Электронная библиотека » Владимир Мединский » » онлайн чтение - страница 3

Текст книги "Стена"


  • Текст добавлен: 12 декабря 2014, 11:51


Автор книги: Владимир Мединский


Жанр: Историческая литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +12

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 3 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Шрифт:
- 100% +
Москва. Кремль (1596–1608)

Ах, улицы московские! До чего ж вы широки! В два, а то и в три раза шире, чем в европейских столицах. В морозный день по плоским деревянным плахам – звонко так, цок-цок-цок – стучат высокие каблучки московских красавиц. Саму девицу-красавицу и не видно под шубой да платками, пар изо рта закрывает румянец щек, о каблучках можно только догадываться под длинной одеждой… Но их слышно – и от фантазий не удержаться!

Отрочество и юность Григория пролетели в Белокаменной, и московские приятели – а их у легкого характером и не жадного до денег Колдырева имелось множество – все как один с некоторой завистью считали его баловнем судьбы.

Еще задолго до того, как уйти на покой, думая о будущем своего Гришки, Колдырев-старший отправил его в Москву. Годунов затевал на Руси новые преобразования, в его правление вновь стали нужны люди грамотные, и второй смоленский воевода Дмитрий Станиславович Колдырев решил, что сына нужно сызмальства готовить к государевой службе.

Григорию только-только сравнялось двенадцать, как он был отдан на обучение в школу при Посольском приказе. Приказ – это московитское ведомство иностранных дел – имел свое собственное учебное заведение, проявившееся как раз при Годунове. А сам Посольский приказ был создан еще при отце Грозного – Василии Третьем, чтоб иностранных послов, приезжающих в Московию, встречать еще на границе и сопровождать прямиком до государевых палат. Чтоб такого никогда не случалось: коли не знаешь языка, так тебя никуда и не допустят. Да чтоб «немчурой безгубой» важного иностранного гостя часом не обозвали, будь он хоть шведом, хоть греком. Разве что поляков именовали у нас иначе: «ляхами» – ну, да их язык почти что русский, только шипу много.

Служба посольского толмача, переводчика с разных иноземных языков, особливо почетною в Приказе не почиталась. Но именно в изучении языков Григорий обнаружил большие способности и немалое усердие. С помощью нескольких иноземцев, на ту пору живших в Москве на Кукуе, он быстро стал понимать польский и французский, выучил шведский, а потом и английский.

Но лучше всего Гришке давался немецкий. Язык ему нравился: речь четкая, все сразу на свои места ставит. Даже сама фраза строится так, что смысл никак не переиначишь. Немецкий толмач, прибывший в Москву с какими-то торговцами, заметил Григорию:

– Среди немцев очень много любителей пофилософствовать. И немецкая философия в мире, поверь мне, еще станет известнее, чем греческая или римская. Потому что с таким логичным языком нельзя не стать нацией философов.

Нравились Колдыреву-младшему и сами немцы. Они, как правило, говорили то, что думали. Не строили козни после улыбчивых речей, как поляки, не рассыпались в любезностях, чтобы потом начать скупердяйничать, как французы, не принимали надменный вид, будто каждый морской капитан у них что наш Рюрикович, как англичане. И нередко проявляли, быть может, излишнюю чувствительность, особенно пропустив пару стаканчиков, – что неуловимо роднило их с русскими. Кроме того, немцы были всегда точны, трудолюбивы и в работе изобретательны, а это Гриша с детства ценил пуще всего – сам стремился, глядя на них, быть таковым. Хотя получалось, признаться, не всегда…

Три года обучения при Посольском приказе показались мальчику сказкой: все было интересно, все увлекало. Аккуратному и прилежному парню поручали переписывать документы, доставлять письма. А позже – и того интереснее: Гришка стал сопровождать дьяков Приказа на встречи с важными иноземными гостями, ему и самому доверяли даже править грамоты. При том посольские не обижались, когда он осторожно, со всем почтением указывал подьячим на ошибки в переводе, да, бывало, разъяснял кое-какие иноземные обороты.

А в пятнадцать лет он, как и положено дворянину, поступил на службу при дворе[12]12
  В XVI веке служба делилась на дворцовую и правительственную. При дворе служила только знать, в приказах – образованные люди.


