Текст книги "Сочинения. Том 1. Реформы и догмы. Государство и экономика в эпоху реформ и революций (1860–1920-е годы). В поисках планомерности. Экономические дискуссии 1930–1960-х годов"

Повторим: собственно экономическая программа большевиков, связанная с переходом к планово-распределительному хозяйству, не отличалась принципиально от предложений представителей других социалистических сил, особенно левых. То же принудительное синдицирование, национализация ключевых сфер производства, привлечение рабочих к управлению. Правда, все это звучало более последовательно и броско. В их выступлениях государственное вмешательство (или, до захвата власти пролетариатом, вмешательство профсоюзов и других демократических организаций) переносилось непосредственно в сферу производства, а также должно было охватывать банковскую сферу.

Кроме того, ориентируясь на свою идеологическую доктрину, большевики уже в мае выступили с предложениями о налаживании (пока на время войны) продуктообмена между городским и сельским населением – первоначально в региональном (областном), а затем и в национальном масштабах[235]235
  См. там же. Т. 32. С. 196.


[Закрыть].

Однако была еще одна принципиальная черта, решительно выделявшая большевистскую концепцию формирования системы планового хозяйствования и имевшая, как оказалось, далеко идущие последствия. Плановое руководство и государственная власть – так можно коротко обозначить существо проблемы, которую остро поставил в 1917 году В. И. Ленин. Еще в полемике пятнадцатилетней давности вокруг проекта партийной программы он обращал внимание, что планомерность хозяйственной системы важна для социалиста не сама по себе, но лишь в том случае, когда осуществляется за счет и в интересах всего общества[236]236
  Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 232.


[Закрыть]. Этот действительно очень важный момент оказался полтора десятилетия спустя трансформированным в тезис, согласно которому государственное планирование и регулирование становится целесообразно только после прихода к власти пролетариата, а попросту говоря самой большевистской партии.

Основная масса социалистов России возлагала большие надежды на активное вмешательство демократического государства в экономическую жизнь. Они полагали, что сам факт такого вмешательства не только обеспечит упорядочение хозяйственной жизни, преодоление присущего ей стихийного характера, но и переориентирует деятельность предприятий на реализацию интересов всего общества.

Большевики же, напротив, до поры до времени считали целесообразным лишь один способ регулирования производства – систему рабочего контроля. О предложениях же и проектах о государственном контроле (с участием демократических организаций и рабочих) и в связи с ним едином государственном плане В. И. Ленин отзывался с сарказмом, переходящим в издевку. Подобная обструкционистская позиция вызывала в рядах социалистов недоумение и упреки в синдикализме. Разъясняя свою позицию, лидер большевиков подчеркивал, что он и его партия за централизм и за план, но за централизм и за план пролетарского государства. «Пролетариат сделает так, когда победит: он посадит экономистов, инженеров, агрономов и пр. под контролем рабочих организаций за выработку “плана”, за проверку его, за отыскание средств сэкономить труд централизацией, за изыскание мер и способов самого простого, дешевого, удобного и универсального контроля»[237]237
  Там же. Т. 34. С. 320.


[Закрыть]. Итак, надо «взять власть», затем «посадить экономистов, инженеров, агрономов и пр.» и только после этого можно будет говорить о целостном плане народнохозяйственного развития. Такова логика В. И. Ленина.

В этой полемике между большевиками и другими социалистами обсуждался, хотя и не всегда в явном виде, чрезвычайно важный вопрос: каковы возможности и роль государства в обеспечении социально-экономического развития на плановой основе? Социалисты исходили из того, что в демократическом обществе государство сможет обеспечить согласование интересов и тем самым общественный прогресс. Оставался, однако, открытым вопрос: почему и при каких условиях государство будет справляться с решением этих задач? Для ответа на него требовался более тонкий социально-политический и социально-экономический анализ.

Большевики же акцентировали внимание на классовой природе государства: для них оно было «аппаратом насилия одного класса над другим»[238]238
  Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 34. С. 318.


