Текст книги "Грехи Брежнева и Горбачева. Воспоминания личного охранника"

Смерть Брежнева

Да, дни Леонида Ильича были сочтены, мы, трое «прикрепленных», знали об этом, с тревогой ждали рокового дня, и каждый из нас думал: только бы не в мою смену, не дай Бог. Не только думали, но и обсуждали это вслух. Во-первых, чисто по-человечески – тяжело: он стал для нас своим. Во-вторых, вполне естественная смерть первого лица в государстве для каждого из нас могла обернуться чем угодно, при нашей-то системе – затаскают потом: что да как, а вы где были? О самом элементарном, о том, что останемся без работы, об этом как раз не думали.

…Весь мир знал о состоянии здоровья нашего Генерального, а никакого, хоть самого скромного медпункта на даче так и не организовали. Даже дежурную медсестру не прикрепили. То, что Брежнев медиков не жаловал, считая себя здоровым, дела не меняет.

Это не халатность, это – преступление.

Я чувствовал и ребятам говорил: можете не волноваться, все случится в мою смену, я знаю.

Почти угадал.

7 ноября 1982 года Генеральный секретарь с трибуны мавзолея приветствует военный парад. Очередная демонстрация благополучия: вождь жив, все в порядке. Он пытается отдавать честь, но рука вяло поднимается до уровня плеча, ключица по-прежнему дает о себе знать, беззвучно шамкает губами. Эти немощные попытки отдать честь превратились потом в массовую пародию, как и манера выговаривать слова по слогам.

8 тот же день, 7-го, он уехал на два праздничных дня в Завидово, «на охоту». Сидел там, безоружный, в машине, беспомощно и азартно следил за выстрелами своего телохранителя, в последний раз переживая жгучее чувства охотничьего азарта.

9 ноября я заступил на дежурство. Леонид Ильич появился на работе минут двадцать одиннадцатого. Я встретил его, как обычно, у лифта на третьем этаже. Вышел, пальто осеннее темно-серое – распахнуто, шапка ондатровая – в руках. Улыбается, руку протянул:

– Здравствуй, Володя.

Я сразу на любимую тему:

– Как охота?

– Хорошо.

До кабинета по коридору метров сорок. Я проводил его в комнату отдыха, помог раздеться. Начальник охраны уехал домой, и я остался один. Никто к нему не заходил в этот день, кроме помощников и референтов. Кажется, только Черненко зашел ненадолго по текущим вопросам. В середине дня попросил меня, как обычно:

– Я сейчас пойду обедать, что там у тебя?

Принес ему папку с повседневными делами.

Все, как всегда. После обеда он прилег на диван отдохнуть, и мы на пару часов переключили телефоны на приемную.

После обеда Леониду Ильичу нужно было сделать укладку волос. Но, увы, парикмахера не было, Толя наш в очередной раз запил… Он тоже был в Завидове, на охоте, успел утром побрить Генерального, то есть был трезв, а из Завидова приехал прямо в Кремль – очень даже крепко поддатый. Меня взяло зло: сколько можно?

– Ты что себе позволяешь!

– Будешь ругаться – вообще уйду, – ответил он невозмутимо.

– Ну и уходи!

Толя забрал свой парикмахерский ридикюль, развернулся и ушел.

Леонид Ильич проснулся в 17 часов.

– Давай Толю.

– Его нет.

– А в чем дело?

Я сказал как есть. Сказал, что прогнал его. Леонид Ильич на этот раз даже не рассердился.

– Вот разгильдяй, опять нализался, – спокойно, по-домашнему сказал Генеральный и спросил, как беспомощный домоуправ: – Ну и что будем делать?

– Да ничего страшного. Садитесь, пожалуйста, я сам сделаю вам прическу.

Он послушно сел. Я взял расческу, включил воду и вполне прилично все сделал. Брежнев оглядел себя в зеркале и остался доволен.

– Вот и хорошо.

Последняя прическа в жизни. Можно сказать, что я снарядил его на тот свет.

В 19 часов в приемной раздалось два звонка. Я вошел.

– Забирай папку, портфель. Поехали.

По дороге в Заречье я выкуриваю последнюю в жизни сигарету. (Курить по-настоящему я так и не научился, а после смерти Брежнева пропал смысл дымить.) Приехали. Я помогаю снять пальто Леониду Ильичу, успеваю раздеться сам – на ходу, на лету; провожаю своего подопечного на второй этаж, папку – на тумбочку, рядом – портфель, и, перекинув пальто через руку, спешу к себе в служебный домик, докладываю по телефону оперативному дежурному: «Мы на месте».

В 20.30 звонит официантка: «Владимир Тимофеевич, вас приглашают на ужин». Все, как всегда. Леонид Ильич уже за столом, но ни к чему не притронулся. Ждет меня.

Ужин – творог и чай. Как это часто бывало, Леонид Ильич попросил для меня дополнительно колбасы.

В этот вечер он, человек большой выдержки и мужества, впервые пожаловался на боль в горле.

– Тяжело глотать…

Он даже не сказал «больно», а «тяжело».

– Может, творог неразмятый проглотили? – спросил я.

Молчит.

– Может, врача вызвать?

– Нет, не надо.

Виктория Петровна сидит молча. Любимую передачу «Время» смотреть не стал. Поднялся из-за стола.

– Спокойной ночи. Вить, ты пойдешь?

– Да нет, Леня, я телевизор посмотрю.

Ничего настораживающего в уходе не было. В последние месяцы он иногда пропускал «Время», это бывало. А тут еще после охоты – 150 километров езды.

Около одиннадцати поднялась в спальню Виктория Петровна.

Не помню, вызывал ли он меня в этот раз среди ночи «покурить». Кажется, нет, ночь прошла спокойно.

А утром прибыл Собаченков, я сдал ему смену и стал собираться домой. Он вдруг попросил меня:

– Пойдем вместе, разбудим, потом поедешь.

Такие просьбы случались прежде, хотя и не часто. То ли стеснялся напарник мой заходить утром в комнату один, то ли решил подстраховаться – не знаю. Я особо домой не спешил, срочных дел не было. Да, честно говоря, я и сам любил дело до точки доводить: сдал подопечного с рук на руки и тогда уж свободен.

Вышли из служебной комнаты без двух минут девять.

Прошли в дом, кивнули внизу Виктории Петровне. Она сидела за столом, завтракала. Поднялись на второй этаж, я открыл дверь. Шторы на окнах задвинуты, но они прозрачные, и в комнате довольно светло. Володя направился к окнам, шторы открывались легко, но с шумом. Он с силой отдернул их. Леонид Ильич обычно сразу открывал глаза. На этот раз он не пошевелился, лежал на спине, голова опущена на грудь. Бывало иногда, он запрокинет голову, всхрапнет и задерживает дыхание чуть не до минуты. Но тут подбородок на груди, поза странная, для сна неудобная, подушка сбилась к спинке кровати, и он ее не поправил. Я легонько потряс его за предплечье:

– Леонид Ильич, пора вставать.

Никакой реакции. Стал трясти сильнее, он даже заколыхался в постели, но глаза не открыл. По коже у меня прошел легкий морозец. Я сказал Володе Собаченкову, который уже шел ко мне:

– Володь! Леонид Ильич готов…

Он остановился посреди комнаты как вкопанный.

– Как готов?

– Кажется, умер.

Он побледнел, его как будто поразил столбняк.

– Беги на телефоны, сообщай. И позови быстро коменданта.

Он рванул из комнаты вниз. Через несколько минут прибежал Олег Сторонов – комендант.

Я тормошил Леонида Ильича, хлопал его по щекам, дышал ему через марлю в рот. Олег давил ему на грудь, делал искусственное дыхание. Я – за плечи, Олег – за ноги, подхватили грузное тело и положили на пол, на ковер. Олег взмок, видимо, он повредил ребро Леониду Ильичу или что-то еще, но изо рта Брежнева брызнула мне на рубашку сукровица. Сменяя друг друга, мы делали искусственное дыхание, это продолжалось около получаса, пока не приехал Юрий Владимирович Андропов. Вошел, лицо серое.

– Ну, что тут?

– Да вот… по-моему, умер.

Он вышел из комнаты в коридор, я за ним.

– Пришли его будить и застали в таком виде.

Я рассказал, что и как мы делали. И был удивлен, что Андропов не задавал лишних или неприятных для нас вопросов.

– Да, видимо, ничем уже не поможешь. А где Виктория Петровна?

– Внизу, в столовой. Он спустился к ней.

Виктория Петровна потом обиделась, что мы не сообщили ей сразу. А как? Во-первых, я не мог оставить Леонида Ильича ни на секунду. А во-вторых, я ей сообщу, а потом приедут врачи, вдруг приведут Леонида Ильича в чувство, а Виктория Петровна уже будет лежать с сердечным приступом.

После Андропова, следом приехал Евгений Иванович Чазов. Подошел, посмотрел.

– Был теплый, – сказал я, – пытались привести в чувство.

– Ну что ж, все делали правильно. А где Андропов?

Евгений Иванович тоже спустился вниз.

Последними прибыли врачи-реаниматоры кремлевской «скорой помощи». Они вошли вместе с Чазовым, полные руки приборов. Сразу за ними – Виктория Петровна, едва-едва ступая, вся в слезах, руки трясутся, ее поддерживал Андропов. Увидев на полу неподвижного мужа, разрыдалась. Реаниматоры спросили:

– Ну, что? Делать?

– Делайте, – ответил Чазов.

Они развернули свои приборы и стали делать искусственное дыхание. Это продолжалось около десяти минут. Все стояли молча, Чазов наконец сказал:

– Прекращайте, – и, обращаясь к Андропову: – Бесполезно.

Приехал Рябенко.

Мы с медсестрой подняли грузное тело на кровать. Руки у покойного расползлись в стороны, и я помог медсестре связать их. Тяжелые, они снова безжизненно расползлись, и я снова связал.

Реаниматоры ушли. Мы все собрались внизу, потом снова поднялись наверх. Андропов и Рябенко поддерживали Викторию Петровну. Чазов наконец сказал:

– Все… Надо выносить, отправлять.

Он же и позвонил в морг, чтобы прислали машину. Я вызвался сопровождать.

В машине мы оказались вдвоем – один на один. Ни медиков, никого. Он был накрыт простыней, лицо открыто. Машину раскачивало, мотало на поворотах. Передо мной колыхался большой живот, разбрасывало по сторонам голые ноги и руки, снова развязавшиеся. Я всю дорогу старался соединить вместе непослушные останки. Человек, который одним росчерком пера, одним словом решал судьбы миллионов людей в стране, да и в мире, был теперь обычным смертным. Все в этом мире – суета сует, думал я, потому что перед вечностью – все равны, независимо от должностей и важности на земле. Был ты первым, а теперь никому не нужен, ни-ко-му.

И моя жизнь рядом с ним – кончилась, оборвалась в один миг. На втором этаже дачи он уже был мертв, но там я чувствовал напряжение, и это еще было признаком моей собственной жизни при нем. Теперь же наступил спад, полное опустошение. Здесь, в машине, возникла мысль: кому я теперь нужен, зачем я?

В последний раз мы едем вместе, в одной машине, но теперь мы равны…

Морг – справа от ворот № 2 Кунцевской больницы. Подъехала тележка на колесах, открылась дверь холодильной камеры.

Его положили на стол – раздетого, спокойного, отрешенного.

Дверь закрыли, у входа в камеру поставили охрану. Еще одного охранника – у входа в морг. Предосторожность не лишняя. Мы дожили до времен массовых надругательств даже над памятниками.

