Текст книги "Стена"

Крестное знамение (1609. Сентябрь)

По опушке Санька уже мчался бегом. Старец проводил его до знакомых мест, до березовой рощи. Отшельник погладил мальчика по голове.

– Дяденьке поклон передай от грешника Савватия. Да попроси простить меня за все, в чем перед ним виноват!

– Благодарствуй за все, отче! – Саня низко поклонился. – Без тебя б меня волки сожрали.

– Нет, – покачал головой инок. – Я ж говорил: ничего худого с тобой, отрок Александр, не случится, покуда все, что тебе следует, не исполнишь… А теперь поспеши.

– А сокол тот… – вдруг вспомнил Саня. – Он что означает? Кто это? Ты же знаешь!

– Беду он означает, – глядя в сторону, негромко ответил Савватий. – Большую беду, вот что…

И добавил почти те же загадочные слова, что мальчик уже от него слышал три дня назад, впервые оказавшись в лесной избушке:

– Поспеши, Саша, поспеши. Если уже не опоздал.

Санька больше ни о чем не стал спрашивать. Ему очень хотелось домой. Старый боярский терем манил мальчишку неотвязно – оказывается, с этим домом было связано все самое лучшее, самое дорогое в его короткой жизни. А вот и опушка. Толстые березы стоят порознь, машут распавшимися зелеными косами, в которых блистают уже сентябрьские золотые искры. Вот меж берез завиднелась высокая изгородь усадьбы. Санька не стал ее перелезать, пошел кругом и вскоре увидал знакомые старые липы. Как уютно сидели тогда среди этих лип его дядя и молодой священник, ели пироги, пили вино и думать не думали, что из окна барского дома в них сейчас выстрелят…

Ой, а если он все-таки поранил дядю? Схимник уверял его, что старик Колдырев остался невредим, да только откуда он это знает?

Санька, ускорив шаг, подошел к воротам широкого двора…

И замер.

За раскрытыми воротами слышались многие голоса.

Речь была чужая, непонятная, и от этого Саньке почему-то стало уже по-настоящему страшно.

Он заглянул внутрь. Во дворе толпились, расхаживали и гоготали люди в воинских доспехах, к балясинам крыльца были привязаны взнузданные и оседланные кони. Казалось, эти люди только что прибыли… Но где же дядя Дмитрий? Почему он позволил каким-то чужакам у себя хозяйничать?

Тем временем чуть в стороне от деревенской церкви, расположившись на поваленном дереве, два человека вели меж собой неторопливую беседу. Один из них был тот самый молодой священник, с которым три дня назад отставной воевода Дмитрий Колдырев вкушал пироги в тени старых лип. Его собеседник выглядел куда старше – это был невысокий, полноватый мужчина лет сильно за пятьдесят, облаченный, как и отец Лукиан, в длинное черное одеяние, тоже с крестом на груди. И одеяние, и крест отличались от подрясника и наперсного креста отца Лукиана, но это было на первый взгляд не слишком заметно. Бросалась в глаза аккуратная, круглая лысина, явно не настоящая, выбритая в рыжеватой шевелюре иноземного священника. У нашего батюшки было такое же гуменцо[53]53
  У католических монахов выбритая по традиции макушка называется тонзурой. В описываемые времена православные священники так же брили верх головы – это и было «гуменцо».


[Закрыть], но его прикрывала скуфейка[54]54
  Повседневный головной убор священнослужителей Русской православной церкви.


[Закрыть].

– Нет, поверьте, брат мой, – пылко вещал ксендз, – я вижу, что в вашей вере много искренности, много настоящего религиозного рвения… Но разве в этом истина? Ведь истина Христовой веры в том, что она должна быть не разрозненной – у каждого народа своя, – а всеобщей! Не зря же Господь дал апостолам умение говорить на всех языках земли и послал их донести Благую Весть до всех народов и до всех людей. Вы же, ортодоксы, замкнулись в своей обособленной церкви и веками живете в ней отдельно от остального мира! Мы, католики, обратили ко Христу многие страны и народы, а вы не считаете это своим святым долгом. Вы не делитесь с миром благодатью – но при этом осуждаете тех, кто этой благодати лишен.

– Простите, отец Януарий. – Батюшка сумел наконец прервать поток слов, обильно изливаемый ксендзом. – Но вы свою веру насаждаете, так сказать, огнем и мечом… Вот вы с гетманом Сапегой пришли в наши места. Ваши воины заняли дома наших крестьян, я слышал, и в боярской усадьбе встали на постой, никого не спросясь и ни копейки не платя хозяевам ни за стол, ни за ночлег. И я не удивлюсь, если теперь вы нам всем предложите сменить веру православную на католическую. Разве это проповедование? Простите великодушно, но это насилие.

Ксендз благожелательно улыбнулся:

– Если неразумный младенец причиняет себе вред, то разве не права мать, которая силой отводит его от края высокого крыльца, с которого он может упасть? Или от пылающего очага, к которому он тянет ручки? Спасать иной раз приходится и против воли того, кого спасаешь. Но потом, повзрослев и прозрев истину, тот возблагодарит тебя…

– Вы чисто говорите по-русски, – заметил отец Лукиан. – Выучили, чтоб просвещать неразумных русских?

– Но не мог же я, служитель церкви Христовой, прийти на вашу столь прекрасную землю, не зная как следует вашего языка! – воскликнул ксендз. – Как ни похожи польский с русским[55]55
  В те времена два языка действительно не так сильно отличались.


[Закрыть], это было бы неразумно. Скажу больше – это было бы неуважением к русским!

– Значит, давно готовились? – Батюшка в свою очередь улыбнулся. – Я так и думал, отец Януарий. Много слышал про клятвы вашего короля: мол, он идет на Русь не порабощать ее и не подчинять Речи Посполитой, но помочь нам, прекратить смуты и междоусобицы. И на Веру нашу никто не посягает… Более того: если станет московским царем сын короля Сигизмунда Владислав, он тотчас же примет православие… Но для чего тогда ксендзы учат наш язык? Вы же не один такой будете, да?

Поляк сокрушенно покачал тонзурой. Его мягкое, благообразное лицо выразило искреннее смущение.

– Мне тяжко это слышать, брат мой, – воскликнул он. – Ведь наша Вера, наша общая Вера – это Вера любви! Так неужели мы не сможем и не захотим понять друг друга? Вот уже много лет на вашей многострадальной земле царит смута, знать спорит из-за власти, меняются правители, бесчинствуют самозванцы… И ортодоксальная церковь не в силах это остановить! Более того, я знаю, что зачастую ваши оказываются втянуты в распри, принимают то ту, то другую сторону… Выживет ли государство, в котором такая шаткая власть и такая нетвердая в своей воле Церковь?.. И вот сюда приходит с могучим войском великий, справедливый монарх. Приходит, чтобы навести на этой земле порядок. Чтобы простой народ перестал страдать от бесконечных междоусобиц, разбойников и самозванцев…

– Не тот ли это Сигизмунд Третий Ваза? – Голос отца Лукиана был по-прежнему спокоен, но в нем чувствовалась отточенная сталь. – Не тот ли истовый католик, что, следуя завету папы Павла IV, устраивал сожжение книг на площадях? И правда ли, отец Януарий, что, согласно папскому индексу запрещенных книг, смертная казнь полагается у вас, католиков, не только за издание книг из того списка, но и за чтение?

– О, я вижу, вы гораздо больше знаете, чем можно ожидать от деревенского батюшки. Ваша информированность – кажется, такого слова в русском языке нет – просто пугает. Но я вам, конечно, отвечу. Индекс, о котором вы говорите, «Index Librorum Prohibitorum», был введен еще сорок лет назад, и у тогдашнего папы, да покоится его прах с миром, были на то свои причины. Но вот что меня удивляет… Вы говорите об этом, а не о том, например, что наш орден иезуитов, «Общество Иисуса», по всей Европе открывает школы для детей. Общедоступные. Для всех сословий. Для всех вероисповеданий. И школы эти, заметьте, бесплатные. Учат там грамоте, арифметике и закону Божию, но это просвещение для всех. Мы несем не только свет веры, но и свет знаний! Но вы, священник, человек, Богом призванный усмирять в людях гордыню, подавлять злобу, вы не хотите принять нас, как своих братьев! Почему? Потому что мы по-иному крестимся? Или что-то не так читаем в Священном Писании?

– Не что-то, а сам Символ Веры, – очень спокойно, но отчего-то загоревшись краской, ответил отец Лукиан.

– Символ Веры принимался Никейским и Константинопольским Вселенскими соборами[56]56
  Символ Веры — краткое изложение основы христианского вероучения. Составлен Первым Вселенским собором (г. Никея, Малая Азия) в 325 году; в 381 году расширен и дополнен Вторым Вселенским собором (Константинополь).


[Закрыть] более тысячи лет назад, – тем же мягким, печальным голосом ответил ксендз. – Значит, принят людьми, но не Богом… А люди ведь не безгрешны, вы же не станете с этим спорить? Господь никогда не говорил своим апостолам ни как должно совершать крестное знамение, ни как правильно строить храмы. Напротив, это мы взываем к Нему: «Per signem crucis de inimicis nostris libera nos, Deus noster»[57]57
  «Через крестное знамение от врагов наших освободи нас, Господь наш». – (лат.).


[Закрыть] и не спрашиваем совета, как нам правильно креститься. Мы все это долгие столетия решали сами. И если наши обычаи случайно разделились, то почему это должно разделять нас, едино верующих в Божественное Воскресение?!. Мы с вами живем в просвещенном веке, пан Лукиан. Не пора ли прекратить бесконечно думать о том, что нас разделяет, и вспомнить наконец, чем мы объединены? Верьте: мы, католики, несем мир на вашу землю!

– И святую инквизицию тоже? – тихо спросил батюшка. – И индульгенции за еще не совершенные, будущие грехи?

Ксендз всплеснул руками:

– О, вы очень умны, отец Лукиан. Я восхищаюсь вами. И буду тогда с вами полностью откровенным. Мы сами подчас творим ошибки, грешим, и, увы, служители церкви от простого монаха до кардинала – не всегда и не во всем безгрешны. Мы, увы, всего лишь люди. Вы знаете правду об индульгенциях? Их продажа началась в связи со строительством собора Святого Петра в Риме. И это вовсе не было, как многие считают, оплатой прощения греха! Индульгенция заменяла собой епитимью. Вместо того чтобы без толку стоять в церкви и бить поклоны, либо соблюдать длительный пост, либо скороговоркой три тысячи раз читать «Отче наш», грешник, осознав свой грех и раскаявшись в нем, должен пожертвовать церкви некую сумму… Это рационально – хотя такого слова в русском тоже нет. Благой смысл индульгенции был извращен врагами Церкви, которые и стали их продавать – собственно как отпущение грехов.

Такая же история и с инквизицией. Sanctum Officium[58]58
  Святая инквизиция. – (лат.).


[Закрыть] была учреждена когда-то как судебное и следственное заведение, чтобы защитить Церковь и христианские народы от нашествия ересей, от засилья чернокнижников, опасных и коварных. Это правда! И если порой инквизиция проявляет несправедливость в отношении кого-либо, то это лишь оттого, что среди множества врагов трудно обычному слуге Божиему бывает разобраться в обстоятельствах… Мы несем миру просвещение, культуру, и, само собою, это нередко встречает противление сил Зла.

– Значит, вы пришли просвещать нас, неразумных? – вновь улыбнулся отец Лукиан.

Отец Януарий не успел ответить. Позади собеседников послышался конский топот, возбужденные голоса и затем густой голос возгласил по-польски:

– Дорогу! Дорогу великому христианскому королю Сигизмунду!

– Наш король приехал! – возбужденно воскликнул ксендз. – Основное войско догнало войско канцлера Льва Сапеги. Значит, через несколько дней мы будем в Смоленске!

– Вы в этом так уверены? – Отец Лукиан, тоже поднявшись с поваленного ствола, тревожно смотрел на громадную конную толпу.

– Но, как я слыхал, бояре Смоленска счастливы встретить Его Величество и поднести ему ключи от города! – Голос отца Януария зазвенел от возбуждения. – Мы пришли не проливать кровь, а… А вот и король!

Король со свитой и следовавшей за ним конной хоругвью подъехал к поместью. Крылья, укрепленные сзади на кирасах у гусар, были заметны издалека. И хорошо слышны: при движении это крылатое войско сразу начинало трещать, как флажок на ветру. Как тысячи праздничных флажков.

Вокруг, возле изгороди и внутри двора, толпились крестьяне, которые при появлении королевского отряда смятенно шарахнулись в разные стороны. Однако никто не ушел: конные обступили их со всех сторон.

Внутри дома слышались шум и брань, но голоса стихли, и к Сигизмунду подтащили старика Колдырева. Кафтан на нем был измят и в нескольких местах порван, седые волосы встрепаны, кисть руки перемотана…

– Что же ты не встаешь на колени, боярин? – насмешливо спросил вельможа из королевской свиты. Он говорил по-русски чисто, совсем без акцента.

– Царя не вижу, – буркнул Колдырев.

– Что? Привыкай говорить, чтобы тебя всем было слышно, как это принято у шляхты, – прикрикнул на старика вельможа. – А не бормотать себе под нос.

– У, присосался, как пиявка… Переведи своему королю. Русский всегда готов упасть на колени – перед Богом и царем.

Старик продолжал стоять.

Король сделал жест, чтобы переводивший к нему наклонился, и быстро произнес несколько слов.

– Это хорошо, что ты заговорил о Боге, – сказал поляк. – Перекрестись – и прозреешь, увидишь истинного царя.

Старик молча сложил двуперстие и осенил себя крестом.

Справа налево.

– Пан помещик! – воскликнул вельможа, вновь обращаясь к старику Колдыреву. – Его Величество король Сигизмунд изволили спросить: христианин ли ты?

– Конечно, христианин, а то кто ж. Бусурман в Сущеве отродясь не водилось, – угрюмо насупясь, ответил отставной воевода.

– В доказательство, пан помещик, наложите на себя крестное знамение во имя Господа нашего Иисуса Христа.

Колдырев вновь осенил себя православным крестом. Вельможа брезгливо пожал плечами и обернулся к королю. Тот кивнул.

Толпа крестьян смотрела на все происходящее молча. Приумолкли и окружающие короля верховые.

– Не так, не так! Неправильно крестишься, русский… Но наш король милостив – он в третий раз спрашивает тебя: верный ли ты сын нашей матери – святой католической церкви? Его Величество вновь спрашивает, христианин ли ты, пан, или проклятый схизматик? Но сначала подумай, пан! Перекрестись как должно истинному христианину!

Рука старика вновь поднялась со сложенным двуперстием, и только пошла направо, как тотчас упала. Гром выстрела заставил толпу ахнуть. Картечь отбросила старика назад, он упал, раскинув руки, под одной из лип, среди которых так любил сиживать, один или с друзьями.

– Mater Dei, ora pro nobis…[59]59
  Матерь Божья, помолись о нас. – (лат.).


[Закрыть] – потрясенно прошептал отец Януарий и машинально перекрестился. Слева направо.

Король Сигизмунд снова подозвал своего переводчика, который отдал солдату дымящейся пистоль и принял из его рук новый, заряженный.

– Ну зачем же вы так, пан Пальчевский… – недовольно проговорил король. – Я бы не хотел начинать свое правление на этой земле с подобных… с подобных резких мер. И потом мне было о чем его порасспросить…

– Прошу великодушно извинить, Ваше Величество, – шепотом и с неизменной улыбкой ответил Пальчевский, – но вы плохо знаете русских. С ними иначе нельзя. Только кнут, с самого начала. Чтобы почувствовали твердую руку. Рабство у них в крови со времен монгольского ига.

Сигизмунд молчал, недовольно поджав губы.

– Вы знаете, что творится в их Москве, а все почему? – продолжать заводиться Пальчевский. – Нету на них сильного правителя, каким являетесь вы, Ваше Величество! – Он еще раз поклонился королю. – И доказать это необходимо прямо здесь и прямо сейчас. Времена Смуты прошли, наступает новая эпоха! Эпоха нового Порядка! Я писал вам, вы помните: Россия должна стать польским Новым Светом. Русских еретиков следует перекрестить и обратить в рабов, как испанцы поступили с индейцами. Использовать бескрайние просторы России, как испанский король использует бескрайние просторы Америки!

Сигизмунд ничего не сказал, выпрямился в седле и раздраженно отвернулся.

– Во имя Отца и Сына, и Святаго Духа! Прими, Господи, душу раба Твоего, новопреставленного Дмитрия, за Отечество и Веру Православную убиенного, прости ему все прегрешения вольные и невольные и сотвори ему вечную память!

С силой оттолкнув державших его под руки поляков, отец Лукиан метнулся к убитому, опустился на колени, закрыл старику глаза и молча осенил себя все тем же православным крестным знамением. И посмотрел снизу на верховых.

– Надеюсь, вы не будете убивать священника? – по-прежнему глядя в сторону, произнес король. – В конце концов, это его работа.

– Почему же, ваша милость? В конце концов, это моя работа. Эй, поп! Давай…

Пальчевский дулом пистоля показал, что священнику надо встать. А потом так же нарисовал в воздухе крест.

– Тебя, молодой человек, ждет ад. А тебя, твое величество, ждет Смоленск!

Священник перекрестился. Раздался выстрел. Батюшка завалился набок. Он глубоко вздохнул и вытянулся… Тела помещика и священника легли крестом.

Пальчевский сунул за пояс второй разряженный пистоль. Толпа застонала. Глухой ропот прокатился по поляне под вековыми липами.

– Крестьяне! – закричал, изо всех сил возвысив голос, Пальчевский. – Король Сигизмунд несет вам вольность! Не будет над вами отныне ни московитских помещиков, ни попов-еретиков!

– Изверги! – прокричал кто-то.

В воздухе что-то свистнуло, мелькнула тень, Пальчевский едва успел отклониться – и брошенный из толпы комок земли шмякнулся о ствол дерева.

– Вы видели, мой король?! – закричал Пальчевский. – Вот об этом я и говорил!

Солдаты, не видя, кто именно крикнул и кто кидал, наугад выволокли вперед пожилого, лысоватого мужика.

– Перекрестись, мужик. Да не ошибись! – В голосе Пальчевского звенела ярость.

Крестьянин как будто не понимая, что от него хотят, ошарашенно оглядывался по сторонам. И вдруг – увидел клубы черного дыма оттуда, где стояла церковь. И сразу – высокие языки красного пламени.

Нашарив на груди крест, мужик вытащил его, зажал в пятерне, поцеловал и, вперив глаза в польского вельможу, медленно совершил крестное знамение. Вновь – справа налево.

Вновь – выстрел, и вот на зеленой траве лежат дворянин, священник и крестьянин.

– Следующего! – в запале крикнул пан Пальчевский. Сигизмунд отъехал на несколько шагов.

Солдаты вломились в толпу. Раздались отчаянные вопли…

В этот момент прогремел еще один выстрел. Пан Пальчевский ахнул, взмахнул руками и рухнул с седла, затылком в натоптанную копытами грязь. Пуля вошла ему прямо в рот.

Теперь уже завопили поляки. Короля едва ли не стащили с седла, стали прикрывать щитами.

Кто-то указал в сторону барского дома. Из окна кабинета Колдырева еще вился белый пороховой дым.

Теперь солдатам было не до крестьян. Одни беспорядочно палили по дому, другие бежали туда, размахивая саблями… Но дом был пуст. Только странная белая птица ринулась из окна навстречу бегущим, громко крикнула и, сделав круг, умчалась прочь, в сторону леса, куда вновь вбежал Санька, прижимая к груди заморский пистоль.

Третьим выстрелом он попал.

Отдѣлъ 5
В круге первом (1609. Сентябрь)

У нас обет положен в дому у Пречистой Богородицы: за православную веру, за святые церкви, за царя и за царское крестное целование всем помереть, а Литовскому королю и его панам отнюдь не поклониться.

Из ответа смолян Сигизмунду III, 13 сентября 1609.

Королевская милость (1609. Сентябрь)

Фриц Майер осадил коня, не доезжая до берега Днепра. Здесь он оставался недосягаем для русских пищалей, притом исполинская крепость о тридцати восьми башнях просматривалась отсюда хорошо. Для человека с острым зрением не составляло труда разглядеть и сосчитать основные бойницы, определить их расстояние друг от друга… Для человека опытного в воинском деле несложно также было прикинуть, какая огневая мощь кроется за зубцами смоленской стены.

