Текст книги "Стена"

– Мне нужно в Смоленск! – воскликнул, вскакивая, Григорий. – Немедленно!

Майер тоже привстал и глянул в окно.

– Рассветет через пару часов. Так что лучше подожди. Наши друзья кирасиры недалеко уехали, ну как нарвешься на них и бумажка будет при тебе? Поедем вместе, едва станет светать, но потом наши пути разойдутся. Боюсь, уже навсегда.

– Ты столько раз меня выручал! – Голос Колдырева против воли дрогнул. – Обидно думать, что скоро мы расстанемся, а через несколько дней станем врагами…

– Мне тоже обидно, – кивнул немец. – Однако это жизнь, ничего не поделаешь… А пока прости, Григорий, но оставшиеся два часа я еще посплю. Пришлось изрядно нахлебаться шнапса, когда я изображал пьяного.

С этими словами Фриц вновь растянулся на постели и тут же безмятежно засопел.

А Григорий заснуть не мог еще долго. Теснились, толкались, мешались в голове не связные друг с другом мысли: об убитом сэре Роквеле (что это такое «маленькое», о чем в последнюю минуту говорил англичанин?)… О дьяке из Приказа, обязавшего Колдырева следить за Артуром, об обоих письмах, спрятанных у него в сумке… О Фрице и об этом его выражении «крыса завелась», о пятнадцатом сентября…

И тут его вдруг осенило. Роквель не говорил «маленький», это просто хозяин гостиницы не так понял! Артур перед смертью бормотал на родном языке – по-английски: «small… Смол…» И это может означать только одно: Смоленск.

Отдѣлъ 3
Щит и меч (1609. Сентябрь)

Смоленск – отчизна изначала, от предков

Иоанн Грозный

Катерина (1609. Сентябрь)

Рассвет обвел розовым зубцы крепостных башен, затем окрасил золотистой краской стены… Красива была крепость! Высокая, с равномерно расположенными башнями, с тремя, а кое-где и четырьмя, рядами бойниц. Над ее зубцами кувыркались ласточки, еще не успевшие отправиться в дальние страны.

С высоты ласточкиного полета было видно, что тридцать восемь башен поставлены идеально: с любой из них просматриваются две соседние. Стоит врагу подойти к стене, он попадает под перекрестный огонь из башенных бойниц. Одна из стен почти вплотную подходила к берегу Днепра. Внутри крепости хватало колодцев, были ручьи, однако случись осада, Днепр не обмелеет.

В это безветренное утро ровная как стекло поверхность реки тоже окрасилась в золотой цвет восходящего солнца.

Со стороны посада, расположенного на другом берегу, доносилась утренняя перекличка собак, из-за невысокой деревянной стены, посад окружавшей, тянулись к небу первые струйки дыма. Узенькая береговая полоска с выступающими из нее то тут, то там деревянными мостками была еще пустынна… Но вот в воротах отворилась окованная железом дверца, показался край голубой одежды, мелькнула ножка в синем сафьяне и к реке вышла девушка. Вышла, огляделась и, убедившись, что кругом никого, тотчас сбросила с головы узорный голубой платок. Каштановые волосы, заплетенные в длинную, до колен, толстую косу и подхваченные расшитой жемчугом лентой, заблестели на солнце, будто шелковые.

Девушка ступила на мосток, дошла до середины и, ловко усевшись на обтесанные бревна, принялась стаскивать сапожки. Сняла один, за ним другой, аккуратно поставила рядком и взялась за края простонародного сарафана, собираясь и его снять. Но тотчас вскинула голову, повела взглядом по краю ближайшей башни.

– Эй! – Ее голос, звонкий, но достаточно низкий, далеко разлетелся округ. – Эй, кто там на страже? Ну-ка отворотитесь!

– А ну как не отворотимся? – послышалось со стены.

– Дядюшке пожалуюсь! Что, вам глазеть не на кого? Отворотитесь, кому сказано!

– Да не глядим мы, не глядим, не бойсь! – задорно отвечал стражник. – Да и что тут разглядишь, с такой-то высоты?

– Что надо, издалеча видать! – отрезала красавица и, не смущаясь, стащила сарафан через голову, оставшись в белой с узорно расшитым подолом сорочке.

Свою головную ленту купальщица тоже сняла и положила рядом с сапожками. Потом встала и, разведя руки, лихо, спрыгнула в воду с мостков в обжигающе холодную сентябрьскую воду.