[Закрыть] – аппаратом, выполняющим волю господствующего класса и не способного ни играть особой роли в общественной жизни, ни продуцировать собственные аппаратные интересы. В подобной логике скрывалась серьезная опасность. Недооценивалось то обстоятельство, что государство в социально-экономической жизни общества может не только играть пассивную роль, выражая волю правящего класса, но и подминать под себя этот класс, подчинять его интересы интересам быстро растущего бюрократического аппарата, навязывать их всему обществу.

Политическая сторона проблемы государственного регулирования привлекла внимание не только большевиков. Однако именно они заострили этот вопрос, почувствовали и сформулировали его ключевое значение раньше других.

Вообще же по мере развития революционного процесса, по мере обсуждения проблем экономической политики Временного правительства и попыток реализации их на практике внимание к политической стороне дела как условию осуществления задуманных шагов все более и более обострялось. Наблюдая за позициями различных общественных деятелей правоцентристской ориентации, можно заметить, как на протяжении 1917 года происходило их постепенное движение в сторону от лозунгов государственного регулирования и госмонополизма.

Главной причиной этого была неустойчивость власти. Между тем политическая стабильность является одним из важнейших условий эффективности государственного вмешательства в хозяйственную жизнь. Наиболее дальновидные предприниматели указывали на это с самого начала революции. Отсутствие стабильного законодательства, двоевластие и поляризация политических сил в совокупности с усилением социально-классовых аспектов в организации общественного контроля за предприятиями (с перспективой превращения его в рабочий контроль) делали надежды предпринимателей на стабилизирующую роль государственного регулирования все более сомнительными. Как замечал по этому поводу П. П. Рябушинский, для реального регулирования экономической жизни государство (а не общественные или политические организации) должно иметь всю полноту контроля. «Но мы боимся, что у нас такой контроль невозможен в смысле его полезности и целесообразности для государства в целом, доколе наше правительство само продолжает находиться в положении подконтрольном». Или, иными словами, «лишь самые отрицательные последствия со всех точек зрения» может иметь контроль за производством и обращением, при котором остается неизвестным, «кто, что и как будет контролировать»[239]239
  См.: Известия Московского военно-промышленного комитета. 1917. № 36. С. 15; Настоящее и будущее русской промышленности // Горнозаводское дело. 1917. № 34– 35. С. 16 271.


[Закрыть].

По мнению предпринимательских кругов, регулирование национальной экономики должно и может осуществлять только «надклассовое государство», то есть государство, функционирующее в обстановке классового мира, а не на грани гражданской войны. Говоря о желательном вмешательстве власти в хозяйственные процессы, влиятельный в то время в предпринимательских кругах журнал «Горнозаводское дело» писал: «Но такое регулирование мыслимо и осуществимо лишь при наличности развитого аппарата внеклассовой или, точнее, надклассовой государственной власти»[240]240
  Настоящее и будущее русской промышленности // Горнозаводское дело. 1917. № 38– 39. С. 16 368.


[Закрыть].

Представления о необходимости активного вмешательства государства в хозяйственную жизнь, а фактически о необходимости административно-принудительного руководства с целью ее упорядочения и перевода на плановые рельсы получили широкое распространение в экономических и политических кругах.

Но существовали и противоположные точки зрения. Их сторонники предостерегали против чересчур примитивного прямолинейного проведения аналогий между руководством монополистическими фирмами и всем народным хозяйством, обращали внимание на ошибочность выводов об угасании роли частной инициативы и классических рыночных категорий (стимулов) в функционировании экономического механизма. Им представлялись недостаточно продуманными и чрезвычайно опасными проявившиеся тенденции тотального огосударствления хозяйственной жизни под флагом борьбы с разрухой и хаосом, тем более что речь шла о стране с сильными традициями государственного бюрократизма, дополненного в новых условиях милитаристскими амбициями и соответствующими организационно-хозяйственными структурами. Предостережения такого рода высказывались не только со стороны экономистов, тесно связанных с интересами частного предпринимательства, но и из рядов революционной социал-демократии. Однако справедливость подобной критики могла быть понята только с учетом тяжелого этатистского опыта ХХ века.