– А хороша фортеция, – буркнул немец, разглядывая твердыню. – Умно, очень умно…

Порыв ветра поднял вокруг всадника серую тучу пепла. Конь зафыркал, тряхнул головой. Фриц, тихо выругавшись, прикрыл нос платком.

Кругом него, сколько хватало глаз, расстилалось сплошное пожарище – выгоревший дотла смоленский посад. Лишь лес почерневших печных труб напоминал о том, что несколько дней назад здесь стояли ладные терема, на площади пестрели ярмарочные ряды, в посадских церквах шла служба… Все окрест было усыпано черными головешками и золой. Кое-где торчали остатки обугленных столбов, валялись не до конца сгоревшие бревна… Под ноги коню попадались синие от окалины железные скобы или стержни, прежде скреплявшие углы срубов.

А на другой стороне – новенькая крепость. Вокруг нее – открытое место. И не может быть, чтобы под стенами не прятались засады. Так что закладывать петарды будет весело. А именно в этой операции нынче ночью предстоит участвовать капитану польской армии Фрицу Майеру…

Да, ему, Фрицу, можно сказать, сказочно повезло. Отправляясь в Вильно, в ставку короля Сигизмунда, он, конечно, рассчитывал стать не простым наемником – не зря же исхлопотал себе офицерский патент! Но столь стремительного взлета своей карьеры ожидать никак не мог.

Правда, ситуация, в которой это произошло, Майера ошарашила. Приехав в польский город Вильно, молодой немец стал выспрашивать, как найти командующего войском, гетмана Жолкевского либо кого-то из его заместителей – попасть на прием к самому королю у него не было и в мыслях. Фрицу указали в сторону торчавшей из-за крыш двухэтажных домов ратуши:

– Там. Все там, на площади.

Ратушная площадь была полна народу. К изумлению Фрица, на ней шло настоящее потешное сражение! Какие-то люди, кто в воинских доспехах, кто без таковых, усердно рубились друг с другом, применяя, опять-таки, самое различное оружие: один был с саблей, другой со шпагой, кто-то тыкал в противника пикой… Голый по пояс верзила – литовский татарин, судя по бритой голове и усам – размахивал здоровенной палицей, испачканной кровью: надо думать, чью-то дурную голову она уже нашла…

– Что здесь происходит? – спросил на скверном литовском Майер стоявшего в стороне пожилого мужчину. – Они что, с ума все посходили?!

– Нет, господин, – усмехнулся литовец. – Это Его Величество король Сигизмунд решил устроить для своих рекрутов рыцарский турнир.

– Турнир?! – Фриц решил, что горожанин шутит. – Да разве турниры так проходят? Смотрите, они же искалечат друг друга!

О старинных турнирах, снискавших славу в истории Европы, Фрицу было известно достаточно. Нынешние бойкие сочинители, бывает, описывают рыцарские состязания как кровавые побоища, после которых с ристалища увозили полную телегу трупов… На самом же деле, Фриц знал, ничего подобного никогда не происходило: не то Европа быстро бы лишилась большей части отважных рыцарей. Турнир давал возможность показать свое мастерство, отличиться перед сюзереном (королем либо герцогом), завоевать симпатию дамы (хотя только ради этого доспехи надевали немногие). Конный бой сводился к тому, чтобы вышибить соперника из седла тупым деревянным копьем без наконечника, при этом самому сохранить на коне равновесие. Чтобы, не дай бог, кони не столкнулись, всадники скакали навстречу друг другу разделенные изгородью – каждый по своей «дорожке». Тут главная опасность была – неловко упасть в доспехах с коня, поэтому добрую половину времени предтурнирной подготовки рыцарь отрабатывал именно падение. Пусть каждое заканчивалось синяками и ушибами, но это лучше, чем сдуру на «дорожке» свернуть себе шею. Если бой шел на мечах – то биться заточенным оружием запрещалось под страхом смерти. Обычно использовали специальные турнирные мечи – того же веса, но абсолютно тупые. Или же надевали на меч специальный деревянный или кожаный чехол. Были и специальные – деревянные турнирные булавы. Конечно, удар даже зачехленным мечом или дубовой палицей мог обернуться переломом руки или ребра, а потому всегда рыцарь выходил на поединок в защитных доспехах: кольчуге со стальными пластинами, прикрепленными поверх толстой войлочной куртки, толстенными кожаными рукавицами, усиленными железными накладками, не говоря уже о шлеме с обязательной защитой для лица.

Турнирный доспех для конного поединка делали куда тяжелее боевого – в нем не нужно было подолгу скакать в седле или драться в поле, потому пускай лучше будет тяжелый, но надежный. Популярны были и пешие турниры, особенно среди небогатого рыцарства, тут не нужен был ни дорогущий доспех, ни стоивший порой целое состояние тяжелый турнирный конь.

Бывало, рыцари в раже поединка ранили друг друга, но смерть на таких ристалищах была исключительно редкой гостьей.

Фриц знал, что старинные турниры с их кодексом чести и определенной бутафорией отнюдь не были предшественниками дуэлей, ужасная мода на которые распространилась по Европе, выкашивая дворянское сословие. Дуэль происходила от судебного поединка, где сталь и смерть призваны были определить, кто из двоих, сошедшихся на рапирах, шпагах, а то и на боевых молотах или, упаси боже, пистолетах, виновен в преступлении… Тут ранение, а то и гибель участника как бы предполагается.

Но то – ужасные дуэли… А турниры – это просто маленькие потешные войны понарошку, проводимые по заранее оговоренным строгим правилам. Если бы Фриц был знатоком древней истории, то он привел бы другое сравнение: рыцарский турнир – это спортивное состязание, как древнегреческие Олимпийские игры. Только небольшое, и виды спорта на турнире особые – исключительно военно-прикладные. И вот в европейском городе, где к тому же собиралось войско, готовое вскоре (говорят, чуть ли не завтра) выступить в боевой поход, вдруг без всяких правил происходит варварское – иначе не сказать – побоище! Люди, столь необходимые Его Величеству королю Сигизмунду, – вдруг рубятся, как одержимые, рискуя остаться без рук, без глаз, а то и без головы… и происходит это, что непостижимо, перед светлыми очами самого августейшего монарха!..

Его Фриц приметил сразу. На широкой площадке ратушной лестницы красовался бархатный балдахин с золотыми кистями, окруженный толпой расфуфыренных придворных. Под балдахином, в кресле, восседал его величество Сигизмунд Третий Ваза. Король был увлечен зрелищем на площади.

Вблизи немца, выбившегося в первый ряд зевак, схватилась живописная пара. Литовский татарин с деревянной палицей, обитой железными скобами, к которому подступил, размахивая тяжеленной саблей, коренастый запорожский казак, осклабился от удовольствия: такой противник ему нравился. Несколько точных движений – и палица сперва выбила из рук запорожца-противника кривую казачью саблю, а затем рухнула тому на плечо. Раздались хруст сломанной ключицы и вопль упавшего. Добивать противника татарин не стал, – должно быть, этого все же необычный «турнир» не предполагал… Победитель осмотрелся, понимая, что охотников напасть на него, скорее всего, уже не найдется… и тут увидал – стоящего с усмешкой в первом ряду Майера.

Фриц был облачен в прочную стальную кирасу, а из оружия, кроме пистоля и шпаги, имел алебарду, купленную этим утром здесь, в Вильно, у кузнеца-оружейника. Город был полон наемников, и тот успешно сбывал плоды своего ремесла: мечи и сабли. Но вот алебардой владеть никто не умел, тут требовалось особое искусство. Кузнец очень обрадовался Фрицу и отдал ему грозное оружие за полцены, ворча, что профессионалы нынче перевелись, не то бы такую красоту у него с руками оторвали.

Кираса, стальной шлем и особенно алебарда, видимо, произвели на татарина неизгладимое впечатление. Не раздумывая долго, он ринулся к немцу и стал что-то ему орать, тыкая палицей Фрицу прямо в грудь.

– Ах ты ж, скот бритоголовый… – прошипел Фриц и, резко отбросив рукой от себя палицу, полуразвернулся, чтобы скрыться в толпе. Шестое чувство солдата управляло его телом быстрее, чем мозг думал. Не видя, но чувствуя замах соперника, Фриц, не оборачиваясь, резко с присестом ушел вправо, молниеносно уклоняясь от неожиданного удара и тут же, развернувшись, встретил новый взмах палицы лезвием алебарды, которую успел перехватить за середину древка.

Алебарда была мощнее и прочнее казачьей сабли, к тому же Фриц не дал противнику сделать полный замах. Сталь лязгнула о сталь, посыпались искры, и бритый зарычал от досады – немец не только отбил удар, но ухитрился еще и отшвырнуть верзилу ударом сапога в живот на несколько шагов.

– Пошел вон, я тебя не трогал! – заорал Фриц. – Охота вам сходить с ума – воля ваша, я здесь ни при чем!

– А-а-а! – заревел татарин и вновь замахнулся.

– Ну, ты сам того хотел…

Майер вновь уклонился от атаки и со всего размаху опустил обух алебарды на бритую башку. Мог бы развернуть и лезвием, чего ему, по правде сказать, очень хотелось, однако верзила был, как-никак, его новым боевым товарищем… Впрочем, удара обухом оказалось достаточно: бритый, не вскрикнув, рухнул замертво.

Фриц оглянувшись, увидел, что собственно на ристалище кроме него и еще двух бойцов саженях в пятнадцати – как раз между позорным столбом-пилатом и виселицей – никого нет: видимо он тут оказался к самому концу «турнира». По краям площади сидело и полулежало несколько раненых, подбежавший лекарь со слугами быстро оттащили уже пришедшего в себя татарина под мышки в сторону и ловко накладывали ему повязку на разбитую голову. Фриц увидел, что сам монарх смотрит на него и смущенно поклонился, пятясь задом к выходу с площади.

Но незаметно откланяться не удалось. Последние из оставшихся на площади наемников, судя по всему – венгры – вдруг набросились на него, решив, что Фриц решил претендовать на их место победителей этого турнира. Фриц положил алебарду и выхватил свою длиннющую испанскую шпагу. Шпага Фрица мало чем напоминала «парадку» Григория Колдырева. В основании, у искусно заплетенной гарды, полностью защищавшей кисть, лезвие было шириной более двух испанских дюймов[60]60
  Около 5 см.


[Закрыть]. Шпага была тяжелой, почти три с половиной испанских фунта[61]61
  Не менее 1,5 кг.


[Закрыть] и очень длинной – под четыре фута[62]62
  Более 110 см.


[Закрыть] клинка, при этом почти половина клинка от острия была остро отточена с двух сторон. Этой шпагой можно было не только колоть, находя щели в доспехах противника, но и отчаянно опасно рубить – почти как саблей. Венгры были вооружены своими традиционными саблями. Сам того не желая, Майер вдруг ощутил азарт: «Ах, вы так? Ладно же! Могу и я показать, чего стою!»

Венгры фехтовали грамотно, но Фриц оказался искуснее и, главное, быстрее – он не участвовал в турнире и был совершенно свеж. Несколькими ловкими выпадами он обезоружил одного, а другого слегка, неопасно ранил в правую руку…

Теперь внимание уже всех зрителей, от городских зевак до королевской свиты, было полностью приковано к дерзкому новичку в кирасе. Фриц стоял в центре площади, улыбаясь и отвешивая поклоны толпе и главным образом королевской «ложе». Сигизмунд, что-то неслышно приказал, повернувшись вполоборота назад, и вдруг на Майера одновременно наехали двое конных польских гусар.

Здоровенные крылья из птичьих перьев, торчавшие у них за спиной, могли кому-то показаться забавными… Но их палаши, длинные и явно не затупленные, улыбки не вызывали, и поляки, раззадоренные королевским приказом «обломать упрямца», насели на Майера с неподдельной яростью.

Оказавшись один против двух всадников, Фриц, чудом отскочив, быстро подхватил с земли алебарду. На тесной площади гусары кружились на конях вокруг себя, им было негде особенно развернуться и пустить коня на Фрица в опор, и это оставляло ему ничтожные шансы в невероятной схватке двух конных с одним пешим. Время от времени, когда те заходили с противоположных сторон, Фриц применял свой излюбленный прием: выставлял алебарду вперед и принимался кружиться, одновременно вертя перед собою смертоносным лезвием. Лошади храпели, оступались на брусчатке и противники отступали. Можно было вновь стать в позицию, чтобы сделать выпад.