[Закрыть]
и стал по званию стряпчим. С любимым Приказом пришлось расстаться, но, как выяснилось, ненадолго.

В этом звании в пятнадцать лет начинал службу отпрыск знатного рода. Это не значило, что ему приходилось что-то там стряпать на кухне. Стряпчие – не кухарки. «Стряпать» означало «делать», стряпчий – работник. Стряпчие подавали царю одежду, несли охрану, выполняли обязанности придворных и всякие поручения.

Самых достойных из них затем производили в стольники. На всю бескрайнюю страну стольников было около двухсот. Стольники – потому что по традиции прислуживали при царском столе во время посольских и прочих парадных приемов. Однако для них это была как бы почетная общественная нагрузка. Ибо во всякое иное время они выполняли военные, дипломатические и административные дела.

Выше шли окольничие – ими становились лучшие из стольников. Окольничие – потому, что уже совсем около государя, представляют его ближайшую свиту. Они уже обычно входили в состав Боярской думы и могли присутствовать на ее собраниях с правом совещательного или даже решающего голоса.

Бояре – высшая ступенька служебной карьеры при дворе. Представители самых знатных семей и близкие царю люди имели право стать боярами, минуя эту лестницу и даже минуя чин окольничего. Но это было только право, чаще – все равно они должны были до боярства дослужиться – только происходило это куда быстрее[13]13
  Даже царскому родственнику, знаменитому в будущем полководцу Михаилу Скопину-Шуйскому предстояло получить боярство лишь после ряда военных побед.


[Закрыть]
.

Кроме бояр и окольничих, в состав Думы входили еще думные дворяне и думные дьяки (эти могли быть и из простонародья) – но эти чины достигались только персональными заслугами[14]14
  Позднее, при Алексее Михайловиче Романове, в состав Думы входило 29 бояр (пять из них – произведенные, т. е. не наследные), 24 окольничих, 6 думных дворян и 4 думных дьяка. Таков был состав высшего законодательно-совещательного органа.


[Закрыть]
.

Итак, скоро выяснилось, что юного стряпчего постоянно запрашивает для поручений его родной Посольский приказ. В этом не было ничего необычного: придворных дворян постоянно придавали приказам по их запросу. Под свое крыло в островерхом тереме за кремлевской стеной Григория взяли два посольских подьячих. Сами они были расторопными людьми лет двадцати восьми, когда-то начинали в толмачах, но знали лишь по одному иноземному языку, не считая, конечно, ляшского и латыни. Так что юного Гришку они ценили – старайся парень, держись за нас, как в дьяки выбьемся, коли счастье будет, не забудем. Спайка крепкая у нас получится – помогать будем друг другу, ты – нам, мы – тебе. Ведь сам знаешь, то, что твой отец в воеводах ходил, тебе никаких гарантий по службе не дает.

Боярин – это тебе, парень, не наследственный титул, как какой-то англицкий милорд. Это парень тебе чин – его еще на службе царской заслужить надо. Отец твой, вишь, по воинской службе долго шел, потому и воеводой вторым стал. Притом не в последнем городе. Но все ж – в бояре не вышел. Зато нынче служба в приказе нашем наипервейшем не менее важна, чем воинская. Растет Россия-матушка – и заграничных дел у нее с каждым годом все более будет. Не только саблей махать, но и торговать, и «договариваться» – все важно будет, все уметь надо. Государь наш Борис Федорович премудр зело, посольских ценит, иных – даж за границу учиться отправляет… Так что, держись Приказа, Гришка, – дослужишься, Бог даст, до самой Боярской думы, вместе с государем она Россией правит – ибо умнейшие мужи в ней сидят. А что, как нынче говорят? «Царь говорил, а Дума – приговорила». То-то!

Это латиняне римские, тьфу, язычники, в древнейшие времена кривлялись – у них, мол, правит «Сенатус и народ Риму». Кто ж тому поверит, чтобы мужицкий народ к правлению государством допустили? Что ж от того государства останется? Ты Гишторию читал – сам знаешь, правили у них на деле Кесари, а бывало – два кесаря сразу – консулы звалися. А для народу что? Одно то кривлянье и обман прямой был. А так как Кесарь али Кесари – были вроде как всем равные, то бишь «первые среди равных», что выходило? А выходило, что чуть ли не каждый сенатус, а то и простой ратник, собрав войско поболе, мог Кесарем по обычаю запросто стать. Так и повелось там сплошное непрерывное цареубийство – от презрения к власти да жадности. А народу от той сумятицы – повсеместное разорение.