– Ай-ай, сорочку промочишь! – донеслось сверху.

– Сняла бы лучше!

– Не жаль тебе своих шелков?

– Не тобой дарено! – уже почти с середины реки отозвалась девушка.

Плыла она дивно и необычно: извиваясь всем выточенным телом, опустив лицо в воду и далеко загребая оттянутыми ладонями, Получалось удивительно резво, словно у речной русалки, и в воде оставался скорый пенный след. Катя доплыла почти до моста, соединяющего два берега, крепость и посад, перекувыркнулась на спину и на некоторое время, застыв, отдалась во власть течения, наслаждаясь утренним холодом воды и ее мощью. Как легко несет Днепр ее тело! Найдется ли кто, чтоб когда-нибудь вот так же носить ее на руках?..

Что ж за мысли? Али уже не нашелся?

– Катя! – это кричали уже с берега. – Ка-атя!

Она погрузилась в воду с головой, вынырнула, развернулась и, не без усилия одолевая течение, поплыла назад. На лице еще ярче разгорелся румянец. Хоть и быстрым был Днепр, но в этом месте пока еще неширок, и редкие по утреннему времени птицы легко долетали до его середины и летели дальше по своим птичьим делам…

– Чего кричишь?

– Как не кричать-то, ты ж туда заплыла, откуда и лодки сносит! Потонуть ведь можешь!

– Лодки сносит, а меня не снесет!

– Страху в тебе нет!

На мостке, возле синих сафьяновых, прошитых серебряной нитью сапожек топтался мужчина лет тридцати, одетый в темный, скромно, но красиво расшитый кафтан и сапоги с лихо загнутыми вверх носками. Он и сам был ладен, под стать своей щеголеватой одежде – высокий, русоволосый, с лицом, обведенным узенькой полоской очень коротко подстриженной бороды. Волосы были тоже довольно короткими и красиво вились над высоким открытым лбом. Суконную, отороченную соболем шапку молодой человек снял и держал в руке.

Купальщица доплыла до того места, где, как она знала, уже можно было достать ногами дно, и встала. Над водой показались ее круглые плечи, облитые белым шелком, мокрым, а оттого почти совсем прозрачным.

– Отворотись, Андрейко! – повелительно проговорила девушка.

– Ты же в сорочке! – Он улыбнулся, глядя на нее с нескрываемым восторгом. – Сколько раз мы с тобою в детстве вместе купались…

– Вспомни еще, как под столом в витязя и Полкана[34]34
  Полкан — сказочный богатырь, получеловек-полупес. Позднее на русских лубках стал обычным кентавром.


[Закрыть] играли! Тебе, кажется, восемь было, а мне четыре… А ныне ты не будешь глядеть на то, на что не позволено. Отворотись, не то пожалеешь.

Но Андрею стало, должно быть, обидно – слишком уж повелительно звучал ее голос. Он подступил вплотную к краю мостка и, все так же широко улыбаясь, спросил:

– А что ты сделаешь? Михаилу пожалуешься? Так он тебя же и заругает: видано ли дело, чтоб девица одна на реку ходила да на виду стражи в одной рубашке плавала?

– Миша знает, что я купаться хожу. – Теперь Катерина говорила мягко и весело. – А жаловаться мне нужды нет. И так обойдусь!

С этими словами красавица вновь окунулась и саженками подплыла к мосткам. Здесь тоже было глубоко – когда Катерина коснулась ногами дна, Андрей вновь увидал лишь ее плечи да чуть выступившие из воды полукружия грудей. Все остальное смутно угадывалось сквозь зеленоватое зеркало воды, на которой плясали и переливались блики все выше восходящего солнца.

Катя коснулась руками края мостков, загадочно улыбаясь, посмотрела снизу вверх на Андрея. И вдруг правой рукой ухватила за ногу. Он не успел опомниться, как девушка с мужской силой дернула его на себя. Мужчина ахнул, взмахнул руками и с головой кувырнулся в воду как был – одетый, в сапогах и с шапкой в руках.

– А, чтоб тебя!.. Ну ведьма, Катька!

Андрей барахтался возле мостков, отплевываясь, потом с трудом выловил из воды свою шапку – ее едва не унесло течением.

