Текст книги "Стена"

У них и у нас (1609. Сентябрь)

В палаты воеводы Григорий входил, потирая макушку и посмеиваясь на пару с Шеиным.

– Никак не привыкну к нашим дверям! Через раз – лобом об косяк.

– Зима придет, спасибо скажешь низеньким дверцам да узеньким оконцам.

– Да я понимаю, не настолько подоторвался… А вот иноземцы, Михайло Борисыч, всерьез думают, что такие двери у нас не чтоб тепло хранить…

– А зачем еще?

– Один деятель написал, мол, царь русский такое приказание издал, чтоб народ не заносился. Чтоб почаще кланялся да и вообще – и знал свое место.

– Врешь!

– Да, а остальные принялись за ним повторять: мол низкие двери у русских – есть результат их рабской согнутой натуры… А почему у нас любят кулачные бои, как думаешь, Михаил Борисович? Нет, еще лучше, – увидев накрытый стол, нашелся Григорий, – скажи, почему мы любим калачи. За что? А за то, пишут иноземные сочинители, что русским они напоминают ярмо!

Хозяина и гостя уже ждала немудреная трапеза. Стол, по постному дню, был рыбным: головы осетровые, уха из днепровской стерляди, щи с борщом (то есть квашеной свеклой), лещи жареные со взваром и перцем, пироги с визигой, караваи с рыбой, икра черная с луком и красная с перцем… К щам, по русскому обычаю, полагались еще пироги с соленой рыбой, а к ухе – с морковью. «Как французы подбирают к еде вино, так мы – пироги», – подумал с улыбкой Григорий и вдруг понял, как скучал по ним – подовым, ряженым, дрожжевым, слоеным, квадратным, круглым, открытым, расстегаям, закрытым, творожным, с яйцом и луком, с кашами, фруктами, ягодами, грибами и горохом… По пирогам!

Кроме Шеина и Колдырева, за стол сели жена воеводы Евдокия, совсем худенькая, точно не выносила и не родила ему четверых сыновей, двое из которых жили уж в Москве – старший при дворе, а второй в учении, да воеводина племянница Катерина, а еще дальний родственник и давний друг – Андрей Дедюшин. Он был в доме свой, уже почти нареченный жених Катерины.

Михаил кратко, без лишних подробностей, рассказал кто таков его гость, сообщил, что тот привез ему важное известие и ныне остается в Смоленске – записался в осадные люди.

– Сменял человек выгодную службу московскую на воинскую у нас. А ведь при самом Государевом дворе да Посольском приказе служил, в чужие края катался! – с этими словами Шеин крепко хлопнул Гришу по плечу и своей рукой подал чарку хмельного меда.

«Письма еще разные тайные развозил», – добавил Шеин как бы про себя и так тихо, что не расслышал даже Григорий.

– Да, сколько ж можно по этим чужим землям околачиваться? – рассмеялся Колдырев. – Отец всю жизнь прослужил, а сын, что же, от войны бегать станет? Побегал уже, будет!

Отпив из чарки, он сел и начал неторопливо разворачивать кожаный футляр с одним предметом, который удивительным образом пережил все треволнения, связанные с возвращением Колдырева на родину. Этим предметом была вилка. Григорию не раз приходилось наслаждаться впечатлением, которое на немцев и особенно французов производил его привычный для кремлевских жителей столовый прибор.

Уже лет тридцать как первые вилки привезла во Францию из Италии королева Екатерина Медичи, но в Париже их до сих пор считали модным излишеством, а тамошнее духовенство так и вовсе называло вилку «дьявольским изобретением».

Здесь, в Смоленске, он ожидал того же.

Григорий ловко подцепил кусок севрюжины, отправил в рот и стал неторопливо жевать, посматривая на всех, будто ничего не произошло. Свою серебряную вилку он по-прежнему демонстративно сжимал в руке трезубцем вверх.

Увы, фурора он не произвел. Среди рассольников, медных яндов, каповых ковшей, братин, ставцов, расписных деревянных тарелок и резных ложек на огромном столе лежали точно такие же вилки. Просто он их не сразу заметил.

