Текст книги "Стена"

Слезы Богородицы (1609. Сентябрь)

Солнце добралось до Фроловской башни, и его луч, попав на рукоять воеводиной сабли, заставил багрово вспыхнуть огромный, искусно ограненный рубин, вделанный в серебро.

Воевода перехватил взгляд Колдырева, невольно брошенный на его оружие.

– Хороша сабля? – Михаил гордо улыбнулся. – Боевая. Посильней будет, чем твоя шпажонка-то, Гриш. От самого Государя мне подарок. За Тулу, за государев поход. И знаешь что главное – ведь именно с этой саблей Шуйский Василий Иванович в Кремль въезжал через Фроловскую башню – тамошнюю, конечно, – чтобы самозванца свергнуть! Представляешь? В одной руке – сабля эта, в другой – крест! Сам не видел, но рассказывали: величаво было. Так к чему я это – по европским обычаям, знаешь, что воеводе делать положено при сдаче крепости? Голова городской, или магистратус, как они говорят новому хозяину на подносе ключ от городских ворот отдает, а военный начальник – шпагу свою. Ну, Зобову-то хоть ключ, хоть сам замок отдать, видно, не жалко. А мне как прикажешь – вот эту самую саблю без бою Сигизмундушке с поклоном вручить? Так, что ли?

– Нельзя отдавать, – согласился Колдырев. – Токо шпажонку ты мою тож не ругай, она мне жизнь уже спасала.

– Коли ей доверяешь, так и в путь-дорогу можно. Ты ведь в Москву теперь? В Приказе дела ждут?

Колдырев опустил глаза:

– А здесь остаться дозволишь?

– Здесь? – Шеин, казалось, не удивился. – А пошто?

– Да чтоб с самого начала войны воевать, – не раздумывая, ответил Григорий. – Потом еще один человек у тебя будет.

– Ты что, просишь, чтоб я тебя в число осадных людей[46]46
  Осадными людьми называли собственно всех участников обороны крепости, но в первую очередь тех, кто входил в отряды воинов, дежуривших на стенах и принимавших на себя первый удар любого штурма.


[Закрыть] записал? – спросил воевода.

– Запишешь – за честь почту.

Михаил кивнул:

– Видно, в отца ты пошел, Григорий. Не зря Дмитрий Станиславович столько лет в смоленских воеводах проходил… – Шеин явно был тронут. – А что сабель у меня сейчас мало, так сам я, получается, и виноват. Сигизмунд войну нам объявил еще в апреле, как государь Василий союз со Швецией заключил. Тогда же Москва три приказа смоленских стрельцов забрала. А я не возразил, не поперечил…

Осмотр стен и башен продолжался почти до темноты, и, когда воевода отпустил всех по домам, на крепостных стенах уже зажигали факелы.

В церквах началась вечерняя служба. Проходя мимо раскрытых дверей Успенского собора, главного городского храма, Михаил и Григорий услышали стройное пение хора. В полутьме трепетали сотни крохотных огоньков, точно души собравшихся там людей дрожали в тревоге перед наступлением тяжкого испытания.

Шеин осенил себя крестом, шагнул через порог, взглядом позвав за собою Григория.

– Хоть оно и грех – не к самому началу службы быть. Поглядят, скажут: загордился, сильно важен стал!.. Поверишь ли, уж неделю как службу не стоял, не причащался.

Кто-то из молящихся и впрямь поглядел на них, пролетел шепоток: «Воевода! Воевода…» Смоляне знали о предстоящем ужасном событии – гибели городского посада. В общем молчании иногда слышался приглушенный женский плач. Но едва начинал петь церковный хор, как все прочие звуки тонули и исчезали – всем казалось, что еще никогда Всенощная не звучала так возвышенно.

Григорий узнал в золотом проеме царских врат статную фигуру архиерея. Это был архиепископ Смоленский владыко Сергий.