В это же время Катерина ловко поднырнула под бревна мостков, подтянулась с другой стороны и, взобравшись на них, набросила на плечи свой голубой узорный платок. Когда она встала, платок скрыл ее почти до пят; девушка, покуда ее знакомец выбирался из воды, отвернулась и под укрывшей ее тканью проворно отжала на себе сорочку. Потом, закутавшись, села на край настила и без смущения по щиколотку окунула в речные струи голые ноги.

Андрей вернулся на мостки, кряхтя стащил мокрый кафтан и тоже попытался его отжать. Но добротное сукно, в отличие от шелка, после этого осталось таким же мокрым.

– Ну и почто ты это сделала? – с обидой спросил мужчина, тоже усаживаясь и пытаясь вылезти из сапог, полных воды до краев голенищ. – Знаешь ведь, я бы пошутил-пошутил да и отвернулся, как ты того хотела… За что потешаешься, Катя?

Девушка повернула к нему голову и проговорила уже почти смущенно, ласково:

– Я не потешаюсь над тобой, Андреюшка… Ты – друг мне, а над другом потешаться – грех. Просто не люблю, когда мной командуют.

Андрей вздохнул, справившись наконец с одним из сапогов и принимаясь за второй.

– Как же ты замуж-то за меня пойдешь? – спросил он. – Жена ведь мужа во всем слушаться должна.

– Вот когда под венец пойдем, тогда и требуй, чтоб слушалась! – Она повела плечом под голубой парчою. – Да и то меру знай. Я, слышь, читала в гиштории про женщин, что в Европе прославились. Так иные из них сами мужчинам приказывали, и те повиновались. Вот Иоанна д'Арк – целое войско ей подчинялось.

– Ну так ее потом на костре и сожгли, – напомнил Андрей.

– Мужики и сожгли, ироды, – не потерялась Катерина. – Или вот королева такая была, Алинора Английская[35]35
  Элеонора, или Алиенора Аквитанская (1122–1204) – королева Франции, жена Людовика VII, затем королева Англии, мать Ричарда Львиное Сердце. Одна из самых образованных и знаменитых женщин европейского Средневековья.


[Закрыть]. Красавица была невиданная, короли, принцы, рыцари к ней один за другим сватались. Она вышла сперва за французского короля и с ним вместе в Крестовый поход пошла – Гроб Господень освобождать. Как рыцарь верхом скакала, в доспехах, в шлеме… Как Иоанна д'Арк… А когда после король ей изменять стал – поехала в Рим, где у них главный архиерей правит, римский папа, и убедила развести ее с изменщиком. И после английской королевой стала.

– Но что в том хорошего? – Андрей положил сапоги так, чтобы в них попадало как можно больше солнечных лучей, расстелил на досках кафтан и придвинулся к девушке. – Разве можно жене супротив мужа идти? Женщине все одно покорствовать положено.

Катя кинула на парня быстрый, колкий взгляд и насмешливо воскликнула:

– Так вот веками и покорствуем! Живем, будто в стоячей воде, – ничего не меняется. В Европе-то все по-иному.

– Больно ты много знаешь об этой Европе… – У Андрея не получалось рассердиться на Катерину. – Может, там и ничего хорошего.

Они сидели теперь почти вплотную друг к другу, но мужчина не решался обнять девушку за плечи. Как-то она и сама опустила руки ему на плечи, потом обвила его шею… Отчего же он в тот раз ее не поцеловал? А на другой день Катерина сделалась совсем другая: была насмешлива, неуловима – за руку взял, и то отняла… Такая уж она, боярышня Катерина Шеина, с ней никогда не знаешь, как говорить, никогда не угадаешь, чего она сейчас хочет.

– Я люблю тебя, Катя! – шепнул, наклонившись к ее уху, Андрей. – Отчего ж не хочешь, чтоб я сватов к дяде твоему заслал?

Девушка обернула к нему лицо, залитое свежим румянцем, тронутое загаром – она никогда не пряталась от солнца, не боялась испортить белизну кожи. Никогда не загорал только маленький белый шрамик на левой скуле, который ее лицо совершенно не портил.

– Время ли сейчас? – Катя говорила серьезно, почти печально. – Дядюшка говорит, вот-вот война будет. Да и все уж про то говорят. Идет на нас войско короля Сигизмунда, значит, быть сече, быть крови. Ляхи на Смоленск нападут, а мы с тобой под венец?