У нас же все по-честному выходит: правит царь, ибо власть его – от Бога и подвергаться сумлению не должна никем и никогда. А коли есть нынче какие непорядки – так только от бездетности покойного Федора Иоанновича – сына Грозного. Прямая линия пресеклась – пришлось Собор созывать, вот, слава Богу, Бориса Федоровича Годунова – справедливо – и по знатности, и по родству к царской фамилии, и по мудрости его великой – государем избрали. Даст Бог – устоится династия, и вернется покой на Русскую землю еще на тысячу лет. Но, знаешь сам, одна голова хорошо, а тридцать лучше – потому в совет государю у нас есть тридцать умнейших голов боярских, из коих до половины – такие, как ты да мы, – службой всего добились, а не по родству. А коли важнейшее государственное дело – скажем, война, или подати новые большие, или, не приведи Господь – как было, пресеклась царская линия по прямой, то такие вопросы – уже всей Землей решать надобно. Тогда, как Иоанн Васильевич завещал, и собирается Земский собор. Туда и от бояр, и от дворян, и от Церкви, и от посадских, и от казаков, и, конечно, от мужиков – все выборные едут и едиными усты те вопросы решать должны.

– Постойте, так это же и будет тот самый популюс – народ то бишь, который, как в книгах пишут, вместе с сенатусом у латинян в Древние века и правил? – вопрошал Григорий.

– Не популюс, не народ-с, – смеялись подьячие, – не народ то будет, а – лучшие люди народа, разницу чуешь?

Впрочем, до таких философских бесед в Приказе доходило редко, ибо служило там всего-то раз-два – может, от силы человек двадцать пять на всю Москву, так что времени на ученые разглагольствования как-то оставалось мало.


Жил Гриша все эти годы в доме деда, Афанасия Матвеевича Грязнова. Добрый старик обожал и баловал внука: единственный сын Грязновых давно сложил голову, еще в памятный налет на Москву поганца Гирея, детей от него не осталось, так что Григорий был для дедушки с бабушкой светом в окошке.

При этом Афанасий Матвеевич твердо почитал, что мальчика полагается растить настоящим мужчиной, и даже если не пойдет в воинскую службу, он должен уметь воевать. Стрельбе он обучал Гришу сам, но фехтовать старику было уже не по силам, и он не жалел денег для найма лучших в Москве учителей. Сначала был учитель наш – из отставных стрельцов. Но бердыш Гришка и поднять толком не мог, а в саблях стрелец сам был не силен. Потому для обучения сабельной рубке наняли настоящего мадьяра. Слава о мадьярских сабельщиках, что на коне, сказывали, легко одолеют и польского гусара, и татарина, а в пешем сабельном бою – так для холодного оружия вовсе практически неуязвимы – гуляла тогда по Белокаменной вовсю.

Афанасий Матвеич за всеми воинскими новинками следил самым внимательным образом, ибо полагал учебу внука в Приказе делом временным и несолидным, а решительную войну с ляхами – делом верным. Потому, говаривал он, «хочешь жить – умей рубиться!» – и давал Грише по два часа рубки ежедневно, окромя, конечно, воскресенья и праздников.

Мадьяр тот был наемным – служил в охране Кремля у капитана Маржерета. Но и он прозанимался недолго – сослался на занятость в караулах, а главное – на полное отсутствие какого-то прогресса у своего ученика. Уже от отчаяния пожаловались самому Маржерету – и тот порекомендовал своего соплеменника, французского странствующего фехтовальщика, оказавшегося в Москве по случаю лет десять назад да так тут и оставшегося по причине крайней дешевизны еды и жилья да высокого заработка. «Пересчитать в золоте, месье, – со смехом говорил он Гришке, – так ваш дед только за ваши уроки мне платит не менее, чем жалованье королевского гвардейца в Париже».