Архиепископ был красив. Крупный прямой нос, глубоко посаженные серо-голубые глаза с постоянным прищуром, красиво изогнутые брови и открытый лоб, который обнажался, когда по ходу богослужения иерарх снимал митру. Черты его лица, обрамленного седой не по возрасту, пушистой бородой, находились в приятном равновесии. Лицо его светилось покоем. В архиепископе чувствовалась физическая выносливость, возникшая от ежедневной многочасовой работы и опять-таки многочасовой молитвы, когда многократно следующие земные поклоны сменяются долгим стоянием перед образами. Походка у него была монашеская – ни сурова, ни ленива.

Общему облику соответствовал и голос Сергия – сильный, глубокий, он был вместе с тем удивительно теплым: в нем звучали доброта и грусть.

– Хорош наш архиерей! – не удержавшись, шепнул Григорий Михаилу.

Воевода чуть приметно улыбнулся и тоже наклонился к уху своего спутника:

– Катерина, племянница моя, говаривала, будто многие смоленские боярышни от владыки Сергия без ума. И даже говорят об том вслух!.. А еще слышал, будто он той зимой на лыжах с горки катался. Но это, верно, врут… Владыку есть за что полюбить – и не одним красным девицам: умен он и душою крепок. Я на его помощь очень надеюсь.

Служба подошла к концу, пожилой священник в боковом приделе закончил исповедовать тех, кто наутро собрался идти к причастию – таковых было много. Толпа прихожан, увидав, что владыка Сергий остался на амвоне один, придвинулась ближе. Сделалось совсем тихо.

– Братья и сестры! – Голос архиепископа молодо зазвенел, светлые глаза блеснули. – Скорбь велика пришла на нашу землю. На всю землю русскую, к коей град Смоленск ключом и замком надежным поставлен… Вековой наш враг подступает к стенам, чтобы сокрушить крепость, а следом за нею овладеть всей Русью Святой… Лживы клятвы супостатовы, будто бы идет его войско на Руси мир воцарить!.. Да, неспокойно нынче в Москве: аки вороны ненасытные терзают ее самозванцы, смута и рознь изнутри пожирают… Но не иноземцам же вверять судьбу столицы нашей и всего государства нашего?!

Нерушимой стеной встанем, братья и сестры, и смоленскую оборону прославят по всей Земле Русской, прославят во все времена. Нерушимой стеной называют заступницу нашу – Богородицу, что покровом своим и молитвой своей нас, грешных, обороняет. Такой стеной и станет Смоленск на пути врага, помышляющего лишить нас всего достояния, и земли, и Отечества, и Веры Православной!

Архиепископ сделал долгую паузу; никто из толпы не вымолвил ни слова… Казалось, даже не дышал никто. В тишине потрескивали свечи.

– Ныне многих в скорбь повергло решение воеводино – выжечь град, что за крепостными стенами, – негромко продолжал священник. – Да, горе то для многих: строили, украшали, добром обзаводились, и теперь – враз все утрачено будет… Однако имеющие разумение понять должны! Этой бедою от худшей беды спасаемся. Не овладеют враги Смоленском…

Сергий вновь возвысил голос, словно вбивая эти слова в умы прихожан. По спине Григория пробежали мурашки.

– Ныне молиться надобно, чтоб ниспослал всем нам Господь силы. Силы победить и царство русское освободить. Смоляне! Чада мои духовные! Порадейте о себе и о всех нас. Мужайтесь и вооружайтесь. Время пришло! Время приспело великое дело-подвиг совершить, как только Бог вам укажет и помощь вам подаст!

Архиерей наконец умолк, и полный собор едино вздохнул, одним могучим дыханием ответив на прозвучавший перед алтарем призыв.

Однако стоило владыке поднять и вытянуть над гудящей толпою руку со сжатым в ней золотым крестом, как шум разом утих.

– Знаю я, чада, знаю, что вы готовы жертву принесть! Мало таких, кто не готов, кто страшится или обуян бесом жадности. Все мы ныне стоим перед закланием. И многих оно не минет… Благословляю всех на сей велик подвиг и стану непрестанно молиться за вас. И вы за меня молитесь, православные… потому как вместе примем Голгофу нашу!