– Одно другому не мешает. – Андрей коснулся ее плеча. – Да и не пойму я тебя, Катеринушка: ты ж любишь Европу эту самую и жить бы хотела, как они там живут. Так что ж боишься польского нашествия? По-твоему, выходит, что пускай бы они нас и захватили!

– А вот это нет! – поспешно ответила Катерина, и в карих ее глазах, и без того полных солнечного блеска, загорелся огонь. – Кто ж это смеет нас захватывать?! Я б хотела, чтоб мы сами научились жить по-иному, а не чтобы нас кто-то учил… Да и не люблю я ляхов.

– Такие же европейцы, как французы твои любимые али немцы! – насмешливо напомнил Андрей.

– Не такие! – Девушка нахмурилась. – Во-первых, они с нами одного племени – славяне, стало быть, и все наши причуды славянские в них тоже есть. Да и вообще… Я их всего раза три и видала, но приметила, что уж больно они чванливые. Будто им все кругом должны, да отдавать не хотят.

Такие разговоры возникали между молодыми людьми часто и длиться могли подолгу. Но в этот раз в воротах вновь заскрипела дверца, и показавшийся в проеме человек крикнул:

– Дедюшин! Андрей Савельич! Воевода зовет!

Андрей с неохотой поднялся и, насупившись, посмотрел на мокрый кафтан и мокрые сапоги:

– Вот что ты натворила! Как я к начальству пойду? В сапоги как влезу?

– Надень мои! – Она кивнула на аккуратно стоявшие рядом сафьяновые сапожки. – Они сухие. Если только жать маленько будут.

Андрей, не отвечая, обулся в свое и, подхватив кафтан, ушел под разливы звонкого девичьего смеха.

Катерина вновь повернулась лицом к посаду, раскинувшемуся на другом берегу, пощупала на груди сорочку и, убедившись, что та подсохла и уже не будет просвечивать, движением плеч скинула платок. Солнце поднялось достаточно высоко, стало греть, и влажная ткань постепенно отстала от тела, хотя все еще холодила грудь, спину и бедра.

– Что, Катеринушка? – донесся голос караульного со стены. – Спровадила друга сердечного, чтоб сохнуть не мешал?

Катя, не отвечая, встала, закинула руки за голову и прогнулась так, что ее распавшаяся влажная коса почти коснулась мостков.

Оба караульных невольно перевесились через парапет башни. Девушка была далеко от них, но солнце насквозь пронизывало белый шелк рубашки, очертив контур стройного, сильного тела.

– Ах ты, хороша, – выдохнул один из смотревших. – То-то Дедюшин этак вокруг нее увивается.

– Да не про него она, – возразил другой караульный, постарше. – Он ровный, мягкий, а эта егоза – что твой еж: тронешь, не обрадуешься. С ней только воевода управляться и может. Да и то, не будь воевода ей заместо отца, еще неизвестно, слушалась бы его али нет.

– Михайло Борисовича да не послушаться? – Младший даже присвистнул. – Вот уж не знаю, кто б и смог…

Девушка надела сарафан, переплела косу, обхватила лоб лентой, ловко, не садясь, обулась. Потом набросила на голову платок, помахала рукой караульным и пошла в крепость.

Миновав площадь с раскинутыми на ней ярмарочными рядами, Катерина прошла мимо стрелецкой слободы, мимо пороховых и оружейных мастерских, в которых последние недели было особенно оживленно – скрип жерновов и перестук молотов раздавались с раннего утра до глубокой ночи.

Главная улица делила землю, окруженную крепостными стенами, строго на две части и вела на запад – это был тракт, ведущий из Москвы в Польшу. Нет, недаром Смоленск называли Ключ-город.

Ранняя литургия в церкви Успения Богородицы уже началась, и в храме было людно. Вблизи алтаря группой толпились стрельцы и несколько кузнецов-оружейников с изъеденными копотью лицами, но дочиста отмытыми руками. Смоленские дворяне с женами и детьми, семей шесть-семь. И посадские тоже пришли – ремесленники, купцы. На посаде свои церкви есть, да иные любили именно этот храм, любили проникновенные проповеди отца Сергия. Вот и ходили сюда. Несколько высоких дворянок, у которых мужья, видно, с утра при делах, пришли с дочерями и с их мамушками и стояли в своих соболях, точно и не сентябрь на дворе. Стоят, глаза потупили, скромницы, а каблучки-то на башмачках небось такие, что едва пальчики до земли дотягиваются!

