Текст книги "Куба – любовь моя"

Владимир Павлович Морозов
Куба – любовь моя

© Владимир Морозов, 2023

© СУПЕР Издательство, 2023

Инвалиды
(Повесть)

Гл. 1
Взгляд в бездну

Сосед по лестничной клетке, неунывающий инвалид на коляске, уговорил меня уехать на международный шахматный турнир в Чехию. С ним, разумеется. В качестве сопровождающего.

– Европу посмотришь, – увлеченно говорил он, восседая на коляске и глядя на меня исподлобья снизу вверх. – Пивка попьешь. Знаешь, какое там пиво? Что ты!

«Какое там пиво», я узнал еще студентом двадцать с лишним лет тому назад в пивном баре «Прага», что в Сокольниках, где после – а порой и вместо – занятий за милой болтовней с однокашниками часами вливал в себя густопенный, с приятной горчинкой, напиток, прикусывая вяленой рыбешкой или, на худой конец, солеными сушками.

– Деньжатами нас, как говорится, не обидели, – продолжал он завлекать меня. – Правда, на самолет не расщедрились, зато первым классом поедем, в двухместном купе. Командировочные – по пять долларов в день на человека, питание и проживание оплачено. Соглашайся. Со мной хлопот немного, разве что в дороге да так, по мелочам. Отдохнешь, развеешься. С работы-то отпустят?

«С работы-то отпустят с удовольствием, – подумал я. – Какая сейчас, к черту, работа. Вот жена – это сложнее, может возникнуть».

– Наверное, отпустят, если постараться. А спонсоры-то кто? – произнес я вслух.

– Да фирма одна бельгийская, машинами торгуют. Для них это – тьфу. А я им там рекламку небольшую сделаю, как говорится, статеечку кое-куда тисну. Ну что, идет?

Он расплылся в улыбке, и я сдался.

– Жену вот только уговорить надо, – сказал я серьезно. – Совсем свихнулась баба после моей болезни. Ходит, как за младенцем. Ничего делать не дает, все из рук вырывает, особенно, рюмку, конечно. – Я нервно хмыкнул.

– А как чувствуешь себя? – озаботился вдруг мой сосед.

– Да нормально я себя чувствую. Как курить бросил, да и выпивать часто… В общем, нормально.

– Вот и отлично, – оживился он. – Если дело только в жене, то я беру ее на себя. Я страшный специалист по бабам!

Он погрозил пальцем и, отхохотавшись, опустил сучковатые, покореженные болезнью кисти рук на обода колес.

Три месяца тому назад со мной на работе, прямо в институте, случился сердечный приступ. Первый раз в жизни. Сердце то куда-то проваливалось и замирало, пропуская удары, то подкатывало к горлу, затрудняя дыхание. Пока сослуживцы искали лекарство и названивали в «скорую», я лежал в кабинете начальника отдела на диване, скрестив руки на груди и закрыв глаза.

Диван был явно мал для моего длинного, а с годами еще и раздобревшего, тела, и я притулился к спинке чуть боком, согнув ноги в коленях. Сердце то приостанавливалось, пропуская удары, то, как бы испугавшись этой своей остановки, начинало неистово скакать в груди. Иногда оно, очевидно устав бесноваться, на время успокаивалось и ритмично билось, слабо и быстро. Я попытался задремать, и бездумно, ни на чем не заостряясь, просматривал обрывки каких-то хаотичных воспоминаний, всплывающих в сознании. Вдруг увидел себя улыбающимся. Как на экране черно-белого кино и только одно лицо. «А я еще ничего», – успел подумать и заметил длинные, ниже мочек ушей, косые бакенбарды по моде конца семидесятых. Потом лицо еще более помолодело, и вот уже я – двадцатилетний с припухлыми щечками – насмешливо взираю с экрана. Некто продолжал раскручивать киноленту моей жизни в обратном направлении. Я был лишь пассивным созерцателем и не на шутку испугался. Когда передо мной возникло лицо восьмилетнего мальчика в полупрофиль, беззвучно объясняющего что-то кому-то невидимому, дикий ужас подбросил меня с дивана, и я сел, обхватив руками голову. Было такое ощущение, что, поднимаясь, я поймал телом исходящую из меня душу. Кто-то перед смертью в мгновение просматривает всю свою жизнь, кто-то ничего не просматривает. Я увидел лишь себя – черно-белого, бегущего назад, к истоку.

Последние годы жизнь моя проходила в каких-то нескончаемых хлопотах. Мне казалось, что я чуть-чуть чего-то не успеваю доделать, чуть-чуть куда-то опаздываю, и наращивал обороты. Дочка с ее университетом, дачный участок, пустые, в основном, потуги устроить кормушку из своего умирающего института и множество мелких, возникающих на пустом месте, проблем не давали мне возможности приостановиться и осмотреться кругом. Жена, несколько лет тому назад попавшая под сокращение, захандрила и, жалея себя, частенько проводила время в постели, ссылаясь на «жуткую головную боль». Разобидевшись на весь мир, она обиделась и на меня, частичку этого мира, и в чем-то постоянно попрекала и капризничала.

Дачный участок поднимал практически один, наивно полагая, что, мол, вскопаю, застрою, засажу, посыплю песочком, и можно будет отдыхать и наслаждаться. Одним словом, шибко отдохнуть торопился.

Перебои в сердце у меня бывали и раньше, но кратковременные и не столь вызывающие. Я даже не успевал толком испугаться. А потом дефицит во времени не позволял мне реально оценить положение и принять какие-то меры. Я вел страусиную политику, надеясь на пресловутый «авось».

Накануне приступа я два дня перелопачивал огород, выбирая из земли корни сорняков и расчленяя лопатой липкие, чмокающие пласты глинозема. Участок я получил от института в этом году, поэтому копать пришлось по целине. Пригласить кого-либо в помощь не получилось, и за два дня я измотал себя настолько, что еле доковылял до дома, выпил на ночь стакан водки, а утром на работе случилось вот «это самое».

Дверь в кабинет начальника отдела была приоткрыта, и из коридора пробивались звуки чужой легкомысленной жизни, совершенно равнодушной к моим переживаниям. Я сидел, никому не нужный, обхватив голову руками, и плакал. Только что я заглянул туда, куда простому смертному всуе заглянуть не дано, ужаснулся, но успел отпрянуть. Если бы я верил в Бога, то объяснил бы происшедшее со мной так. Я увидел бездну, но был спасен. Мне было дано знамение, чтобы я остановился и помыслил, понял, что Бог даровал мне эту жизнь не для тупой гонки к жуткому концу, а для чего-то другого. Но в Бога я никогда не верил. Я не поверил в Него и сейчас. Я просто сидел на диване, обхватив руками голову, и плакал от пережитого ужаса.

После выписки из больницы, где меня месяц обследовали и накачивали уколами, я бросил курить и бражничать по пустякам. Жена в одночасье выздоровела, и пока я на больничной койке упивался эротико-детективной макулатурой, успешно докапывала не докопанное мною на дачном участке, исхитряясь еще чуть ли не каждый день подбрасывать мне в тумбочку курагу, изюм, импортные соки и прочую безделицу. Казалось, у нее появилась новая цель в жизни: сохранить меня в этом мире, который она снова полюбила.

Я был потрясен внезапной переменой, произошедшей с женой. «Наверняка подруги напели», – саркастически думал я, когда где-нибудь в компании она решительно, как Александр Матросов грудью, закрывала мою рюмку своей ладонью. «Ты что, с ума сошла? Мужика потерять хочешь? – обрабатывали они ее, пока врачи в больнице, куда меня привезли, гадали по электрокардиограмме, а имел ли место инфаркт. – Дочь замуж выйдет – одна останешься. Ну кому ты нужна будешь, больная и толстая, в сорок пять-то? Мужика сейчас холить, беречь надо, тем более у него возраст такой, переходный. Вот у Люси, например, ты ее знаешь…» Далее, очевидно, шли жизненные примеры, один страшнее и жалостливее другого.

Сергей Калашин, так звали моего соседа, и впрямь оказался «страшным специалистом по бабам». Уж не знаю, чем он околдовал мою жену, но после конфиденциального разговора с ним она, казалось, была убеждена, что этот международный шахматный турнир инвалидов организован сугубо для моего отдыха и поправки здоровья.

– Сережа, вы уж там следите за ним, – проникновенно говорила она в напутствие перед отправкой поезда, как будто не я был его сопровождающим, а он моим. – Главное, чтобы не поднимал ничего лишнего. И не выпивал. Он ведь какой – все сам норовит. У сотрудника новоселье – а он идет вещи таскать, без него не обойдутся, начальника лаборатории. – Она укоризненно посмотрела на меня. – Все здоровым себя считает, а в девяносто четвертом году, оказывается, инфаркт на ногах перенес. Я говорила вам все это. Пожалуйста, я надеюсь на вас.

– Светлана, какой разговор! Мы же с вами договорились. Все будет в порядке, – отбивался от нее Сергей с таким видом, что это, мол, его святая обязанность – блюсти и лелеять меня.

Дочка теребила: «Пап, рюкзачок привези. Знаешь, треугольный такой. Все сейчас носят».

– Отстань от отца. Какой еще тебе рюкзачок, он все равно все перепутает, – защитила меня жена. – Ты лучше ту валюту, ну, командировочные ваши, – понизив голос, обратилась она ко мне, – не трать, а привези обратно. Мы здесь все купим.

Я осуждающе посмотрел на Сергея, но тот закатил глаза к потолку купе, очевидно давая этим понять, что за все в жизни надо платить, а за свободу, пусть временную, тем более.

Когда поезд тронулся, Сергей попросил задраить купе, привязать его сложенную коляску к лестнице, чтоб не упала, и достать из сумочки, где он хранил самое ценное, в том числе документы для поездки, бутылку «Наполеона», пачку «Данхилла» и шоколадку. Безусловно, мужик он был очень предусмотрительный.

Гл. 2
Знакомство с «Третьей планетой»

Турнир, который назывался ни больше, ни меньше, как «Личное первенство мира среди шахматистов-инвалидов», проходил на «задворках» цивилизованной Европы в поселке Годонин, затерянном в холмах и отстоящем от ближайшего крупного города Брно на шестьдесят километров. Наверное, когда Господь Бог пролетал над волнистой Моравией, оценивая свое творение, Ему не понравилась некоторая тоскливая однообразность ландшафта, и Он швырнул щепотку краснокрыших теремков-домишек прямо в охристые от шишек хвойные заросли.

На окраине поселка располагался так называемый реабилитационный центр, где жили, работали и лечились инвалиды с нарушением опорно-двигательного аппарат – этакий небольшой комплекс санаторного типа, включающий в себя несколько зданий современной постройки.

Первые дни я, здоровый человек, никак не мог освоиться в той жуткой, непривычной обстановке, окружившей меня. Она напоминала кадры из мультфильма «Тайна третьей планеты», где под ногами и над головами героев снуют непонятно какие существа и разговаривают вполне человеческими голосами. Все эти «помарки» природы и жертвы собственной неосторожности, собранные вместе, сновали на своих колясках, дергались, шаркали, извивались, дружелюбно раскланивались со мной и друг с другом и, казалось, были вполне довольны жизнью. Я не понимал, как можно в таком положении шутить, пить пиво, рассказывать анекдоты и вовсе не торопиться поменять сей скорбный, а для многих из них максимально ограниченный, мир, на тот неизвестный, в который я заглянул три с небольшим месяца тому назад. Но… человек ко всему привыкает. Я тоже быстро освоился и научился воспринимать этих убогих без брезгливости и жалости, как нормальных людей, отбросив в сторону ненужные здесь эмоции. Я научился не заострять внимание на их внешности, которая, особенно с непривычки, могла показаться чудовищной. Я зрил в корень, то бишь общался с ними на некоем духовном уровне. Правда, здесь оказалась одна колоритная пара, с которой я встречаться ну никак не желал. Маленькая девочка лет восьми-девяти со сложенными по-турецки ножками и толстый бородатый папа в очках. Когда он, потея и отдуваясь, прогуливал ее на коляске по территории санатория, я отсиживался дома или в баре за кружкой пива.

По приезде нам дали трехместный просторный номер со всеми удобствами, лоджией и видом на чужую западную природу. Третьим к нам подселили шахматиста из Венгрии доктора Ласло Гулаи, которого мы с Сергеем легко прозвали Гуляшем. Он прибыл один, без сопровождающего, на древней, похожей на броневик и заляпанной всевозможными иностранными наклейками, колымаге. С растрепанной сединой по краям лысого черепа, посверкивающий очками и приветливой улыбкой, он забросал номер всевозможными сумками, сумочками, книжками и бумагами, и начал было знакомиться на смеси русского, английского и немецкого языков, но Сергей, попросив меня достать из его чемодана бутылку «кристалловской» водки, сказал, что так дело не пойдет, что «прописываться надо по-человечески». За бутылкой водки с расплющенной и вывалянной в каком-то войлоке колбасой, которую Гуляш разыскал в одной из сумочек, мы очень мило провели вечер.

На инвалидную коляску Гуляш пересел прямо из детской – церебральный паралич. По образованию – юрист, но уже несколько лет, в связи с венгерской «перестройкой» – безработный. Занимается траволечением, иридодиагностикой и эсперанто. Немного полиглот. Новые русские и чешские слова тщательно записывал в специальный блокнот и заучивал. Находясь в номере, время проводил или за столом, усиленно жуя чего-то, или в туалете, что весьма раздражало Сергея. (Да что он хоть там делает! Ни постирать, как говорится, ни руки помыть!)

Еще в поезде, за бутылкой «Наполеона», Сергей объяснил мне, что все инвалиды на свете делятся на две группы: те, которые могут самостоятельно ходить в туалет, и те, которые не могут без посторонней помощи. Себя он радостно причислил к группе, которая «может». Как вскоре выяснилось, Сергей был не совсем точен. Нет, конечно, при желании он мог бы все сделать самостоятельно, что он, наверное, и делал, живя один в московской однокомнатной квартире, но, поскольку здесь нас было двое, сей технологический процесс был поделен: он сикал в баночку, я из баночки выливал. Сугубо в целях экономии времени. У Сергея была сломана шея, а у «шейников» все органы тела, которые находятся ниже перелома, или работают плохо или не работают совсем. Мочевой пузырь и кишечник у них не работают совсем, поэтому Сергей держал в штанах пластмассовую баночку. Как только баночка заполнялась мочой, поступала команда: «Володь, вылей, пожалуйста». Понятно, если бы Володи не оказалось под руками, пришлось бы выливать мочу самостоятельно. Если в номере – куда ни шло. Доехал до туалета, вылил в унитаз, сполоснул баночку и снова засунул в штаны. Дело сделано. А если, скажем, в ресторане, где мы столовались три раза в день? Целая проблема.

Помню, как в день приезда в Чехию у него «забил источник» на одной из площадей города Брно, где мы, счастливые и возбужденные, пили пиво в кафе под открытым небом рядом с каким-то средневековым памятником. Я озадаченно топтался на мощеной мостовой в толпе туристов, сжимая в одной руке только что откупоренную очередную бутылку пива, а в другой – пластмассовую баночку из-под кола-кавы с Серегиной мочой. Серега ныл рядом с коляски: «Да выливай быстрей хоть под ноги. А то у меня опять потекло, все пиво это, мать его так-то». Хамски нагадить в первый день приезда в чужой стране я категорически отказался и побежал искать место, более удобное для выполнения сего деликатного поручения. Нагло вылив мочу в фонтан, что неназойливо шелестел посреди площади, я быстро вернулся обратно. Сергей схватил баночку и лихорадочно стал засовывать ее обратно в штаны. Что-то у него не получалось. Все хозяйство раскрылось и вывалилось наружу. Я растерялся: «Тебе помочь, Сереж?» «Да пошел ты… – он чуть не плакал. – Я же сказал: лей под ноги, а ты убежал куда-то. А я, вот, как говорится, обоссался. Что теперь делать?» Вот тут-то меня первый раз обидно обожгла мысль: «И на фига я, мудак, сюда приехал?».

Проживая с Сергеем на одной лестничной площадке, я изредка, по-соседски, выполнял его отдельные просьбы: чинил утюг, стиральную машину, менял прокладки в водопроводных кранах. После окончания работы он просил меня достать из бара любой понравившийся напиток, и мы расслаблялись за просмотром по видику очередного наикрутейшего боевика из постоянно пополняемой Сережиной коллекции. Естественно, поговорить по душам нам было некогда, и составить о нем сколько-нибудь объективное представление я не мог. На поверхности же лежало его обаяние, точнее – обаяние беспомощности, все время хотелось сделать для него что-нибудь полезное, и щедрость. Он всегда угощал самым лучшим и, казалось, был счастлив представившейся возможности это осуществить. Его миниатюрная квартирка вмещала тот стандартный набор удобств, владея которым скромный русский человек, проживающий в России на пороге двадцать первого века, мог сказать: у меня есть все. Это переносной и стационарный магнитофоны, видеомагнитофон с японским телевизором, телефон, больше напоминающий компьютер, стиральная машина-автомат «Вятка» и зарубежный пылесос. Во дворе, в личном гараже у него стояли «Жигули» с ручным управлением. Поэтому после расслабухи на квартире соседа, у меня резко обострялось прогрессирующее последние годы чувство собственной ущербности. «Ну как же так, – думал я, – без рук, без ног, а не потерял себя в этом бардаке, отыскал свою клеточку-ячеечку и сидит в ус не дует. Ведь не на инвалидную же пенсию он покупает этот «Абсолют» и блоки «Мальборо», не говоря уже о другом. А ты, здоровый человек (я всегда считал себя чересчур здоровым), с руками и ногами, ухитрился к сорока пяти годам не обзавестись крепкими, полезными связями, а те, с кем с удовольствием общался долгие годы, сидят по уши в дерьме, как и ты сам». Вот, пожалуй, вся информация о Сергее, которой я овладел за одиннадцать лет нашего соседствования и которой располагал к моменту нашего отъезда в дальнее зарубежье.

В действительности Сергей оказался страшным педантом, что сильно коверкало его симпатичную сущность, а мне приносило львиную долю забот. Тряпочка-подстилка должна лежать на коляске только тут и только так, ни на сантиметр в сторону. Капельки в нос и расческа должны находиться в левом кармане сумки, а сигареты с зажигалкой – в правом. Причесочка, одеколончик, пуговки – это в обязательном порядке. «Володь, заправь рубашку, пожалуйста». Этой просьбой он доставал меня по десять раз на дню. «Да я тебя заправлял только что», – пробовал я сопротивляться в первые дни. Но он уже непоколебимо висел над коляской, опираясь непослушными руками в подлокотники.

Поэтому ничего не оставалось, как оттягивать со всех сторон и так нормально оттянутую рубашку. Морщинки на простыни не допускались. Не допускались грязные чашки и пепельница с окурками. Как-то после банкета с немцами, которых мы затащили в наш номер и целый вечер опаивали водкой, Сергей мягко посоветовал мне «слегка прибраться»: «Ну его на ^***, Серег, время позднее, я завтра приберусь, когда ты играть будешь». Я уже был по пояс раздетый, разбирал наши кровати. Гуляш, выбравшись из туалета, тоже примеривался «залечь». Сергей молча подъехал к столу, поставил на колени поднос и стал сгребать туда что-то со стола. Затем потихоньку, боясь рассыпать-уронить, развернулся и поехал к туалету. Взбешенный, я в два прыжка пересек номер и настиг его. «Черт неугомонный! Приспичило ему убираться среди ночи!», – ревел я, вырывая у него поднос. «Вовчик, успокойся, – вобрав голову в плечи, защищался Сергей, – я только окурки выкину, чтобы не воняли, и все». Я вырвал поднос и выкинул окурки в мусорное ведро, затем демонстративно поставил поднос на стол и стал сурово собирать в него грязную посуду. Сквозь звон стаканов услыхал всхлипывания: Сергей, изможденный хохотом, отирал слезы.

– Ну и что здесь смешного? – миролюбиво поинтересовался я.

– Как кор… как кор… как коршун… на цыпленка… – Сергей, изогнувшись в три погибели, снова зашелся в приступе хохота. Отсмеявшись, он подрулил к столу, ткнулся головой мне в бедро и, подлизываясь, сказал:

– Вовчик, брось ты это грязное дело, давай лучше по рюмашке хлопнем, как говорится, и – на боковую.

Долго сердиться на Сергея было невозможно.

Раз десять за день я заваривал ему кофе. Более двух глотков из чашки он никогда не делал, но каждый раз обещал допить немного погодя.

– Володь, свари кофе, пожалуйста.

– У тебя вон с прошлого раза стоит почти не тронутая.

– Да? – Он подъезжал к столу, трогал чашку, нюхал ее, тяжело вздыхал и просил снова: «Вовчик, давай горяченького, а эту я после… допью».

До обеда Сергей играл в шахматы. Приблизительно через час после начала партии я относил ему в турнирный зал чашечку кофе, а сам шел бродить по окрестным лесам-заповедникам, где вдоль асфальтированных тропинок стояли какие-то таблички с надписями, наверное, что-то запрещающими, висели указатели со стрелками, а где-нибудь в стороне, подальше, среди прибранного, как покойник, леса, чужие и одинокие, скучали наблюдательные вышки. Эти три-четыре часа свободы были мои – и ничьи больше. Я снимал футболку и брел наугад по редколесью, взбираясь на пологие сопки, проваливаясь вниз до каких-то речек-переплюек и снова взбираясь. Вокруг, не обращая на меня никакого внимания, о чем-то легкомысленно судачили маленькие, меньше воробья, пестренькие птички с коротким толстым клювиком. Я, конечно же, не знал их названия. Над головой трещал дуэт дятлов, а вдалеке, аукая, подманивала к себе одинокая зазывала-кукушка. Иногда прямо из-под ног, расшвыривая прошлогоднюю листву, вылетал рыже-серый заяц-великан и, как бы из-за приличия сделав несколько ленивых скачков, утыкался мордой в траву погуще или кустарник и замирал, выставив симпатичную попку на всеобщее обозрение. Вот, мол, вам, любуйтесь. «Эх, зверье непуганое! У нас бы давно бульниками забросали или кольями забили», – невесело думал я.

Как-то находясь на вершине сопки, на лугу, где с каждым шагом из потревоженной рослой и густой травы, как пересохшая пыль, взмывала туча летающих и прыгающих насекомых, я залюбовался орлиной парой, что торжественно, кругами, набирала высоту. Их неподвижные, как у планера, крылья, распластанные в ширину, будто они хотели обнять всю землю, на фоне пропитанного солнцем неба казались прозрачными, а при крене отливали красным золотом. «Эх, Сергея бы сюда затащить», – подумал я, безнадежно высматривая хоть какую-нибудь протоптанную тропку, ведущую в этот первозданный уголок безсуетности и спокойствия.

Возвращался к обеду, когда партии уже обычно заканчивались. Сергей поджидал меня у ресторана, постукивая сигаретой о край подлокотника коляски, а я издали, по его виду, пытался определить, выиграл он партию или наоборот. Выиграв, Сергей делал вид, что ничего такого не произошло, все в порядке вещей. Как выиграл? Да очень просто. Переиграл и все. Тактически, по плану. Остаток дня был очень возбужден и общителен. Во время обеда в ресторане успевал с кем-то переброситься парой фраз, от кого-то принять поздравления, кому-то рассказать анекдот, а молодых, симпатичных официанток донимал своими армейскими комплиментами.