Глянув в это время на Михаила, Григорий увидал то, чего не видел ни разу до того и не увидит ни разу после: в глазах воеводы стояли слезы… И Шеин понял, что выдает себя, что кроме Колдырева его слабость сейчас заметят многие: после проповеди владыки люди стали оборачиваться, ища взглядами Шеина. Михайло Борисович сделал над собою усилие и, как мог, широко раскрыл глаза, чтобы заставить слезы уйти назад, скрыться под нижним веком. Но те только вырвались из плена и пролились, сверкнув в свете паникадил двумя дорожками на щеках воеводы.

– Идем, Григорий.

Шеин круто развернулся к выходу.

– Я приказал бить утром в набат[47]47
  Набатом называли сигнал тревоги (либо общего сбора), который подавали колокола церквей. Частые, мерные удары звучали непрерывно, оповещая всех о возможной беде (войне, пожаре и т. п.).


[Закрыть], – сказал воевода нетвердым еще голосом, запоздало оборачиваясь к оставленному позади собору и осеняя себя крестом.

– Давно я его не слыхал, – задумчиво проговорил Колдырев, внутренне все еще переживая слова архиепископа и то удивительное единение, которое снизошло после его проповеди. – По Европе разъезжая, как-то и позабыл, что Русь-то вся в огне да в войне… Столько лет – смута!

– Видно, есть за что, – с глубоким вздохом отозвался воевода, успевший украдкой провести атласным обшлагом рукава по влажным щекам. – И знаешь, Гринь… чудится мне, будто все беды наши – кара нам. Ты глаза-то не отводи, я не прописные истины тебе говорю, я о другом толкую… Причем кара эта – вполне определенная, не за все грехи наши скопом, а за один, явственный…

– И что за грех это? – осторожно спросил Григорий.

– Царь Борис, – не задумываясь, ответил Шеин. – Бориска Годунов. Сел на трон не по благословению Божьему, а неправдой, хитростью и подкупом… А мы все ему кланялись, приказы его исполняли, слушались и почитали. А ведь он даже не Рюрикович по крови, так, мурза татарский, самозванец навроде Мнимого Митьки! Вот с него-то все наши беды и пошли – неурожаи, голод, смута, бунты, поляки, – а потому что нету богопомазанника на русском на троне, нету. Эх, Борис, Борис…

– Ну, Михайло Борисович… – развел руками Григорий. – Грех такое говорить воеводе Смоленскому. Годунов ведь самолично сюда приезжал, еще при царствовании Федора Иоанновича, и направление стены крепостной наметил, и расположение башен указал…

– Приезжал, приезжал, – не стал спорить воевода. – Единожды всего. На все готовенькое. А к его приезду уже и крепость Федор Конь разметил, и все укрепления вычислил… В общем, приехал Бориска, повелел строить тут и отбыл обратно в Москву. Доложил царю Федору, что «объеха место, как быти граду, и повеле заложити град каменный» – за что Федор его пожаловал… Ложь кругом, брат Григорий. Ложь и кровь… и пока не найдутся те три богатыря с железной волей, что… Ну да что об том говорить… А начались наши беды не сразу, с Углича еще, с убиенного отрока. Ждал Господь, пока его народ покается, ждал не один год. Царю Федору Иоанновичу наследника не давал, самого его болезнью источал. А мы, русские люди, не поняли! Не покаялись! И уж тогда…

И тут их догнала волна смятенных криков от собора.

– Глядите, православные, глядите! – кричала пробегавшая мимо смолянка. – Люди, да смотрите же все: чудо, чудо!

Обратно к храму Михаил и Григорий сами почти бежали. Уже в притворе воевода понял, что произошло. Вся заполнившая собор толпа в едином порыве рванулась к иконостасу, где слева от царских врат висела икона, и там, теснясь, толкая друг друга, все пробивались к высокому дубовому киоту.

– Она! – ахнул Михаил. – Неужто опять!..

– Кто?.. – не понял Григорий, который поверх множества голов и спин видел лишь самый верх киота.

– Икона… Матерь Божия Смоленская[48]48
  Икона Божией Матери Одигитрия, как принято считать, была написана самим апостолом и евангелистом Лукой. На Русь попала вместе с матерью Владимира Мономаха – византийской царевной. В 1111 г. Мономах поместил икону в построенный им в Смоленске соборный храм Успения Богородицы, и она получила название Смоленской. Первообраз утрачен в 1941 г.