«Вот опять! – попрекнула себя в душе Катерина. – Сколько я уж каялась батюшке, что вечно сужу людей, осуждаю… А все гляжу на других да думаю: почему они делают не так, как мне бы хотелось?»

Катя перекрестилась и принялась молиться. Пение церковного хора, возгласы дьякона, слова священника доходили до ее слуха будто бы издали. Она погружена была в свои мысли… а мысли были об Андрее Дедюшине, с которым она (в который уж раз!) обошлась столь насмешливо.

«Помоги мне, Дево Богородице! – одними губами шептала Катерина. – Я ведь люблю Андрея. С самого малолетства знаю его, и он мне всегда другом был. А уж как он меня любит! Но отчего-то я его все мучаю… Уж давно пора сказать: „Засылай сватов!», но вот все медлю да медлю. С чего? И лет мне уже ой как много – двадцать пять на прошлом месяце сравнялось, девки, с которыми прежде в салки играла, уж по трое-четверо детишек имеют. Скоро на меня никто и не посмотрит – стара стану. И кого же мне желать, кроме как Андреюшку? А что-то колет и колет сердце, будто заноза какая… Помоги, Матушка! Дай сил разобраться, понять, суженый он мне али нет? И если нет, то ждать ли суженого или, может, судьба мне в монастырь идти?»

Но при одной этой мысли душа девушки взбунтовалась, и Катерина испугалась, представив себя в черной одежде и в клобуке.

«Да какая ж из меня монахиня? – подумала она. – Сама себя то Иоанной д'Арк воображаю, то этой самой Алинорой, да вдруг в монастырь пойду?.. Но разве ж замуж идти не почти то же самое? Все одно уж не видать свободы! Ну почему ж все так заведено, почему?!»

И она вновь принялась молиться, изредка замечая, что вновь приходившие в церковь люди кланяются ей, и отвечая таким же поклоном. Иногда девушке мерещилось во взглядах скрытое осуждение: вот, мол, боярышня, а одна ходит – ни мамушек с собой не взяла, ни, хотя бы для виду, девку сенную не прихватила…

Служба закончилась.

Она вышла из притвора, низко поклонилась образу Богородицы над церковными дверьми… Повернулась – и увидала старуху-нищенку с деревянной плошкой. Нищих на паперти было несколько, но эта старуха выделялась своей улыбкой: она улыбалась как младенец совершенно беззубым ртом и с ясным, счастливым взором голубых младенческих глаз.

Катя вынула из висевшего на ее руке бархатного кошелечка медяк, опустила в старухину плошку. Нищенка еще сильнее разулыбалась, осенила Катерину крестным знамением и воскликнула звонким, девическим голосом:

– Поспеши, милая, поспеши! Жених ждет!

Отчего-то эти слова ошеломили Катю. Ее будто захлестнуло волной радости, какого-то непонятного, светлого предчувствия.

– Какой еще жених… – прошептала она. – Андрей-то? Так он меня всегда ждет, чего ради спешить?..

Но при этом она почти бежала вверх по улице, даже подол сарафана подхватила выше, чем то дозволяла пристойность: сафьяновые сапожки стали видны целиком, даже белые полоски голых лодыжек мелькали порой над ними.

Письмо Артура Роквеля

Влетев в палаты смоленского воеводы, девушка снова поступила «не как положено» – пошла не на свою половину, а прямиком в покои дяди. Она знала, что Михайло Борисович может быть этим недоволен, однако, как обычно, только нахмурится и вздохнет.

Поднимаясь по узкой лестнице на второй этаж, Катерина услыхала голоса. Говорили двое – Михаил и еще кто-то. Впрочем, другой голос она тотчас узнала. То был старший сокольничий воеводы и по совместительству губной староста Смоленска – Лаврентий Логачев. Он пользовался прочным доверием Шеина, был вхож к нему во всякое время. Многие в Смоленске дивились: отчего строгий воевода оделяет таким доверием этого невзрачного, неречистого человека, не то простодушного, не то, наоборот, хитрого… Впрочем, Катерине Лаврушка нравился. Не внешностью, конечно: был Логачев лыс, как коленка, а на глазах почти всегда носил круглые стеклышки. Но лишнего не скажет, вопросов глупых не задает, не подобострастен, как иные, и не нагл, как некоторые. При этом каким-то невероятным образом он умудрялся знать все и обо всех, как в самом Смоленске, так и по округе. И все, что он узнавал, неизменно доходило до воеводы.

