Текст книги "Заххок"

Молитву заканчиваем, к двери идём. Занбур кричит:

«Главное забыли. Без этого, – верёвки со стола поднимает, – до Бога не доберётесь».

Спасибо, петлю на шею покойному Гиёзу не надевает. Наверное, тоже сострадание имеет…

Шокир рассказ Ёдгора прервал, из темноты, от двери, голос подал:

– Сострадание ни при чём. Если Гиёза с верёвкой на шее вести, он с петлёй свыкнется, смирится. А так у него какая-то надежда останется. Самое время – на него петлю надеть…

Неожиданная мудрость Гороха всех удивила. Мы переглянулись, Ёдгор рассказ продолжил:

– Выходим из кабинета, обувь надеваем. Почтенный Додихудо – в ичигах: ноги в калоши суёт. Я кое-как, шнурки не развязывая, ступни в туфли вбиваю. Покойный Гиёз на пол садится, чулки не надевает – до того ли ему! – сапог за голенище тянет, никак натянуть не может…

Занбур говорит грубо:

«Зухуршо ждать не любит. Зачем тебе теперь сапоги?» – Гиёза за шиворот хватает, рывком на ноги поднимает.

Покойный Гиёз во двор босым вылетает. С дэвом из-за сапог драться – честь ронять. За золотые ворота выходим. На улице народ толпился. Женщины и старики. Видят нас, волнуются, вздыхают. Позади народа аскеры стоят, боевики. С автоматами.

«У забора стойте», – Занбур командует, нас в сторону пихает.

Тем временем Зухуршо из золотых ворот выходит. Вах! Я глазам не верю. Зухуршо в камуфляж одет, на плечах у него огромная змея лежит. Как шарф, который афганцы на себя накидывают. Змея голову вытягивает, вперёд смотрит. Хвост шевелится. Змея в серых и чёрных пятнах, и камуфляж у Зухуршо тоже серо-чёрный, пятнистый. И кажется, что змея из плеч растёт. Стоит Зухуршо, перед народом красуется. Ноги широко расставлены, голова высоко поднята. Змей на плечах шевелится. Смотрю, военный мужик со стороны подходит. Впереди всех встаёт, подбоченившись…

На этом наш совхозный раис счёл необходимым вставить пояснение и перебил рассказ Ёдгора:

– Это, конечно, Даврон был. Говорят, он у Зухуршо военный начальник. Говорят, Зухуршо воевать не умеет. Вместо него Даврон воюет.

– Не знаю, – ответил Ёдгор. – Наверное, он. Другой не посмел бы на Зухуршо дерзко смотреть. Но я, стоя у ворот, о том не думал. Гадал, что с нами будет. Зухуршо кричит:

«Эй, люди! Надо зиёрат совершить – святой мазор Хазарати-Арчо посетить, мазору подношение сделать».

Военный мужик плюёт и уходит. А Зухуршо словно того не замечает, большими шагами налево вверх по улице направляется. Дэв покойного Гиёза толкает.

«Коммунисты, вперёд! – Нам с почтенным Додихудо кивает: – И вы тоже. Дружным коллективом – на зиёрат».

За нами весь народ тянется. Боевики посмеиваются, позади держатся. Чтобы народ не разбегался, наверное. За кишлак выходим, вверх по тропе подниматься начинаем. Покойный Гиёз впереди меня идёт, босыми ногами по острым камням ступает. Ноги медленно, с усилием переставляет, будто бурлящий горный поток – незримый, беззвучный – вброд пересекает. Будто по колено в смерти бредёт.

Я в спину ему смотрю и думаю: «Известно, что у человека две души – джон и рух. Какая из них из Гиёза через неподобающее отверстие выйдет? И что с другой станется?»

Рассказ Ёдгора мулло Раззак перебил:

– Джон в момент смерти к Богу поднимается. Рух на земле, остаётся… Но в такой миг о подобных вещах думать грешно.

От двери Шокир вновь голос подал:

– Это Ёдгор страх заглушал. О греховных пустяках размышлял, чтоб о страшном не думать.

Все, кто в мехмонхоне сидели, опять молча переглянулись. Кто б мог сказать, что Горох на столь тонкие мысли способен. Пришли мне на ум слова Хирс-зода, соловья Талхака:

 
С хрустальным кувшином убогий бурдюк не сравнится,
Но и в нём временами хрустальная влага хранится.
 