[Закрыть]. Чудотворная. Четыре года назад, когда окаянный Самозванец на Москву с войском шел, она миром плакать стала.

Отец тогда писал Грише в Москву о явленном у них, в Смоленске, чуде и уверял, что сам к образу прикладывался, и миро на лоб ему попало. В чудеса младший Колдырев искренне верил, но ему все время казалось: чудо, оно ж совершается для одной души человеческой, как же может быть так, чтобы свидетелем его вдруг стали сотни людей? Ну да, было Преображение Господне, было Вознесение, еще раньше Господь перед целой толпой воскресил Лазаря… Но те чудеса творил сам Христос, творил во имя того, чтобы дать многим и многим уверовать в пришествие Спасителя. Да и было это давно… Неужто же и поныне в людях сохранилось так много чистой, незамутненной веры, что Бог может вновь удостоить их чуда?!

– Пропустите! – крикнул Шеин.

Бравые молодцы, неотступно следовавшие за ним даже в церкви, резко отстранили одного человека, другого. Потом люди стали расступаться сами, теснясь, давая дорогу воеводе… Колдырева едва не оттерли от Михаила, но и он следом за Шеиным приблизился к киоту.

Его ошеломил разлившийся в воздухе запах миро. Этот запах заглушал витавший кругом аромат ладана и, казалось, становился все сильнее.

В черном киоте светилась мягким золотым фоном икона. Лик Богородицы занимал ее верхнюю часть и был обрамлен алым покровом, рядом с которым ослепительно белым казался хитон Богомладенца, поднявшего руку для благословения…

Но ничего этого Григорий сразу не увидел. Увидел лишь глаза Девы. Они смотрели прямо, полные печали и словно бы укора…

И из этих глаз, выступая над нижним веком, крупными каплями бежали и бежали благоуханные слезы.

Владыка Сергий, все еще стоявший на амвоне, когда прозвучал первый крик, возвестивший прихожан о чуде, медленно осенил себя крестом и опустился на колени.

– Вот и знамение нам, православные… – сказал он, казалось бы, не так и громко, но его услыхали все. – Вот и Божье указание на то, что грядет к нам великая беда, и удостоены мы той беды, дабы принести покаяние и подвигом – подвигом искупить наши грехи!

И Михайло Борисович, и Григорий, один за другим приложились к лику чудотворной, и у обоих, у одного на лбу, у другого на губах и на щеке остались капли миро.

А дальше Григория посетили мысли странные. Он подумал, что здесь, в храме, наверное, нет сейчас Катерины Шеиной и она не приложится к мироточивой иконе. Может, завтра придет? А ну как чудо до завтра прервется?!. И Гриша тотчас представил, как хорошо было бы, придя в воеводины палаты, коснуться своими, влажными от миро губами сладких Катиных губ… Просто передать ей каплю дарованной ему благодати!

«А это как ты объяснишь, Гриша?» – услышал он знакомую фразу и прервал поцелуй. Рядом с ним и обмякшей в его руках Катей стоял, грозно сдвинув брови, Михаил. На пальцах отнесенной в сторону девичьей руки повис нательный крестик.

Григорий встряхнул головой, и видение исчезло. Он перекрестился.

Отдѣлъ 4
Огнем и мечом (1609. Сентябрь)

В первый раз я с литовскими людьми Москву взял, хочу и теперь идти к ней с ними же!

Лжедмитрий II, 1605

Варвара (1609. Сентябрь)

Покуда прихожане Успенского собора переживали явленное им чудо, совсем неподалеку, но за рекой, на базарной площади смоленского посада происходили совершенно другие события.

Там, где вечерами наступала тишь, сейчас, напротив, сделалось шумно, будто в оживленный базарный день.

Густую толпу собрал Никита Зобов. Сперва его товарищи не хотели идти на торжище – разговор с Шеиным настроил их на иной лад. Однако Никита Прокопьевич тоже умел убеждать – по-всякому. Посад гудел как пчелиный улей – весть о предстоящем пожаре и гибели деревянного города потрясла всех. Многие ждали вестей о «посольстве» посадского головы со товарищи.