– А в каких же странах ты бывал, Григорий Дмитриевич?

Это спросила Катерина, даже не попросив у дяди позволения вступить в разговор. Михаил привык к этому, и если она позволяла себе вольности без посторонних, даже не сердился. Он считал так: пускай лучше девка будет бойкой на язык, чем себе на уме.

Колдырев, к стыду своему, ощутил, что на его щеках, едва Катя с ним заговорила, выступил румянец. Это с какой стати?! Что он, мальчик, чтоб от девичьего взора краснеть?! Григорий поспешил осушить свою чару – пускай думают, будто раскраснелся от меда.

Однако на вопрос он ответил толково и обстоятельно: пересказал, куда и с кем ему приходилось ездить, какие поручения дает дворянам Посольский приказ – ну, это, ясно, без особых подробностей – и на каких кораблях доводилось ходить.

– И как? – не унималась Катя. – Как живут-то там?

– Где это, там? – Гриша поднял брови. – Везде по-разному. Страны разные, народы разные, обычаи у всех свои. Есть очень славные, есть совершенно дикие.

– А верно ли, будто в Европе женщинам куда более дозволено, чем у нас?

– Ну-у, началось! – воздел глаза воевода. – Вот тут моей воспитаннице хлеба не давай… Тебе-то, птица моя вольная, так ли уж много запрещают?

В голосе воеводы слышалась любовь: Господь не даровал ему дочери, и к Катерине отношение у него было отеческое, несмотря на не такую уж великую разницу в летах.

– А так ли много разрешают? – не потерялась Катерина. – И то пока замуж не вышла. В других странах женщины уже давно могут развиваться наравне с мужчинами! Европа просвещает мир, а мы погрязли в своих азиатских предрассудках и киснем. Да вообще, я слыхала, что в Европе люди и свободней живут, и свободней думают.

– Ой, не скажи… – начал было со своего любимого присловья Михаил, но его тут же безо всякого почтения прервал столичный путешественник.

– Думают – может быть! – согласился Колдырев. – Только это, боярышня, не свобода. Если человек не учен по-настоящему, то от свободных мыслей в голове у него беспорядок делается… Да и с учеными мужами такое случается. Ну а женщины там такие же, как у нас. Да, им на праздниках с мужчинами плясать можно, вино пить. Как в наших деревнях – там ведь тоже все вместе. Или вот театры…

Тут Григорий подумал, что ему трудно будет объяснить, что такое театр. Сказать, что вроде наших скоморохов – так этих охальников при женщинах и поминать не след. Да и другое это совсем – театр! Но, честно говоря, посетив пару спектаклей в Париже, он и сам не понял, зачем это нужно. Сидел он на галерее, а в партер[52]52
  Во времена Шекспира в театре все было наоборот: на галерку билеты стоили дорого, а в партер – дешево.


[Закрыть], по обычаю, набилась пестрая парижская толпа – слуги, пажи, ремесленники, рейтары, гулящие девки, карманные воры… Кто-то прямо тут играл в карты, а кто-то и дрался. Шум стоял такой, что ни слова со сцены слышно не было, и только когда на ней кого-нибудь понарошку закалывали или отравляли, зал замирал, а потом разражался дружным «бругага» – аплодисментами, криками, свистом.

А чистая публика на окружавшей стоячий партер галерее, если честно, и не пыталась следить за действием. Здесь кипела своя жизнь. Мелькали записочки и кошельки, являлись и исчезали смазливые юноши с волосами до плеч, мужчины и женщины друг друга изучали, поджидали, избегали… и решил Григорий, что театр, как бы там ни говорили, – нечто вроде заведения пани Агнешки, но только с более приличными женщинами. И больше по театрам уже не ходил.

– Впрочем, ну их, театры… От такой вольности блуда много случается. Что ж хорошего?

– А чем девушки в Париже занимаются?

Катерина пропустила нравоучительную реплику мимо ушей. И сама спросила о том, что было для нее важно.

– Да кабы не тем же, что у нас – рукодельем, наверное, – задумчиво ответил Григорий. Он вдруг понял, что девушек-дворянок во Франции он особо и не встречал. – Не ведаю, а врать не хочу. Но вот чем занимаются французские парни, знаю хорошо. У каждого есть такая шпага. – Он похлопал левой рукой по бедру, – ну, может, не такая, не стальная, а бывает и попроще – железная или даже медная… часто больше ничего у французского дворянина и нет… и они теми шпагами друг друга куда не попадя колют!

– Батюшки-святы! – не сдержалась Евдокия.

– Называется это у них «дуель». Дворянишек там пруд пруди, королю столько не надо, вот и шляются целыми днями без дела, ищут по улицам, к кому бы придраться. Ну что твои петухи во дворе! Повздорили, сговорились – ну, например, у монастыря кармелиток – сошлись… Раз – и «удар двух вдов», закололи друг друга. А каждый пришел с товарищами – «секонды» называются, то есть «вторые» – и теперь режутся уж они. И так успешно колют они друг друга, что, как я слышал, на тех «дуелях» за последние десять лет погибло восемь тысяч дворян. Думаю, в России столько просто нет.

– Не скажи, – подал тут голос Шеин. – По последней росписи дворян да детей боярских в русском войске семьдесят пять тысяч. Правда, это со слугами… А французы твои лучше б, как у нас, – на кулачках сходились.

– Вот, начал я говорить, да не досказал, – подхватил Григорий. – Иностранные сочинители, знаете, что пишут, почему мы, русские, любим кулачные бои? Потому якобы, что русские с детства привычны к побоям и любим, когда нас больно бьют!

За столом ахнули.

– Кулачный бой – штука полезная, – отметил Шеин. – Приучает врага не бояться, опасности в лицо смотреть. Как еще в деревне к войне готовиться, как не на таких ученьях? Да и целее народец будет, чем на саблях сходиться. Это ж надо восемь тысяч дворян положить – считай, боле пятнадцати стрелецких приказов! А что же власть это смертоубийство терпит?

– Осуждает. Но терпит. Уж такой народ…

Тут Григорий рассказал случай, которому сам был свидетелем в парижском ресторане «Серебряная башня». Из него открывался прекрасный вид на Нотр-Дам, а название это достойнейшее заведение получило за то, что башню в ренессансном стиле осыпали блестки слюды. Сюда, случалось, захаживал и французский король – отведать курицу в горшочке или паштет из цапли. Но не у всех королевские доходы… В тот день один гвардеец заказал себе лишь кофе с молоком и хлебец. И услышал брошенное через зал: «Вот так дрянной обед!» Гвардеец не принял это на свой счет, но когда забияка повторил одно и то же несколько раз, сомневаться не приходилось. Тут же был вызов и сразу – дуэль. Гвардеец победил, бретер был ранен, но все равно не унялся: «Вы можете меня убить, но обед ваш все равно дрянной».

– Ну что делать с таким народом? Добрый король Анри тысячами письма о помиловании подписывает.

– Вот, значит, царь у них добрый, и законы добрее, справедливее, чем у нас! – не сдавалась Катя. – Они не такие жестокие.

– Опять же где и у кого как! – улыбнулся Григорий. – В Лондоне мне случилось поговорить с одним судьею, и он признался, что когда судит уличных воришек, которые с голодухи тащат с рынка кто рыбу, кто курицу, кто тыкву, так вот он обычно занижает цену украденного.

– А это зачем? – заинтересовался Шеин.

– А затем, чтобы спасти жизнь какого-нибудь несчастного нищего мальчишки. Ведь по английскому закону, если цена краденого выше двенадцати пенсов – а двенадцать пенсов это все равно как наши двадцать копеек, то вора полагается повесить!

– Неужто? – не поверил Андрей Дедюшин.

– Именно, – глядя не на него, а по-прежнему на Катерину, подтвердил Колдырев. – И не нужно далеко до Лондона ездить. Вот соседи наши, немцы в Ливонии. У них за кражу вон улья голову отрубают. Вообще, немцы любят свой орднунг – Ordnung – порядок, просто помешаны на нем. И с законами в Ливонии порядок. Провели кодификацию, не знаю, как это по-русски… В общем, все законы упорядочили, взяв за пример римское право. Красота! Но только тамошних мужиков-крестьян – а они не немцы, а эсты и латы, народы такие, – приравняли к рабам. Тем самым рабам, что у древних римлянцев были еще в те года, как Спаситель в римскую область вписался. Тыща шестьсот лет прошло, а крестьянскими душами – в розницу, с разрывом семьи торгуют, а латам местным – тем вовсе в немецкие города вход воспрещен. В Ригу, например. Что ж до доброты, так мне отец как-то сетовал, что вот иные у нас ахают да охают – сколь много людей порешили при государе Иоанне Васильевиче. И стал доказывать, что иначе, мол, нельзя было: кругом гнездились смута да измена… А я так скажу, нечего оправдываться. Может, у нас тоже много дурного в те годы поделалось, только в Москве за сто лет, при разных государях не убили столько народу, как во граде Париже за одну только ночь Святого Варфоломея!.. Король французский Карлус самолично в ту ночь стоял на балконе своего дворца с аркебузой – навроде нашей затинной пищали – и валил одного еретика за другим. А стрелял король, говорят, недурно. Так что, прости, Катерина Ивановна, жестокости в Европе никак не менее, чем у нас, грешных… Но я не осуждаю их, мне у них очень многое как раз нравится.

Катерина сердито нахмурилась. Она не привыкла, чтобы ей так решительно возражали – дядя не давал себе труда спорить со своенравной девкой, которую ему нравилось баловать, остальные же обычно либо отмалчивались, боясь обидеть родственницу грозного воеводы, либо отговаривались: не знаем, мол, что там и где, живем, как у нас веками жили. Григорий ни на тех, ни на других не походил – он как раз хорошо знал столь любимую Катей Европу и тоже вроде бы любил ее, хотя никаких пылких восторгов не выказывал.

– В Германии, во Франции, в Венеции, в Ломбардии уже не по одной сотне лет существуют университеты, развиты художества, всякие ремесла, – увлеченно рассказывал Колдырев, радуясь, что ему удалось целиком захватить внимание Катерины. – Англичане, и особливо голландцы, строят лучшие в мире корабли, даже лучше, чем португальцы с испанцами, хотя прежде те царили на морях; много чего еще в разных странах европейских делать научились… А дворцы какие, а фонтаны! Красота! Но чего-то и не умеют, чего умеем мы.

– Чего же? – живо спросил воевода, тоже увлеченно слушавший Григория.

– Да, к примеру, вот такие крепости строить, как эта, – тот ткнул рукой в окошко, но снаружи уже было совершенно темно, лишь слабо мерцали огоньки в других окнах. – Кораблей мы, конечно, пока еще ладить не научились, но ходили же и сто, и двести лет назад наши кочи по северным морям, земли разные открывали. А что он, этот коч? Зришь на него, и то страшно – от любой волны потонет… Да не тонут ведь! Или вот еще что… За столом таким обильным и вкуснейшим, Евдокия Лукьяновна, может, из всех стран, где я бывал, вкушают сейчас только два человека – Анри Бурбон и Джеймс Стюарт. Король французский и король английский.

Супруга воеводы потупила очи – непривычны ей были такие комплименты.

– Ну, не понимают иностранцы, как может быть на Руси изобилие! Рассказываю – не верят, смотрят сами – отказываются понимать, почему у нас токарники, оконники, кожевники, люди самые простые, кушают, как у них – герцоги да графы. Добрый король Анри, что там нынче правит, когда-то при восшествии на престол пообещал французам курицу в котелке каждое воскресенье. Мол, теперь, со мной, – зажируете. Я из того другой вывод делаю – что курячья ножка для француза раз в неделю – роскошь недостижимая. А чему ж удивляться, коли их повара с голодухи улиток да лягушек готовят?

– Неужто?.. – Жена воеводы Евдокия аж перекрестилась со страху, представив, как бы она положила своему Михал Борисычу на обед блюдо с лягушачьими лапками и склизкими улитками. – А я слыхала, и икорки у сердечных нету? – отважилась она наконец, глянув на мужа, вступить в разговор.

– Вот это, Евдокия Лукьяновна, миф. Во Франции в земле Жиронда свою икру черную добывают… Но мало. А бочками икру в Европу везут персидские купцы, бочки те у наших же астраханских купцов закупают и с выгодой для себя перепродают. Наша-то икра лучшая в мире! и меха наши лучшие в мире. Не только что звери мехом богаты, но и мастера выделкой… Знаете, как лучший сорт слюды, чтобы в окна вставлять, в европах называют? Мусковит! Потому что слюда эта из Московии – так у них принято Россию именовать. А шитье золотое! А дерево! Кто ж в той Европе сотворит такие чудеса, кои наши мастера одним топором творить умеют?

– Григорий Дмитриевич, – Катерина раскраснелась, и заметнее стал белый шрамчик на левой скуле, – а скажи-ка, ведь просвещение-то все едино у них выше? Грамотность да образованность?

– Ну, с этим-то наш гость не поспорит! – вмешался в разговор Дедюшин, решив, что настала пора поддержать Катерину, которую этот заезжий грамотей, как ему показалось, начал уже злить.

Колдырев кивнул Андрею, но ответил не менее решительно:

– Поспорю, боярин, не будь в обиде. Среди людей просвещенных знания и грамотность на Руси и в Европе примерно равны… а крестьяне-то наши пограмотнее ихних. Мужики у нас многие по складам да читают. А купечество везде грамотное и там и тут: не разумеешь грамоте – враз обманут!

– Зато в Европе люди чистоплотнее наших, – не желала сдаваться Катерина. – И одежда у них куда удобнее.

В ответ Григорий, не сдержавшись, рассмеялся:

– Прости, Катерина Ивановна, прости! Одежда, что верно то верно, удобнее. Сам люблю европейское платье… Но вот только… Знаете ли, почему французские да германские красавицы любят шелковое платье? Да потому, что в шелках не держится такое вредное животное, как вошь! С чистотой-то в европах так как раз самый полный швах. Кто ж на Руси, хоть из самых нищих крестьян, раз в неделю в баньке не парится? А в Европе я так бань вообще не встречал. Зато видывал, как голландцы целой семьей человек в восемь-десять возле одного корыта моются. Во Франции, в Германии ванны только у богатых имеются – бочки дубовые, да влезают они в них раз в год.

За столом вновь ахнули.

– Слыхал я, с дровами у них туго, вот и приходится на чистоте экономить, – подал голос Дедюшин. – Повырубили в Европе свои леса.

– Тут не знаю. Но только колышутся густые дубравы в землях германцев и галлов – это я видел… и другое своими глазами видел, хотя и поверить не мог. Штаны у меня снизу пошли дырочками от капель парижской грязи – прожигает она материю, как искры… Чтобы просто по улице пройти, сапоги нужны выше колен или наши плесницы – деревянные башмаки. Беда же самая большая от той нечистоты – даже не запах. Есть специальные духи – пахнут приятственно, запах немытого тела забить можно. Можно сорочки почаще менять – хотя и тут находятся хитрецы, даже среди королевских охранников из дворян – в самом Париже – те просто грязную рубашку наизнанку выворачивают и надевают. «Стирка по-гасконски» называется, почему, не знаю. Но вот почему в Европе считается, что с водой в поры тела проникают болезни – убей бог, понять не могу! У нас каждая знахарка знает, что от грязи-то все болезни и проистекают! Одних лихорадок в Европе ученые мужи насчитали сто двадцать восемь. От пурпурной до изнуряющей… Так подумаешь, подумаешь, и, верно, правильно делают, что, издавна у нас заведено – как какой купец или компания большая к нам на Русь из Европы едет – так держат их в первом большом городе, где застава есть или врач хороший, до двух недель взаперти. Потому что проверить надобно – нет ли у кого какой из тех ста двадцати восьми лихорадок, чтобы болезни их по Руси не распространялись….

Повисло молчание. Григорий понял, что нагнал за столом страху да мраку, и решил исправиться.

– А то еще во Франции недавно мода пошла: прически делать завитые, высокие-превысокие. Для того железные решеточки куют, да на головы надевают. А удержать такую прическу, чтоб стоймя стояла, можно, только если чем-то на голове закрепить. Ну, так они головы салом заливают. И спят на особых подушечках, чтобы не развалилось сие творение. Творение не разваливается – целый месяц ходить можно… однако сало-то преет! Так что к концу месяца разит от такой мадмуазели, простите, как от немытого корыта. А сколь в этой прическе живности заводится, и не пересказать… У нас любая баба деревенская со стыда бы удавилась!

Конец этой части в речи Григория звучал под дружный хохот. Громче всех смеялся воевода, ему вторила, прикрывшись рукой, Евдокия, заливались, стоя позади стола, двое слуг и мамушки. Не удержался и Дедюшин. Катя тоже прыснула в рукав, представив себе французских красавиц с залитыми салом кудрями. Но тотчас вновь насупилась:

– Трудно всему этому поверить, боярин Григорий. И что ж, кавалеры таких девиц терпят, что по головам их милых вошки скачут?

Колдырев так и расцвел улыбкой:

– Но ведь любовь, боярышня, побуждает к изобретательности! Во Франции наладились делать ладанки хрустальные, в кои кавалер, поймавший у своей возлюбленной блошку, сие насекомое сажает и носит, как память о дорогом свидании…

Хохот в горнице сделался после этих слов почти истерический. И хохотали уже все. Даже Катя больше не могла сдерживаться, а ее и хозяйкины мамки рыдали, закрываясь ладонями. Шеин вытирал слезы и тщетно пытался откашляться.

– Ну, потешил так потешил, Григорий Дмитриевич! – выдохнул, придя в себя, Михаил. – Вот уж живописал так живописал земли заморские… Ну а про разлюбезных ляхов, кои к нам войной идут, что скажешь?

– А я скажу, что того хорошего, которое в Европе есть, у них мало, зато то, что худо, они весьма преумножили, – вдруг заявила Катя. – И тем кичатся, словно в Божьем мире первые и главные.

Увидав, что чарка Григория опустела, она первой встала, чтобы подлить ему меда. Удивленного выражения лица дяди и тревожного взгляда Андрея девушка при этом даже не заметила.

– Не знаю, Екатерина Ивановна, не знаю… – ответил задумчиво Колдырев. – Думается мне, ничем поляки не лучше и не хуже французов или немцев. Просто живут с нами бок о бок уж много веков и до нас у них интерес большой имеется. А у соседей, да еще родственников, а у нас с ляхами, как ни крути, – все ж один корень, так завсегда, каждый знает, – самые злые ссоры да свары. Кабы соседушками нашими французы оказались да пришли бы к нам с войной, так, может, куда хуже ляхов бы нам представлялись… Был такой исторический случай, недавно, лет тридцать назад, правил в Польше король Хенрик из французской королевской семьи. Так вот, когда польские послы в Париж приехали его на свой трон приглашать, то были просто поражены от дикой невежественности всего парижского двора. Выходит, ляхи тут, напротив, ближе к нам, чем французы. Или вот ихний добрый король Анри – надо же, что-то все он сегодня к слову приходится. Идеал ихнего дворянина – храбрец, гуляка и любимец женщин. Любовниц, прости, Господи, у него официальных аж дюжин пять … не считая случайных амуров. При этом ходит король в одних и тех же грязных сапогах и рваной одежде – мол, воин я, солдат, и мне все приличия по барабану. И двух вещей по-настоящему терпеть не может: стричься и мыться. Потому-то при нем стала любимой такая шутка: настоящего дворянина находят по запаху. А про самого доброго Анри говорят: «Грозен наш король неприятелям! ибо королевский запах способен убить на расстоянии любого врага Франции!»

И снова все за столом покатились со смеху.

…За ужином еще царило общее оживление, когда воевода поднялся из-за стола. Он собирался пройтись до посада.

По дороге Шеина неслышным кошачьим шагом догнал губной староста.

– Тебе чего? – обернулся к нему Михаил.

– Доложить хочу, что разузнал, – ответил Лаврентий. – Караульные говорят: за минувшую неделю никто надолго из крепости не отлучался, Михайло Борисович. Значит, едва ли та крыса, про которую Колдырев разведал, успела до короля Сигизмунда добраться.

Михаил остановился и, нахмурившись, раздумывал.

– Не скажи, Лаврентий. Конечно, если план кто и составил, то лишь тот, кто в крепости живет. А если у изменника на посаде есть сообщник? Тогда все просто: вышел за ворота, бумагу передал да вернулся. А уж кто куда и надолго ли отлучается из посадских, никакие караульные не знают.

– И то верно, – согласился Логачев. – Еще хочу донести, чего сегодня на посаде было.

– Не про Зобова?

– То ты ведаешь. Другое. Может, важное дело, а может, пустое. Но только тело мертвое налицо. Стрелец один за витебские ворота попросился – уж темно было. Обычно его свои-то пустили б, но после наших расспросов решили бдительность проявить. Мол, по какой надобности? Тот растерялся. Они хотели его обыскать, подумали, а вдруг это и есть вражина, вдруг донесение польскому королю несет. А стрелец спугался да побег от них в посад, они за ним… Но в темноте не догнали. А после нашли его посреди улицы на окраине посада, рядом с гончарной мастерской. И вся грудь ножиком исколота.

– Конечно, никакого послания при нем не было?

– Не было. Я ж говорю, может, пустое. Может, он к бабе чужой за посад ходил, потому и отмалчивался, да на товарищей озлился, что расспрашивать его стали, и утек. А опосля на муженька нарвался. Кто знает? Но у меня, Михайло Борисович, другое письмецо все из головы нейдет…

– Какое это? Ты про что?

Шеин вновь зашагал к воротам, и Лаврентию пришлось почти бежать, чтобы не отставать от стремительного шага воеводы.

– Я про то престранное письмецо, в коем латынью «Смоленск» зашифровано. Это ж точно – кому-то сигнал.

Воевода на ходу лишь пожал плечами:

– Ты что, в чем Гришку подозреваешь?

– Да нет… в чем же мне его-то подозревать-то… Отец его в воеводах ходил, мать Людмила Афанасьевна так и вовсе боярского роду была. Разве ж может такого корня росток взять да загнить? В любом случае, знай он, что там заглавными буквами указано, он бы того ж самого с другой стороны углем не вывел, не стал разоблачать писавшего… Однако кому и для чего в Москве сей сигнал надобен? И в Москве ли? А может, поблизости от Москвы?

Шеин усмехнулся:

– Думаешь, в табор Тушинскому вору послание настрочили? Сигнал дал тамошним полячишкам идти на Смоленск, Сигизмунду на подмогу? Вряд ли, Лаврентий. Самозванцевы поляки с собственным королем на ножах – там и тех много, кто раньше мятеж против Сигизмунда поднимал, рокош по-ихнему. У них, вишь, тоже единения нет, своя смута… Эх, точно одного мы с ними корня… Да и коим образом к тому может быть причастен какой-то там аглицкий купец?

– Не знаю, воевода, не знаю! – Лаврентий, не поспевая за Шеиным, сбился с шага, отстал, но тотчас вновь догнал Михаила. – Только нейдет письмецо из ума. Нейдет, и все тут.

Меж тем они приблизились к Фроловской башне. Ворота были раскрыты, и в них уже въезжали подводы, груженные скарбом. Некоторые из посадских не стали ждать утра и скорбных ударов набата. Печальной вереницей тянулись смоляне к последней защите и последней надежде – к увенчанной башнями высокой стене крепости.

Всю тревожную ночь Днепровские ворота, как и ворота посада с той стороны моста, были открыты.