Ёдгор тюбетейку на затылок сбил:

– Не знаю. Может быть. Сейчас стыдно вспоминать, но в голове крутилось: «Рух или джон? А если обе выходят, то какая выйдет первой?» Долго идём, достигаем мазора Хазрати-арчо, где священное дерево стоит…»

И опять раис сердито прервал Ёдгора:

– Дальше говори. Мазор все знают.

Грубо сказал, но верно. Зачем объяснять то, что всем известно? Высоко в горах на каменном уступе одинокое дерево растёт. Арча, широкая, раскидистая. Чувствуется, что не простое дерево. Словно какая-то сила от него исходит, незримое сияние. Старики рассказывают, что некогда под ним останавливались святой эшон Курбон из Ёзганда. Бежали они из Тавильдары от тамошнего князька – шо, имени которого сейчас никто и не вспомнит. Шо послал вслед наукаров, чтоб те принесли голову эшона. Шейх в преклонных были годах, выбились из сил, сели под арчёй отдохнуть. Подоспели наукары, но арча прикрыла ветвями святого старца, воины мимо прошли, не увидели шейха. Эшон в благодарность благословили дерево. С тех пор священная арча ото всех болезней помогает. Каждый, кто посещает мазор или просто проходит мимо, непременно приносит подношение – дарит дереву белую или красную полоску ткани. Все нижние ветки увешаны цветными тряпочками, как новогодняя ёлка в русских домах на Новый год. По всему Дарвазу молва о мазоре расходится. Потому раис и сердился…

А Ёдгор, слова нужного раису в возражение не нашедши, продолжил рассказ:

– Около священной арчи останавливаемся. Справа народ толпится. Слева – Зухуршо. Посреди боевики стоят. Тот дэв, Занбур, что покойного Гиёза подгонял, нас в сторону толкает. Пятнистый Гафур сбоку от Зухуршо встаёт, глазами по окружающей толпе шарит. Кино, наверное, насмотрелся, где телохранители какого-нибудь президента стерегут. А Зухуршо от кого охранять? Вокруг – бабы, ребятишки да старики. Ещё один русский был. Сказали: корреспондент из Москвы. Говорят, вместе с Зухуршо приехал.

Зухуршо приосанивается, змея на себе поправляет, вперёд выходит.

«Люди Воруха, посмотрите на этого человека. Он хочет, чтобы старые времена вернулись. Желает, чтобы вновь народ от зулма, угнетения, страдал. Новой жизни помешать задумал. Но я на вашу защиту встал. Все планы этого человека, коммуниста, нарушил. И на ваших глазах его казни предам, чтобы не посягал он более на народное счастье и народную свободу».

Пятнистому Гафуру знак подаёт, тот покойного Гиёза выводит, возле священной арчи ставит.

Почтенный Додихудо к Зухуршо подходит:

«Старые люди рассказывали, что в Бухаре, когда в прежние времена человека на виселице казнили, прежде на шее надрез делали, чтобы душа могла через горло выйти. Окажите Гиёзу милость, таксир. Прикажите, чтобы ему горло надрезали».

Зухуршо усмехается:

«Теперь не старые времена…» – и Гафуру кивает.

Гафур верёвку с плеча снимает, расправляет, на шею Гиёзу петлю надевает. Покойный Гиёз выпрямляется гордо, голову высоко поднимает, кричит громким голосом:

«Люди Воруха! Лжёт Зухуршо. Я к нему за справедливостью пришёл. За защитой пришёл…»

«Пусть замолчит», – Зухуршо приказывает.

Гафур шею Гиёза, как борец, в захват берёт, горло сдавливает. Гиёз хрипит, замолкает.

Зухуршо кричит:

«Эй, осторожнее! Не удави его…»

Гафур захват ослабляет. Зухуршо второму дэву командует:

«Занбур, иди помоги».

Второй дэв к Гиёзу подходит, свободный конец верёвки принимает, вверх смотрит, в затылке чешет, верёвку измерять начинает – к плечу и вытянутой руке прикладывает, перехватывает, опять прикладывает. То на верёвку смотрит, то на дерево, будто что-то прикидывает.

«Эй, мудрецы, о чём задумались?» – Зухуршо сердится.