Критика чрезмерного централизованного регулирования, и особенно высокого налогообложения прибыли, создания государственных монополий, доказывающая пагубность и неэффективность подобной деятельности, значительно слышнее была с правого фланга. Она, правда, не была тогда особенно популярна среди интеллигенции, поскольку воспринималась не иначе как попытка игнорировать объективный ход развития производительных сил и защитить узкоклассовые интересы предпринимателей в ущерб интересам всего народа. Тех, кто уже тогда выступал в России с критикой формирующейся идеологии «государственно-планового хозяйствования», не очень-то хотели слушать. Хотя их аргументы были довольно убедительны и, как показало будущее, прозорливы.

Речь шла о вполне очевидных вещах. О том, что чрезмерное налогообложение не только подрывает стимулы к росту производства, но и осложняет денежное обращение в стране, и без того дестабилизированное за годы войны[241]241
  Во всякое время актуально звучат слова директора Кредитной канцелярии по поводу существенного повышения прогрессивно-подоходного налога, установленного Законом от 12 июня 1917 года: «Подобного рода мера, принятая в условиях переживаемого времени, может привести к еще более усиленному сокрытию населением денежных знаков, стремительному отливу вкладов из банков и полному расстройству денежного обращения».


[Закрыть]. О том, что государственное перераспределение основной массы ресурсов может лишь усилить хаос как из-за ограниченности технических возможностей подобной деятельности, так и из-за значительного роста бюрократических тенденций в хозяйственной жизни. Особой же критике подвергались попытки урегулирования экономического процесса посредством учреждения госмонополий.

Выступления против государственных монополий со стороны предпринимательских кругов было принято игнорировать как попытку «денежных мешков» защитить свои капиталы и прибыли от вмешательства государственной власти (или народа). Однако если прислушаться к этим аргументам более серьезно, то нетрудно заметить, что в первую очередь здесь говорится об опасности дестимулирующего влияния государственных монополий на экономическую жизнь из-за сворачивания конкуренции. И наиболее серьезные экономисты уже тогда осознавали опасность нейтрализации конкуренции в результате или естественного (как тогда казалось) пути развития капитализма, или осуществления специальной политики, нацеленной на подмену конкуренции госрегулированием.

У проблемы монополизации был и важный политический контекст, который понимали некоторые авторы. Критики подчеркивали несовместимость государственных монополий (и в первую очередь хлебной) с демократическим устройством политического режима, к торжеству которого, казалось бы, стремились все силы, поддержавшие Февральскую революцию. По их мнению, цели планового урегулирования экономики не могут быть достигнуты через насилие над интересами хозяйствующих субъектов и центральной власти при проведении своего курса надо опираться на эти интересы, а не действовать вопреки им. Иной подход к решению задач может привести лишь к эскалации насилия и экономическим потерям.

Опасность подобного развития событий хорошо почувствовал уже в первые революционные дни П. П. Рябушинский. В его выступлении на мартовском торгово-промышленном съезде громко прозвучали предостережения против революционной эйфории, против тех иллюзий, о которых мы писали выше и которые, несмотря ни на какие предупреждения, являются неотъемлемой чертой политики и идеологии начальной фазы всякой революции[242]242
  См.: Первый Всероссийский торгово-промышленный съезд. С. 17.


[Закрыть].

Показательно в этом отношении рассуждение С. Д. Булина (новгородского коммерсанта): «Свободная торговля, конечно, может дать широкий размах и в творчестве, и в созидании. С этим мы все должны согласиться. Всякое ограничение есть ограничение. Оно убивает, мертвит всякое дело. И это тем более недопустимо на заре свободы, в стране свободной». Предприниматель приводит различные примеры уже выявившегося крайнего бюрократизма, неповоротливости государственных организаций, призванных выполнять посредническо-заготовительные функции. «Народу надо дать хлеб… Самый важный недостаток, что этим делом заняты люди неопытные либо незнакомые с делом… Пусть будет не монополия, а свободная торговля. Надо, чтобы у дела стояли люди, умеющие работать, знакомые с делом»[243]243
  Там же. С. 97.


[Закрыть].

Пожалуй, один из интереснейших документов 1917 года с изложением подобной позиции – это доклад И. Сигова под характерным названием «Аракчеевский социализм». Автор утверждает, что, встав в хозяйственной жизни на путь административного давления, новая власть в соответствии с логикой развития событий может зайти и зайдет гораздо дальше в насилии над крестьянином, чем это позволял себе царизм: «И при старом режиме, когда царское правительство не стеснялось мерами принуждения и насилия, обязательная разверстка хлеба… провалилась с треском. Дальше старому правительству оставалось только одно: производить в деревне повальные обыски и повсюду отбирать хлеб силой, не останавливаясь ни перед чем. Но на такую прямолинейность едва ли решилось бы даже царское правительство». Иное дело – народная власть, которая, имея кредит доверия, может позволить себе в интересах этого народа пойти на меры чрезвычайные, объяснимые в категориях борьбы за власть, но экономически совершенно алогичные.

Рассуждения и выводы И. Сигова не ограничиваются лишь рамками критики хлебной монополии и предостережений относительно ее последствий. Главное, что он указывал на принципиальную опасность решения задач планового регулирования в той административной логике, к которой все активнее прибегала государственная власть. И. Сигов фактически ставил вопрос о противоестественности той системы хозяйствования, контуры которой все более отчетливо проступали на протяжении 1917 года, прибегая для этого к сравнению экономического механизма с человеческим организмом: «[Государственная] монополия сопряжена с переустройством всей жизни, она обрекает всю страну на длительную, трудную и опасную молекулярную работу, на приспособление к новым волевым центрам и на страшную, необъятного значения работу осознания всех автоматически совершающихся процессов, из которых складывается повседневная экономическая жизнь. До сего времени мы не замечали сложности экономической жизни, она регулировалась как бы сама собой, причем источником регулирующих сил был личный интерес промышленника, торговца, потребителя. Теперь все это должно быть заменено заботами правительственных органов. Происходит нечто похожее на перенесение функций спинного мозга на головной, на превращение рефлексов в сознательные, осмысленные, заранее на каждый случай спроектированные движения. Представьте же себе, что было бы, если бы мы были обречены проектировать каждое движение, прежде чем его совершать»[244]244
  Сигов И. Аракчеевский социализм. Пг., 1917. С. 13 –14.


[Закрыть].

Призывы к осторожности при оценке тенденций и хозяйственных форм, выдвинувшихся в обстановке мировой войны, раздавались и из лагеря социалистов. Правда, здесь такие идеи были очень редки, если не сказать единичны. Наиболее глубокий подход к анализу складывающейся ситуации с точки зрения глобальных перспектив социально-экономического прогресса дал тогда А. А. Богданов: «Требование планомерности есть самая сущность социализма»[245]245
  Богданов А. Вопросы социализма. Работы разных лет. М.: Политиздат, 1990. С. 307.


[Закрыть]. Это вполне очевидное для всех социалистов положение он рассматривал с позиций своей «всеобщей организационной науки» (или тектологии), призванной дать комплексный анализ путей становления коллективистского строя и его хозяйственной системы, преодолевающей рыночную стихию.

Богданов решительно возражал против утопичного, по его словам, представления о возможности перехода в ближайшее время если не к социализму, то хотя бы к переустройству общества на плановых началах, однотипных планомерности будущего социалистического хозяйства. Для него задача планомерной организации стояла не просто как организационно-техническая или технико-экономическая (не «как устройство личной семьи, предприятия, политической партии, – только, разумеется, много крупнее по масштабу»[246]246
  См.: Богданов А. Вопросы социализма. Работы разных лет. С. 37.


[Закрыть]), а прежде всего как проблема культурно-историческая, связанная с формированием в рабочей среде нового коллективистского мировоззрения. Богданов настойчиво подчеркивал ошибочность выводов о том, что хозяйственные системы воюющих капиталистических государств уже несут зачатки будущей социалистической планомерности, создают для нее необходимые (или даже все) материальные предпосылки. Особой критике в связи с этим были подвергнуты позиции как авторов «Новой жизни», так и В. И. Ленина.

Государственный контроль над производством, сбытом и даже потреблением, достигаемый принудительным синдицированием и трудовой повинностью, утверждал А. А. Богданов, есть путь лишь к хозяйству осажденной крепости, исходным пунктом которого является «военный потребительский коммунизм» (термин Богданова). Эта система качественно отличается от подлинной планомерности тем, что, во-первых, ориентирована на «прогрессивное разрушение общественного хозяйства» и изначально не предполагает решения созидательных задач, а во-вторых, ее механизм основан на нормировке (ограничении), осуществляемой «авторитарно-принудительным путем».