Замедлив шаг, девушка невольно (а может, и нарочно) подслушала их разговор.

– Не скажи! Хуже, чем кость в горле Ключ-город для Сигизмунда, хуже. Точно ли по Витебской дороге идет? – спрашивал Шеин, видимо, шагая по горнице взад-вперед – его голос звучал то громче, то тише. – Все войско по одной дороге?

– Вся рать королевская, – ответил Логачев. – Не сомневайся, Михайло Борисович, не сомневайся! Мои соколы далеко летают и все видят.

Михаил весело фыркнул:

– Хорошие у тебя соколы, Лаврушка, говорящие. Ну и что они еще рассказали?

– Рассказали, что первым к Смоленску прибудет канцлер литовский Лев Сапега. А сам король с гетманом Жолкевским на день отстают… Но здесь все будут. Воинских людишек у них двенадцать или тринадцать тысяч. Еще казаки на подходе, тысчонок десять. Эти не бог весть какие бойцы – строя не знают, никого не слушаются, но для осады сгодятся.

– Значит, и ты думаешь, что осады не миновать? – быстро спросил Михаил.

– Приступом-то им нас не взять, Михайло Борисович!

– А знает Сигизмунд, что из четырех стрелецких приказов в крепости один остался?

– Уверен, что знает.

– Да ты никак?..

– Что ты, воевода, побойся Бога! Что ж, я переметчик, что ль? О таких вещах по-всякому становится известно.

– Думаешь, клюнет Сигизмунд?

– Должен!

– Ах, риск велик… Пока ж наших будет один на десять, если их казаков и наших обученных посадских не считать… Городовых дворян почти пять сот, да приказ стрелецкий четыре ста. Пушкари, затинщики, посадская стража…

– До зимы, как ты говорил, продержимся, Михайло Борисович. Это запросто.

– Кабы боле не пришлось, Лаврентий… Людей мало. До тебя у меня Дедюшин был – я ему приказал волости потрясти, пока время есть. Что-то дворянское ополчение задами к имениям поприрастало, будто войны давно не было. Кстати, часом не знаешь, чегой-то Андрей Савельич весь мокрый, словно кот из колодца вылез?

Логачев развел руками, виновато сверкнув очочками[36]36
  Очки появились в XIII веке в Италии. Сначала они были только от дальнозоркости, а с XVI века – и от близорукости.


[Закрыть].

Михаил вдруг умолк, потом возвысил голос:

– А ты, Катя, не знаешь? Вошла бы ты уже! Али думаешь, я не слыхал, как твои сапожки по ступенькам простучали? Подслушивать-то зачем?

– Я не подслушивала, Миша! Как Бог свят, только-только поднялась, дух переводила. Да поди пойми чего из вашего военного разговора…

Катерина вбежала в просторную горницу, освещенную утренним солнцем, свободно входившим через открытые окна.

Они с Михаилом очень походили друг на друга, хотя на первый взгляд казались разными. У Кати волосы были каштановые, а у воеводы светлые, как зрелые пшеничные колосья. Однако и у него и у нее в волосах блистало золото, а глаза были совсем одинаковые – карие с солнечными искрами, которые у него делались ярче, когда он злился, а у нее – когда она радовалась. Оба вышли рослыми, шеинской породы, при этом Катерина все равно была Михаилу только по плечо.

– Мишенька, неужто ляхи и впрямь уже идут на нас? – Голос Кати невольно дрогнул.

– А ты надеялась, Сигизмунд передумает? – С ласковой усмешкой воевода легко приподнял ее и поцеловал в лоб. – С переходами да остановками через три-четыре дня здесь он уже будет… Так, Лаврушка?

– А как иначе? – с показным простодушием развел руками вездесущий сокольничий. – Шли бы немцы, так в два дня были б – у них, как у римлянских легионеров, все споро да скоро. А ляхи, извиняюсь, не покушавши да не проспавшись, в поход не выступят. Времечко-то у нас в самом деле есть, да не ахти какое!