Зобов обратился к смолянам со всей горячностью, на какую был способен. После разговора с воеводой он с досады опрокинул чарку.

– Дорогие братие смоляне! – торжественно начал Никита Прокопьевич, взобравшись на телегу. Лысоватый широченный приказчик с недобрым лицом прикрывал его при этом раздобытым где-то щитом, будто на драгоценную жизнь Зобова некие злодеи ныне собирались покуситься. – Братие смоляне! Недобрую весть принес я вам… но и сами вы, чаю, об том догадывались. Не удалось мне умягчить воеводино сердце, крепче камня оно! Может, так и лучше, чтоб сражаться на бранном поле… да только ныне его твердость горе несет нам, смоляне! Что дороже нам града сего? Чем еще гордимся мы, чем похвалиться можем? Теремами тесаными, закромами непустыми, лавками, товаром красными! Тем и красен, тем и силен Смоленск-град! Что ж ныне грядет нам, братие? Пожар! Огонь, как зверь ненасытный, пожрет наши дома, церкви, амбары, всю красу града нашего изничтожит.

Из собравшейся на базарной площади и постепенно прираставшей толпы послышались горестные и негодующие возгласы. Однако бо́льшая часть людей слушали молча, Зобов чуял пока не определившуюся эту тишину, и это заставляло его говорить с еще большим жаром.

– Для чего сия беда надобна? – с горечью воскликнул он. – Не выходит ли, что мы сами себя загоним в яму – вроде тех, что охотники в лесах зверью роют? Даже если пустыня, выжженная вокруг крепости, и впрямь не позволит полякам приблизиться и взять ее приступом, – так начнется осада! И тогда, сколь ни возьмем мы с собой припаса, сколь ни скопил его в закромах наш мудрый воевода, – кончатся сии запасы, и глад пострашнее, чем памятный годуновский, пожрет нас аки дикий зверь!

В толпе вновь, на этот раз уже посильней зашумели, однако тотчас послышался зычный мужской голос:

– Это у кого ж они кончатся-то? У тебя, что ли, Никита Прокопьич? Да твоего запасу на десять лет и тебе с чады и домочадцы, и всему граду Смоленску хватит! Сигизмунд ентот помереть успеет!

– Не с того ты народ мутишь, что за животы[49]49
  То есть — за наши жизни. На древнерусском языке слово «живот» значило «жизнь». Ср.: «Не жалеть живота своего».


[Закрыть] наши боишься, а с того, что, случись осада, прибыль твоя убыток понесет! – поддержал его сосед.

Зобов всмотрелся в толпу. Кричали, скорее всего, подошедшие стрельцы – их тут было человек двадцать, и они-то точно все стояли за воеводу.

– Вам бы, горлопанам, головой думать научиться, а не задницей! – в сердцах крикнул Зобов. – Что ж я – не смоленский, не русский?! И что же я, об одной мошне своей радею? Да, добра всякому жаль… а у вас самих добра мало ль нажито? И в огонь все пускать – сердце болит… Тем паче что не нужно это нам! Оно воеводе Михайле нужно: у него сабля царская на боку, он мыслит, ежели героем опять себя покажет, то новых царских милостей схлопочет, и в Москву со славой вернется, там в Кремле на месте видном будет. Не смоленский он, не нашенский, не жаль ему града, ему одна слава надобна!

Вновь зароптала толпа, однако стрельцы опять зычно заорали, перекрикивая всех:

– Михайло Борисович для Руси живота не жалел и ныне не пожалеет!

– Его государь жалует не за гордыню, а за пользу!

– Отдадим город, ляхи так и так добро разграбят, жен и дочерей наших на блуд возьмут, а терема подпалят! Потому как супостаты! Прав воевода!

– Прав!

Посадский голова так и вспыхнул от гнева. Он сообразил, что стрельцы, плотным кружком ставшие по центру площади, оказались тут явно не случайно, что и как делать да горланить – знали заранее. Обхитрил его Лаврушка, гаденыш, обхитрил – специально подослал их сорвать все его старания!

«Да где ж она, правда-то?!» – возопил про себя Зобов, глядя на по-прежнему не определившуюся толпу посадских. Он радеет об этих людях, пытается сберечь то, без чего каждый из них равно никто, пустое место… и его же в том попрекают! Или не помнят, сколько сделал он для того, чтобы город процветал? Чтобы богател и одним из первых прослыл на Руси?! Или позабыли, какие богатые дары он, Никита Зобов, приносил городским храмам? А теперь его же и винят! И в чем? В корысти?! Вот уж и впрямь, голытьба неблагодарная…

– Люди, послушайте! – взвился позади толпы пронзительный бабий голос. – Прав воевода али не прав, то Богу ведомо… а только кто о нас-то, о нас-то подумает?! О тех, у кого что нажито, то только и есть, кто кормильцев лишился?!!

Растолкав толпу, вперед выскочила женщина в темном сарафане и красном платке. Была она молода, лет двадцати с небольшим. Даже сейчас, когда ее лицо покраснело от возбуждения, а по щекам размазались слезы пополам с мукой (известие о «вече» застигло смолянку за приготовлением теста), была она очень и очень хороша. С головы разъяренной женщины сполз платок и открылись черные, будто вороновы перья, волосы, блестящие, густые[50]50
  Замужние женщины на людях волосы никогда не показывали.


[Закрыть]. На них ярко выделялась небольшая красная шелковая кика[51]51
  Женский головной убор, шапочка, надеваемая под платок. Шились из разного материала и разного размера. Кику обычно носили замужние женщины.


[Закрыть], подвязанная алой лентой, сзади, на спине, перевившей две косы. Глаза были почти так же черны, большие, чуть вытянутые к вискам, под изящно выгнутыми бровями, привораживающие взгляд приоткрытые вишневые губы чувственного рта, полные, словно бы чуть надутые, – красота выходила не простая, волнующая, почти колдовская…

– Ты-то что расшумелась, Варька?! – гаркнул за спиной красавицы стрелец. – Твое все добро в одну телегу уместится. А тебе телегу так всяко дадут, кто б усомнился? Небось ухажер твой из крепости не нищий. Да, может статься, и не один он у тебя…

– Замолчи, Васька, бесстыжие твои глаза! – завопила женщина, резко разворачиваясь и упирая руки в крутые бедра. – Какие еще ухажеры, где ты их видал?!

– А то нету! – продолжал потешаться стрелец. – Не я один видал: в собольей шапочке ходит, да кафтан с шитьем…

– Не твое дело, кто куда ходит, да в каком кафтане! Вдова я разнесчастная, одна-одинешенька, и если у меня дом погорит, кто мне новый-то построит?! Али воевода? Али ты, язычина срамной?! Куда я пойду? Кому без дома да без гроша нужна буду?!

Голос у Варьки был сильный, к тому же она, выйдя из себя, орала что есть мочи. Кто-то из женщин поддержал ее, подняв вой по своему пропадающему добру, но еще громче оказались выкрики и смех стрельцов – им происходящее вдруг показалось забавным. Многие после того, как пару лет назад стрельчиха Варвара стала молодой вдовой, доискивались ее расположения, но все остались ни с чем. И вроде не особо строгого нрава была вдовушка… Но предпочтение отдавала какому-то красавцу из крепости. Дворянин этот показывался у нее редко, больше поздно вечером либо ночью, и посадские спорили, кто ж он таков. Иные грешили даже на самого главного воеводу, но в это верилось мало: все знали, что Шеин предан своей Дуняше… да и с виду он был все же выше и мощнее ночного гостя Варвары.

Никита Прокопьевич слушал перебранку молодой вдовы со стрельцами, закипая с досады. И вроде бабий бунт был ему на руку. И отнести стрельчиху к богачам-кровососам при всем желании никто бы не смог – вот она поддержка снизу, от самого народа. Но Варькин визг в такой серьезный момент превращал полную трагизма сцену в скомороший балаган. А главное, ему, Зобову, теперь уж не удастся овладеть толпой. Попробуй переори разъяренную бабу. К тому же ее перепалка со стрельцами и их смачные шуточки настроили посадских на иной лад – кругом слышались смешки, все громче кричали и другие женщины, каждая на свой лад, или поддерживая Варьку, или же осуждая ее, – но не за жадность, а все в основном – за тайное распутство.

Нет, теперь поднять посад против воеводина приказа уже не удастся.

– Ну и горите вы вместе со своим хламом, голь драная… – пробормотал себе под нос Зобов, слезая с помощью своего неприятного приказчика с телеги. Купцы, что ходили с ним к Шеину, поспешили следом с торжища прочь. Скрывшись от взглядов толпы, Зобов остановился.

– Ну что, братие? Сами все слыхали.

– Как не слыхать! – отозвался один, тот, что был помоложе. – Народ-то, почитай, весь за Шеина… Да и у меня мысли: а может, прав он?

– Свои мысли при себе и оставь! – не утерпев, сорвался Зобов. – Город наш уничтожают, а у тебя, вишь ты, мысли! Думает он! Я что, один за вас должен дело делать, а не думы думать?! Крепость возьмут – что, в подземельях отсиживаться будем?.. – Он осекся и махнул рукой: – Ладно, расходимся: надо ведь все добро перечесть, погрузить. Хлопот до утра хватит.

До своего терема Никита Прокопьевич дошел скорым шагом и уже во дворе бросил своему провожатому:

– Проследи, Коржак, что еще не упаковано и не погружено. А я отужинаю, да еще в город пройдусь. Один. Кое с кем потолковать надобно.

Слуга молча поклонился.

Тем временем на другом конце посада, где теснились друг к другу дома победнее, было шумно и суетно. На телеги грузили всё что ни попадя: одежу всю, какая у кого находилась, домашнюю утварь от деревянной и глиняной посуды до старых деревянных же ведер с коромыслами; лари да сундуки, люльки, половики, столярный инструмент. Особо бережно пристраивали кули с мукой и зерном, вино фруктовое в бочонках (у кого было) да бутыли с водкой, самогоном или иным вином хлебным (опять же, у кого было).

Во время этих сборов мужики больше молчали либо ругались, иные смачно и зло, другие, напротив, весело, отпуская бранные слова в адрес «треклятых ляхов» и обещая им «заместо хлеба с солью – красного петушка». Бабы плакали, кричали на путавшихся под ногами ребятишек, отнимали у мужиков какую-нибудь рухлядь, которую те норовили незаметно выкинуть, чтоб не тащить с собой, и бережливо пристраивали среди прочего барахла.

Вдовая стрельчиха Варвара, та, что недавно учинила шум на базарной площади, вернулась к своему дому, когда уже стало темнеть. Ей не так уж и много надо было собирать, пожалуй, еще меньше, чем большинству соседей. Правда, муки, пшеницы и овса она запасла, были у нее и сало, и копченый окорок, и водка… Лошади, правда, не было, но крепкая телом баба надеялась дотащить свое добро до крепости в два присеста, самой впрягшись в небольшую тачку.

Ее изба немного отстояла от соседских – с одной стороны протекала неглубокая речушка, с другой была гончарная мастерская, хозяин которой жил не этажом выше своей гончарни, а рядком – стена в стену…

Варя отворила дверь и тотчас испуганно прянула назад: в горнице почему-то горела свеча.

– Кто там? – Варвара протянула руку к стоявшему у двери коромыслу.

– Я это, я, – со смехом ответил сидевший в углу на скамье человек. – Сама ж дверь не замкнула.

– Фу, напугал. – Она мотнула головой, стряхивая на плечи и без того снова сползший с головы платок. – Горазд же ты шутить, сердечный друг…

– А что? Сама не хочешь, чтоб я к тебе открыто ходил. Только и крадусь аки тать!

Вечерний гость поднялся и, шагнув навстречу Варваре, подхватил ее и поднял. Та не протестовала, напротив – охватила руками его шею и соединила свои вишневые губы с его губами.

– Тебя ж берегу, – задыхаясь после долгого поцелуя, прошептала Варя. – Ну, как твоя прознает, что ты ко мне ходишь?

– А что ж, по-твоему, она думает, будто я младенец невинный? – Гость опустил женщину на скамью и сам сел рядом, продолжая обвивать руками ее талию. – Катя не глупей нас с тобой и ведает, поди-ка, каково мужчине без женской ласки! Пошла б она за меня, так тогда и могла бы попрекать, ежели меня ноги в посад заведут!

– Значит, как ты с нею повенчаешься, так я тебя более и не увижу? – Голос Варвары зазвенел, а глаза сверкнули опасным огнем.

Дедюшин не смутился:

– Про то, что я Катю люблю, ты знаешь. Я не скрывал. И коли женюсь на ней, так, может статься, и не стану изменять. А может, и стану… кто ж нас, мужей честных, знает?

Ты-то, Варюшенька, ты-то изменяешь мне али как?

Варвара вырвалась из его объятий, встала, неспешно отступила, качнув бедрами. Застыла, заслонив свечу так, чтобы свет обрисовывал ее фигуру. И вдруг одним движением, как умеют далеко не многие женщины, сорвала через голову сарафан вместе с рубахой. Совершенное нагое тело возникло среди темноты, как наваждение. Андрей видел это не впервые, но все равно вздрогнул, напрягся, подавляя невольный порыв, и осел обратно на лавку. Нет, ничуть не похожа была Варвара на Катерину – та светлая, крутобедрая, пышногрудая, эта – смуглая, тонкая, гибкая… Но отчего же тогда тянет Андрея сразу к обеим?

– А то ты не знаешь? – Голос Варвары сделался низким и глуховатым, будто ей трудно стало говорить. – С тех пор как полюбила я тебя, аспида, никто меня взять не может, я себя ото всех зачаровала! Ты ведь это хотел услыхать? Так?

– Так, ведьмочка ты моя ненаглядная! – Андрей рассмеялся, но смех его прозвучал сипло – мешало охватившее его непреодолимое вожделение.

Он сглотнул:

– Слушай, я пришел к тебе сегодня не за этим… Не только за этим.

– А за чем? – Варя стояла, не шевелясь, и алый контур ее точеного тела дрожал и расплывался перед глазами Андрея. – А-а! Знаю зачем! Опять судьбу пытать, на воде гадать? Этого ты хочешь?

Дедюшин вновь привстал с места, но на сей раз легко овладел собой.

– На чем хочешь погадай, краса моя ненаглядная! На чем хочешь, только растолкуй мне, прошу тебя, почто сердце неспокойно…

Варвара засмеялась:

– Я тебе это и так скажу, Андреюшко! Потому как уж гадала на тебя давеча.

– И что?

– А то, что вышло, будто меж тобой и твоей любушкой кто-то иной встал.

На этот раз Андрей вскочил на ноги:

– Врешь!

– Да с чего ж вру, коли и по тебе видно, что так оно и есть. Явился кто-то, кому судьба разлучить вас. Только… – Тут она усмехнулась. – Только ненадолго это будет.

– Что?

– Да разлучение, Андреюшко. А вот потом…

Она умолкла и подошла к Дедюшину вплотную. Он ощутил, как его коснулись ее твердые груди, и едва подавил новый, куда более сильный порыв вожделения. Не за тем он пришел сего-дня к Варваре, но та слишком хорошо его знала…

– Так что потом-то? – Он посмотрел Варьке в лицо и вновь обжегся об ее глаза.

– А потом он, тот, что меж вами стал, навсегда с твоей Катей расстанется. Не веришь – пойдем, я тебе на речной воде погадаю. Верней того гадания не будет.

И, сказав это, Варька резко развернулась. Андрей не успел схватить ее за талию, чтобы, как велела ему плоть, опрокинуть на лежанку. До лежанки и было-то три шага… Однако, когда он настиг женщину, та столь же непостижимым образом успела обратно вдеться в свои рубаху и сарафан да еще и платок на голову накинуть.

– Идем? – Она улыбалась, скромно потупив взор.

– Идем! – Дедюшин уже не знал, на кого более зол – на себя ли, на Варвару ли, или на Катерину, из-за которой снова пришел к этой женщине, с которой не раз и не два давал себе слово более не видаться.

Но Андрею еще предстояло нарушить слово в тот же вечер и вернуться, чтобы стать свидетелем и участником ужасного конца этого тяжелого дня. И этой ночи, которая бросит семя для куда более ужасных событий в будущем.