Между тем «нормировка есть только одна сторона организационного процесса, и притом сторона ограничительная. Все положительное, все инициативное и творческое содержание организующего процесса лежит вне этого понятия. Нормировка сама по себе нового не создает, а только берет то, что уже есть или делается, и разными способами это ограничивает, ставит в рамки, чтобы устранить какие-нибудь нарушения или расстройства, а планомерная организация, кроме того, сама ставит свои задачи и в зависимости от них создает новое и перестраивает старое».

Оценивая тот тип централизованного хозяйствования, признаки которого в 1917 году проступали в российской действительности и который многие левые трактовали как осуществление социалистической тенденции, как зарождение элементов плановой экономики, А. А. Богданов писал не без сарказма: «Эта система “непредусмотренная” и “ублюдочная”; но… родители этого ублюдка совсем не те, которым его подкидывают. Один из родителей – капитализм, – правда, не подлежит сомнению, но другой – вовсе не социализм, а весьма мрачный его прообраз, военный потребительский коммунизм.

Разница немалая. Социализм есть прежде всего новый тип сотрудничества: товарищеская организация производства; военный коммунизм есть прежде всего особая форма общественного потребления: авторитарно-регулируемая организация массового паразитизма и истребления. Смешивать не следует»[247]247
  Богданов А. Вопросы социализма. Работы разных лет. С. 44, 87.


[Закрыть].

С этими предостережениями и вступала Россия в новый этап своего существования. К власти пришли большевики – начиналась радикальная фаза революционного процесса и, соответственно, экономической политики.

Под грузом сложных проблем и противоречий политической жизни России приход большевиков к власти может оцениваться как коренной, переломный, решающий. Но с позиции исторической логики развития экономики, потребностей этого развития и путей их осуществления события октября – ноября 1917 года и последующий период, получивший у его сторонников наименование «героический», а у противников – «чудовищный», был естественным этапом в развитии революции и одним из этапов в сложном поиске новой экономической модели.

Мы не будем здесь специально рассматривать политические, экономические, социальные и психологические причины победы большевиков в 1917 году. Достаточно констатировать: началась новая фаза революционного процесса – фаза радикализма (или экстремизма) и диктатуры. На этом этапе осуществляется курс на быстрый слом старых структур и предпринимаются усилия для решения задач, с которыми не удавалось справиться предшествующим революционным властям. И задача урегулирования хозяйственной жизни была здесь одной из самых актуальных.

Построение плановой (или централизованной) системы хозяйствования не могло не стать в центре внимания практической политики правительства народных комиссаров. С одной стороны, это было одним из важнейших программных требований социал-демократии вообще и конкретно большевиков. С другой стороны, взятие политической власти в условиях мировой войны и постоянно усиливающейся разрухи требовало принятия решительных и неординарных мер. Некоторые общие моменты экономической программы, рассчитанные на случай прихода партии к власти, содержались в выступлениях В. И. Ленина апреля – сентября 1917 года, о которых выше уже шла речь.

В декабре – марте 1917–1918 годов эти идеи получили некоторую конкретизацию и должны были реализовываться на практике. Однако было бы ошибкой думать, что политика, нацеленная на плановое урегулирование хозяйственной жизни, представляла собой лишь практическую реализацию идей главы правительства и самого авторитетного человека в правящей партии. На самом деле конкретные мероприятия были равнодействующей сложного конгломерата факторов – теоретических построений и практических действий различных большевистских лидеров, текущих потребностей функционирования производства, особенностей политической и военной обстановки. Но было и много такого, что делало экономический курс целостным, хотя и не всегда последовательным.

Общим фундаментом мероприятий по построению хозяйственной системы, преодолевающей стихию, было представление о непосредственном возникновении ее из военно-капиталистических форм. Германская милитаризованная экономика была для многих видных большевиков несомненным образцом для создания новых экономических отношений, для построения единого хозяйственного механизма, работающего, как часы. Большевики внимательно изучали и пропагандировали опыт организации народного хозяйства в Германии. В этом отношении особенно выделялись работы А. М. Лурье (Ю. Ларина), выступившего в 1917 году с циклом статей о германской экономике, которые были довольно популярны в левых кругах России и стали существенным фактором упрочения в массовом сознании представлений о будущем плановом хозяйстве как о системе жестко централизованного производства и распределения, о строгом нормировании потребления и натурализации обмена[248]248
  См.: Карр Э. История Советской России. Кн. 1. М.: Прогресс, 1990. С. 680.


[Закрыть].

Аналогичный подход характерен и для ленинских работ рассматриваемого периода. В них подробно обосновывается тезис о роли госкапитализма, который означал бы капиталистическую организацию производства под постоянным контролем и направляющим воздействием пролетарского государства. У В. И. Ленина появился и специальный термин, образно раскрывающий представления автора о характере планомерного социалистического хозяйствования и магистральном направлении движения к нему. Имеется в виду «цельный социализм», под которым председатель Совнаркома понимал соединение германской военно-хозяйственной системы («здесь мы имеем “последнее слово” современной крупнокапиталистической техники и планомерной организации») с советской властью как непременным политическим условием утверждения нового строя[249]249
  См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 36. С. 300.


[Закрыть].

Принципиально важным моментом для понимания этой логики социального анализа является тот факт, что в мировоззрении марксистов-большевиков крупные индустриальные формы были атрибутом технического прогресса, показателем поступательного развития производительных сил. Соответственно и те формы регулирования, которые вытекают из подобной организации производства, рассматривались как естественные и необходимые для практической реализации. А подчинение крупных индустриальных единиц универсальному органу (центру) могло расцениваться как наиболее простой путь решения всех хозяйственных проблем.

«Мы за централизованное крупное производство, развивающее до максимума производительные силы», – писал тогда Н. И. Бухарин[250]250
  Бухарин Н. Анархизм и научный коммунизм // Коммунист. 1918. № 2. С. 12.


[Закрыть]. И здесь отчетливо проступает логическая ошибка, типичная для левых начала ХХ века – отождествление двух различных критериев общественного прогресса: с одной стороны, рост производительных сил, действительно характеризующий суть прогрессивного развития общества, а с другой – централизация, выступающая лишь одной из форм функционирования производительных сил. Отождествление прогресса производства с централизацией, а последней – с планомерностью было присуще большинству коммунистических лидеров – как представителей ее «правого» крыла (к которому относили тогда и В. И. Ленина), так и остро полемизировавших с ними по вопросам хозяйственного переустройства страны «левых коммунистов» (во главе с Н. И. Бухариным).

Еще одной специфической чертой работ социалистических идеологов и теоретиков было представление о простоте функционирования планового хозяйства, отрицающего рыночные категории, которые лишь затуманивают отношения между людьми в процессе производства и распределения материальных благ. Предполагалось, что плановая регулирующая деятельность общества и его хозяйственного центра не будет иметь дело со «слепыми силами рынка» и «объективными экономическими законами», присущими исключительно рыночной экономике. Тем самым, рассуждали далее, проблема планового хозяйствования сводится к решению серии конкретных технико-экономических задач – прежде всего задач поиска наилучших способов использования производственного потенциала. Фактически планирование выводилось за рамки социально-экономической проблематики и ограничивалось кругом технико-экономических (или даже инженерных) проработок[251]251
  Такое понимание нашло отражение и в первых попытках создания инфраструктуры народнохозяйственного планирования. В комиссии по выработке государственного плана электрификации (ГОЭЛРО), работавшей на протяжении 1920 года и предпринявшей попытку разработки первого народнохозяйственного плана, были представлены только инженеры. Об этом будет сказано далее.


[Закрыть].

Иначе говоря, предполагалось, что национализация, в результате которой предприятия начинают работать исключительно для удовлетворения потребностей общества, а не ради прибыли, создает условия, когда собственно планирование становится лишь делом техники и уже не связано с проблемами взаимодействия интересов реальных хозяйственных субъектов.

Как аксиома принималось положение, что уничтожение частной собственности на землю и другие средства производства не только требует плана, но и делает его разработку достаточно простой процедурой. Ведь ликвидируются все «юридические препятствия рациональному перераспределению ресурсов, материальных и человеческих… Нет ни межей, ни границ земельных владений; проезд, проведение новых путей, прокладка проводов, труб и проч. зависят от простого решения соответствующего органа»[252]252
  Ларин Ю., Крицман Л. Очерк хозяйственной жизни и организации народного хозяйства Советской России. М., 1920. С. 113 –114.


[Закрыть].

Подобный подход являл собой лишь другую сторону популярной тогда догмы об изначальном единстве интересов членов будущего социалистического общества. А потому согласование интересов не рассматривалось в качестве особой задачи планирования.

Наконец, отсюда следует и еще одно положение практического свойства: коренное изменение роли эффективности общественного производства, расширение свободы при выборе хозяйственных решений. Экономисты склонялись к мысли, что характерной чертой плановой социалистической экономики является удовлетворение насущных потребностей людей безотносительно к трудовым затратам. Показательны в этом отношении рассуждения И. И. Скворцова-Степанова, в которых отразились широко распространенные подходы к пониманию принципов функционирования плановой экономики: «С переходом от капитализма к социализму все многочисленнее будут становиться производства или даже целые отрасли хозяйства, от которых общество не будет требовать, чтобы они “сами себя окупали”…

Если социалистическое общество найдет, что необходимо создать известную новую отрасль производства и что без нее остались бы неудовлетворенными важные общественные потребности, оно создаст ее, не считаясь с трудовыми затратами. Эта отрасль будет обеспечиваться необходимыми для нее сырыми и вспомогательными материалами, орудиями и машинами, рабочими и техническим персоналом.

Словом, в упрочившемся социалистическом обществе, в обществе, которое не просто восстанавливается, но и быстро развивает свои производительные силы, регулирование всех производственных и распределительных отношений не представит сколько-нибудь серьезных, принципиальных затруднений»[253]253
  Степанов И. От рабочего контроля к рабочему управлению в промышленности и земледелии. М., 1918. С. 113 – 114.


[Закрыть].

Основными элементами хозяйственной системы, к которой предполагалось осуществлять движение, были следующие.

Во-первых, окончательное преодоление рыночной связи между хозяйствующими субъектами и замена ее глобальным планом, имеющим натурально-вещественный характер.

Во-вторых, отказ от материальной заинтересованности как производственных единиц (предприятий), так и отдельных работников в экономической результативности своей деятельности. Хозяйственная (материальная) заинтересованность заменялась служебной дисциплиной.

В-третьих, элиминировалось само понятие экономической выгодности производственной деятельности. Оно заменялось понятием государственной целесообразности аналогично деятельности государственных институтов.

В-четвертых, неуклонная замена торговли продуктообменом в первую очередь между городом и деревней. Предполагалось таким путем обеспечить втягивание миллионов крестьянских хозяйств в систему государственной экономики.

Большевистское руководство в первые месяцы своего существования предпринимало попытки использовать сложившийся к тому времени аппарат регулирования народного хозяйства, явно демонстрируя преемственность курса с организационно-экономической точки зрения. «Административный аппарат Временного правительства продолжал функционировать до конца января 1918 года»[254]254
  Прокопович С. Что дал России нэп // Нэп: взгляд со стороны. М.: Московский рабочий, 1991. С. 11.


[Закрыть], – отмечал позднее С. Н. Прокопович, входивший в состав последнего Временного правительства.

Продолжали действовать продовольственные органы, Государственный банк, различные комиссии и комитеты по руководству промышленностью. И даже созданные предпринимателями военно-промышленные комитеты выполняли свои организационные и координирующие функции, а 31 марта 1918 года были преобразованы в народно-промышленные комитеты. Большевистское руководство хотело использовать эти структуры для построения своей системы управления промышленностью, причем они были распущены только в июле из-за отказа руководящих кругов и специалистов этих комитетов сотрудничать с советской властью.

Последнее вообще характерно. Большевики пошли на глубокое преобразование хозяйственно-регулирующих органов не по экономическим или идеологическим соображениям, а в основном по причинам политическим, то есть из-за враждебного настроя к ним многих чиновников и руководителей старого аппарата.