– И что же теперь? – Овладев собой, Катя даже улыбнулась. – Я слыхала, нас вдесятеро меньше будет, чем ляхов…

– Ну, это Сигизмунд пусть так считает. Всего-то ему не ведомо. Нам только лучше – пусть задачку – крепостишку-то взять – полагает легонькой, на один зубок! – Михаил ответил на улыбку племянницы такой же улыбкой, но его глаза оставались серьезны. – Чем больше они положат голов под нашими стенами, тем государю Василию легче будет Москву от них оборонить… Ты ведь не боишься, Катеринушка?

– Кто? – Девушка задорно вздернула свои смоляные брови. – Я-то? Да когда ж я боялась-то, Миша?

Лаврентий смотрел на них и улыбался в свою негустую, рыжеватую с проседью бороду. Ему, как и многим во граде Смоленске, очень нравилась племянница воеводы, однако же он отлично понимал, что ягодка эта не про его лукошко, и просто любовался ею, ничуть не завидуя Дедюшину. Впрочем, проницательный Лаврушка догадывался, что завидовать «Андреюшке» особо и нечего.

– Воевода! Михайло Борисович!

Крик донесся с лестницы, и почти тотчас в комнату ввалились, толкая и отпихивая один другого, двое стрельцов.

– Что такое? – Шеин слегка отстранил прильнувшую к нему племянницу. – С чего крик?

– Ляха поймали, воевода, литовского человека! – завопил один из стрельцов. – Пер по дороге, точно за ним лешие гнались! Через одну заставу прорвался, окаянный, а на другой едва скрутили!

– Хороши у тебя, Мокей, стало быть, караульные на заставах, что один лях прорвать может! – отрезал Шеин. – А с чего вы взяли, что это лях?

– Так ведь, воевода, на нем и справа вся польская, и конь в польской сбруе. Кто ж, как не лях? Но по-нашему разумеет. К тебе вести требует. Но мы и сами б к тебе привели лазутчика…

– Не скажи, лазутчик прямо на заставу не пер бы, – ухмыльнулся Шеин. – А на вторую подряд тем паче. И уж точно не отправился бы в разведку в польском платье… Ладно, разберусь. Давайте его сюда!

После отчаянной возни на лестнице перед воеводой возник рослый человек в висевшем на нем мешком голубом польском жупане, со связанными за спиной руками и с нахлобученным на голову стрелецким алым колпаком. Его умудрились натянуть до кончика носа, так что оставался виден лишь бритый подбородок.

– Вот он, супостат! – рявкнул стрелец, ранее доложивший Шеину о поимке лазутчика. – Стой, пес неправославный, стой! Хотел к воеводе, вот и привели тебя к воеводе, чего ж лягаешься да бодаешься?

– Это кто тут неправославный?! – прогнусавил из-под колпака пленник. – Не обзывайся, не разобравшись!

– Замолчали оба! – приказал Шеин, приблизившись к стрельцам и их добыче. – И у кого ж из вас, ребята, башка-то такая здоровенная? Давай, головастый, снимай с парня свою шапку, не то растянется и носить не сможешь.

Стрелец потянул за верхушку колпака.

– Нос мне оторвешь, ирод! – завопил пленник.

Стоявшие в сторонке Логачев и Катерина с любопытством наблюдали за происходящим. Кате лишь до поры удавалось сдерживать смех. Когда воины уже вдвоем принялись стаскивать колпак с головы «лазутчика», а тот, взвыв от боли, начал крыть их в самых виртуозных выражениях, девушка залилась хохотом, прикрыв лицо рукой.

– Поди-ка отсюда, Катерина! – обернулся к ней воевода.

– Как же я выйду, когда они всю дверь перегородили? – возразила Катя. – А что бранятся, так нешто я брани не слышала – чай, при крепостях да заставах всю жизнь.

– Прошу прощения! – прогундело из-под шапки. – Я ж не знал, что тут женщина. А-а-а, ухо мое, ухо! Развяжете, убью ведь!

– Вот так лазутчик! – ахнул пораженный Михаил Шеин, когда колпак наконец поддался. – Гришка! Колдырев! Никак ты?!

– Еще как я! – торжествующе улыбнулся тот. – Здравствуй, воевода!.. Только вот обнять тебя не могу.

