Текст книги "Хороший братец – мертвый братец"

Никакими словами и красками не описать великолепие стола. Да и гости за ним сидели соответственные. Напротив блюда с говяжьими ребрышками с грибами в вине располагались Павел Александрович с супругой. Рядом с бараньим седлом под клюквенным соусом помещалась Сатана. Тушеный гусь с яблоками соседствовал с братьями Андреем и Александром Василевскими. Бывший колхозный бухгалтер Кирьянов уселся возле петуха в вине по-французски. А уж кого посадили возле новобрачных перед гвоздем программы – медвежьими ребрами с тыквой и глазурью из квасного сусла, – даже спрашивать не надо. Конечно, не кого иного, как Сергея Прокофьевича Мертвáго, прибывшего на свадьбу из самого Района. Перечисленные особы дают, думается, достаточное представление о том, какие уважаемые люди сидели во главе стола…

Изысканность яств и напитков распределялась по длине стола с убыванием утонченности, которая падала до нуля на дальнем конце, где приютился на самом краю бывший владелец «Чурочки» Чурбанов, который из Павла Афанасьевича сократился до Пашки. Перед ним стояли миска с кислой капустой и бутылка дешевой беленькой. Но и этих убогих благ его собирались лишить.

– Пашке не наливать! – громко, на полстола провозгласил Иван Никифоров.

– Как не налить? Матвею Корнеичу обида получится, если за его счастье не выпить, – Елена Макаровна, сидевшая рядом с Чурбановым, ухватила бутылку и напузырила ему не рюмку, а фужер «Народной».

Поразительно, как часто женщины, которые страдают от мужского пьянства, подбивают чужих мужчин на лишнюю рюмку.

– Я со всем уважением. – Пашка встал, поднял фужер и провозгласил: – За здравие жениха и невесты. Горько!

Ни одна голова не повернулась в Пашкину сторону, его словно не слышали. Впрочем, до отдаленного, виповского конца его слабый хриплый голос и в самом деле не долетал. На тост откликнулись только двое. Никифоров, который недовольно крякнул, да сердобольная Елена Макаровна, хлопнувшая Пашку по спине:

– Молодец! Хорошо загнул.

Зато все дружно подхватили «горько», провозглашенное Сергеем Прокофьевичем Мертваго.

Свадьба разворачивалась естественным чередом. Подробное описание застолья вряд ли будет кому-нибудь интересно, ибо все свадьбы похожи одна на другую, как счастливые семьи, и различаются только курьезами, из ряда вон выходящими. В качестве такового стоит отметить присутствие на пиру известного всей Березовке черного кабана. Для него было поставлено особое угощение – два корыта: одно – с брагой, другое – с мешанкой со свежей зеленью. Кабан пировал, хотя в сторонке, но рядом с новобрачными, что сильно не нравилось Ларисе. Она долго косилась на празднично вымытого и отдраенного скребницей хряка и наконец спросила, не понижая голоса:

– Спать на свиноферму пойдем?

Матвей, не найдя, что ответить, толкнул супругу локтем, а сам подумал: «Начинается! Так и знал».

Что же до прочих эксцессов, то это вопрос спорный. Можно ли считать драку на свадьбе событием чрезвычайным? Некогда свадебное застолье без мордобоя считалось незадавшимся. Однако это мнение постепенно уходит в прошлое не только потому, что молодежь забывает традиции предков, но главным образом из-за того, что большинство парней уезжает в город, а у оставшихся стариков маловато сил для молодецкой забавы. У Матвея все прошло как надо.

Как водится, тосты гостей были довольно однообразными и сводились к поздравлению молодых. Разнообразие внес Иван Иванов, березовский златоуст. Он не ограничился поздравительной частью тоста, а заговорил о любви, завершив свой спич словами:

– Нам завещана свыше не только любовь между мужчиной и женщиной, не только любовь к ближнему, но и любовь к братьям нашим меньшим, а также к сестрам: коровам, овцам, козам…

Гости дружно захохотали. Все помнили происшествие с козой и вскользь брошенное Ивану Никифорову несправедливое обвинение в козолюбии, из которого тем не менее родилось его прозвище. Разъяренный Иван Козолюб пошарил глазами по столу, но не нашел подходящего снаряда, схватил жареную куриную ножку, швырнул ее в Ивана Иванова и, несмотря на дальность дистанции, попал в обидчика, заляпав жиром его тщательно наглаженную женой белую праздничную рубаху.

Иван Иванов в долгу не остался. Под руку ему попалось яблоко, которое он и метнул в Ивана Никифорова. Бросок был столь же удачным, а меткость даже более вредоносной. Яблоко угодило Никифорову в физиономию и расквасило нос. Развивая успех, Иванов опрокинул стул и, обогнув пиршественный стол с дальнего конца, чтоб не выказать ненароком неуважения к жениху, бросился на Козолюба, а тот замахал кулаками, готовясь встретить врага. Было ясно, что, мягко говоря, добром они не разойдутся. Народ попытался образумить нарушителей порядка.

– Эй, мужики, вы чего?! – крикнул Антон Кононихин. – Остыньте.

Мужчины повскакали с мест, спеша развести драчунов: несколько удерживали Никифорова, а Ивана Иванова стиснул в могучих объятиях Махоня. Но уже бежал родичу на выручку клан Ивановых: зятья, шурины, деверья, свояки; и невозможно было понять, кто бросил спичку в солому, кто кому первый дал в ухо. Завязалось эпическое сражение, которое долго потом вспоминали в Березовке. Только дед Велехов не оценил масштаб баталии и ворчал:

– Разве это драка? Вот при советской власти народ на свадьбах дрался так дрался. Полгода потом раны зашивали, переломы залечивали, вывихи вправляли. Героическое было время…

Неправ был дед. Не перевелись еще бойцы в глубинах России, которые могли бы на равных потягаться с героями прошлых лет. Но, увы, вместе с древними героями ушло нечто важное. Непосвященному могло бы показаться, что потасовка происходила по традиционному сценарию. Отнюдь. Мордобитие было непристойным, поскольку началось в неурочный момент. Гости не успели как следует выпить и закусить, еще не произнесли тосты все желающие, не объяснились в любви друг другу рядом сидящие, еще не спели ни одной песни, еще не утомило свадебщиков однообразие пиршества и не захотелось им острых впечатлений.

Не стоит бросать недоказанных обвинений, однако не бесы ли толкнули навстречу друг другу зачинщиков? Во всяком случае, Борис Николаевич, ведомый нечистыми, не остался в стороне. Он расхаживал по правому флангу поля сражения, комментируя и подавая советы на два голоса:

– Эй ты, борода, как там тебя? Да, да, это я тебе! Врежь плешивому! Да не тому – другому! А, черт с тобой, бей этого!

– Ногой, ногой по яйцам!

– Пальцем ему в глаз.

– Вы как дети, простым вещам учить надо. Чего телишься? Вилку возьми – и в брюхо!

– Я бы еще вон той бабе навалял, чтобы погромче визжала.

– Не жди, пока встанет! Бей лежачего!

Матвей, восседая рядом с женой, взирал на драку, как император на гладиаторские игры, устроенные в его честь.

Женщины на разные голоса осуществляли звуковое сопровождение зрелища. Каждая болела за своих. Или за своего. Одна только ушлая Тонька Лушникова видела всю панораму в целом, она первая подняла тревогу, завизжав:

– Милиция приехала! Мужики, кончайте драться!

Она смотрела поверх головы Матвея, сидящего во главе стола, в дальний конец улицы, где показался полицейский внедорожник, сверкающий красно-синей проблесковой панелью на крыше. Вслед за ним полз черный мини-фургон.

Тонькин визг подхватил весь женский пол, присутствовавший на свадьбе:

– Милиция!

– Полиция!

Ветхий дед Велехов, который в драке, разумеется, не участвовал, а лишь наблюдал, пробормотал удивленно:

– Что-то слишком быстро прибыли. В наше время только на второй день появлялись, и то не всегда.

Тем временем махаловка разгоралась. Никто, кроме баб и стариков, не замечал приближения полиции. Успели выявиться первые дезертиры. Митяй Коровин откатился к обочине и, прислонившись спиной к штакетнику, щупал ребра. Глеб Калашников по прозванию Жила выполз из общего месива и притворился раненым (было бы глупо ждать от куркуля и жмота самоотверженности в бою).

Внедорожник остановился впритык к столу. Из него вышел полицейский майор и встал за спиной жениха. Мини-фургон встал рядом с внедорожником. Дверца отъехала в сторону, и из нутра, как черти из табакерки, начали выскакивать бойцы в черном с закрытыми масками лицами. Они мгновенно распределились вдоль стола с автоматами на изготовку. Все это эффектное зрелище дерущиеся пропустили. Не до того было. Матвей даже головы не повернул. Из гордости. Не хотел выказывать беспокойство или любопытство, хотя внутри бушевало и то и другое, да еще как бушевало…

Майор закричал:

– Прекратить драку!

Голосок у него оказался слабоват. Услышал начальника один Матвей, поскольку майор шумнул над самым его ухом. Соответственно, приказ не был выполнен. Более того, именно в тот момент, когда он прозвучал, Костян Каликин прямым ударом правой сломал новую вставную челюсть Николая Бурцева, которой тот несказанно гордился. Два местных амбала, Махоня и Бугай, бросились друг на друга, как Хищник и Чужой, и схватились, обмениваясь чудовищными ударами, рыча и приводя в ужас наблюдателей. Петр Чушкалов наткнулся мордой на кулак Володьки Криворучко. Никита Кожемяков, которого временно отпустили на поруки, изловчился и засадил под дых Сергею Прокофьевичу Мертваго, хотя тот просто стоял в стороне, почитая ниже своего достоинства участвовать в деревенских развлечениях. Неизвестно кто свернул на сторону нос Виктору Конюхову, и тот – сообщим, забегая вперед, – был вынужден на следующий день обратиться к целительнице Пронихе, чтобы выправить искривленный хрящ. Больше всех отличился Матвеев батрак, однорукий Клим. Его единственный кулак мотался, как стенобитная баба на цепи: летит вправо – улица, влево – переулочек. Нет, не напрасно Матвей им завладел.

Казалось, сражение стало даже ожесточеннее прежнего, но если и так, вспышка неистовства объяснялась не приказом, а случайно с ним совпала. Рядом с майором стоял высоченный спецназовец, возвышавшийся над прочими бойцами, стáтью похожий на Шварценеггера, из чего несложно было заключить, что именно этот верзила – командир. Он-то и гаркнул:

– Стоять!!!

Вот это был голос! Стены Иерихонские вряд ли разрушил бы, но драку остановил моментально. Во-первых, все его услышали, а во-вторых, все мужики в свое время служили и на командирский приказ среагировали бессознательно. Ратоборцы застыли на месте. Те, кто лежал, и те, кто стоял на четвереньках, замерли, однако, мало-помалу опомнившись, начали подниматься на ноги.

– Кто тут у вас М. Коростылев?! – прогремел Шварценеггер.

– Вон этот! Жених! – закричали сразу несколько человек, указывая на Матвея.

– Кабан где?!

Амбал Махоня пророкотал, утирая с морды кровь:

– Ишь, кабана ему подай. Где ж его взять? Ты, гражданин начальник, не на свиноферму заехал.

Ему-то, дубине стоеросовой, море по колено, вот порядочным людям полиция много неприятностей может доставить. Сатана, как и подобает местному начальству, взяла дело в свои руки.

– Вы, товарищ командир, его, орясину, не слушайте. Кабан тут рядом со столами шляется. Борька. Только вы поосторожнее – у него в брюхе нечистая сила сидит.

– Разберемся, – отрезал Шварценеггер. – Показывайте.

Общество зашумело, заозиралось, некоторые – те, что подогадливее, – заглянули под стол. Шустрая Тонька Лушникова нашлась, как всегда, первая:

– Нет его! Сбежал бесов кабан.

– Только что здесь разгуливал. Как полиция приехала, сдристнул.

Шварценеггер уставил суровый взор на жениха:

– Куда ты его спрятал?

– Кого? – прикинулся простачком Матвей.

– Хряка своего.

– Почему это он мой?! – надменно возмутился Матвей. – Хожу за ним, но не владею.

– Знаю, – сказал Шварценеггер. – Кабан казенный, а ты его присвоил.

– Как же, присвоил, ага. Я в Район ездил, отдать хотел, не взяли.

Командир нахмурился:

– У меня нет приказа разбираться, кто чего хотел. Обращайся к начальству. Со мной не темни. Где кабан?

– Кто ж его знает, – пожал плечами Матвей. – Он со мной не советовался, куда смыться. Бесы уволокли.

– На бесов не кивай, – строго сказал Шварценеггер. – Не найдется кабан, ответишь по всей строгости.

Матвей не пропил мозги окончательно, чтоб сообразить, что нет такого закона, который касался бы утаивания бесов и прочей нечисти, однако понимал: припаять могут что угодно. Повернут так, будто присвоил он государственную собственность, не уточняя, какая это собственность. Как тут не возмутиться?

– Почему меня закон не защитил, когда я от бесов страдал?! – вскричал Матвей.

– Жалуйся по инстанции, – отмахнулся от него Шварценеггер. – У меня приказ.

Сатина подкатила к нему, льстиво улыбаясь.

– Товарищ командир, куда он денется, этот кабанчик. Найдем. Организуем поиск. Вы пока отдохните с дороги. Присядьте, перекусите.

– Мы при исполнении. Служба.

– День и ночь служить – почитай, не жить, – ангельским голоском пропела Сатана. – Да и время обеденное.

– Тут у вас и без нас тесновато.

И на это имелся свой ответ:

– Где тесно, там и место. – Сатана повела рукой: – Бабоньки.

Женщины налетели со всех сторон, расставили чистые тарелки для гостей, уложили вилки-ложки, подняли упавшие лавки и стулья.

– Разве что впрямь перекусить, – Шварценеггер стащил с головы балаклаву. Оказалось, лицом он вовсе не походит на знаменитого актера и политика, а скорее на Ивана Поддубного без усов. Так и будем именовать его впредь. Вслед за командиром бойцы закатали наверх устрашающие маски, превратив их в обычные шапочки и открыв обычные славянские лица.

– Пожалуйте к столу.

– Не побрезгуйте.

Расселись за столом. Села и полиция: майор и водитель. Вернулись к своим тарелкам и местные. Гостей поместили, перемежая уважаемыми людьми на верхнем краю стола, отчего на нижнем несколько человек остались без места.

– Где закуска, там и чарочка, – промурлыкала Сатана.

Кто ж станет спорить с народной мудростью? Возможно, найдутся такие, но только не среди спецназовцев.

– Мужчины, чего ждете, налейте гостям, – заливалась Сатана.

Мужчины налили, а гости, хоть и при исполнении, выпили. Народ загалдел, радуясь возможности подружиться с опасными приезжими.

Возле столов тынялся безбашенный подросток Сенька, который сразу приметил, что большинство спецназовцев сняли с плеч автоматы и положили на колени, а один поставил на землю, прислонив стволом к лавке возле себя. Когда бойцы окончательно разомлели от закуски и чарочек, все они поснимали оружие с колен и положили на лавку рядом с собой, чтоб было под рукой. Сеньке словно кто-то шепнул: «Пора». Он выждал момент, подкрался и цапнул автомат. Отбежал в сторону, сдвинул предохранитель, передернул затвор – кто, интересно, научил малолетнего засранца с оружием обращаться? – закричал: «Атас!» – и дал очередь над застольем, высадив, наверное, половину рожка.

Сельчане пригнулись к столу, спецназовцы вскочили, схватили оружие и заняли круговую оборону. Сенька оцепенел. Он не ожидал, что выстрелы будут такими громкими, что автомат будет рваться из рук, а главное – что на него будет направлен десяток стволов. Он был современным подростком и много раз видел по ящику, как тело преступника рвут пули, выпущенные из таких вот спецназовских стволов.

Женщины закричали вразнобой:

– Не стреляйте! Пацан это…

– Малец он…

– Это же просто Сенька!

– Не стрелять! – прогремел Поддубный, перекрывая женский гомон.

Сенька будто очнулся. Не выпуская из рук автомата, повернулся, юркнул в ближайшую калитку, проскочил по двору мимо дома на зады, пролетел по огороду, топча капусту, выскочил на параллельную Октябрьскую улицу и тем же манером – калитка, двор, огород – вырвался на околицу и помчался куда глаза глядят, то есть к стоящей в некотором отдалении заброшенной Станции. Спецназовцы бросились вдогонку. За ними – Сенькина мать Лизавета:

– Не обижайте мальчонку! Не троньте парнишку. Отдаст он ваше ружье.

Затем спохватились мужики и тоже толпой кинулись ловить хулигана. Позади всех бежали женщины – приглядеть, чтобы мужчины не наделали глупостей и не обидели пацана, а заодно чтобы принять участие в захватывающем событии. Матвей топал вместе со всеми. За кабана он не беспокоился. Был уверен, что Магардон сумеет найти местечко, где Бориса Николаевича никто не отыщет.

Полностью вытоптав мимоходом огород Самсоновых, а затем Рукавишниковых, будто по грядкам пронеслось семейство диких кабанов, вся орава высыпала на околицу.

– Вон он! – закричал Иван Иванов.

Все и без него видели Сеньку, подбегавшего к Станции, в развалинах которой имелось немало мест, где можно было схорониться.

– Стой, паршивец! – закричал спецназовец, у которого Сенька утащил автомат, Никита Кирюхин по прозвищу Кирюха.

Мальчишка шагов на пятьдесят опережал спецназовцев, топавших сплоченной группой. Сельчане ломились за ними в прежнем порядке: мужики – впереди, женщины – в арьергарде. Спецназовцы сосредоточились у ворот Станции, окруженной бетонным забором. Собственно, самих ворот давно не было – Жила Калашников подсуетился и сдал их в металлолом, – остался лишь проем, по обе стороны которого на стене намалевано предупреждение «Свалка мусора запрещена».

– Стойте, – приказал Поддубный. – На территорию не соваться. Харченко, останешься здесь, присмотришь за ними.

Спецназовцы в боевом порядке вступили на двор, заваленный кучами хлама и мусора: битым кирпичом, пустыми пластиковыми бочками с остатками неизвестной субстанции, был там холодильник без дверок, телевизор с разбитым экраном, дырявые ведра, несколько бетонных плит, сваленных кое-как одна на другую, и прочая дрянь, не стоящая упоминания. Все на виду. Во дворе прятаться негде. Бойцы, рассредоточившись, двинулись к дверям основного здания. Как только они скрылись, толпа поперла во двор. Знали, что Сенька не станет палить по односельчанам. Случайной пули по традиционной русской беспечности не опасались.

– Стой! Куда? – заорал Харченко, но его смяли, отодвинули в сторону.

Матвей протиснулся во двор вместе со всеми. Он знал, где искать Сеньку. Впрочем, это знали все деревенские мужики. Каждый из них в отрочестве побывал, и не раз, в Пещере, или Дыре, как пацаны некогда прозвали известное только им потайное убежище на Станции. Естественно, знание о схроне передавалось от одного поколения другому и дошло до нынешней генерации недорослей, к которой принадлежал и Сенька.

Никому из взрослых, толпившихся во дворе Станции, даже в голову не пришло заглянуть в Пещеру, а тем более сдать мальчишку спецназовцам. Он, конечно, шпаненок, но свой, березовский… Матвей тоже не намеревался выдавать полиции маленького поганца, но застукать его в Пещере и надрать уши – дело святое. Он потихоньку отделился от толпы и сколь мог незаметно двинулся влево, вдоль главного здания к пристройке, где, как гласила легенда, в прошлом размещались лаборатории.

Он не был здесь тысячу лет. Ничего не изменилось. Даже мусора вроде не прибавилось. Комнаты, каморки и клетушки зияли пустыми оконными рамами, двери были сорваны с петель, полы замусорены обломками каких-то приборов, осколками лабораторной посуды, разодранными тетрадями и книгами, битыми бутылками, кучками экскрементов по углам. Идти надо было с осторожностью, чтоб не наступить на острый осколок или не вляпаться в свежее дерьмо, которое свидетельствовало о том, что Станцию посещали совсем недавно. Матвею даже на миг почудилось, что ему по-прежнему пятнадцать лет и жизнь только начинается.

Он прошел по коридору мимо ряда дверей и свернул в заветную каморку, где находилась Пещера: пролом в стене – дыра или лаз, через который можно протиснуться в узкую щель в виде буквы «Г». Взрослому туда не пробраться. Перекладина «буквы» расширялась, образуя подобие небольшой пещеры (что и дало название схрону), и заканчивалась тупиком. Догадаться, как образовался этот замечательный разлом, пацаны не могли, но их это не парило. Неписаное правило запрещало гадить и мусорить в самой Пещере.

Матвей заглянул в лаз, хотя знал, что увидеть, скрывается ли кто-нибудь в боковой маленькой пещерке, невозможно. Зато услышал несколько голосов, доносившихся из темной глубины. Один взрослый, басовитый, и два молодых, хамских. Вот те раз! В Пещере прятался не только Сенька, но и Борис Николаевич. Матвей подивился, каким образом бесам удалось отыскать тайное убежище. Он прислушался.

– Кончайте базарить, – приказал голос Магардона.

– И то, – согласился голос Елизарки. – Дать ему пинка, пусть валит к чертям.

– Это ты, што ль, чушка, дашь поджопник? – по-блатному гнусавя, спросил голос Сеньки. – Да я тебя в упор не вижу.

Елизарка моментально завелся:

– За «чушку» ответишь.

Сенька, не вступая в обсуждение, потребовал:

– Пошли на фиг отсюда, без вас тесно. Кабана с собой заберите.

На что Елизарка ответил:

– Сам вали отсель, не то кабана натравлю.

– Ты меня кабаном не пугай. Я ему враз рога обломаю.

– А ежели тебя клыком на зуб взять?

– А ежели прикладом по рылу?

Магардон молчал. Очевидно, предоставил юным хулиганам выяснять отношения на понятном обоим языке.

– Тихо вы, – попытался унять их Матвей. – Услышат.

Но Сенька с Елизаркой вошли в раж. Слышно было, как они возятся в темной дыре.

– Отвали, чушка, стрелять буду.

Матвей ахнул приглушенно:

– Сдурел?! Себя рикошетом угробишь. Или Борька тебя на куски разорвет…

Судя по звукам, Елизарка взял на себя управление кабаном и притиснул Сеньку к стенке.

– Уй, блин! Ногу отдавил, – завопил Сенька. – Ну я тебе сделаю.

Несколько секунд спустя он на четвереньках – с автоматом в руке – вывалился из дыры, выскочил в коридор, и Матвей услышал, как он во весь голос орет во дворе:

– Эй, вы, полиция! Здесь свинья! Здесь!

Надеялся, должно быть, что оттянет общее внимание на кабана, а сам в суматохе сбежит. Матвей бросился к выходу из каморки, но спецназовцы, бежавшие навстречу по коридору, вернули его назад.

– Ты что здесь делаешь? Кто тебя пустил? – грубо спросил Поддубный.

– Я кабана нашел. Хотел вам сообщить, да вот парнишка опередил.

– Разберемся. Так где кабан? Там? – Поддубный указал на дыру.

Матвей кивнул. Теперь уж не скроешь.

– Тащи его оттуда.

Матвей вскипел:

– Как? Чай не поросенок, за ноги не вытянешь.

– Сам придумай, твой кабан, – нахмурился Поддубный. – Подмани как-нибудь. Или сам лезь в дыру.

– Туда хрен залезешь.

Суровый взгляд командира заставил Матвея унять гонор. Делать нечего, подчинился. Подошел к Пещере, нагнулся и позвал:

– Сосед, а сосед, выходи.

– С какого это рожна? – спросил из дыры Магардон.

Ответил Поддубный:

– С огромадного. Если не выйдешь, гранату брошу.

«Пусть бросает, – подумал Матвей, – все равно бесам бежать некуда. Борьку только жалко. Столько мяса зазря пропадет». В полный же голос сказал:

– Сосед, он гранату достал. Швырнет ведь не думая.

Вероятно, ложь прозвучала не слишком убедительно. Магардон отозвался, явно обращаясь не к Матвею, а к Елизарке:

– Слыхал? К врагам переметнулся, гнида, коллаборационист гребаный…

– Говорил я, людям нельзя верить, – отозвался Елизарка. – Этому паскуднику особо. Сто процентов предаст.

«Приплыл, – уныло подумал Матвей. – Даже глюки матерят».

– Гранату нельзя, – сказал он Поддубному. – Кабана попортите, а бесам – хоть бы хны, в одного из вас вселятся.

Он нагло лгал. Переселить беса из человека в животное относительно легко, а наоборот – из животного в человека – не так-то просто. Нужно, чтобы человек возжелал принять в себя демона и дал ему разрешение войти, однако Матвей надеялся, что Поддубному это неизвестно. Тот впрямь заглотил вранье не поперхнувшись.

– Не хотят выйти добром, заставим.

Он извлек из подсумка металлический цилиндр, чуть потолще школьного пенала, с винтовой крышечкой – вроде тех, что на флягах, – на одном из торцов. Матвей догадался, что это дымовая граната. Поддубный отвинтил крышечку, извлек спрятанный под ней шнурок, рванул его и тут же швырнул гранату в дыру. Было слышно, как она там шипит и мечется, отскакивая от одной стенки к другой. Из пролома повалил черный дым.

Через несколько секунд из Пещеры вылетел кабан. Спецназовцы расступились. Не то чтоб они струсили – пытаться задержать Бориса Николаевича было все равно что встать на пути мчащегося на высокой скорости автомобиля. Затем со двора донеслись испуганные вопли – кабан прокладывал себе дорогу в толпе. Спецназовцы потопали наружу.

Народ вперемешку со спецназовцами высыпал за ворота поглазеть издали на действия Бориса Николаевича. Вырвавшись на простор, кабан повел себя очень странно, словно принялся не к месту исполнять диковинный танец. Он крутился на месте, бросался то в одну, то в другую сторону и вновь вращался волчком. Можно предположить, что в это время происходило в его, так сказать, недрах. Демоны в панике боролись за управление Борисом Николаевичем, который и сам был до ужаса напуган и плохо поддавался внешнему – хотя правильнее было бы сказать, внутреннему – воздействию, тем более что команды поступали противоречивые.

Мест, подходящих для того, чтобы укрыться от погони, имелось катастрофически мало. Окрестности Станции были пустынны, к тому же справа – если смотреть, стоя в воротах, – ограничены рекой Бологой. Прямо напротив помещалась, как уже говорилось, Слобода, которая могла служить лишь временным убежищем. Где ни спрячешься, рано или поздно найдут. Позади Станции, примерно в полукилометре, виднелся небольшой лесок – тоже ненадежное укрытие. Так что разумнее всего было сдаться. Самое страшное, что могло произойти с бесами, – возвращение в Район, а там: либо ожидание в резерве, либо новое назначение. Вернее всего, их бы даже до поры до времени оставили в нынешнем привычном контейнере, то есть в Борисе Николаевиче. Но гордые демоны не желали сдаваться. Коллеги засмеют.

В общем-то, было не столь уж важно, куда бежать: в Слободу или в рощицу. В любой безвыходной ситуации иногда открывается неожиданный выход. Но гордыня и вздорность заели. Главное, бесы не умели управлять Борисом Николаевичем в ручном режиме. Возможно, потому, что в ретроспективе вселение бесов в свиней было разовой акцией, к тому же насильственной…

Естественно, свидетели великого события не видели, что происходит внутри кабана, однако слышали доносящиеся из него крики и могли представить, как разворачивается невидимая снаружи драма.

Вероятно, Магардон направил Бориса Николаевича к Слободе.

– Ты что творишь? К лесу надо! – завопил Елизар.

– Прячемся в развалинах, – рыкнул Магардон.

– Раскомандовался! – провизжал Елизар.

Кабан при этом развернулся на месте и помчался в противоположную от развалин сторону.

– Куда попер! Назад гони, назад!

– Отвали! Я поведу!

– Водилка не выросла, чтоб водить!

– Борька, жми к лесу!

Затем от устного спора Магардон с Елизаркой, как водится, перешли на личности и кулаки, то есть завязалась самая банальная драка.

Фантастично, сколь долго Борис Николаевич терпел этот бушевавший в нем кошмар. Он был незаурядной и даже героической личностью. Если его выдающиеся достоинства никак не проявились в этом повествовании, то лишь потому, что он ни разу не имел возможности показать себя, будучи игрушкой во власти демонов. Неизвестно, прав ли был сельский ветеринар, полагавший, что Борис Николаевич болен психически, но бесовская распря окончательно снесла ему башню.

– И-и-и-и-и-и! – Борис Николаевич визжал будто двигатель суперджета, входящий в запредельный режим.

Вероятно, он был готов бежать куда угодно, лишь бы избавиться от того, что творилось у него внутри. Случайность расположила его головой к реке. Он сорвался с места и ринулся вперед, ничего перед собой не видя и не зная, что мчится к знаменательному месту на высоком берегу Бологи, которое в деревне именовали описательно: там, где Пашка утоп. В былые века, в мифические времена советской власти, некий тракторист вдупель пьяный уснул за рулем колесного трактора «Беларусь», а машина, направляемая рельефом местности, докатилась до означенного места и рухнула с высоты в воду, где и покоится по сей день. Тракториста достали из воды, откачать не сумели. «Беларусь» вытащить не удалось. Глубоко и неудобно тащить. Кабы он с противоположного, пологого берега скатился, не было бы проблем.

– Борька, стой! – закричал Матвей.

Но кабан мчался к обрыву, как одинокий лемминг…

Матвей, неизвестно зачем, бросился вслед за Борисом Николаевичем. Тому ничем нельзя было помочь. Бесы в нем продолжали бесноваться, не помышляя о том, что ждет их через несколько мгновений. Кабана трясло, шатало на бегу из стороны в сторону, то один его бок, то другой вспучивался и опадал, а позвоночник, вопреки анатомии, выгибался дугой. Только в миг, когда Борис Николаевич проскочил край обрыва и пересек грань, отделявшую твердь от воздуха, а сила тяжести потянула его вниз, к воде, Магардон и Елизар вдруг очнулись и поняли: их, запертых в кабане, как в кабине трактора, ждет участь легендарного тракториста.

Матвей, подбегая к краю откоса, услышал вопли бесов и успел увидеть, как черная кабанья туша ударилась о водную поверхность, взметнув на миг кольцо прозрачных сталагмитов, и пошла в глубину.

К тому времени, когда сельчане и спецназовцы добежали до реки, только круги на воде напоминали о катастрофе.

– Пипец котенку, – высказал общее мнение Кирюха, успевший отнять у Сеньки свой автомат.

– Как сказать, – молвил дед Велехов, пытаясь отдышаться.

Он тоже был здесь. Любопытство и амплуа местного летописца пересилили дряхлость и вынудили старца бежать, не отставая от народа. В отличие от древних хронистов, он считал долгом историографа наблюдать своими глазами события, о которых повествовал.

– Это как… ы-ха-а-а-а… сказать… ы-ха-а-а-а…

– О чем ты, дед? – спросил Поддубный.

– Дай… ы-ха-а-а-а… дух перевести.

Думается, многие из сельчан могли бы ответить на вопрос командира, но, признавая за старцем первенство, молчали. Восстановив кое-как дыхание, дед сказал:

– Свинья, конечно, не дельфин, но плавать горазда. Ныряет почище утки, метров на десять вглубь.

– Быть не может.

– Отчего же? Дыхание задерживает.

– Понятно, – сказал Поддубный и отдал приказ: – Смотреть в оба!

Люди на краю обрыва напряженно вглядывались в воду, ожидая, что на поверхность вот-вот вынырнет массивная ушастая башка Бориса Николаевича. Время шло, а на речной глади не всплыли ни ухо, ни рыло, а голова тем более.

– Дед, сколько он там просидит? – спросил Поддубный.

Старик задумался.

– Кто ж знает. На чемпионатах он не выступал.

Время шло. Кирюха посмотрел на свои командирские.

– Ого! Даже человек бы столько не выдержал. Видать, все же пипец котенку.

«Пипец всему», – подумал Матвей. Власти, авторитету, богатству. Семье. Изменщица Лариса стояла неподалеку, старательно делая вид, что не замечает мужа. Все – и плохое, и хорошее – ушло на дно вместе с Борисом Николаевичем. А худшее еще впереди. Всяк, кого Матвей притеснял, кого обидел, кого обобрал, над кем надсмеялся, попомнит ему теперь. Каждый лягнет, каждый плюнет в глаза. Быть ему до скончания века изгоем и отщепенцем. Каково это – из князей да в грязь? Хоть бросайся в воду вслед за кабаном. На одно лишь оставалось надеяться – примчится скорая, налетят санитары, скрутят, наденут смирительную рубашку, запихнут в санитарную карету и увезут в районную психушку, где доктора сделают укол и морок рассеется. Зловещая психушка, которую Матвей прежде до смерти боялся, виделась теперь убежищем, желанным пристанищем, чуть ли не родным домом. «Надо только продержаться, пока приедут, – убеждал себя Матвей. – Потерпи…»