Я вернулся на дачу. В служебном домике сидели Рябенко Александр Яковлевич, Володя Собаченков, Олег Сторонов, приехал Геннадий Федотов. То есть собрались все – начальник охраны, его замы, комендант. Мы сидели долго. Обычно беспрерывно звонит телефон, наше начальство на Лубянке интересуется не только делами и состоянием нашего подопечного, но и нашим собственным настроением. Теперь же, более чем за час, – ни единого звонка. Мы оказались отключены от всего мира, сидели, словно сироты, и ясно понимали свою полную ненужность никому. Мы никогда и ни для кого не представляли самостоятельной ценности, мы были лишь частью Его. И теперь вместе с Ним умерли и мы.

Каждый понимал: мы расстаемся друг с другом навсегда, больше нам никогда не работать вместе. И по отдельности на таком уровне – тоже не работать.

Только днем, в полтретьего, я позвонил жене домой.

– Что-нибудь случилось? – спросила она.

– Случилось.

Явился домой – рубашка в крови.

По нашим совершенно идиотским правилам, о смерти никому не сообщалось, вся страна оставалась в неведении. Но уже в этот же день, к вечеру, мы с Даной, женой, отправились в магазин за хлебом, и какая-то женщина в очереди сообщила мне: «А вы знаете, Брежнев умер». – «Откуда это вам известно?» – спросил я. «Все знают, одни вы не знаете, – почти обиделась она. – Слышите, какая музыка по радио?»

Да, и по радио, и по телевидению были изменены программы, звучала траурная музыка. Был отменен праздничный концерт, посвященный Дню милиции, и Щелоков – министр, выступил в связи со своим ведомственным праздником по телевидению и ни разу не упомянул фамилию Генерального секретаря.

У меня, да и не только, думаю, у меня одного, вся эта кощунственная игра – заговор молчания – вызывала внутренний протест. Даже из смерти человека извлекалась для кого-то какая-то выгода. Обманываете страну, скрываете – ну, тогда теле– и радиопередачи не меняйте, сохраняйте все как есть. Глупость величайшая: видимость благополучия и – целые сутки траурная музыка.

Игры, игры – тактика, стратегия. Они там, на самом верху, соображают, как сообщить, ведь надо назвать председателя комиссии по организации похорон, а это автоматически – будущий Генсек.

Прежняя жизнь для нас в эти дни кончилась, а новая не началась; выбившись из прежнего многолетнего ритма, мы оказались «на подхвате». Работы хватало. Все три дня, вплоть до похорон, мотались между Заречьем и Колонным залом Дома союзов, где стоял гроб с телом. Ежедневно с 12 до 17–18 отвозили-привозили Викторию Петровну, других родственников, их много съехалось из разных городов. Мелькало множество лиц, знакомых, незнакомых, белых, черных, желтых – иностранных делегаций прибыло более сотни.

После того как прекратили доступ к телу, остались родственники. Полчаса на прощание.

Еще одно прощание – у Кремлевской стены. Опускали нормально, но в это время прогремел первый залп прощального салюта, резонанс от стены – и у миллионов телезрителей сложилось мрачное впечатление, как будто соскользнули или оборвались веревки и гроб с телом рухнул в яму.

Все разошлись, родственники задержались, постояли у портрета.

Потом состоялась гражданская панихида. В Ново-Огареве. Собрались родственники, близкие, члены Политбюро и секретари ЦК Человек около ста. Посидели, помянули. У нас, у охраны, был отдельный столик. Здесь же, кстати, была панихида по матери Брежнева, теперь – по нему, потом – по Андропову и Черненко.

К вечеру, в седьмом часу, кавалькада машин отправилась в Заречье. Сюда, на дачу, направился уже довольно узкий круг людей.

Приехали, кстати сказать, и повара, официантки, весь обслуживающий персонал из всех смен. Мы были, без преувеличения, как члены семьи.

Произносились речи об ОСВ-1, ОСВ-2, о международной обстановке, о противоракетной обороне. Протокольные речи исчезли, как только заговорила Виктория Петровна. Она вспомнила, как Леня, жених, впервые появился у ее родителей и как он им понравился. Хорошо говорила, тепло.

Ушел из жизни очень близкий мне человек, это чувство было и осталось. Некоторые наши ребята называли его с улыбкой «дед», а у меня ни разу язык не повернулся сказать о нем, пусть даже с доброй иронией, с симпатией или жалеючи: «Дед…»

С полгода меня преследовала траурная музыка Колонного зала.

Дружную команду нашу разогнали, растрепали, пустили по ветру. Володе Собаченкову предложили место заместителя начальника одной из комендатур, в каком-то особняке, точно не знаю. Он отказался, ушел на пенсию, хотя и моложе меня.

Геннадий Федотов заново, через низы (поработал в одной из комендатур) попал к члену Политбюро Воротникову – заместителем начальника отделения личной охраны. Должность та же, что и при Брежневе, но охраняемый – не та фигура. После вертолетной аварии, в которую попал Воротников и о которой я рассказывал, Федотова отправили заместителем начальника отделения охраны Алмазного фонда, и уже оттуда, где-то в конце 80-х его, «ушли» на пенсию.

Александр Яковлевич Рябенко еще поработал заместителем начальника 11-го отдела КГБ СССР, занимался охраной резервных дач (бывших членов Политбюро) – Делом для него мелким. Но и это было проявлением благосклонности, все же он был намного старше нас всех. Оттуда его вскоре свели к пенсии. Я оказался долгожителем.

При Горбачеве

Между двумя Генеральными

Уже в дни похорон руководство 1-го отдела велело мне явиться на беседу. Начальник 18-го отделения предложил пойти к нему заместителем. То есть он назвал мне свою недавнюю должность, которую оставил, пойдя на повышение. Ввели там, кстати, перед этим и еще одну должность заместителя – специально для бывшего начальника личной охраны Громыко. Разговор был довольно натянутый. Практически я оставался на той же служебной ступеньке, но с другими обязанностями.

18-е отделение обеспечивает безопасность глав различных делегаций – и зарубежных, и наших. Если раньше я как «прикрепленный» Генерального секретаря направлял и проверял работу служб безопасности, то теперь сам стал непосредственным исполнителем. Кое-кто из руководителей, пытавшихся прежде наладить со мной доверительные отношения, теперь вел себя иначе.

– У нас сложная работа, надо знать людей, – говорили мне не без высокомерия, давая понять, что я – «голубая кровь», раньше жил на всем готовом, ездил, снимал сливки, а теперь вот – попаши-ка сам.

Вкалывать я умел, а черновой работы и прежде не чурался. Одно из первых заданий – подготовить поездку Гейдара Алиева, первого заместителя Председателя Совета Министров, члена Политбюро, в Вологду и Череповец. Еду заранее на место, встречаюсь с партийными и советскими руководителями области, конечно, с местными службами госбезопасности и милиции, с хозяйственниками. Согласовываю сроки и программу визита. Дел множество, и все – важные, ничего упустить нельзя. Подготовить площадку в аэропорту, зарежимить ее. Наметить посты. Выбрать транспорт, который за день до прибытия гостя должен комиссоваться. Комиссия, в состав которой входят механик, электрик, оперативный работник КГБ, проверяет транспорт – основную машину, запасную, багажную, составляет акт. Подготовить трассу следования (она разбивается на участки, согласовывается связь между ними, планируется запасная дорога), сопровождение. Дальше – осмотр резиденции: тоже комиссия (электрики, сантехники, лифтеры, строители, представители КГБ), тоже – акт. Отдельный разговор – со службой питания.

Я встречаю Алиева в аэропорту. Но разговор – в резиденции. Я должен доложить главе делегации все по протоколу: «Ваш визит подготовлен». Или бывало и такое: «Изменили маршрут следования». Гость должен это знать, потому что гостеприимные хозяева могут «подставить»: «Мы хотели лучше, а ваши приехали, поменяли…»

Все учитывается, не только вкусы, но и капризы. Какие комнаты: куда окна – на юг или на север, с видом на реку или на лес, какие шторы – плотные или прозрачные, какого цвета; какой свет в ванной – яркий или приглушенный; как поставить кровати. Конечно, перед тем как вылететь на место, я встречаюсь с «прикрепленным» Алиева, выясняю привычки и вкусы руководителя. Раньше с этим обращались ко мне, теперь я превратился в исполнителя при более мелких фигурах.

Работа черновая, но мне – нравилась, более живая, чем прежде. Динамичная, разнообразная. При первом лице ездишь – по готовому живому коридору, видишь все из окна машины, ни с кем ни одного нормального слова, как в аквариуме. А тут – все создаешь своими руками. Тому же Алиеву я готовил поездку во Вьетнам. Побывал на электростанциях, заводах, ездил по селам, мотался по всей стране без передышки, иногда за день бутерброд перехватишь, и все. Но зато я познакомился с интересными людьми, узнал страну, жизнь ее увидел изнутри. Дел по моей части здесь хватало, порядка, скажем прямо, было немного. На заводах, в цехах – завалы угля, шлака, подъездов нет – ямы, ухабы. На сталеплавильном заводе возле старых мартеновских печей я обнаружил в металлоломе гильзы от снарядов. «Да они не взорвутся», – уверяли меня и убрать отказались. Что-то удалось поправить, на берегу одной из рек, например, по моей просьбе был сооружен помост к парому, изменили один из маршрутов и т. д.

Когда прибыл Гейдар Алиевич, я доложил ему о гильзах и попросил, нельзя ли от поездки на завод отказаться. «Нельзя, – ответил он, – нас ждут там, надо ехать». Тогда я предложил ему обойти эти печи, и он согласился. Он вообще, надо сказать, хоть и восточный человек, но оказался непривередлив, организацией поездок остался доволен и после визитов в самолете благодарил меня: «Все было хорошо. Спасибо».

За эти короткие годы, между Брежневым и Горбачевым, я побывал в Польше с нашим премьером Тихоновым. Там нас опекал начальник Управления ГБ Польши, боевой генерал, прошедший войну, он сразу сказал: «Не волнуйтесь, все будет в порядке».

Съездил в Бразилию с секретарем ЦК КПСС Михаилом Васильевичем Зимяниным, он курировал тогда идеологию. Эта поездка, около десяти дней, запомнилась мне. Я чувствовал себя более или менее раскрепощенно: хоть и отвечал за его безопасность, но все-таки у него был свой комендант по типу «прикрепленного», не говоря уж о бразильской охране. То есть забот, конечно, меньше, чем при Генеральном. К тому же Зимянин оказался чрезвычайно прост в общении, я был даже поражен, подобного товарищеского отношения к себе я прежде не испытывал. Веселый, остроумный. Мы исколесили на машинах полстраны – Сан-Паулу, Порту-Алегри, Бразилиа, Рио-де-Жанейро. В Сан-Паулу долго гуляли вечерами.

– Пойдемте прогуляемся, город посмотрим, людей.

Китайский квартал, японский квартал, толпы нарядных, праздничных людей. Полицейский, которого нам выделили местные власти, оказался украинцем (его дед эмигрировал в 1914 году) и хорошо говорил по-русски. Мы устали от его бесконечных расспросов, Михаил Васильевич терпеливо слушал, а потом стал рассматривать прохожих. Мы с комендантом незаметно оттерли назойливого сопровождающего. Гуляли после ужина часа по два-три, всегда с нами был кто-то из сотрудников советского посольства.

Не помню, в каком городе мы вечером отдыхали в отеле. Бразильскую охрану отпустили. Неожиданно Зимянин предложил:

– Давай в кино сходим.

– Поздновато.

– Ничего.

– Хорошо, я вызову охрану.

– Да не надо. Не надо.

Мы сели в машину. Я, как всегда, заранее выяснил интересы Михаила Васильевича и уже знал, какие театры, кинотеатры находятся в районе отеля. Позвонил лишь быстро в посольство, спросил, во сколько начинается и заканчивается сеанс.

– Фильм – эротический, – предупредил я.

Он засмеялся:

– Это тоже надо знать.

Мы вошли в зал, когда свет уже был погашен, а в конце я предупредил:

– Через пять минут фильм закончится, идемте.

Так же, в темноте, вышли. Предосторожность не лишняя, назавтра в газетах могли появиться фотографии: главный идеолог СССР, проповедник социалистического реализма всем видам искусств предпочитает киноэротику.

Мне примитивный фильм откровенно не понравился. Зимянин отнесся спокойно, не ругал и не хвалил: Обычный фильм из этого рода продукции.

На встречах с губернаторами городов шла речь о развитии культурных связей между двумя странами, Зимянин без особого напора, деликатно, но убежденно отстаивал социалистический строй, социалистический реализм и все прочее социалистическое. Отстаивал, но не навязывал. Таким, мне казалось, и должен быть нормальный политик.

Из-за забастовки то ли пилотов, то ли авиадиспетчеров наш вылет в Москву задерживался.

– Ну и Бог с ними, – махнул рукой Михаил Васильевич. – Пойдем прогуляемся по аэропорту.

Аэропорт – целый город. Гуляем. Купили на память по серебряной цепочке.

…Так шла моя новая служба. Через два года я стал уже начальником 18-го отделения, в том же звании – полковника, которое получил за год до смерти Брежнева.

В конце лета 1984 года меня пригласил начальник отдела генерал Николай Павлович Рогов. Он сообщил, что в сентябре отправляется в Болгарию жена секретаря ЦК КПСС Михаила Сергеевича Горбачева и мне предстоит сопровождать ее. Удивило несоответствие уровней: с женой одного из секретарей отправляют – ни много ни мало – руководителя отделения! Личной просьбы Горбачева быть не могло, он меня не знал.

Потом я понял, руководство КГБ все просчитало. За три последних года подходила очередь четвертого Генерального секретаря, кандидатура сомнений не вызывала. При разговоре начальник в легкой непринужденной форме намекнул: эта поездка может повлиять на мою дальнейшую судьбу. В кулуарах тоже был разговор: на смотрины.

Я был наслышан о своенравности Раисы Максимовны, ее самовлюбленности и даже вздорности. Теперь напрямую стал изучать ее характер, привычки, все, как всегда: кухня, соки, воды, шторы, температура комнаты, вид из окна. Выяснил круг интересов бывшего преподавателя ставропольского вуза – церкви, соборы, музеи, театр, литература.

Раису Максимовну сопроводили в аэропорт комендант и один из руководителей отдела. Здесь, прямо у самолета, меня представили: «Медведев Владимир Тимофеевич. Будет сопровождать вас в поездке». В Софии нас встречала дочь Тодора Живкова – Генерального секретаря Болгарской компартии, возглавлявшая Министерство культуры.

В резиденции – красивый особняк – состоялся обед. Обсудили программу, которая была тщательно составлена, расписана по дням, по часам, по объектам. Гостеприимные хозяева просили гостью высказать свои просьбы, пожелания. Раиса Максимовна скромно ответила:

– Что предложите, то и будем смотреть.

Выяснилось, что Раиса Максимовна тщательно изучила страну (к зарубежным поездкам она всегда готовилась усердно).

Она мне понравилась. Обходительная, достаточно скромная. Одевалась со вкусом, туалеты меняла, но в меру, носила все отечественное. Живая, любознательная. Я удивился тогда расхожему мнению о ней – порочная, злая, видимо, завистливая молва.

Удивился и, откровенно говоря, порадовался как приятной неожиданности.

Первое легкое разочарование, словно слабый намек: дыма без огня не бывает. Утром в назначенное время болгары ждали выхода Раисы Максимовны из резиденции. Я предупредил ее: наши друзья прибыли. Прошло 20 минут. Полчаса. Ее нет. Мне было неловко. Я снова постучался к ней: «Извините…» Она ответила, с трудом сдерживая гнев:

– А что вы так беспокоитесь за них? Ну приехали и подождут!

Она была недовольна мною.

Опоздания стали повторяться каждый день. Уставала за день? Может быть. Но в ее власти было назначить утренний выезд на более позднее время, на любой час. Я перестал ходить за ней, лишь сообщал, как говорили в старину: «Карета подана». То есть люди прибыли.

В соборах, церквях, музеях она задавала вопросы, на которые заранее знала ответ. Спрашивала, чтобы поправить гида, что-то дополнить или величественно согласиться. Это были еще только намеки – показать себя, даже перед гидом; еще только зачатки будущего – и наигранность, и искусственность, в глаза они особенно не бросались. Для каких-то неприятных выводов повода не было, в конце концов, женщина имеет право на слабости. Слухи о ней мне по-прежнему казались преувеличенными.

Но вести себя я стал осторожнее. У нее была своя связь с Михаилом Сергеевичем, тем не менее она спрашивала меня каждое утро:

– Какая информация из Москвы?

Она старалась выяснить новости по моим каналам, как будто ждала чего-то. Чего? Можно было лишь догадываться: тогдашний Генеральный секретарь ЦК КПСС Константин Устинович Черненко был тяжело, неизлечимо болен…

– Все в порядке, все нормально. Ничего чрезвычайного, – отвечал я.

Поездка проходила увлекательно, мы колесили на машинах по самым заповедным уголкам страны, принимали нас всюду очень тепло. Мы с удовольствием обменивались впечатлениями о габровцах, о музеях. В один из замечательных вечеров для нас в ресторане пели и плясали цыгане. Однажды Раиса Максимовна сказала:

– Михаил Сергеевич прилетит в Болгарию, и наш дальнейший визит будет совместным.

Последнее солнечное утро застало нас в Варне, отсюда мы должны были лететь в Софию: прибывал Горбачев. Снова, как всегда:

– Какая информация из Москвы?

Мои догадки подтвердились. В самолете в этот последний совместный наш с ней перелет Раиса Максимовна интересовалась подробностями моей службы у Брежнева, расспрашивала, как была организована охрана, кто подбирал обслугу, каков был состав обслуживающего персонала – повара, официанты, уборщицы, парковые рабочие… кто еще? Расспрашивала о структуре и взаимоотношениях охраны и обслуги.

– Возможно, к этому разговору мы еще вернемся, – сказала она и подвела итог поездки: – Все у нас прошло вроде нормально, все хорошо.

Тайное стало явным. Черненко был еще жив, и жить ему оставалось еще полгода, а Раиса Максимовна уже готовилась стать «первой леди» страны.

Горбачев прибыл на торжественное заседание, посвященное 40-летию социалистической революции в Болгарии. С ним мы пробыли в этой стране еще дней пять. Мои обязанности, связанные с Раисой Максимовной, закончились, у Горбачева был свой «прикрепленный», и я как бы примкнул к его охране. В дела своих коллег я старался не влезать, тем более что охрана относилась ко мне с прохладцей и ревностью, понимая, видимо, а может быть, и зная, что меня отправили в эту поездку не зря. Я искал себе какую-то работу, чувствовал неловкость, понимая, что, в общем, лишний здесь, ребята прекрасно справлялись и без меня.

…Прошло полгода. За несколько часов до смерти Константин Устинович, наряженный в костюм, на несколько секунд был поднят с постели, словно из могилы, и предстал, неподвижный, как восковая фигура, возле урны для голосования. Все, на что хватило у него сил, – едва слышно выдохнуть для миллионов телезрителей:

– Все хорошо…