– Развязать! – скомандовал Шеин ошарашенным стрельцам. – Этого «поляка» я много лет знаю. Это ж Дмитрия Станиславовича, старого воеводы сын, можно сказать, приятель мой… Давайте-давайте, развязывайте, а то он за вашу «ласку» точно кому в ухо даст…

Но Григорий вдруг разом растерял свою злость. Причиной тому был нечаянный взгляд, который он кинул через плечо Михаила. Платок соскользнул на плечи Катерины, и солнце, освещавшее девушку сзади, обвело золотом ее голову. Она встретилась с Григорием глазами, неожиданно залилась краской, что с нею случалось редко, и уже без приказа Шеина поспешно выскользнула из комнаты. Григорий же принялся растирать занемевшие руки.

– А теперь, – проговорил Михаил, – скажи мне наконец, с чего ты ко мне так вот заявился? По-человечески нельзя было?

– Нельзя. – Колдырев прямо посмотрел в глаза воеводе. – Не все ж меня здесь, как ты, знают. Могли задержать, могли к кому-то другому отвести, не прямо к тебе. А время дорого.

– Почему?

Григорий оглянулся на стрельцов и Логачева:

– С глазу на глаз надо бы поговорить, Михайло Борисович.

– Ладно. – Шеин махнул рукой стрельцам. – Ступайте, братцы. А тебя, Лаврентий, я попрошу остаться. Ну так что за пожар?

– Ляхи на Смоленск идут! – выдохнул Григорий.

– Эка невидаль, – усмехнулся Михаил. – Это уж вся округа знает – вон, крестьяне села покидают. Смотри…

Шеин достал из-за пазухи книжечку со своими записями, полистал.

– Ждали Сигизмунда под Смоленском к Спасову дню[37]37
  9 августа.


[Закрыть], а как Спасов миновал, Лаврентий доложил, что к Оспожнему дню[38]38
  11 сентября.


[Закрыть] объявится… Как этот мерзавец войну нам объявил, очередной наш «Вечный мир» с Польшей порвал, так все отслеживается, Гриша.

– Пятнадцатого сентября он будет – выпалил Григорий. – На Никиту Бесогона.

– Думаю, шестнадцатого, – уточнил Лаврентий. – И сперва Лев Сапега подойдет, а потом уж король.

– Не с этим же ты очертя голову пер, сквозь заставы ломился? – спросил Шеин.

– Ну… И с этим тоже, конечно… Хорошо, что знаете… Но… Ехал я сообщить, что у тебя, господин воевода, в подвалах крыса завелась.

– Кто? – изумился Шеин.

– Крыса. Немцы так говорят, да и нам, похоже, сие выражение понадобится.

Теперь уж Колдырев запустил руку под жупан, под рубаху и вытащил сильно помятый свиток.

– Вот. Я возвращался в Россию. Ехал через Оршу. Там вышел случай, до которого щас дела нет. Но только при одном негодяе-поляке… покойнике… оказалось вот это письмо.

Григорий принялся разворачивать свиток, но из него тут же выпал другой.

– Тьфу ты, я и забыл! – Колдырев поспешно поднял бумагу. – Это я для сохранности одно письмо в другое завернул. А это как раз послание, которое вез поляк. И не от кого-то, а от короля Сигизмунда Третьего Вазы.

– Дай! – Шеин пробежал письмо глазами и протянул Логачеву.

– Глянь-ка, Лаврушка.

– «Милостивый государь! – стал вслух читать Лаврентий. – Все еще с надеждою и нетерпением ждем обещанного Вами плана подземелий крепости С., коий Вы обещали выслать…»

Сокольничий запнулся и дальше читал молча; лицо его, как и лицо Шеина, делалось все более напряженным.

– Кто? – Воевода уперся взором в лицо Логачева. – Кто может быть этой крысой, а, Лаврушка?

Тот сверкнул очками:

– Знал бы – переметчик бы у меня в подвале на дыбе висел. А кто… Полный план крепости может составить любой стрелец. Но вряд ли это имеет в виду Сигизмунд. Сколько иностранцев через Смоленск проезжало и кем они на самом деле были – Бог весть. Думаю, речь о тех внешних укреплениях, что ты этим летом ставил. Вот это действительно тайна. Полный список всех, кто доступ имел, сей же час представлю.

– Таких немного, – сдвинув брови, кивнул Шеин. – Хотя, судя по этому письму, плана у короля пока нет.

– Если письмо было одно. И если это попало к нам случайно.

– Да нет, пожалуй… Слишком сложно.

– А я бы проверил.

– Твоя воля. Действуй.

Логачев шагнул было к двери, но вдруг обернулся и, глядя прямо в глаза недавнему пленнику, спросил: