Текст книги "Грехи Брежнева и Горбачева. Воспоминания личного охранника"

Раиса Максимовна

Согласовывалась предварительно не только программа визита лидера страны, но и, как у нас говорилось, «женская программа», на нее уходило много сил и нервов. Раиса Максимовна почти всегда была чем-то недовольна – то в машину к ней подсадили лишних людей и ей оказалось тесно, то в переводчики ей назначили женщину, а она хотела, чтобы был обязательно парень.

Весь визит, самый сложный, ответственный, мог пройти успешно, но все равно какой-то мелкий ее каприз заканчивался нагоняем мне или Плеханову.

Капризы – не капризы, но все сказанное так или иначе относилось к нашим прямым обязанностям. Более неприятными оказывались трудности другого рода.

Вопросы охраны и обслуживающего персонала для членов Политбюро были вопросами престижа. Не случайно разговор об этом Раиса Максимовна завела еще за полгода до того, как ее муж стал первым лицом в государстве. Помню, как в свое время Тихонов, только что избранный кандидатом в члены Политбюро, прямо в перерыве пленума подошел к нам с Рябенко и начал подробно расспрашивать, какие льготы ему теперь полагаются – какова будет охрана, сколько поваров, какие машины и т. д.

Набор обслуживающего персонала – одна из новых и неприятных обязанностей, которая свалилась на меня, когда я заступил на службу к Горбачеву. Свита у него по сравнению с прежней должностью рядового секретаря ЦК заметно прибавилась – увеличилась обслуга, была создана отдельная комендатура по охране дачи.

Обслуживающий персонал – трех поваров, трех официанток, трех горничных – подбирали мы с комендантом. Я приводил их по одной к Раисе Максимовне, она просматривала кандидаток, беседовала с ними – обходительно, деликатно, а потом звонила мне:

– Владимир Тимофеевич, давайте попробуем возьмем. Первое впечатление приятное.

Или:

– Что-то мне не нравится. Воздержимся. Поищите еще кого-то.

Подобрать было непросто. Ищем, например, специально поваров-мужчин, чтобы сплетен было меньше. Раиса Максимовна просит обязательно женщин. Подбираем – не подходит: слишком толстая, толстых она не любила.

Но не в этом была главная трудность, а в том, что люди к нам не хотели идти: были наслышаны о характере «хозяйки». Справедливости ради, требовательность Раисы Максимовны была порой вполне оправданна, но при всеобщей, заранее непредрасположенности к ней очень трудно было создать доброжелательную атмосферу. Работа у горничных была тяжелая, нервная, если выдавалось свободное от уборки дачи время, они вместо отдыха занимались уборкой квартиры детей, которые за собой прибирать не привыкли. Повара за те лее деньги могли найти работу посвободнее. А если бы пошли в рестораны, получали бы куда больше, да и с собой каждый вечер могли уносить. Все эти люди были, как мы говорим, «с погонами», то есть работниками КГБ. Некоторые просили меня разрешить уйти «по-хорошему», другие готовы были даже уволиться из органов.

Подобные разговоры до Раисы Максимовны не доходили, она считала и упрямо повторяла, что работать у Генерального секретаря – большая честь, людям оказаны большое доверие и почет, и они должны быть благодарны.

К сожалению, и меня посещали эти грустные мысли – уйти. Выволочки, подобные той, о которой я уже говорил, когда заболела одна из горничных, повторялись регулярно. Почему-то Раиса Максимовна считала, что хорошие работники не имеют права болеть.

– Почему мы принимаем к себе сотрудников, которые болеют?

– Но они ведь живые люди, – пытаюсь я объяснить.

– Не надо, Владимир Тимофеевич, меня ваше мнение не интересует.

Я замолкал. Однажды, правда, сказал:

– Этих людей мы с вами вместе отбирали.

– Все, кого набрала я, работают хорошо, а те, кого набирали вы, – плохо.

Дело иногда касалось каких-то ничтожных дачных мелочей, я сказал один раз:

– У нас есть комендант. У меня ведь другие обязанности.

– Это все ваши обязанности, – чеканя каждое слово, металлически ответила она.

Самое неприятное и унизительное – это ее страсть выговаривать при муже.

– Вот сейчас выйдет Михаил Сергеевич, и мы поговорим.

Держит меня возле себя, молчит. Выходит Горбачев.

– Михаил Сергеевич, ты хотел поговорить с Владимиром Тимофеевичем.

Он отмахнется:

– Да ладно.

Раз отмахнулся, другой, потом она его все же «заводит», он начинает говорить на повышенных тонах и в конце концов срывается до крика.

Так случилось на отдыхе в Крыму, когда я отпустил двух женщин в Ялту. У них был выходной в этот день, и они попросили у меня разрешения съездить в магазин за школьными тетрадями, которых в ту пору в Москве было не достать. Раисе Максимовне для каких-то своих личных нужд понадобилась свободная от работы женщина. Узнав, что я отпустил, да еще двоих, в магазин, она устроила разнос всей обслуге. Как всегда, я был вызван к подъезду, вышла она, молча стали ждать его.

– Михаил Сергеевич, – как всегда, обратилась она, едва он появился.

Видно было, что не хочет он сейчас ни во что встревать – время послеобеденное, для спокойного отдыха, – но она остановила его. Он вполне спокойно спросил, почему я отпустил работниц с территории дачи. Я объяснил: школьные тетради для детей, женщины свободны от работы, отсутствовали всего один час. Уже раздражаясь, он ответил:

– Эти люди приданы мне, и без спроса у меня ты не должен их отпускать.

– Михаил Сергеевич, я посчитал, что неуместно беспокоить вас по такому мелкому поводу и что у меня достаточно служебных прав, чтобы ими воспользоваться. К тому асе я решил, что если не отпущу их и вам об этом доложат, вы же сами и отругаете меня за то, что я не забочусь о людях, подчиненных непосредственно мне.

Я отвечал чистосердечно, но то ли намек о заботе Михаил Сергеевич принял на свой счет, то ли по другой причине, но он распалился, стал кричать на меня: что заботиться о людях не мое дело, о них заботится государство, а мое дело – требовать службу, и поменьше своеволия!.. Когда гнев достиг высшей точки, Раиса Максимовна взяла его под руку.

– Ну хватит, Михаил Сергеевич! Наверное, Владимир Тимофеевич сделает из этого разговора соответствующие выводы.

С торжествующе-царственным видом она поворачивается ко мне спиной, давая понять, что разговор окончен, и оба удаляются.

А я долго не могу прийти в себя. Я не понимал простых вещей: как можно кричать на кого бы то ни было; как может человек, занятый государственными делами, отчитывать за мелочи, о которых он и знать-то не должен; почему жена – по существу домохозяйка – ведет себя… и так далее.

Подобное считалось в порядке вещей – обычные будни. Кто-то не так сорочку погладил – разнос. Когда дежурный в приемной говорил мне: «Раиса Максимовна просит, чтобы вы ей позвонили», я становился как комок нервов.

Обслуживающему персоналу приходилось угождать не только хозяйке, но и дочери, и внучкам. Когда горничная пригрозила наказать старшую внучку, ее тут же убрали с работы.

Работницы приходили ко мне в слезах. Я собирал совещания, успокаивал женщин, уговаривал остаться, иногда осаживал, когда в адрес семьи Горбачевых говорились резкости, иногда направлял за советом и помощью к руководству управления КГБ. Что я в принципе мог сделать, если сам оказывался в их положении и они видели это.

Мне передали, что супруги заводили речь о том, чтобы меня убрать. Но, как всегда, решение вынесла Раиса Максимовна:

– А, поменяешь – какая разница, такие же придут.

Сам по себе Горбачев по мелким бытовым делам вспыхивал редко, хотя – случалось, и почти всегда – неожиданно. Буквально в первый же месяц моей работы он в Кремле готовился после обеда встретиться с делегацией.

– Володя, я сейчас переоденусь. Отдай погладить костюм.

Времени в обрез, как раз сотрудник из обслуживающего отдела занес Михаилу Сергеевичу обед и возвращался в буфет. Я выскочил из комнаты отдыха Горбачева, позвал официанта по имени, может быть, чуть громче, чем обычно, и передал просьбу погладить костюм. Он кивнул и ушел. Когда я вернулся к Михаилу Сергеевичу, то увидел его крайне раздраженным.

– Что ты кричишь, как в казарме!

– Извините, если я сделал что-то не так, но у вас очень мало времени.

– Успею, – сказал он, отвернувшись. – Нечего горячку пороть. А на будущее – не упрощай!

Имелось в виду – соблюдай дистанцию. Знай и всегда помни, с кем имеешь дело.

Несмотря на подобные вспышки, я готов был терпеть личные трудности, потому что, как и все, ждал каких-то перемен в стране, чего-то главного, что должно вот-вот для всех наступить.

Однажды Михаил Сергеевич направился в Ташкент, где должен был встретиться с лидером Афганистана Наджибуллой. В резиденции сразу после прибытия Раиса Максимовна решила поменять костюм. Она вызвала меня и в коридоре спросила:

– Вещи не прибыли?

– Нет, Раиса Максимовна, еще в дороге.

С разницей в несколько минут она вызывала меня еще дважды. Вещи наконец прибыли, минут через двадцать пять – тридцать. Оказалось, что местные гаишники просто-напросто прижали транспорт с багажом к обочине, притормозили, не разобравшись, что машины – из нашей колонны. Когда вещи были доставлены, Михаил Сергеевич и Раиса Максимовна вызвали меня уже вдвоем. Накачала она его, видно, уже очень крепко, он едва сдерживал себя:

– Почему так долго не было вещей?

– Транспорт был остановлен местной милицией, Михаил Сергеевич.

– А какого черта ты здесь делаешь?

– Я занимаюсь своими обязанностями.

– На хрена ты мне здесь нужен, ты должен был вещи доставить!

Он кричал, и крик его разносился далеко по коридору. Я вдруг почувствовал, что он готов меня ударить.

Когда он терял самообладание, лицо покрывалось краской.

– Прилетим в Москву – я тебя выгоню!

– Я готов.

Объективно, наряды нужны были ей – для обеда с Наджибуллой. Но Наджибулла жил в соседней резиденции и вполне можно было встретиться чуть позже, все-таки мы – с дороги. Могла она пойти на обед и в прекрасном дорожном костюме, не такая уж это великая встреча.

В Москве Горбачев к этому разговору не вернулся, остыл. Конечно, он прекрасно понимал обязанности охраны, мои лично и знал, что служба наша поставлена высокопрофессионально. Но барские угрозы его «выгоню с работы!» звучали очень часто, в том числе и в отношении людей высокого уровня. Помню, как после просмотра какого-то фильма он шел с Ермашом, тогдашним министром в нашем кино, и громко отчитывал его:

– Таких руководителей надо гнать с работы!..

Они шли впереди, и сути я не понял: то ли выпустили на экраны плохой фильм, то ли, наоборот, хороший – задержали.

Однажды после очередной вспышки не выдержал уже я и сам попросился:

– Михаил Сергеевич, если я не подхожу вам, убирайте меня.

– Это не твое дело. Когда надо, тогда уберем.

Особые хлопоты доставляли нам взаимоотношения Раисы Максимовны с теле– и фотокорреспондентами. Она требовала, чтобы кассеты с записью зарубежных визитов после возвращения давали ей на просмотр. Всегда спешила к программе «Время», чтобы увидеть себя. Снимать ее было сложно. На встречах, приемах, проводах стоит при Михаиле Сергеевиче как бы спокойно, но как только видит, что на нее наводят камеру, тут же начинает проявлять активность, кому-то что-то указывает, поднимает зонтик и т. д. Напрямую о себе она не говорила, делала замечания иного рода и мне, и Плеханову:

– Михаила Сергеевича снимают неудачно – сзади, с неудобной точки. Почему вы не обращаете внимания на подбор корреспондентов? Вот американские корреспонденты – вот снимают, смотрите! Неужели наши так не могут?!

В службе охраны говорили друг другу: «А мы-то, охрана-то, здесь при чем?» Бывало так, что меняли чуть не полностью тассовских фотокорреспондентов на апээновских. Подбором фотокорреспондентов занимался иногда… Плеханов.

Ситуация осложнялась и взаимоотношениями между Плехановым и Виталием Игнатенко, возглавлявшим пресс-службу президента. В свое время Виталия привез в Форос для беседы Евгений Примаков. Безусловно, Игнатенко понравился Горбачеву, они ужинали часа два, затем вышли втроем, веселые. Игнатенко что-то оживленно рассказывал, ко всеобщему удовольствию. Они были один вечер и тут же отбыли, наверное, отдыхали по соседству, в санатории «Южный». Игнатенко после этой встречи возглавил президентскую пресс-службу. Я думаю, что Плеханов, стремившийся к близости с президентом, просто-напросто ревновал к Виталию. Ему не нравилось, что Игнатенко, как ему казалось, подобострастно пристраивается возле Горбачева, берет его чуть не под локоть и что-то нашептывает на ходу. Между ними возникали разногласия, каких журналистов допускать на те или иные встречи. Если, допустим, Игнатенко не включал кого-то в список, они обращались к Плеханову, и он разрешал. Конечно, это не дело охраны – командовать журналистами.

Стремление Раисы Максимовны обратить на себя внимание ставило иногда главу государства в неудобное положение. Я запомнил визит в Испанию в октябре 1990 года. Мы все были очарованы семьей короля Хуана Карлоса П. Действительно – королевская семья! Сам король – высокий, стройный красавец мужчина с великолепными светскими манерами. Жена София – также красавица, ладная внешностью, она была внимательна буквально ко всем гостям, но особенно – к Раисе Максимовне. Королевские дети – также высокие, стройные, красивые. В королевском дворце был организован прием «а ля фуршет». Михаил Сергеевич с королем и другими господами беседовал в одном конце зала, Раиса Максимовна с королевой – в другом. Неожиданно Раиса Максимовна поворачивается к королеве спиной и заводит разговор с кем-то из наших посольских дам. София несколько растерянна, пытается подойти к Раисе Максимовне то слева, то справа, но та очень искусно подставляет спину. Это стали замечать и. другие приглашенные. Королева осталась одна, ей, видимо, неудобно было заводить разговор с мужчинами, которые вели свои деловые беседы, она резко развернулась и ушла к группе приглашенных.

В Испании традиционно первыми покидают зал приемов хозяева с важными гостями, а затем все остальные. Прием завершался, Михаил Сергеевич в сопровождении короля и королевы двинулся к выходу. Раиса Максимовна и здесь, с кем-то разговаривая, задержалась, как мне показалось, специально, чтобы подчеркнуть важность своей персоны, которую ждут все. Король, королева, президент – стояли на ступеньках, Раиса Максимовна, не обращая на них ни малейшего внимания, продолжала вести светскую беседу. Неприятная пауза длилась несколько минут, Михаил Сергеевич, едва сдерживая себя, но с улыбкой попросил:

– Раиса Максимовна, поднимайтесь к нам.

Она продолжала беседовать, прошла еще минута. Горбачев повторил громко и резко:

– Раиса Максимовна, мы все ждем!

Почувствовав в голосе мужа металл, она двинулась к нам. Конечно, это был спектакль, прекрасно ею разыгранный. Подобное происходило и во время встреч с, госпожой Коль, с госпожой Нэнси Рейган, когда Михаил Сергеевич в разговорах с супругой переходил на зловещий шепот.

Аппаратные игры

В Испанию мы поехали, когда уже начались кровавые события в Приднестровье, в Молдавии гибли люди. Перед этим, когда всех ошеломили события в Фергане, генеральный секретарь оказался в Бонне. Когда зрели события в Тбилиси, Горбачев оказался в Англии… А потом выяснилось – не знал, не ведал.

Рыжков, по-моему, сказал очень точно: я знаю генерала Родионова – делового, спокойного, четкого, без приказа министра обороны он бы в ту ночь даже велосипеда на площадь не выпустил, не то что танки. С другой стороны, Дмитрий Язов без благословения Генерального секретаря, которому непосредственно подчинялся, также не отдал бы приказа о вводе войск в ночной Тбилиси. «Почему, почему Генеральный все время молчал, глядя в стол президиума, пока народные депутаты искали и не находили стрелочника?» Вопрос Рыжкова повис в воздухе.

А я вспоминаю, как Горбачев, сев в машину, сказал в сердцах:

– Как же Патиашвили мне не позвонил? По пустякам звонит, а тут…

Сказано было в обиженном тоне: вот, мол, подвели его, подвели… Вынудили в итоге дать «добро»…

Все же знал. И о событиях у Вильнюсского телецентра имел четкое представление, выразив соболезнование по поводу погибших мирных литовцев лишь на десятый день… Да что же это за президент: вокруг него – море крови, а он, как на острове, ничего не знает.

«Не знать» всегда удобнее, выгоднее. Но удобства и выгоды всегда временны для политика, ибо все тайное рано или поздно обязательно становится явным. Сейчас мало кто помнит или знает, с чего начались карабахские события, которые не затихают и теперь. В августе 1987 года карабахские армяне направили письмо Горбачеву с требованием присоединить Карабах к Армении. Подписали его 75 тысяч человек! Горбачев даже не ответил. Можно по-разному отнестись к этому требованию, но ответить-то – надо!

Не ответить – выгоднее.

Играя в аппаратные игры, можно ли сохранить честность? Можно ли, поступившись честностью во внутрисоюзных делах, сохранить ее в международных отношениях? А Чернобыль, посадка Руста на Красной площади, сбитый корейский «боинг», пакт Молотова – Риббентропа, расстрелы в Катыни – разве это не ложь в международных отношениях? Как просил Ярузельский, весь польский народ просил сказать правду о Катыни! И когда лгать дальше уже было невозможно, Горбачев нашел вариант с наименьшими издержками для нас: виноват во всем Берия. Слукавил. Увел в сторону Сталина, Ворошилова, Молотова, Микояна, Калинина, Кагановича, которые принимали политическое решение о казни поляков.

Назови он их, это значило бы – советская власть.

Свой народ распознал его довольно быстро, но как сумел он сохранить международную репутацию, для меня и сейчас – одна из загадок…

Горбачев боролся с привилегиями. На моей памяти все лидеры государства боролись с привилегиями.

Один Брежнев не боролся.

До него этим пытался заниматься Хрущев, после него – Горбачев. Но почему же ни тот, ни другой не преуспели в этом благородном деле? Они боролись со следствием, а не с причиной. Причина же – в системе, которую почему-то назвали социалистической. Если это был социализм, то до неузнаваемости изуродованный, обезображенный, а будь он истинный, хочется верить, что жили бы мы иначе. Я думаю, что даже людям разуверившимся не надо поносить социализм: мы в нем не жили и не знаем, что это такое.

Вторая причина – всякое благородное дело надо начинать с себя. Я не помню, чтобы во времена выдающихся решений пленумов, съездов, пламенных призывов партии и т. д. на целину, на БАМ, на другие великие стройки коммунизма, на афганскую войну, на все прочие трудовые и ратные подвиги отправлялись бы дети тех, кто к этим подвигам призывал.

Борьба с привилегиями – то же самое.

Не знаю, насколько Хрущев был искренен, когда стал отбирать у высоких чиновников «излишки» служебных машин, «конфисковал» в пользу «народа» несколько привилегированных дач и санаториев. По существу, он просто ликвидировал эти санатории, они зачахли, потому что лишились финансовой поддержки правительства, материально-технической базы, опытные врачи ушли в другие, престижные лечебные заведения. Очень легко оказалось сделать популярный жест и куда труднее действительно озаботиться здоровьем народа.

С Горбачевым все яснее. Вначале он доказывал, что никаких привилегий не существует. Телезрителям памятна его беседа в кулуарах Дворца съездов во время перерыва заседаний съезда народных депутатов.

– А какие у нас привилегии? – с недоумением и пафосом спрашивал он.

– Никаких, – дружно поддержали его окружавшие депутаты, такие же партийные функционеры с мест, Горбачевы в миниатюре, с соответствующими лее – по нисходящей – привилегиями.

– Поликлиники, санатории, – продолжал Михаил Сергеевич, – они есть и у других ведомств. Например, на автозаводе Лихачева – замечательная поликлиника. Какая же это привилегия?

Все собеседники единогласно согласились, что у них всех единственная привилегия – работать по двадцать четыре часа в сутки.

Резонанс от этой исповеди был достаточно велик. Тут же, на первой волне борьбы со всяческими льготами, премьер-министр Николай Иванович Рыжков потребовал сделать продовольственные заказы своего аппарата такими же, как… на заводе имени Лихачева. И что же? На другой день на ЗИЛе улучшился ассортимент заказов. Думаю, что порыв премьер-министра был неподдельным, но, повторяю, нельзя избавиться от следствия, не устранив причин.

И опять же – пусть, но сделайте же прежде хоть что-то для собственного народа, хоть немного облегчите его многострадальную судьбу, потом – себе.

Мне кажется, изменился лишь вид привилегий и способ получения. Впрочем, прежние прямые пути тоже остались. Я имею в виду нашумевшую историю с квартирой для Леонида Ильича Брежнева на улице Щусева. Огромная жилая крепость стала почти легендарной не в те времена, что было бы естественно, а в нынешние, демократические, когда в эту квартиру наконец вселились.

Как ни покажется странным, Брежнев не построил для себя ничего, ни одного квадратного метра. В Крыму, в Ливадии, отдыхал на даче, которая была построена для Хрущева еще в середине пятидесятых годов. Она вполне устраивала Хрущева, почему же не могла устроить Брежнева? Сама по себе без особых излишеств, есть где поработать, отдохнуть, принять гостей, главная роскошь – микроклимат, природа – многолетние хвойные и лиственные деревья. В Заречье дачу Брежневу перестроили – на том же месте, за тем же забором. Начали было строить в Крыму для него еще один дом, под Мухолаткой, но не успели. Я, однако, не уверен, что он бы туда согласился поехать, если бы дожил. Сам-то ведь он ни о чем не просил, вполне бы могло произойти то же, что с московскими квартирами.

На рубеже 70-х годов ЦК КПСС направил в Моссовет помеченное грифом «секретно» решение о сооружении жилого дома для партийных и государственных руководителей. Участок живописный, рядом Москва-река. Как вспоминает бывший председатель Моссовета В.Промыслов, проект здания был разработан по «спецзаказу»: внизу – помещения для охраны и обслуги, далее все по принципу «две квартиры – этаж». Среди новоселов – Брежнев, Подгорный, Громыко, Полянский… Именем Брежнева все и пробивалось.

Первоклассные импортные стройматериалы (розовый кирпич), новейшая техника. Главмосстрой возводил здание быстро. Но жизнь неслась еще стремительней, политические события опередили график строительства. Подгорный был освобожден от занимаемого им поста Председателя Президиума Верховного Совета СССР, Полянского назначили министром сельского хозяйства СССР, а затем отправили послом в Японию… Состав новоселов распадался. Но главное не в этом, достойную замену в новом доме им бы подыскали. Главное, Брежнев отказался от новой роскошной квартиры в новом роскошном доме. Узнав об этом, моментально отказался от новоселья и Громыко. Компания развалилась окончательно. Но что же делать с домом-то? Вышла заминка. Выручил Косыгин. Он посоветовал Промыслову:

– Академия наук СССР отмечает юбилей. Пусть академики берут этот дом, возместят затраты – и вселятся.

Так и поступили.

Двойная мерка для сооружения жилья отражала двойную мерку существования людей в стране. Жилье по «спецзаказу’ в официальных бумагах именовалось довольно скромно – «дома улучшенной планировки». Я думаю, что именем Брежнева также воспользовались, когда в том же Кунцеве за короткое время вырос целый район таких зданий. Москвичи окрестили этот район «Ленинградом». А еще звали его «ондатровый заповедник». (По примеру Генерального секретаря все его окружение также носило ондатровые шапки.)

Затем, в расчете на квартиру для Брежнева, стали строить еще один дом в самом центре Москвы – на улице Щусева. И руководство нашего управления КГБ, и управделами ЦК КПСС Павлов, ныне покойный (он покончил жизнь самоубийством, выбросившись из окна именно этого дома), ставили Брежнева в известность о ходе строительства. Но Леонид Ильич, узнав о размерах жилой площади, и в эту квартиру въезжать отказался. Виктория Петровна при мне несколько раз просила Леонида Ильича хотя бы посмотреть квартиру, но даже смотреть он решительно отказался:

– Нет!

В таких хоромах, размером с городской квартал, он и она, немолодые люди, могли просто заблудиться, им пришлось бы днями и неделями разыскивать друг друга.

Брежнев, Андропов, Черненко, Горбачев… Четыре генеральных секретаря ЦК КПСС (!) не решились (или не захотели) занять эту квартирищу.

В безразмерную квартиру, сооруженную для предыдущего Генсека, Михаил Сергеевич не въехал отнюдь не от избытка скромности. Опытный политик, он понимал, что его тут же накроет тень предшественника, принявшего достаточно государственных подношений, но от этой именно квартиры отказавшегося.

Собственно говоря, Михаил Сергеевич жил в этом же доме, на Щусева, его квартира и квартира дочери – на одной лестничной площадке. Как только он стал Генеральным секретарем, на улице Косыгина заложили новый дом. Здесь сооружалась не только специальная квартира для Генерального, но и для дочери с семьей. Построили за год! Въехали в новые квартиры – Язов, Лигачев, Болдин, Марчук и прочие новоселы этого же уровня. Михаил Сергеевич и дети – снова по соседству.

В первое лето Горбачев с семьей отдыхал на ливадийской даче, которая всегда прежде устраивала и Хрущева, и Брежнева. Ежегодно она как бы заново приводилась в порядок, прихорашивалась. Кому она не пришлась по вкусу теперь – не знаю: Михаилу Сергеевичу, Раисе Максимовне? Возникла мысль о новой даче, в Форосе. Кто облюбовал место, также не берусь сказать. Ландшафт с виду неказистый – голые скалы, без зелени, сквозные ветры. Чтобы изменить, подчинить себе природу – на одно это ушли силы и средства огромные… Когда же воздвигли храм, ливадийская дача в сравнении с ним показалась золушкой.

Через год после того, как была готова дача в Форосе, отгрохали еще одну, тоже на Черном море – в Мюсерах, рядом с Пицундой. Могучее сооружение, на всех трех этажах – огромные люстры в виде виноградных гроздьев. От дачи к морю пробили тоннель… Все это соорудили неподалеку от бывшей дачи Сталина, она, сталинская, рядом с новостройкой выглядит просто нищенски.

Построили и третью дачу – под Москвой – в районе Архангельского, на берегу Москвы-реки. Как и те две, строить начали в пору, когда Горбачев стал Генеральным секретарем, и закончили также в рекордно короткий срок.

Единственное, вечное оправдание власти: это не личное, это государственное, дается на время, пока человек исполняет высокие обязанности. Да, так. Но строятся все дворцы целенаправленно, под кого-то и для кого-то конкретно. И никак не временно, а пожизненно, поскольку все лидеры партии и государства, за исключением обманутого Хрущева, власть свою утрачивали лишь со смертью.

Все строилось – под Горбачева и для Горбачева, как всегда, для пожизненного пользования, но век его, несмотря на немыслимые лавирования между правыми и левыми, партократами и демократами, оказался довольно короток на обоих постах – и Генерального секретаря ЦК КПСС, и Президента СССР. На даче в Мюсерах он даже не успел пожить.

Может быть, я излишне критичен? Может быть. Но есть поступки – личные, которые дискредитируют новую демократическую власть больше, чем все неудавшиеся реформы, несделанные дела, невыполненные обещания. Ведь я готов «потерпеть», «пережить трудное время» во имя будущих дней, к чему меня призывают, но тут же я вижу, что со мною вместе, с народом вместе новая власть ни «терпеть», ни «переживать» не хочет и не будет, что эта демократическая власть никогда не разделит со мной не только тягот, но даже неудобств.

Лишь после того, как Горбачев построил для себя все возможное, он подключился к борьбе с чужими привилегиями, лично распорядился раздать некоторые здравницы, дачи ЦК и госдачи – «народу». Я ставлю кавычки, потому что народу не досталось почти ничего из того, что принадлежало властям, все моментально пришло в запустение, даже стены стали ветшать и рушиться. Как и при Хрущеве, народ никого не интересовал, санатории, ставшие народными, бросили на произвол судьбы – без денег, безо всяких средств к существованию.

Легко раздавать то, что тебе лично не принадлежит, да еще безо всяких обязательств сохранить, сберечь подношение. Жест – царственный, на всю страну, а то, что за этим – пустота и разорение, узнают немногие.