«Зухуршо, как быть? – второй дэв, Занбур, в ответ кричит. – На нижней ветке вешать, у него ноги до земли достают. Если на той, что повыше, верёвка коротка».

«Ещё одну подвяжи».

«Другие верёвки в конторе на столе остались».

«Эй, Занбур, ты что, в школе не учился? Геометрии не знаешь? Пусть он на нижнюю ветку залезет, а ты заберись повыше и верёвку привяжи».

Занбур конец верёвки в зубы берёт, подтягивается, брюхом на ветку ложится, а потом садится кое-как, ноги свесив.

Пятнистый Гафур захват отпускает, Гиёза кулаком в бок тычет:

«К нему лезь».

Гиёз на него смотрит, отворачивается. Гафур опять кулак заносит, но Зухуршо опять кричит:

«Пусть стоит, где стоит! На нижней вешайте».

«Как это?»

«А ты мозгами пошевели, если есть, чем шевелить».

Понимаю вдруг, что Зухуршо задумал. Желает, чтобы Гиёз себя унизил. Чтоб за жизнь цепляться стал, о достоинстве и чести забыв.

Тем временем Гафур приказывает:

«Эй, Занбур, слезай».

Занбур с ветки спрыгивает. Гафур конец верёвки у него берёт, через нижнюю ветку перекидывает. Петлю на покойном Гиёзе слегка затягивает, чтобы плотно охватывала, но не душила. Чилбур за свободный конец подтягивает, длину верёвки выбирает, несколько раз вокруг ветки обматывает. Вдумчиво работает, неспешно, деловито. Узел завязывает, конец закрепляет.

«Готово!»

Смелый человек, Гиёз, но сейчас смотрит как ребёнок, робко, растерянно. Однако страх пересиливает. Кричит громко:

«Эй, люди!..»

Я думаю: «Кому говорит, зачем? Старые люди, женщины, что они могут? Их удел – подчиняться, терпеть. Это он ко мне обращается. Я мужчина, я сильный…» Себя спрашиваю: «Разве ты мужчина, Ёдгор? Человека на твоих глазах убивают. Односельчанина. Ты стоишь, смотришь… Почему молчишь? Почему вступиться за него боишься?»

Ёдгор рассказ прервал и, помолчав, сказал:

– Это в моей жизни самый страшный миг был. Не потому, что казнь страшна. Нет, слабость свою ощутил. Как мне теперь себя уважать?

Мулло Раззак упрекнул:

– Нельзя так говорить, Ёдгор. И так думать грешно. Бог всё решает. Кому жить и кому умереть. И как умрёт человек – тоже он выбирает. Аллах тебя жизнью наделил, твоя обязанность жизнь беречь. Какое право имеешь судьёй себя ставить и судить, кому как умереть следует?

– Я не судил, – сказал Ёдгор. – Как мог судить? Последний час Гиёза наступил, а я и смотреть не могу, и отвернуться не в силах. Гиёз к людям обращается. Пятнистый дэв с ним рядом, сигнала ждёт. Занбур в сторону смотрит – туда, где женщины стоят. Наверное, молодых разглядывает.

Тем временем Зухуршо говорит:

«Во имя Бога… Омин».

Гафур головой согласно кивает: «Хоп», Гиёза по ногам с силой бьёт. Подсечку, как борец, проводит. Гиёз опору теряет, на верёвке повисает. Женщины разом: «Ох! Вайдод!» – кричат. Плачут, отворачиваются. Глаза рукавом закрывают.

«Эй, бабы! – Зухуршо кричит. – Всем смотреть! Кто смотреть не станет, тому плохо будет…»

Кое-как женщины опять к дереву поворачиваются, искоса, робея, на несчастного Гиёза, повисшего, смотрят. Сильный человек, Гиёз, упорный. На ноги встать пытается. Руки поднимает, за верёвку хватается. Ноги подтягивает… Встаёт! Лицо от натуги красное. Пальцы под петлю запускает, распустить силится.

Гафур опять мощную подножку ему даёт. Ноги из-под Гиёза опять вылетают, он на верёвке повисает, пальцы петлёй прижаты. Очень сильный человек, Гиёз. Опять ноги под себя подбирает, опять на ноги встаёт.

«Зухуршо, надо ему руки связать», – Гафур предлагает.

«Не надо, – Зухуршо смеётся. – Какой ты палвон, если с деревенщиной справиться не можешь? Может, в гуштин с ним поиграешь? Поберегись, Гафур, он ведь тебя поборет».

Сердится Гафур. Злится. Изо всех сил Гиёза по ногам пинает. Но Гиёз опять встать силы находит. Не удаётся Зухуршо его сломать, мужественно Гиёз за жизнь борется. До последнего вздоха. И вздохов не осталось, дышать нечем, но борется.

В это время Гафур второго дэва, Занбура, окликает:

«Кончай на баб глазеть. Помоги».

Занбур не понимает, смотрит тупо.

«Что делать?»

«Что делать, что делать! Ноги ему подними».

Занбур нагибается, правую босую ногу Гиёза подхватывает, вверх поднимает. Гиёз на одной ноге удерживается. Гафур по ноге бьёт. Несчастный Гиёз повисает, свободной ногой в воздухе шарит, опору найти не может. Руками за верёвку ухватиться пытается, верёвку найти не может. Трепыхается, бьётся, как рыба на берегу.

Я больше смотреть не могу. Глаза закрываю. Слышу, почтенный Додихудо шепчет суру Ёсин, которую умирающим читают. И ещё слышу – не то хрип, не то стон. Слышу, Гафур кричит:

«Крепче держи! Не отпускай».

Тишина настала. Глаза открываю, на арчу не смотрю. Зухуршо к нам оборачивается:

– Суд мой суров, но справедлив. Каждый по своим делам получает. Этот человек передо мной провинился, я его наказал. Ваше дело решу по справедливости. Отниму у Ёра пастбище. Вазиронцы не будут им владеть…

И мы опять не знаем, печалиться нам или радоваться. Кровью сердец оплакиваем несчастного Гиёза, а души ликуют из-за обретённого пастбища.

Зухуршо приказывает:

«Не снимать! Пусть висит. Старик из Талхака, ты понял? Не снимать. Это моё мазору подношение».

Ёдгор вновь замолчал, а вместо него закончил престарелый Додихудо:

– Через день разрешил. Передали нам его слова: «Повисел и хватит с него чести. Смердеть начнёт, святой мазор зловонием осквернять. Пусть талхакцы своего протухшего парторга забирают». Мы сняли, домой повезли…

Ёдгор спохватился и, не желая уступать роли рассказчика, продолжил:

– Да, домой везём. Едем, печалимся, Шер говорит:

«Двигатель не зря стучал. Войны испугались, теперь покойника везём».

И опять Шокир из темноты своё слово ввернул:

– Говорят и по-другому: «Когда телёнок умирает, корова дойной становится».

Поморщились мы, но никто Гороха не одёрнул, чтоб даже намёка не возникло, что неуместная эта поговорка может относиться к покойному Гиёзу.

Престарелый Додихудо сказал:

– Гиёз пастбище кишлаку вернул.

– Да, – согласился счетовод, – покойный Гиёз за всех жертвой стал.

– Не мы его в жертву принесли, – уточнил мулло Раззак.

Раис сказал:

– Скота уже нет. Поздно, поздно мы пастбище назад заполучили.

– Нужно его вазиронцам в аренду на год отдать, – предложил счетовод. – Всё равно их скот половину травы объел. Пусть за пользование нашим пастбищем часть нового приплода отдадут. Или деньгами можно взять.

– Приплодом лучше, – решил раис. – Да и маток бы несколько в придачу.

– Считать надо, калькуляцию составить надо, – сказал счетовод.

Начали спорить, судить да обсуждать, как вновь обретённым пастбищем распорядиться. И только я один выкрикнул бессмысленный вопрос, заранее зная, какой получу ответ:

– Почему?!

Все замолчали, удивившись. Я спросил:

– Мулло, скажите, как такое может быть? Почему один человек – злой, плохой человек, недостойный – может рая лишить другого человека? Хорошего, достойного…

Мулло Раззак сказал:

– Злой человек – тоже Божье орудие.

– Значит, тот человек, которого он рая лишил, не воскреснет? Не оживёт в Судный день, когда все правоверные встанут из могил?

– Увы, – сказал мулло.

– Но почему?! Почему?

– Не нам то знать.

И я зарыдал. Рыдал громко как ребёнок. Помимо моей воли вырывались эти слёзы.

– Эх, Джоруб, Джоруб, – сказал мулло. – Не плачь, успокойся. Грех сокрушаться, смирись. Такова судьба.

Но я не хотел успокаиваться. Не мог смириться. Я образованный человек: анатомию, физиологию, высшую нервную деятельность человека изучал и знаю, что души не существует. Но я горько плакал о том, что и душа моего брата Умара в момент смерти вышла не через нос, а улетучилась через неподобающее отверстие, и теперь мой бедный покойный брат никогда не достигнет рая.

8. Олег

Странное, двойственное чувство…

Никогда прежде мне не доводилось столь обострённо чувствовать материальность мира. Ярко освещённые горные вершины врезались в неистово синее небо. Холодный воздух сгущался в прозрачный ледяной коллоид. Под ногами незыблемо покоилась базальтовая плоскость, на которой высилась священная арча. Вещественность субстанции достигала максимального предела и, тем не менее, её плотность многократно возрастала в центральной зоне – там, где с ветки дерева свисал, касаясь ногами земли, труп повешенного.

И вместе с тем, окружающее казалось абсолютно нереальным. Стоя в одиночестве на опустевшей поляне, я слышал вдали смех боевиков, спускающихся по тропе. Видел, как солнце, будто обезумевший гиперреалист, обрисовывает узкими чёрными тенями каждый выступ, каждую трещину, каждый бугорок на каменных склонах. Студёный ветер холодил лицо и горло. Однако меня здесь словно не было. Я видел, слышал, осязал, сознавал, но сам отсутствовал. Мне чудилось, что я заглядываю в ущелье откуда-то из иной реальности…

В каком-то смысле, иллюзорное ощущение соответствовало действительности. Моё присутствие ничего не меняло. Ни на йоту не влияло на происходящее. Более того, я будто был отделён от здешних людей другим измерением. Они смотрели на меня и будто не видели. Как в фильме «Призрак». Мне даже не приходилось напоминать себе: это чужая страна, и я – посторонний…

Нелегко считать чужой землю, где родился, провёл детство, отрочество и… Нет, юность пришлась на Ленинград. После смерти отца мама переехала к бабушке и утащила меня из солнечного края в туманную северную Пальмиру. Пришлось нехотя врастать в холодную почву, заводить новых знакомых и друзей и скучать по старым. Я тосковал по свету, теплу, ярким краскам, пряным родным запахам, душевным людским отношениям. Катастрофически недоставало солнца. Особенно зимой. Четыре часа дня, а на улице темень глухая, как в полночь, фонари, слякоть…

Из-за ностальгии я после школы поступил на Восточный факультет и придумал утешительную формулу: «Таджикистан – родина, отечество – Россия». Правда, несколько лет спустя родина и отечество разбежались в разные стороны, а я оказался в роли дитяти из распавшегося семейства.

Так что ныне я на родине чужак. На мне нет ответственности за то, что происходит. В этом мире я только прохожий. Моё дело – наблюдать и не вмешиваться. Но сколько себя ни убеждал, на душе было по-прежнему мерзко. Казнь потрясла меня. Я снимал машинально, почти не глядя в видоискатель, и все же снимал. Съёмка была моим оправданием. Я не мог остановить казнь, а фотокамера как бы подтверждала моё право не вмешиваться. Мы, репортёры, – лишь свидетели, мы не участвуем в событиях, всего лишь фиксируем… Чрезвычайно удобно этим «мы» причислять себя к сообществу, в котором такая позиция не просто правило, но закон, и, следовательно, мне лично не в чем себя винить. Такова профессия. Я в Азии не прихоти ради…

В этом я лукавлю лишь отчасти. В Таджикистан меня действительно послала редакция газеты, и я был рад возможности побывать на родине и хоть как-то соприкоснуться с её судьбой в страшное время.

Война вспыхнула около года назад, в конце июня девяносто второго года. Именно вспыхнула – клише, несмотря на банальность, точно передаёт скорость, с какой разворачивались события. Война назревала исподволь на многотысячных митингах, и вдруг наведённое коллективное безумие в один миг выхлестнулось с душанбинских площадей и хлынуло в Вахшскую и Гиссарскую долины. Трудно описать, что началось. Бились между собой отряды полевых командиров, попутно уничтожая «соплеменников» противника. Боевые действия более всего походили на этнические чистки, несмотря на то, что и чистильщики, и жертвы принадлежат к одному этносу.

У таджиков обострённое чувство родины. Конечно, я тоже считаю Таджикистан своей родиной и испытал немалое волнение, когда самолёт из Москвы приземлился в душанбинском аэропорту, но вряд ли мои эмоции были столь же сильны и непосредственны, как у молоденького таджика, сидевшего в соседнем кресле. Глядя в иллюминатор на утреннее солнце, затуманенное пеленой городского смога, он прошептал восторженно: «Офтоби Тоджикистон». Солнце Таджикистана. Трудно передать, сколько в этих словах прозвучало ликования и благоговения.

То были чувства скитальца, истосковавшегося на чужбине. Хорошо выразил их последний бухарский эмир Алим-хан, бежавший в Афганистан и умерший в Кабуле. Говорят, он завещал выбить на могильной плите:

 
Князь на чужбине ничтожен как грязь,
Нищий, что умер на родине, – князь.
 

У себя дома таджик представляет родину несколько по-иному. Я впервые понял это, когда после второго курса приехал на практику в Таджикистан и стоял как-то с одним молодым пастухом на вершине горы. Внизу расстилалось прекрасное горное ущелье. Я не удержался и сказал спутнику: «Как красива твоя родина». Выспренность фразы отчасти извиняет её искренность и то, что по-таджикски она прозвучала достаточно коряво – язык в то время я знал намного хуже, чем сейчас. Под родиной я подразумевал все окрестные места, а, может, даже – весь Таджикистан. Спутник ответил: «Это не моя родина. Это Дараи-Шур, Солёное ущелье. Моя родина – в Дараи-Гургон, Волчьем ущелье», – и он указал на узкую долинку, видневшуюся в полукилометре.

Сельский уроженец ощущает себя таджиком лишь за пределами Таджикистана. При встрече с жителями соседних кишлаков, он ощущает себя талхакцем или ворухцем – представителем селения, откуда он родом. Выбираясь в область, чувствует себя представителем своего района. И так далее. Таджикские интеллигенты и прежде сокрушалась, что народ не сплочён в нацию, – время показало страшный результат этнической разобщённости. В гражданской войне те, для кого солнце восходит над Каратегином, уничтожали тех, для кого солнце восходит над Кулябом, а им отвечали тем же. Вырезали целые кишлаки, людей убивали с изуверской изобретательностью – заживо варили, разрубали на части, пробивали ломом грудину и заливали внутрь авиационный керосин…

Потери среди мирного населения подсчитать невозможно. Сейчас, когда на большей части территории пожар войны начал затухать, а его очаги переместились из долин на горные окраины, обнаруживаются все новые и новые захоронения. Иные трупы зарыты где-нибудь на краю хлопкового поля поодиночке или в братских могилах, иные завалены камнями в расщелинах, иных убитых унесли невесть куда горные воды, а тысячи и тысячи живых бежали в Афганистан, Узбекистан, Россию… Потому столь разнятся подсчёты количества жертв – от двадцати пяти до ста пятидесяти тысяч человек.

Я с ужасом следил за событиями. Издали. По газетам, радио и телевидению. Один мой товарищ, проживший в Таджикистане много лет, насмотревшись телевизионных репортажей, как-то воскликнул: «Мы-то всегда считали, что таджики – удивительно красивый народ! Мягкий, доброжелательный, трудолюбивый, весёлый. Откуда у них патологическая жестокость? Выходит, они совсем не такие, какими казались…» Он был несправедлив. Убивали не трудолюбивые и весёлые. Это их убивали. «А ты вспомни нашу гражданскую войну, – ответил я. – Лютовали не меньше, а то, пожалуй, поболее». Во время катаклизмов всегда всплывают на поверхность садисты, психопаты, прирождённые убийцы. А в Таджикистане на волю было отпущено ещё и немало преступников.

Не случайно, думаю, из кровавой круговерти выросла фигура народного вождя – вора в законе деда Сангака. По тому, что о нем известно, – фантастическая личность. Шесть судимостей и двадцать три года в заключении. Лет пятнадцать назад, выйдя в очередной раз на свободу, он встал за буфетный прилавок, и всяк уважительно звал его дядей Сашей. Буфетчика из ресторана «Лаззат», знали все в Кулябе. В начале войны о нем узнал весь Таджикистан, а после того, как кулябцы одержали верх, он стал первым человеком в стране. Формально Сангак – просто лидер Народного фронта, боевого объединения кулябцев. Однако это он на исторической сессии Верховного Совета страны, где избирали главу государства, стоял на трибуне в тельняшке и меховой шапке и грозил пальцем депутатам: «Мы уничтожим демократическую мразь в Таджикистане и доберёмся до России». Именно он, Сангак, а не новый глава государства, обратился к народу с телевизионным поздравлением, и народ понял обращение как указание на то, кто главный в стране. Впрочем, если не вдаваться в подробности, главу государства назначил тоже Сангак…

Ещё до начала войны я переехал из Питера в Москву – востоковедение стало никому не нужным – и чудом устроился в газету «Совершенно секретно». Меня командировали взять интервью у этого экзотического персонажа, рецидивиста и национального героя в одном лице.

«Ты, надеюсь, не думаешь, что дедушка Сангак гуляет сам по себе? – спросил шеф отдела расследований, когда мы обсуждали задание. – Дескать, стихийный предводитель народных масс».

Я ответил с законным апломбом выпускника Восточного факультета: «Традиция. В Азии такое случалось – разбойники становились правителями. Хоть в древности, хоть…»

«Это все романтика, – перебил меня шеф. – А на деле грубый экономический реализм. Есть по меньшей мере два фактора. Во-первых, криминальная система. Во-вторых, соседний Афганистан, гигантский комбинат по производству наркотиков. Прежние власти мешали транзиту. Было необходимо открыть канал. Вот тебе суть и причина войны. Криминалитет начал бучу и поставил во главе «народного движения» своего человека».

Я понимал, что он имеет в виду под криминальной системой. К началу шестидесятых годов в Советском Союзе возродилась почти полностью разрушенная в конце пятидесятых воровская традиция, и в недрах страны сложилось тайное криминальное «государство», управляемое своей собственной «командно-административной системой», чуть ли не точным подобием советской государственной машины. Вся страна была поделена на области, каждой из которых руководил как бы секретарь теневого криминального обкома – вор, уполномоченный «центром» вершить суд и закон на подвластной ему территории.

И все же эффектная гипотеза шефа была слишком примитивной. Криминальная система – лишь малая часть тех невидимых подводных течений, что перемещались под видимой поверхностью боев и митингов, затягивая в завихрения сотни и тысячи людей. Я было начал: «Вообще-то, такие масштабные события не сводятся к одной причине или паре факторов…»

Шеф оскорбился: «Олег, ты все же не алкаша у пивного ларька просвещаешь. Я сам десятка два резонов назову. Начиная от борьбы региональных кланов до битвы личных честолюбий и кровной мести. Дерутся из-за ресурсов – земли, хлопка, алюминия, золота… Но прежде всего из-за трафика наркотиков. Потому-то Сангак – ключевая фигура в событиях. Точнее, ключ к ним, который ясно показывает, кто заказывает музыку. Постарайся побольше об этом раскопать».

Меня самого больше интересовало не тюремное прошлое вождя, а то, как он возвысился. Даже если Сангака и вправду выдвинула уголовная система, у него должно было, помимо того, иметься право на высокое положение, а в Средней Азии таким правом обладает лишь «белая кость». Простолюдины народными вождями не становятся. Конечно, при советской власти наверх прорвалось немало людей безродных, но то были иные условия и иное время…

Я прилетел в Душанбе и договорился с Сангаком по телефону. Оставалось добраться до его штаба. Я отправился на автовокзал, не особо рассчитывая на успех. И удача! Между Душанбе и Курган-Тюбе курсировали рейсовые автобусы. Не нарядные лайнеры советских мирных времён, а какие-то дряхлые раздолбанные рыдваны, но и на том спасибо.

До войны я бывал в Курган-тюбе, древнем городе, который не выглядит ни древним, ни восточным. В центре – невысокие, в три-четыре этажа, здания. На периферии – микрорайоны, заводы, фабрики, мастерские, автобазы, частные домики. На дальних окраинах – глиняные кибитки. Обычный советский областной центр, зелёный и очень уютный, как большинство городов в Таджикистане.

Осенью прошлого, девяносто второго года, от уюта не осталось и следа. По описаниям очевидцев, Курган-Тюбе отдалённо напоминал Сталинград: дымящиеся, разрушенные дома, безлюдные улицы, кучи мусора, покосившиеся столбы электропередач, сожжённые автомобили… Город несколько раз переходил из рук в руки, и наконец в конце сентября кулябцы из Народного фронта разгромили отряды оппозиции и взяли контроль над Вахшской долиной.

Полной разрухи я не застал. В центре города мостовые и тротуары были относительно чистыми, а о войне напоминали лишь отдельные, разрушенные войной здания. По улицам брели редкие прохожие с тревожными и озабоченными лицами. У закрытых хлебных магазинов терпеливо дожидались открытия толпы горожан.

В вестибюле гостиницы за стойкой восседала восточная красавица средних лет, полнотелая, густо набелённая, ярко нарумяненная. Её виски украшали чудовищного размера локоны в виде полумесяца – так называемые «зульфы», воспетые не одной сотней восточных поэтов. Моё удостоверение не произвело на неё впечатления. О знаменитой газете в Курган-Тюбе даже не слыхивали. Я любезничал с красавицей, когда в гостиницу ввалилась команда телевизионщиков. Я узнал одного из них – высокого парня в куртке «сафари». Это был Джахонгир Каримов. Знакомы мы не были, я лишь следил за его военными репортажами в «Новостях» по росийскому телевидению.

С улицы донёсся выстрел. Стреляли совсем рядом, напротив входа. Восточная красавица не дрогнула. Я обернулся. Телевизионщики спокойно возились со своим хозяйством. Джахонгир поймал мой встревоженный взгляд.

– Выхлоп. Грузовик проехал.

Пока я придумывал шутку, чтобы скрыть смущение, он понимающе улыбнулся и кивнул на мой кофр:

– Коллега?

– Вроде того.

Я шагнул к нему и назвался. Подошли два спутника Джахонгира.

– Ахмад, – представился долговязый, оператор, судя по камере в руках.

– Он наш Би-би-си, – пояснил, ухмыляясь, второй.

И без объяснений было понятно, что он шофёр съёмочной группы. Я давно заметил (а в Таджикистане это проявляется особенно ярко), что всех водителей окружает особый ореол значительности. Кого бы ни возил шофёр, он всегда держится немного в стороне, словно бессознательно подчёркивая свою второстепенность, социальную подчинённость и, вместе с тем, превосходство над пассажирами. Но эти трое выглядели сплочённой, дружной командой.

Мы пожали друг другу руки, и Джахонгир спросил:

– Бывал прежде в Таджикистане?

– Приходилось. Сейчас приехал к Сангаку, взять интервью.

– Олег, оказывается, вы наш конкурент, – сказал Би-би-си. – Мы тоже Сангака снимать будем. Завтра утром он в Пяндже с беженцами встречается.

– Мне на сегодня назначил, – сказал я. – На два часа.

– Подброшу тебя в штаб, – сказал Джахонгир. – Надо туда заглянуть, разведать, что и как. Подожди, только аппаратуру в номер закинем.

Я взял у красавицы ключ, перекинул кофр с фотокамерой через одно плечо, сумку через другое и подхватил с пола моток кабеля.

– Олег, не берите! Тяжело. Мы сами отнесём, – всполошился Би-би-си.

– Да, ладно… Помогу, – и я потащил кабель к лестнице.

Штаб Народного фронта размещался в здании бывшего обкома партии. Мы вошли в просторную приёмную, обставленную с провинциальной обкомовской роскошью. Слева – дверь, обитая, как принято, стёганной кожей. Рядом стол, а за ним – молодой человек в аккуратно отглаженном камуфляже. Адъютант или секретарь. Поодаль ждали приёма просители: крестьяне окрестных сел, горожане, старухи… Народный фронт – единственная реальная власть в городе.

Мы подошли к столу адъютанта. Он встал и не без энтузиазма, но с достоинством пожал руку Джахонгиру. Репортёра в штабе хорошо знали. Я протянул редакционное удостоверение. Адъютант внимательно его изучил, вышел из-за стола и скрылся за кожаной дверью. Вскоре вернулся: