь, предполагает формирование и упрочение позиций новой элиты. Эта элита, как правило, является генетически связанной со старой, нередко выходит из нее, но ее экономические и политические характеристики являются уже существенно иными, как и характер собственности, которой она обладает.

Февраль 1917 года положил начало новой, совершенно особой и довольно продолжительной фазе российской истории XX века. В стране был дан старт революционному процессу, который не может быть сведен к отдельным ярким вспышкам борьбы за государственную власть. Этот процесс охватил примерно двенадцатилетний период, и все наше дальнейшее исследование будет привязано к данному феномену, к особенностям его развития и влиянию на характер и конкретные черты экономико-политических решений.

Революционный процесс не отменяет принципиальные идеологические характеристики и тенденции экономической политики, проявившие себя в предшествующее десятилетие. Но он делает дискуссии более выпуклыми, а решения более четкими, более жесткими и последовательными. Социально-экономическая и политическая жизнь заметно ускоряется и радикализируется. Падение старого режима создает условия, благоприятные для глубоких преобразований. А обостряющаяся социально-политическая борьба настойчиво требует практического осуществления этих преобразований.

Февральская революция, отметая политические формы Российской империи, ставила перед собой задачу ускорения развития экономических тенденций, прогрессивный характер которых не вызывал тогда сомнения у значительной части политической и интеллектуальной элиты страны. В основе экономической программы революции лежал, безусловно, этатизм. Вопрос стоял лишь о формах и границах его практической реализации.

Повышение эффективности государственного вмешательства в экономическую жизнь – таков был один из наиболее злободневных вопросов, поставленных перед Временным правительством самим ходом развития событий. По остроте этот вопрос находился в одном ряду с проблемами войны и аграрной реформы, что в полной мере нашло подтверждение в практике социально-политической борьбы в России.

В экономической жизни на первое место выдвигается государство, способное теми или иными (административными или экономическими) методами разрешать сложности и противоречия хозяйственных процессов, вызванные как самой мировой войной, так и участившимися сбоями в функционировании капиталистического хозяйственного механизма, опирающегося на индивидуальные интересы (стимулы) и конкуренцию. Не столько исправлять капитализм, сколько достраивать его систему, дополнять его новыми «блоками» и «приспособлениями», заменяя отдельные (пусть даже и очень существенные) элементы старого хозяйственного строя, – так понималась основная задача экономической политики многими руководящими деятелями пришедшей к власти администрации. Именно государственная власть в лице хозяйственно-регулирующих органов должна была заполнить основные «пустоты», проявившиеся в процессе функционирования монополистического капитализма начала ХХ века. «Вся задача целиком, очевидно, далеко выходит за пределы того, что может дать частный почин, интересы которого очень часто не сходятся с интересами целого. Только государство, и притом государство, обслуживающее не интересы кучки привилегированных, а действующее в интересах всего народа, может вывести страну из хаоса и развала», – писал тогда Н. М. Ясный[191]191
  Ясный Н. М. Продовольственный кризис и хлебная монополия. С. 12– 13.


[Закрыть].

Для осуществления этих функций политики экономисты и предприниматели сходились в признании необходимости придания новому правительству широких полномочий в экономической сфере. Практически все – как говорится, «от социалистов до монархистов» – выступали за централизацию значительной части прибыли (это предлагал, например, известный предприниматель С. Н. Третьяков), за разработку целостного государственного плана, который смог бы переломить начинающийся распад национального хозяйства и показать перспективу дальнейшего роста.

Плана требовали марксисты, поскольку это соответствовало их доктринальным установкам о характере развития производительных сил и позволило бы, как им представлялось, выдвинуть в качестве основного мотива развития производства удовлетворение народных потребностей вместо погони за прибылью. За план выступали и предприниматели, надеясь стабилизировать хозяйственную обстановку. «Старая власть жила изо дня в день, не думая о будущем. Сама идея экономического плана была для нее жупелом», – писал сразу же после падения монархии журнал «Промышленность и торговля»[192]192
  Экономическое наследие старого режима // Промышленность и торговля. 1917. № 8– 9. С. 190.


[Закрыть].

Увлеченность идеей планирования была распространена очень широко, причем принимала подчас самые неожиданные формы. Приход к власти «верных слуг народа» в лице Временного правительства (которое действительно включало выдающихся представителей имущих классов и интеллигенции России), всеобщий подъем и единство разнородных общественных сил, обеспечившее быстрое падение самодержавия, – все это создавало иллюзии возможности быстрого урегулирования хозяйственной жизни, легкого восхождения на экономические вершины, недоступные старому режиму.

Не будет преувеличением сказать, что вера во всесилие нового, демократического государства стала одним из факторов или, точнее, аргументов в пользу усиления и активизации государственного вмешательства в хозяйственную жизнь страны (наряду с потребностями военного времени и общими тенденциями развития производительных сил в направлении централизации). «Теперь нарождалось новое, демократическое государство, теперь на историческую сцену выступали массы, теперь государство, опирающееся на доверие самых широких кругов народа, представлялось морально всесильным или по крайней мере чрезвычайно могущественным» – так позднее характеризовал настроения, господствовавшие весной 1917 года, Н. Д. Кондратьев[193]193
  Кондратьев Н. Д. Рынок хлебов и его регулирование во время войны и революции. С. 207.


[Закрыть].

Подобные иллюзии – одна из наиболее характерных черт экономической политики начальной фазы революционного процесса. В данном случае следует обратить внимание на важные последствия, к которым приводит приверженность этим иллюзиям правящих кругов и связанных с ними общественных сил.

Во-первых, происходит явная переоценка возможностей новой власти и, главное, ее социальной базы. Кажется, что приведенное к власти объединенными силами народа новое правительство может совершить любые сдвиги, добиться коренного перелома ситуации как бы благодаря самому факту своего революционного происхождения. Между тем первое революционное правительство идеологически и политически тесно связано со свергнутым режимом. И его новации не могут идти дальше реформистских идей, легально высказывавшихся при прежнем режиме, – идей, пусть даже и самых решительных, казавшихся тогда неприемлемыми по политическим мотивам, но в общем остававшихся в рамках логики прошлого. Вскоре же обнаруживается, что революционному времени нужны новые идеи и подходы.

Во-вторых, существует недооценка политического фактора для реализации реформ. Иллюзия всесилия революционного правительства ослабляет внимание к его изначальной слабости, связанности его рук аморфностью социальной базы, к отсутствию четкой идеологической и политической программы. Неизбежные провалы практически всех хозяйственных начинаний новой власти быстро ставят под вопрос ее социально-политическую состоятельность, в результате чего происходит взрыв ситуации изнутри. Становится ясно, что надо сперва построить (или воссоздать) властный механизм, определиться с тем, какие инструменты власти революционное правительство имеет в своем распоряжении, а уж потом осуществлять собственно экономические программы.

В-третьих, происходит более или менее скорое расставание с иллюзиями «всеобщего единства», что вызывало болезненные явления в общественной жизни, включая применение насильственных методов в широком масштабе. Однако это преодоление иллюзий становится одним из рубежей на пути к формированию дееспособной и сильной власти.

Основные концептуальные идеи деятельности государства в хозяйственной сфере достаточно четко определились в марте – мае 1917 года. Причем общий экономический курс, его идеология формировались двумя направлениями в политике, которые по мере их практической реализации все более сближались.

С одной стороны, российская буржуазия, следуя зарубежным образцам, поддерживала (особенно в первые месяцы существования Временного правительства) идеи расширения хозяйственно-организаторской роли государства, более активного и непосредственного включения его в осуществление конкретных экономических процессов, прежде всего в сфере обращения. С другой стороны, социалистические партии (социал-демократы, социалисты-революционеры), так или иначе связанные с правительством, а с мая прямо входившие в него, стремились к практической реализации своих доктринальных установок, в которых огосудаствление хозяйственной жизни ради преодоления частного капитализма и конкуренции играло существенную роль.

Обе позиции (буржуазную и социалистическую) сближала уверенность в том, что при благоприятном политическом развитии событий укрепление революционных завоеваний будет тождественно формированию экономико-политического режима западного типа (буржуазной демократии) и ни при каких условиях не может привести к утверждению социалистических (коммунистических) принципов. «При существующих условиях мирового хозяйства никакой иной экономический строй, кроме капиталистического, в России невозможен», – подчеркивалось в резолюции конференции представителей торгово-промышленных организаций, проходившей в начале июня 1917 года[194]194
  Экономическое положение России накануне Великой Октябрьской социалистической революции. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1957. Ч. 1. С. 181.


[Закрыть].

Вместе с тем широкое признание получил к этому времени и тезис об исчезновении возможностей капиталистической свободной конкуренцией регулировать производство, обеспечивать его сбалансированность, стимулировать рост. Социалисты связывали этот вывод со своей идеологической доктриной. Предприниматели исходили больше из практического опыта функционирования народного хозяйства в условиях мировой войны. Но в обоих случаях выводы были едины, причем они продолжали экономическую традицию предвоенных лет.

В этом отношении очень показательной является позиция представителя Армавирской биржи, четко сформулированная уже в марте 1917 года на I Всероссийском торгово-промышленном съезде. «Существует ли теперь вообще свободная торговля, основанная на свободной конкуренции? – задавал он вопрос и сам же отвечал на него: – Мне кажется, что в этом отношении ответ совершенно ясный. Нет свободной торговли, ибо нет свободной конкуренции. Если нет свободной торговли и нет свободной конкуренции, то, следовательно, нужно выдумать, нужно сорганизовать те паллиативы, которые могли бы заменить свободную торговлю». Следующая далее аргументация этого положения была, конечно, диаметрально противоположна социалистической, а практические выводы для экономической политики – во многом идентичны. «…Свободная торговля – это наш идеал. Но так как война уничтожила свободную торговлю, уничтожила мировую конкуренцию, уничтожила и российскую конкуренцию, то нет, следовательно, и свободной торговли, и нам нужно что-нибудь выдумать, что-нибудь сорганизовать»[195]195
  Первый Всероссийский торгово-промышленный съезд в Москве: 19 –22 марта 1917 года. М., 1918. С. 95.


[Закрыть].

Подходы предпринимательских кругов относительно роли государства в хозяйственной жизни мы находим в выступлениях министра торговли и промышленности А. И. Коновалова. «Не подлежит сомнению, – говорил он при посещении Московской биржи 14 апреля, – что при современном положении дел, при недостатке в стране самых насущных предметов… нет других средств, как только известное государственное вмешательство в частные торгово-промышленные отношения и интересы и приобщение к делу регулировки торгово-промышленной жизни широкой общественности и демократических кругов населения»[196]196
  Торгово-промышленная газета. 1917. 16 июня.


[Закрыть]. Тем самым речь шла о значительном расширении сферы регулирования по сравнению с практикой 1915–1916 годов, причем к решению задач регулирования предлагалось привлечь общественность, чего требовали либеральные круги еще до революции.