«А что такое гвардеец… – закатывал француз глаза. – О! мечта дворянина! Никакой войны – и какие дамы при дворе, какие дамы!.. Но ты поди еще попади в мушкетную охрану короля. Тут тебе ни дворянство, ни воинское умение, ни рекомендательные письма – ничто не поможет. Только случай, или фавор, как мы говорим… Вы, московиты, не знаете цены деньгам, и потому не умеете долго и усердно работать над собой, – все вам слишком легко дается». Француз учил его бою на рапирах, шпагах и саблях методично и дольше всех, и надо признать – французскому языку в процессе обучил весьма прилично… Но все эти кварты, терции, полукруги… Выпады, парады, двойные финты… Полувольты, перехваты, уходы в сторону…

«М-да… Будем откровенны – ваше оружие, месье, язык, а не шпага, – сделал француз как-то после очередного урока, который по правилам завершался «схваткой» ученика и учителя, неутешительный вывод. – Как фехтовальщик вы, сударь… деревяшка».

Так что воинскими талантами юный Григорий, увы, не блистал совершенно. Несколько лет чуть не ежедневных дорогих уроков – и Афанасий Матвеевич махнул рукой: за себя на темной улице за воротами отрок постоять, бог даст, сумеет, и ладно, а принуждать племянника к занятию, к которому нет склонности, – дело пустое и даже вредное. Поэтому Григорий оружие-то при себе носил, ибо того и фамилия, и должность требовали, но воином не был и себя, откровенно, таковым в душе не считал… Потому и выбрал себе отнюдь не положенную в обычае молодому дворянину изогнутую саблю, а шпагу – немецкой работы. Французы сами, к слову, своих шпаг, почитай, и не делали, оружейное дело у них было поставлено отменно плохо, сами для себя предпочитали покупать клинки германские и голландские, а кто побогаче да поразбористее – то гишпанские, из Толедо.

Шпагу Григорий выбрал себе короткую, чтобы на поясе, даже будучи поставлена вдоль ноги, не касалась земли. Но яркую, начищенную, с позолоченной «ослиной подковой»… «Парадный палашец», как обозвал его дед Афанасий, был притом сделан весьма отменно, с добротной закалкой и отличной развесовкой, так что для ближнего, не дуэльного боя подходил как нельзя более… И стоил месячного жалованья Колдырева.

Но, откровенно говоря, боевые качества клинка юного Гришку волновали мало. На войну он не собирался, а что до дуэльных поединков, о коих Григорий был в деталях наслышан от заморских послов, так тут вам царская Москва, а не рыцарская Европа. За одну лишь попытку дуэли по положению Иоанна Васильевича на Руси полагалось обоих участников казнить, а свидетелей и помощников («секундов» на европский манер), а также всех «ведавших о злом поединочном умысле, но не донесших» – сечь кнутами, лишать имения и подвергать ссылке.

Дворянство – оно на то тебе дворянство и дано: пока тебя мужик в жалованном тебе государем на время службы наделе али поместье кормит, пока спину гнет, ты мог себя всего службе государевой посвятить. Редко когда – при дворе или в приказе, а то обычно – на войне. Там и голову сложишь за царя, коли помереть тебе неймется, зато с честью и пользой. А просто так друг в друга саблей тыкать, из гонора али из обиды, как во Франциях каких, – забудь навсегда. Ибо ты – дворянин служилый, и жизнь твоя не тебе принадлежит, а государю. И не волен ты ею распоряжаться произвольно, тем паче по дури какой лишать жизни другого честного человека. Такова была простая логика царского повеления, и, надо признать, Григорий почитал ее обидной и прямо-таки попирающей его гордость. Но указ – есть указ, и посему дуэлей в Москве как-то особо не водилось. Так что длинная и тяжелая дуэльная шпага была Колдыреву совершенно ни к чему. «Парадка» – вот в самый раз. И вообще, не привычная стрелецкая сабля, а именно шпага, это казалось ему как-то более, что ли, по-европейски. А на вопросы приятелей отвечал, что она просто весом легче – таскать за собой в Приказ удобнее.

Иногда Гриша наведывался к отцу, однако в сам Смоленск обычно даже не заезжал: там Дмитрий Станиславович бывал вечно занят на строительстве крепости, толком и не поговоришь. Зато в редкие дни наездов в деревню воевода отдыхал. Он заранее писал сыну, что собирается выгадать вольную недельку, и называл время, чтобы Григорий выпросился со службы. Сын с отцом разъезжали верхом по округе, охотились, удили рыбу в Днепре, а вечерами подолгу разговаривали, попивая квасок, который лучше всех в деревне готовила колдыревская стряпуха, веснушчатая толстушка с потешным именем Петушка. Выговаривать полностью ее настоящее имя – Перпетуя – отставной воевода считал излишней роскошью.

Воевода с упоением рассказывал сыну о временах своей молодости, о великом государе Иоанне Васильевиче, о своем бесстрашном друге Малюте. И в воображении юноши возникали былые грозные и волнующие события, а вместе с ними являлась и зависть: надо же, сколько невероятных приключений было в судьбе отца, в какое великое время он жил!

– Даст Господь, будет еще Русь-матушка сильной державой! – твердил Дмитрий Станиславович. – Не сожрут ее ни ляхи, ни крымские нехристи, ни прочая нечисть. Верю, будет еще кому продолжать славные дела Иоанна Васильевича.

– Так разве царь Борис не славно их продолжает? – удивлялся Гришка.

Отец в ответ лишь пожимал плечами.

– Как тебе сказать… Хороший он государь, умный… но вот воли твердой в нем не чаю. Знаешь, закалки такой, чтоб душа как сабля хорошая была – пополам согнешь, а не поломаешь. А еще, мне кажется, случись что: смута какая-то – так не хватит у государя решимости выжечь эту скверну каленым железом.

– Но не опричнину же вновь заводить? – таращил глаза Гришка. Живя в Москве, он уж наслушался страшных баек про свирепость опричников.

– Скверна – она скверна и есть. Ее мягкой рукой не изничтожишь… А вот то, что государь наш Смоленскую крепость строит, наружу смотрит, на расширение страны, а не на замыкание ее внутри себя – это дело. Это правильно и полезно.

Григорий удивленно поднял брови: при чем тут крепость – и расширение? И отец спросил с хитринкой:

– Как еще Смоленск называют, ведаешь?

– Ключ-город, – моментально вспомнил Колдырев-сын.

– Правильно. А почему так?

– Ну… Запирает потому что на ключ Россию от вторжения извне, охраняет…

– А вот и нет, – довольно рассмеялся отец. – Не закрывает, Гриша, а наоборот: открывает Россию наружу. Для дальнейшего собирания земель русских воедино, и в Малой России, и в Белой, и в Красной… Потому и строится крепость эта, нужна она нам, Григорий, самая большая, самая сильная и неприступная, с самым большим запасом пороха – и даже с…

Тут Колдырев-старший запнулся и смущенно умолк, потянулся к бокалу с рябиновкой.

– С чем, с чем? – удивленно наклонился вперед Григорий.

– Мал еще знать, – беззлобно отрезал отец. – Чином пока не вышел ведать такое.

Эх, расспросить бы Григорию подробнее, настоять на своем, выпытать, о чем умалчивает отец, – глядишь, и все события этого повествования потекли бы совсем по иному руслу… Но, увы, юный Колдырев-младший в тот вечер ничего выпытывать не стал.

Как бы то ни было, эти разговоры очень занимали обоих. А когда Гришка принимался расспрашивать старика о своей матери, на глазах сурового воеводы неизменно появлялись слезы, он начинал было что-то вспоминать, но тут же и умолкал, отворачиваясь.

– Стар я стал, Гриша. Плохо помню. Порасспроси про Милушу Афанасьевну, вон, Петушку, она с малолетства при доме, все помнит…


…Так протекала юность Григория Колдырева, и, наверное, друзья имели право считать его счастливчиком – ему давалось все, к чему он стремился.

Григорий выпросил, чтоб жалованье ему давали не четвертями земли, а живыми деньгами. Пешком он уж теперь не ходил – не с руки, тем паче колдыревский красавец аргамак, даренный отцом по случаю поступления на службу, повсюду вызывал восхищенные взгляды. Но если надо куда по Москве, можно взять и возницу: их до сотни, бывало, ждали ездоков у кремлевских стен. Одет всегда был по-последнему, по-щегольски – кафтан всегда из бархата, сапоги из лучшего сафьяна, шапки только собольи. Когда служил отец, главным модником в Москве почитался молодой боярин их знатнейшей семьи – Федор Романов. Этот был парень наивиднейший, в кругу друзей первый щеголь и гуляка, среди первых на кулачных боях на Масленицу или же – на верховых скачках, что проводили часто зимой на замерзшей Москве-реке. При Годунове Романовы попали в опалу, и Федор был пострижен в монахи под именем Филарета. Но с тех пор, по его примеру, щегольство в одежке стало по Москве для знатной и небедной служилой молодежи делом, считай, всеобщим. Григорий тож фасон держал, хоть и мечталось ему одеваться вовсе не так, как все: работая с иностранцами, юноша всегда восхищался их платьем. Костюмы иностранцев, не домашние, конечно, а те, что принято носить «при дворе», казались ему чрезвычайно удобными и легкими. Особенно Григория почему-то восхищало то, что к застегнутому на множество пуговиц камзолу штаны привязывались на шнурках – имелись специальные отверстия. «Что бы и нам такое не ввести?» – с завистью думал Григорий. И старался заказывать себе у портных кафтаны покороче, а у скорняка зимние шапки как можно ниже. То, что зимой из-за короткого платья мороз кусал в самые такие неприятные места, его по молодости как-то не смущало… Когда, лет около восемнадцати, на его щеках стала пробиваться борода, Гришка принялся ее вдруг брить, впервые вызвав искреннее возмущение деда.

– Ты что же, как баба, с голым лицом ходить будешь?! – вознегодовал Афанасий Матвеевич.

– А что, те, с кем я работаю, бабы, что ли? – не смутился в ответ Гришка. – Мужи истинные, вот вам крест, дедушка! Однако же бороды бреют.

Может, в старые времена за вольности, что позволял себе Гриша, был бы он по-отечески порот, но при благоволившем иностранцам Борисе выглядело это так, будто он пытается угадать волю царя.

Иноземцев становилось все больше. Григорий работал с наезжавшими в Москву посольствами, но видел, что тянутся к нам и мастера, и служилые люди, и купцы. Кто привлечен был на Святую Русь освобождением от податей, а кто, зачастую, – и от всяких торговых пошлин.

Многих из них влекло, как Артура Роквеля, русское мягкое золото. Мехов довольно привозили и в столицу, но в Москве, как водится, было много дороже, поэтому опытные купцы не ленились и либо отправлялись на север, к Вологде, к Холмогорам, либо снаряжали караваны на Волгу…

А царя Бориса, и вместе с ним все его царство, преследовали беды: что ни год, то неурожай. Или солнцем поля пожжет, или дождями зальет, или морозом выбьет. «Поби мраз сильный всяк труд дел человеческих в полех» – так оно было. Давно ли, венчаясь на царство, Борис самого Бога звал в свидетели, что при нем никто не будет беден или нищ? «Сию последнюю разделю со всеми!» – обещал он в этот торжественный момент, тряся себя за ворот сорочки.

Начался голод. Царь, верный своему слову, открыл житницы. На третий голодный год, страшный шестьсот третий, в Москве царскую милостыню получали уже десятки тысяч человек… Голодающие тянулись в столицу. Но и тут царское благодеяние горем отозвалось: по дороге перемерли тысячи человек, заполонив разлагающимися трупами дороги, в Москве же враз начались мор и всеобщая паника. Как-то загадочно царю Борису не везло решительно ни в чем…

А тут новая напасть – разбойники. Господа распускали холопов, не в силах их прокормить, а те, ни к какому делу не способные, отправлялись прямиком в леса. Чудом не взял саму Москву главный разбойничий атаман Хлопка Косолап – у него уж из холопов, беглых крестьян да казаков составилась настоящая армия.

И народ решил, что все это по вине Бориса. Иные почти открыто говорили, будто он повинен в гибели младого царевича Дмитрия, сына Грозного.

Народ ставил в вину Борису и отмену Юрьева дня[15]15
  Юрьев день – праздник в честь святого Георгия 26 ноября ст. ст., когда разрешался крестьянский выход, т. е. переход крестьян-арендаторов от одного помещика к другому. Отмена этого обычая осуществлялась постепенно в конце XVI века. Что же касается роли Годунова, то указами 1601–1602 годов он, напротив, временно восстановил переход для некоторых категорий крестьян.


[Закрыть]
.

На третий неурожайный год вызрело страшное семя смуты. В Речи Посполитой объявился некто, назвавшийся ни много ни мало чудесно спасшимся царевичем Дмитрием.

Колдырев-страший был уж в ту пору не у дел и в сердцах сказал сыну, когда тот в очередной раз наведался к нему в деревню:

– Ах, никуда я уж не гожусь, Григорий! А было б мне ну хоть годков на десять поменьше, так пошел бы я вновь воевать! Такое творится на Руси! А я тут как пень в землю врос…

– А может, мне пойти в войско царское, батюшка? – спросил Гришка. – Рубиться, слава Богу, меня обучили, стрелять тоже умею. Чем с иноземцами возиться, пойду да послужу Отечеству.

По первой Колдырев-старший пылким словам сына обрадовался, но, подумав, покачал головой:

– Нет, Гриша. Нужнее ты Отечеству на своем месте. И без тебя отобьется Борис от самозванца – не велика та птица. Вон царские воеводы Мстиславский и Шеин уж раз под Добрыничами разбили тезку твоего злополучного. И это, поверь, лишь начало! Сами еще на Польшу двинем! Будешь когда-нибудь плененного польского короля допрашивать!

Однако стали происходить события и вправду страшные, все в царстве Московском пошло, не как предсказывал бывший второй смоленский воевода… Царь Борис неожиданно умер весною шестьсот пятого года, в самый разгар войны против войск самозванца. Престол перешел к его сыну, юному Федору. Тут Русь словно помешалась. Города сдавались самозванцу без боя, народ встречал его с восторгом. Спустя всего полтора месяца в Москве заговорщики-сторонники «царевича Дмитрия» убили царя Федора.

Самозванец въехал в столицу.

Улицы запрудил взбудораженный народ, все хотели видеть «государя Дмитрия Иоанновича», многие шумно выражали свое ликование, иные, которых было куда меньше, подавленно молчали и прятали глаза. Объявился какой-то юродивый, который кричал, что за подлое убийство невинных царя Федора и его матери город будет проклят и поглотит его геенна огненная. Люди шарахались от безумца, но тронуть его не смели. Казалось, что все москвичи были словно пьяны, все кричали, ликовали, плясали, но никто не слушал друг друга, словно не понимали обращенных к ним слов…

Какое-то время Посольский приказ почти не работал, и Григорий вновь поехал к отцу.

В Сущеве, вотчине отца, Григорий сблизился с отроком Александром. А правильнее будет сказать – с Санькой, Сашкой, поскольку был тот простым дворовым мальчишкой, сиротой, неизвестного роду и племени. Страшной зимой третьего года подобрал его Дмитрий Станиславович где-то на Смоленской дороге. Чем Александр – из прошлой жизни малыш помнил только свое имя – пришелся по душе Колдыреву-старшему? Не то бездонной синевой любопытных и бесхитростных глаз, не то недетскими смекалистостью и соображением… не то просто-напросто мечтал старик о внуках, кои у его товарищей давным-давно народились. Приблизил он к себе мальчонку, учил сорванца уму-разуму и внимания не обращал на осудительные взгляды соседов: мол, как же это так, позволить дворовому несмышленышу разгуливать по барскому дому, трогать вещи барина[16]16
  Слова «барин» в начале XVII века еще не было. Крестьяне называли дворянина, у которого арендовали землю, например, «государь-батюшка», или уважительно «боярин» (от чего потом и образовалось «барин»). Но в нашем сегодняшнем языке это именно то слово, которое обозначает хозяина имения.


[Закрыть]
да еще и разговаривать с ним как с родным?

В прежние нечастые приезды Григория Санька был еще слишком мал, но теперь он тоже нашел мальчика славным и даже в шутку предложил тому подружиться, хотя какая уж дружба – одному десяти нет, а другому за двадцать? Но Саня в ответ поглядел на московского гостя синими, как Днепр поутру, глазами и сказал:

– Коли не шутишь, так я тебе до гроба другом буду!

И они, Григорий и Санька, первый шутливо, второй очень серьезно, пожали друг другу руки.

Гришу вскоре спешно вызвали назад, в Приказ: увидав на троне своего человека, в Москву толпами хлынули поляки и многие другие иноземцы. Работы стало невпроворот.


А спустя без малого год «царь Дмитрий» осточертел московским боярам да дворянству и своей преданностью ляхам, коим доставались лучшие должности и поместья в обход русских служилых, и своей необъяснимой нелюбовью к русской бане и еще более странной одержимостью к «польской ведьме». Так прозвали его невесту, а потом и супругу – красавицу Марину, отцу коей, магнату Мнишеку, новый царь даже пообещал передать Смоленск и окрестности.

И еще две странности погубили Дмитрия. Не могли москвичи понять его пристрастия к телятине, которая на Руси в те времена почему-то почиталась за нечистую пищу. И совсем уж ненормальным казалось то, что царь после обеда не спит! Послеобеденный сон был для русских не блажью, не данью их мифической лени, а простой необходимостью. Вставали на работу рано, до света, а ложились только после поздних церковных служб. И если после обеда человек, будь он хоть царь, не вздремнул, значит, или на службу в церковь не ходил, или на работу с первыми лучами – не вставал! Что ж это за царь выходит? Ненастоящий!

Не юн уж и даже не молод был князь Василий Шуйский, а был он в полной мужской силе, когда под колокольный набат въезжал через Спасские ворота в Кремль с крестом в одной руке и саблей – в другой, чтобы свергнуть самозванца. В серебряной рукояти его сабли кроваво горел крупный рубин. А за предводителем переворота бежали стрельцы и даж некоторые бояре – кто посмелее. Да, доживавший свои последние минуты царь-самозванец был накануне умело лишен маржеретовской охраны, да, во многом Шуйский красовался со своей саблей перед толпой, да, выкликнули после его в цари безо всякого ряда – но такой героический случай в его жизни был. И самозванца сверг именно он. И правил он как мог страною – в страшное время Смуты не месяц и не два, и даже не год, а полные четыре года.

Тем временем, вскоре после бесславной гибели «царя Дмитрия Иоанновича», объявился новый самозванец, а потом и третий, и пятый, и даж десятый, хоть никто уже толком не считал. Кого вновь поддерживали ляхи, кого – мятежные южные города, иных – казаки, а других – попросту шайки лесные. После того как труп первого Лжедмитрия спалили, а пеплом из пушки выстрелили в сторону Польши, уж смешно, казалось, верить в сказку о воскресшем царевиче. Впрочем, никто уже особо и не верил – в большинстве своем бунтовщики просто пользовались случаем пограбить.

Война по всей стране да по многим фронтам разом пошла нешуточная. А когда пришел к Москве с большим сборным войском новый ляшский самозванец да сел лагерем неподалеку от Москвы, прогнать его оказалось просто некому. Табор свой самозванец поставил вокруг подмосковного села Тушино, откуда его отряды рыскали по окрестностям в поисках наживы, так что очередного «царевича Дмитрия» острые на язык москвичи тут же окрестили Тушинским вором. Шуйский занял оборону по линии Земляного города – границе Москвы, сам же засел в Кремле.

Кремль был тогда крепостью наипрочнейшей: стены широчайшие – карета проезжала – не пробить ни одному ядру. Притом внешний облицовочный слой кирпича – из специальной мягкой глины, ядро в нем завязает, оставляет ямку, но не крошит. Бойницы для пушечного и ружейного боя – в два, местами – в три яруса. Особые большие пищали были установлены где в нижнем ярусе – подошвенном бою, а где – прямо на кромке стены меж зубцов. Стреляли они не единой пулей, а целой горстью металлических шариков, буквально снося все живое в ширину до двух аршин. При каждой из таких пищалей находились сразу два стрельца – один за зубцом, не высовывая носа, и заряжал и направлял оружие, второй, стоя за соседним зубцом – сквозь щель – корректировал огонь (потому и щель на кремлевских зубцах – через одну). А каковы-то зубцы эти были! Не то, что игрушечные украшения на итальянских палаццо, откуда их и срисовал Марк Фрязин. Зубцы были прочнейшие – разбить их можно было лишь прямым попаданием большого пушечного ядра, так что стрельцы-пищальники стояли за ними неуязвимы для штурмующих. А ежели начинали со стены палить единовременно еще и пушки – артиллерия Кремля почиталась среди лучших в Европе, – до собственно штурма и дойти не могло: приблизиться к стенам не могла ни одна живая душа.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 | Следующая
  • 3.3 Оценок: 13

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации