Текст книги "Заххок"

Ящер сверкнул металлом:

– А хуля.

– Вот и ладушки, – сказал Даврон. – Прижми свои машины влево. Пропусти колонну вперёд. Всё. Поехали.

Мы вернулись в УАЗик. Я спросил:

– Зачем ты их взял?

– Зухуровы игры, личная охрана, – буркнул Даврон. – Алик, шуруй назад, к замыкающему.

«УАЗ» двинулся задним ходом, замер, пережидая, пока «Волга» втянется в колонну, и подкатил к последнему грузовику, кузов которого был заполнен грузом наполовину. В задней части расположились бойцы охраны.

Даврон распахнул дверцу и позвал:

– Эй, Фазыл!

Здоровенный рябой парень перегнулся через борт.

– Они пойдут за тобой, – сказал Даврон. – Засечёшь неладное, бей из эр-пэ-гэ.

Вскоре караван углубился в горы. Пейзаж непрестанно менялся, словно кто-то складывал из камня гигантский оригами – движение автомобиля перегибало пространство, ломало его, расправляло, растягивало за концы, разглаживало и вновь перегибало, и всякий раз на мгновение возникала новая объёмная панорама. Горы двигались. Одни вершины поднимались, другие опускались, боковые ущелья раскрывались и схлопывались, скалы выступали к дороге и отступали назад…

Даврон молчал, насупившись. Алик вдруг сказал:

– Корреспондент, ещё загадку разгадай. Внутри огонь, снаружи холод, кипящую воду в него наливают – лёд получается.

Отгадать я не смог.

9. Андрей

Убил бы! Сил нет терпеть, как Бахша над матушкой изгаляется. Чего она хочет? Чего добивается? Я ей прямо сказал:

– Мы вообще отсюда нах свалим!

Матушка неподалёку была и услышала. Бахша ушла, матушка говорит:

– Андрюша, сынок, ты мне обещал не грубить. Неужели трудно держать себя в руках?

Ну, блин!

– Это Бахша нас в руках держит. Как негров на чайной плантации. Я к ней в рабы не записывался.

А матушка:

– И с каких это пор ты себе позволяешь грязные выражения? Да ещё при женщине…

Я сам пожалел, что с языка сорвалось. Но неужели мама не может хоть в раз в жизни промолчать и не упрекать? Всегда одно и то же: «Мой сын не имеет права выражаться. Андрей, ты же культурный мальчик. Из библиотеки чуть ли не каждый день новую книжку приносил…» Я объясняю: «Мама, на улице все ребята так говорят». – А она: «Тебе, наверное, кажется: если будешь разговаривать, как хулиган, то тебя будут считать сильным и страшным. Уверяю, что ошибаешься». А я не согласен. Где-нибудь в другом месте буду говорить по-другому. Я умею. А здесь всё-таки не райский сад…

Я нарочно. Ей, Бахше, назло. Как-то раз пацанёнок, сынок её Мухиддин, выругался, а Бахша услышала. «Подойди». Пацан испугался до усрачки, но подошёл. «Высунь язык». Он высунул. Бахша из воротника платья вытащила иголку, длиню-ю-ю-щую, и – ему в язык. Проткнула насквозь. Он полдня с иголкой в высунутом языке прокантовался. Но мне она хрен что сделает. Я ей не сын. Я ей никто. И она мне никто.

Матушка:

– Андрей, дай мне слово никогда с ней не препираться.

А Бахша? Ей можно?!

Последний раз – это ещё до того, как намылилась выдать Заринку за овоща, – она как с цепи сорвалась. День такой был, что всё из рук валилось. Матушка совсем из сил выбилась. Я просил: «Посиди отдохни». «Нет, Андрюшенька, работать надо. Нам вон сколько надо сделать… А времени мало осталось. Ты же слышал, что они говорили. С севом нельзя опаздывать».

И тут она на поле заявилась. Злая как собака. И начала вонять: «Почему мало сделали? Ты, Вера, лентяев вырастила…» Целую бочку говна на матушку выплеснула. А мне что, терпеть, когда Бахша мать полощет? Тоже сказал ей пару ласковых. И понеслась атомная война двадцатого века. Всё в руинах, и никого в живых. Одни обугленные трупы.

Я, когда она ушла, сказал матушке:

– Почему ты разрешаешь грубо с собой обращаться?

– Андрюша, милый, они нас приютили…

– Спасибо! Теперь кланяться и молчать в тряпочку?

– Мы не имеем права жаловаться и что-то требовать. Они дали нам кров. Они нас кормят…

– Кормят?! – Я схватил её руку и повернул ладонь кверху кровавыми мозолями. – Вот что нас кормит! Мы тут как в ГУЛАГе.

Матушка сказала:

– В этих местах все люди так работают. Иначе не выживешь.

– А я не желаю…

Мне не трудно. Даже нравится камни ворочать. Если б ещё Бахша над матушкой не измывалась. Но это у неё порода такая. В папашку своего пошла. Приволокся он вчера, когда у дядьки в мехмонхоне родичи собирались. Нашего деда тоже вывели. Он после смерти отца сильно сдал. Не знаю, какой прежде был, но сейчас совсем слабый. Жалко до слёз. Клёвый у меня дедушка. Обидно, что раньше с ним не общались. Иной раз меня за руку берёт и шепчет: «Эх, Андрей, Андрей…» Понятно, отца вспоминает… В общем, деда из его комнаты выволокли, усадили на почётное место – глава семейства. А какой он глава?! Всем Бахша заправляет.

Шокир, урод кривобокий, тоже припёрся. Почему его впустили, я не понял. Из вежливости, что ли? Это же заседание совета старейшин, вход по членским билетам, а он вообще не из нашего кауна. Дядька говорит, он нутром чует, в каком доме угощенье наклёвывается.

Я, понятное дело, у двери примостился. Где и положено вьюноше. Чай подтаскиваю и всё такое. Кайфово ощущать себя в команде высшей лиги, хоть и сидишь на запасной скамье. Наш каун – звучит гордо, а? Это тебе не кружок авиамоделистов. Клан, община, большая семья. Сила. Поддержат, защитят, помогут. Только Бахшу почему-то окоротить не хотят. Или силёнок не хватает? Может, на самом-то деле бабьё руководит, а старцы просто бороды оглаживают. Для виду…

Ну, в общем, они для разгона о том-сём покалякали, и её папашка спрашивает:

«Обрезание когда делать будете?»

Дядька вроде как смутился:

«Сами знаете, время тяжёлое. Недавно вашего зятя схоронили. Большие расходы понесли. Обрезание нам не потянуть».

Папашка головой неодобрительно качает.

«Всё равно непорядок. Надо обрезать».

Я не сразу догнал, о чём они. Наконец дошло – обо мне. Пипиську мне подстричь собираются. А мне это ни к чему! Пусть растёт, как росла. Моя она, личная. Они-то её в общее хозяйство зачислили. Типа, общественная она, они ею и распоряжаются. Для всеобщей пользы. Но я их к своей не подпущу, пусть лучше голову отрежут. Едва-едва сдержался. Распирает, но глаза опустил, сижу, скромно молчу. Будто не обо мне говорят. Решил деда не подводить. Чтоб ему глаза не кололи: внучок, мол, у тебя некультурный… Дядька-то даже ухом не повёл. Мог бы и вступиться…

А кривобокий стал докапываться:

– Ты почему необрезанный? Ты кто? Русский или таджик?

Меня такие вопросы заколебали. Какая вообще на хрен разница? Прежде я вообще об этом никогда не думал. У нас в Ватане не поймёшь, кто есть кто. Кого только сюда не ссылали. Поволжских немцев, корейцев, раскулаченных русских. Мы с Заринкой свободно болтали по-таджикски, да и по-узбекски чуть-чуть. Я и не знал, что мы какие-то другие, пока один узбечонок не стал меня дразнить:

«Урус, урус, катинга папирус».

Это по-узбекски: русский, русский, в жопе папироса. Я его слегка отмудохал, а вечером стал спрашивать у матушки, кто мы такие. «Русские, сынок… Кто ж ещё?» Фамилия у нас с сестрой – по матери: Белодедовы. Это я узнал, когда в школу пошёл. А дома, с тех пор, как себя помню, мать читала нам русские сказки, Гоголя, Пушкина, Кольцова. И отец, когда приходил, тоже по-русски с нами говорил. Не знаю, почему… Если бы он со мной по-другому… Не знаю, может, я бы себя таджиком считал. А теперь мне всё равно. Теперь, когда спрашивают: «Кто ты?» – всегда отвечаю:

– Человек.

И кривобокому это же сказал. Он кривые зубы оскалил:

– У человека разум есть. А ты, если разум имеешь, понимать должен: просто людей не бывает. Таджики есть, узбеки есть, татары есть, евреи есть, русские…

– А таджики и узбеки – они кто? Люди?

– Э-э, голову не морочь. Конечно, люди. Мусульмане. А ты почему не мусульманин? Может, еврей?

Я не выдержал и огрызнулся:

– А что, если русский, скажете: «Уходи на свой Россия»?

Понятно, не надо было этого говорить. Все замолчали. Сам знаю, со старшими нельзя так. Если бы я в другой компании такое ляпнул, меня бы старики с кишками сожрали. А тут, при деде как бы неприлично… По штату, Джоруб должен отругать. Я, конечно, дядьку в неудобное положение поставил, но он сам виноват! Никак за меня не вступился. Но и при всех отчитывать не стал. Только перекосоёбило его, и он проворчал:

– Э-э-э, Андрей…

Не одобрил, значит. А кривобокому сказал:

– На яблоне груши не вырастают. Отец – таджик, значит, и парень – таджик. Как по-другому может быть?

Выручил меня Сангин. Это тоже какой-то родич. Он недавно в Калай-Хумбе побывал. Решил тему сменить.

– Русские, таджики… Раньше проще было. Теперь кто что поймёт… В Калай-Хумбе большая борьба идёт. Хотят, чтобы русские пограничники ушли. У них теперь новый комендант. Про прежнего люди разное говорят. Не знаю, правда или не правда. Новый комендант, рассказывают, справедливый мужик. Откуда-то прислали. Маркелов его зовут…

Меня будто подбросило:

– А имя как?

Мужик этот, Сангин, на меня покосился – кто ты такой, чтобы в разговор старших встревать, да ещё перебивать? – но всё же ответил нехотя:

– Имя ему – Маркелов.

– А в Пяндже он служил?

Он прикинулся, что вопроса моего не слышал. И они пошли о своём гундеть.

А я стал думать: неужели, дядя Маркелов? Если из Пянджа, то наверняка он. Отец когда-то, тысячу лет назад – нас с Заринкой ещё и в помине не было – работал в Пяндже, в больнице. Сделал одному офицеру-погранцу операцию. В общем, от смерти спас. И они с этим погранцом закорешились…

Полночи я представлял, как мы до Калай-Хумба добираемся, как дядя Маркелов нас на самолёт сажает и всё такое. Но решил: надо подготовиться. Утром собираемся на поле, Бахша приплыла. Постояла, постояла и сквозь зубы:

– Вера, на кухню иди. Сегодня обед будешь готовить.

Нет, чтоб по-человечески сказать. Попросить вежливо. Нет, приказывает, как служанке. А хо-хо не хо-хо? Я ей так прямо и сказал:

– А вы не приказывайте.

Она скривилась:

– Детей, Вера, воспитывать не умеешь, – и свалила.

Заринка как огонь вспыхнула:

– Дурак ты, Андрей! Идиот, балда! Зла на тебя не хватает… Ты что, не понял?! Она мириться приходила. Показать, что признала маму. В хозяйство её допускает… А ты?!!

– В хозяйство? Как же! Чтоб матушка на кухне, как Золушка хрячилась! А она чтоб над душой стояла и помыкала. «Вера, туда иди… Вера, то принеси… Эй, Вера, почему ничего не умеешь? Может, у тебя руки кривые?..»

Зорька сощурилась ехидно:

– Ах, ах! Гордость его заедает. По-твоему, лучше, чтобы мама каменья ворочала?

Матушка:

– А ну, прекратите! Я, по-моему, ещё в состоянии сама решать, что для меня лучше.

Заринка кричит:

– Мамочка, он же всё, всё испортил!

Матушка:

– Андрей вёл себя недопустимо. Мне за него стыдно… Но он прав, Зарина. Мне легче камни ворочать. Намного легче, чем с ней целый день в четырёх стенах…

– Ну почему, почему?! Она же…

– А ты сама сообрази…

Вроде не знает! Я-то знаю. Матушка простить Бахше не может, что та хочет сеструху за овоща отдать. А сеструхе хоть бы хны. Она о своём:

– Едва-едва всё стало налаживаться… И тут – он выскакивает. Зачем ты тёте Бахшанде нагрубил?! Разве не знаешь её? Теперь сызнова начнётся…

Я говорю спокойно:

– Не начнётся. Мы отсюда свалим.

– Куда?!

– В Калай-Хумб.

– Н-у-у-у, опять! Ты, братец, вообще умеешь реально на вещи смотреть?

Я от неё отвернулся, говорю матушке:

– Мама, я точно выяснил. Это тот самый Маркелов. Тот, с которым отец дружил. Нам бы лишь как-нибудь добраться до Калай-Хумба…

– Вот именно, – сеструха язвит, – как-нибудь…

Я говорю:

– Мама, есть короткая дорога. В обход, минуя нижний кишлак. Мне один парень объяснил. Не по шоссе, через горы. По тропе.

Сеструха язвит:

– И ты, конечно, эту тропу найдёшь.

– Найду. Он мне подробно растолковал.

– Заладил как попка: объяснил, растолковал… Мама, не слушай его!

– Сказал, найду – значит, найду.

– Ты у нас, Андрюшенька, юный следопыт. Соколиный глаз. Все тропы на свете отыщешь. А тебе хоть пришло в голову, как мама пойдёт? Знаешь, кто по этим тропам карабкается? Женщины, да? То-то! Одни мужики – охотники, чабаны разные… Скажи, крутая ведь тропа? Скажи. И не ври!

Я говорю:

– Знаю, почему ты из кишлака уходить не хочешь. Женишок завёлся. Овощ недозрелый…

– Ты сам овощ! Карим – нормальный парень. И никакой не жених! Я вообще замуж не собираюсь. А если и выйду, может быть, когда-нибудь, то только за русского.

– Посмотрим, посмотрим… Оставайся! Бахша тебя на верёвке отведёт.

– Ещё неизвестно, кто кого водить будет.

– Ты, что ль, её?! Бу-га-га-а-а!

– А ты чего заюлил, когда я про тропу спросила? Крутая ведь тропа?

– Пройти можно.

– Нет, прямо скажи. Крутая?

Тут матушка вмешалась:

– Зариночка, мать у тебя не стеклянная. Если нужно, я…

– Не нужно, не нужно!

– Ах, не знаю, – матушка сказала. – Может быть, и нужно… Простить себе не могу, что вас сюда затащила. Поверила Джорубу, что в кишлаке безопасно. Теперь просто не представляю, как быть…

Заринка гундит:

– Мамочка, неужели сдашься? Ведь если мы сбежим, то окажется, что Бахшанда победила. Выйдет, что она во всём права. Что мы чужие…

– Да, Зарина, – сказала матушка. – Мы действительно чужие. У них своя жизнь, у нас – своя.

Сестрица:

– А если даже и чужие, всё равно нельзя уходить. Получится, что мы сбежали… Не выдержали, проверки не прошли.

– А кто проверщик-то?! – спрашиваю. – Это Бахша, что ли? Да кто она такая, чтоб проверять?

А сеструха:

– Ты, Андрюшка, как хочешь… Я никуда не пойду. В любом случае останусь. Это ты всегда отовсюду убегаешь.

– Дети, – сказала матушка, – не ссорьтесь. Нам действительно лучше уйти. Не представляю, что мы будем делать в Калай-Хумбе, но всё лучше, чем терпеть постоянные унижения…

Вот так-то люзда на правду вышла!

Собрались мы в один миг. Покидали манатки в сумки и стали прощаться. Дед прослезился. Дильбар пригорюнилась. Охи-вздохи-поцелуи. Бахша стояла как столб, глядела в сторону. Присутствовала! Дядька был в отлучке, где-то в горах. Дильбар причитала:

– Дядя ваш… огорчится… обидится…

Пацанёнок, Мухиддин, потащился было за сестрицей:

– Заринка-а-а, не уезжай… Заринка-а-а, останься…

Но Бахша цыкнула, и он юркнул в какую-то норку.

Соседки набежали. Матушка всем объясняла:

– Срочные дела в городе… Очень срочные… Неотложные…

Соседки вздыхали:

– Как же доберётесь? Теперь опасно…

– Соседка, зачем нас покидаете?

– Вера-джон, возвращайтесь скорее…

Насилу вырвались. Толстуха-соседка выплыла на улицу и бросила нам вслед горсть муки:

– Белого вам пути!

Точняк! На свободу с чистой совестью. Мы своё отмотали. Перешли мост, вышли на дорогу. Долго ждать не пришлось. Из-за поворота дороги, как из засады, выскочила машина. Фургон с красным крестом на борту. Скорая помощь. Матушка радостно замахала рукой. Фургон промчался мимо. Я мельком увидел в окне бородатую рожу с зелёной повязкой на лбу и торчащий ствол автомата.

– Мама, не останавливай!

Но фургон лихо затормозил, проехал юзом и встал. Вываливают оттуда три урода в камуфляже. Один – длинный, худой, как глист. Другой – бородатый, в бронежилете. И пацан колхозный, прыщавый. Вразвалочку к нам идут.

– Ворух, да? Давай садись.

– Спасибо, – лепечет мама. – Сейчас Джоруб подъедет… На машине… Мы его ждём…

Бородач в бронежилете ухмыляется:

– Мамашка, зачем Джоруб? Мы лучше довезём.

Глист укоризненно цыкает:

– Рембо, почему «мамашка» говоришь? Молодая женщина, да. Красивая. Учительница, наверное? В кишлаке муж, да?

Прыщавый в сторонке мнётся. А Рембо с мамой, как кошка с мышкой играет.

– Мамашка, муж не приедет. Бросил тебя муж. Такую красавицу на дорогу одну отпустил. Теперь пешком пойдёшь. Девочку жалко. Совсем молодая девочка. Слабая…

На меня – ноль внимания. Типа, меня вообще нет.

Они повыдрючивались, а потом Рембо маме – нарочито громко, словно она глухая:

– Не хочешь ехать?!.. Хай тогда, мамаша!.. До свидания!..

И граблю тянет, типа, прощается. Мама поколебалась, но руку ему подала. Он долго не выпускал, тряс, лыбился – кайфовал от маминой растерянности. Отпустил. И сунул Заринке грязную клешню:

– Хай, девочка. Тоже до свидания.

Зарина глянула на него, как тигра, отвернулась. Он ухватил её за руку.

– Э, девочка, мамашка не хочет. Ты с нами поедешь…

Я крикнул:

– Отпусти! – и кинулся на него.

Он чуть отступил.

– Герой, да?

И сунул мне в поддых стволом. Я с налёту наткнулся на железку, задохнулся, согнулся и смутно увидел, как Зарина яростно набросилась на Рембо с кулаками. Глист схватил её и потащил к машине.

Рембо шагнул ко мне и коленом ударил в лицо. Я упал. Перед тем, как потерять сознание, почувствовал, будто сквозь сон, что Рембо бьёт меня ногами.

10. Олег

Статус журналиста – аналог защитного скафандра, в котором корреспондент спускается в иной мир. Так, во всяком случае, мне прежде казалось. Ещё одна иллюзия, рождённая затишьем доперестроечной жизни и магической властью советской прессы.

Трещина в моем иллюзорном скафандре появилась сразу по приезде в Ворух, в первый же вечер, когда стали размещаться на ночлег. Дружину Даврона и присоединившуюся к отряду шпану поместили в сельской школе, выкинув из классов во двор столы и парты. Пару школьных столов дружинники тут же расколотили на дрова и принялись готовить на костре ужин. Даврона уложили спать в роскошной мехмонхоне. Я удостоился гораздо меньшей чести. Поместили, правда, в господском доме, однако не в отдельной комнате, а вместе с челядью – двумя личными телохранителями Зухуршо. Таков, стало быть, ранг репортёра в его глазах…

Впрочем, этот расклад предоставил случай понаблюдать за парочкой своеобразных экземпляров местной биополитической фауны в их естественной среде. Телохранители огромны, облы и… не определил ещё, к какому виду их следует отнести. Нечто среднее между гориллой, троглодитом и йети. Старший из них, Гафур, даже смышлён. На свой лад, по-звериному. Это здоровенный детина с лицом и руками, испещрёнными витилиго. Белые, лишённые пигмента пятна на смуглой коже вызывают у меня лёгкую брезгливость, несмотря на то, что болезнь не заразна. Кстати, таджики ошибочно приравнивают её к проказе. Кожные покровы второго примата, Занбура, чисты, но он по-звериному туповат. Разумеется, они немедленно вступили в соперничество за территорию. Комнатка была небольшой, а они, как я понял, только притирались друг к другу и пока ещё не выяснили, кто из них доминирующий самец.

– Я у стены лягу, – пробурчал Занбур, туповатый гуманоид.

Второму пришлось бы лечь ближе к двери, на менее статусной позиции.

– Моё это место! – рявкнул Гафур.

– Моё…

– Моё место!

Силу и агрессию они лишь демонстрировали, в прямую схватку не вступали. Видимо, силы были более или менее равными. Я понаблюдал за ними, но однообразие диалога наскучило.

– Ты куда?! – пробурчал Занбур.

– Подышать свежим воздухом.

Занбур задумался. Видимо, соображал, стоит ли выпускать.

– Пусть идёт, – проревел разумный Гафур. – Иди дыши. Со двора не уходи.

Я вышел во двор. Над головой в низко нависшей тьме густо цвели махровые звезды. В здешнем резко континентальном климате они вызревают на жирном небесном чернозёме особо крупными, мохнатыми и в неимоверном количестве. Страшное это, скажу я вам, зрелище – бездна, полная звёзд. Не разумом, а всем нутром, без мыслей и слов, ощущаешь себя крохотным комочком протоплазмы в беспредельном мире неживой жизни…

Когда я вернулся в дом, приматы уже улеглись – бросили на пол узкие матрасики, курпачи, и спали, укрывшись цветными ватными одеялами. Раскинулись они вольготно, оставалось лишь место у самого порога. Я взял матрасик, одеяло и кое-как примостился на незанятом пространстве.

Нет, шут с ней, с этологией, лучше жить отдельно от человекообразных. Утром они проснулись первыми, и тупой Занбур, перешагивая через меня на выходе, споткнулся.

– Зачем у двери лёг? Не видишь, люди ходят?

Днём я столкнулся в коридоре с Зухуршо и впервые увидел бывшего райкомовского инструктора во всей царской красе. Он сменил цивильный костюм, который носил в Курган-Тюбе, на камуфляжную воинскую робу из фантастического серебряно-чёрного материала. Впоследствии он вырядился в золотую парчу и стал походить на третьесортного поп-певца, что, на мой взгляд, сильно подпортило стиль. Но в то утро он выглядел сногсшибательно.

Я сказал:

– Меня поселили в одной комнате с вашими людьми. Я журналист. Мне необходима возможность сосредоточиться, поработать. Ну, вы сами понимаете… Заметки, наброски и всё такое… Нельзя ли где-нибудь отдельно?

Он посмотрел на меня как Господь Бог, которому грешник жалуется, что в аду плохо топят. Однако снизошёл:

– Возьмите свои шара-бара.

Я взял кофр с камерами и рюкзак. Зухуршо распахнул соседнюю дверь.

– Заходите.

Я вошёл в абсолютно пустую, как подумал вначале, комнату. Четыре голые стены, некрашеный пол. Только у дальней стены вытянулся длинный – метра в три – отрезок пятнистого пожарного шланга.

Зухуршо стоял в дверях и наблюдал.

– Нравится комната?

Змей я боюсь с детства. Мои приятели летом ловили ужей и таскали их за пазухой. В один прекрасный день я всё же набрался решимости и взял гада в руку – до сих пор передёргивает от воспоминания, как шевелилась в ладони омерзительная, шершавая и холодная тварь…

Зухуршо – интуиция у него зоологическая – уловил мой страх. Никогда прежде я не видел столь явного удовольствия, какое промелькнуло в его глазах.

– Боитесь?

Пожав плечами, я пробормотал что-то неопределённое. Зухуршо подошёл к удаву, поднял его и положил себе на плечи. Змей изогнулся наподобие носика дьявольского чайника.

– Сфотографируйте.

– Не получится. Темно.

Зухуршо шагнул к двери. Я непроизвольно отпрянул подальше от удава.

– Возьмите фотоаппарат, – бросил Зухуршо и вышел.

Двор был залит солнечным светом. Зухуршо встал посредине и принял величественную позу. Зрелище оказалось вовсе не смешным. Я ожидал, что с удавом на шее он станет походить на циркача или пляжного фотографа, таскающего на себе питона… Нет, Зухуршо выглядел устрашающе. Расцветка удава сливалась с узором камуфляжа, и казалось, что змей вырастает из плеч бывшего райкомовца.

Я сделал несколько снимков. Приматы глазели издали. Гафур отвернулся, туповатый Занбур подошёл.

– Зухуршо, просьба есть. Можно, я тоже фото сделаю… Вот с этим змеем…

С тем же успехом он мог бы спросить, нельзя ли примерить царский венец. Зухуршо счёл просьбу настолько нелепой, что даже не разгневался. Впоследствии он таскал на себе удава во всех случаях, которые расценивал как особо торжественные.

Как извращённо, однако, работает фантазия у бывшего райкомовца. Нетрудно понять, почему он тщится играть роль древнего царя, – характеру таджиков вообще свойственна тяга к величественным, героическим образам. А уж откуда их черпать, как не из «Шах-намэ» Фирдоуси! Удивительно другое – какой прототип отыскал для себя Зухуршо в великой поэме. В качестве образца для имперсонизации он избрал Заххока, а не благородного и мудрого государя, коих в «Шах-намэ» предостаточно.

Заххок – неправедный тиран и угнетатель. Сын, убивший отца и незаконно завладевший его троном и царством. Нарушитель запретов, из плеч которого выросли две огромные змеи, которых он кормил человеческим мозгом.

Удав, которого таскает на себе Зухуршо, собственно, и выполняет роль одной из этих гадин. Конечно, для полного сходства с Заххоком следовало бы обзавестись двумя…

Слов нет, образ этот поражает воображение. Помню, когда-то в младые годы была у меня книжка с картинками, пересказ «Шах-намэ» для детей, где художник изобразил Заххока. Рисунок, как теперь понимаю, был довольно корявым, но царь-злодей с гигантскими змеями выглядел до чёртиков страхолюдно. Вероятно, Зухуршо именно того и желает – не просто нагонять страх на людей, а вызывать у них запредельный, мистический ужас. Любопытный случай для психоаналитика. Я не Зигмунд Фрейд, но полагаю: кроме всего прочего, дело в том, что доморощенному Заххоку не хватает уверенности в собственной харизме. И все же странный у него выбор. Заххок в поэме дважды терпит поражение – его свергает восставшая чернь, которую возглавил кузнец Кова, а впоследствии убивает царевич Фаридун. Стоило бы поостеречься, подыскивая для себя образец…

Поразительно, сколь точный и, главное, современный образ нашёл Фирдоуси. Правитель состоит в симбиозе с рептилиями и, следовательно, вместе с ними питается мозгами подданных. Гениальная метафора, выражающая самую суть власти. Насилие совершается прежде всего над умами подчинённых и лишь во вторую очередь над их телами…

До сих пор не знаю, откуда взялся удав. Разве что лежал в одном из многочисленных ящиков, что таскали в дом накануне, по приезде в Ворух.

Кстати, о самом этом приезде, обставленном в добром старом вкусе. В Ворух мы въезжали с помпой. На въезде чёрная колесница Зухуршо загудела, вся колонна подхватила и мчалась теперь, сигналя во всю мочь, словно свадебная процессия или похороны водителя в провинциальном городке. Караван, трубя, влетел в кишлак. Так и просился репортаж в какую-нибудь местную газету:

В горном селении Ворух, расположенном высоко в горах, на границе с Афганистаном, царит радостное возбуждение. В кишлак прибыл караван с гуманитарной помощью, присланной Народным фронтом Таджикистана. На центральной площади селения состоялся митинг, на котором жители кишлака выразили свою благодарность новой демократической власти республики.

– В первую очередь хотим поблагодарить нашего земляка товарища Зухуршо Хушкадамова, который не пожалел сил и времени, чтобы доставить продукты в голодающий край, – сказал в своём выступлении председатель кишлачного совета Махмадмурод Салимшоев. – Заверяем руководство Народного фронта и лично товарища Зухуршо, что распределим продовольствие по всей справедливости. В первую очередь, муку получат наиболее нуждающиеся семейства. Выдачу начнём завтра с утра…

На этом торжественный ход митинга застопорился.

– Есть в кишлаке большой склад? – прервал Зухуршо оратора.

– Зачем склад? Не надо склада, – возразил оратор. – Разве наших людей не знаете? Никто и горстки чужого не возьмёт. Оставим мешки на машинах. Даже охраны ставить не надо. Прямо с машин будем раздавать… Можно, конечно, и сегодня начать, но вы с дороги устали… Надо вас принять, угостить…

– Уважаемый, – перебил его Зухуршо, – ты на вопрос не ответил.

– Есть склад. Пока пустой стоит. Но туда всё, наверное, не поместится. Но зачем склад? Туда таскать придётся, обратно…

Их прение прервали народные возгласы:

– Фотима, Фотима!

– Матушка Зухуршо…

К площади торопливо спускались маленькая старушка и статный старик. За ними поспешала вереница женщин разных возрастов и комплекций в ярких платьях. Видимо, родственницы и прислужницы. Народ раздвинулся. Старушка приблизилась, застенчиво прикрывая лицо рукавом.

– Бачам, сынок…

Робко протянула руку. Обнять не решилась – при чужих, должно быть, неприлично – и смиренно встала в сторонке. Её могущественный сын возвысил голос:

– Эй, люди! Идите к складу. Разгрузите мешки с машин.

Он повернулся к Даврону:

– Твои пусть проследят. Поставь охрану. Что не поместится, отвезёте ко мне.

– Я не завхоз, – отрезал Даврон.

– Как брата прошу. С матерью хочу побыть. Сколько лет не виделись… Будь другом…

Даврон расправил ремень с кобурой.

– Ладно, ради матери. Где тут у них амбар?

Тем временем сопровождавший старушку старец, словно бы снабжённый этикеткой «Муж матери товарища Хушкадамова», скромно остановился в стороне. Зухуршо подчёркнуто его не замечал. Живая иллюстрация к загадке: «Муж моей матери, но мне не отец».

Зато персонаж, которого я мельком видел в пути, вырвался откуда-то из-за кулис и бросился к старцу. Они крепко обнялись. Живая иллюстрация к отгадке «Муж моей матери, а мне отец».

– Их сынок, – пояснил стоящий рядом поселянин то, что было само собой очевидно. – Гадо.

Сынок был молод, лет тридцати, статен, красив. По всем канонам антропонимии человеку со столь рыжими волосами и рыжей бородкой надлежало именоваться Сурхаком, то есть Красненьким. Однако его имя означает «нищий», «дервиш», что в принципе тоже подходило – несмотря на камуфляжный прикид, вид у Гадо был скорее робкий, нежели воинственный. Типичный младший братец, к тому же сводный.

Гадо потянулся было обнять и мать, но Зухуршо – видимо, намеренно, – принялся усаживать старушку в автомобиль. Она неловко вскарабкалась на заднее сиденье, сам он сел впереди. Втиснулись Гафур с Занбуром, защемив меж собой старушку, и экипаж пополз по узкой улице к сияющему дворцу на горе.

Гадо с родителем двинулись пешком вслед за экипажем, степенно беседуя. С тех пор я папашу ни разу не встречал, несмотря на то, что жил с ним в одном доме, – вероятно, старик отсиживался в какой-то каморке.

Дальнейшие события происходили без участия товарища Хушкадамова. Вторая половина воображаемого репортажа о прибытии гуманитарной помощи менее парадна и походит на разоблачительную заметку:

Гуманитарный груз был частично заперт под охраной на пустующем совхозном складе для комбикормов, а частично – в подсобных помещениях усадьбы Зухуршо. Попутно выяснилось, что Зухуршо ухитрился вывезти из Курган-Тюбе вместе с гуманитарным грузом фургон, до отказа набитый холодильниками, телевизорами, стиральными машинами и прочей бытовой техникой, мебелью, посудой и коврами, похищенными, очевидно, из разграбленных магазинов и городских квартир.

Один из жителей Воруха, имя которого мы не приводим, в беседе с нашим корреспондентом прокомментировал ситуацию:

– Этот Зухуршо, за хвост я его таскал, всегда говнюком был. Мальчишкой тоже очень говнистым был. Дрался всегда. Никто его не уважал. Сейчас большим человеком стал. Зачем он солдат привёл? Думает, если солдаты, уважать начнут? Ты только не говори никому, что я так сказал. Ты корреспондент? Приходи ко мне, я тебе всё про Зухуршо расскажу…

Засим анонимный информант – старец с внешностью библейского патриарха с полотна Семирадского, облачённый в серый застиранный пиджак из «Сельторга», – объяснил, где живёт, и через пару дней я отправился к нему.

Картинный старец мог рассказать немало. Лет ему было под девяносто, а случайно выяснилось, что он помнит события борьбы с басмачеством в двадцатые годы, сохранил в памяти народные стихи и песни тех лет и – более того, своими глазами видел знаменитого героя партизанской войны, о котором поётся в песне:

 
У Диловара громкое имя,
Слава о нем – и в городе Риме.
 

На самом деле, за пределами Дарваза никто о Диловаре и не слыхивал, но в родных местах его помнят до сих пор. Принимал он участие и в осаде Куляба, и в битве при Бальджуане, в которой был убит Энвер-паша, но в народе повествуют в основном о подвигах витязя на родине.

Я пожалел, что приехал ненадолго, и нет времени записать рассказы патриарха. Его-то больше волновало не далёкое прошлое, а насущное настоящее. Не терпелось выложить подноготную Зухуршо: