Текст книги "Куба – любовь моя"

Гл. 9
Прощальный банкет

Вместо того, чтобы проспать до утра, как убитому, я всю ночь, в сладком сне, пробегал с Мартиной по аудиториям Московского энергетического института, где я учился, в поисках укромного места: нам постоянно мешали какие-то назойливые соглядатаи. Когда же, наконец, где-то в районе «филодрома» мы забрели в абсолютно пустую аудиторию и в экстазе, срывая одежды, бросились друг на друга, я проснулся от мерзкого Сергеева «вовканья» и чуть не заревел от досады.

– Вовчик, ну Вовчик же, завтрак начался, давай быстрее, а то на тур опоздаем.

Я открыл глаза. Гуляш уже сидел на своей кровати и застегивал рубашку. Взглянув на часы, я понял, что мы в глубоком цейтноте, и включил форсаж.

Все вышло так, как было оговорено с Иваном: на одиннадцатом ходу он остановил часы. Богдан с трудом ушел от поражения и в результате занял первое место. Сергей оказался на втором. Медич замкнул тройку сильнейших. Мне было до слез жаль этого невезучего хорвата. Бедный, он нетвердо бродил по турнирному залу на тоненьких, в лакированных ботиночках, ножках, при каждом шаге устремляясь вверх, как будто кто-то поддергивал его за подмышки и подбородок. И с самым несчастным видом наблюдал за доигрывавшими.

Муки совести, похоже, Сергею были незнакомы.

– Генерал, как всегда, на лихом коне! – весело кричал он Богдану Шидловскому, гарцующему на своей электрической коляске по асфальтированному пятачку у ресторана.

– Еще полско не сгинево, пока мы живеме! Еще водка не скис-лева, пока мы пиеме! – в тон ему бодро отвечал Богдан, нажимал на кнопку и кружился, кружился в одиноком танце победителя.

На торжественное закрытие чемпионата, которое состоялось во второй половине дня, прибыли многочисленные спонсоры, высокопоставленные гости из столицы и несколько корреспондентов с видеокамерами и фотоаппаратами. После дежурных речей чествовали победителей. Сергей получил памятный подарок – богато инкрустированную шкатулку и, неожиданно, денежный приз в размере ста восьмидесяти долларов.

– Вовчик, это на двоих, – обрадованно теребил он меня, потрясая конвертом с деньгами. – Все пропивать не будем, купишь дочке рюкзачок и чего еще хочешь.

Я отшутился. Сергей как-то подобрался и нервно заелозил на коляске.

– Знаешь, Володь, это вопрос принципиальный, как говорится. У нас одна команда, и не надо вот этого вот. Я ведь и обидеться могу.

Я посмотрел на него, взъерошенного, и промолчал. Да и рюкзачок, конечно, не помешал бы.

Вечером в ресторане был прощальный банкет. Закуска – за счет устроителей турнира. Надо заметить, отменная закуска.

Выпивка – за счет потребителя. Мы дернули один раз, второй. За успех Сергея, за гостеприимную Чехию.

– Не куксись, Вовчик. Ну что ты куксишься, – попытался растормошить меня Сергей.

– Я не куксюсь, с чего ты взял?

– Да ладно, я же вижу.

Он наклонился ко мне и зашептал:

– Я бы сам мог выиграть, но рисковать не хотел. Что ты, в самом деле, смотри проще.

– Все нормально, Серый. – Я выдавил из себя улыбку.

Сергей откинулся на спинку коляски и погрозил мне пальцем: – Ой, Вовчик! – Потом обернулся и крикнул в зал: – Пани! Нам еще два «Наполеона».

Зал постепенно наполнился веселым шумом. Прибыли музыканты, три пожилых господина, и стали настраивать свои инструменты. Хорваты созрели для пения и затянули что-то народное. Сидевшие рядом чехи подхватили песню.

– Европа действительно – общий дом, – кивнул я Сергею.

– А что ты хочешь – все рядом. Сели на свои автобусы, и через шесть часов дома. Это нам с тобой почти двое суток до Москвы добираться.

Подъехали французы со своими рюмками, поздравили Сергея. Приковыляла румынская пара – муж с женой, инвалиды детства. Выпили с ними. Подсел молодой словак на костылях с кружкой пива. Стал рассказывать, как он любит русскую культуру вообще и литературу в частности. Кто-то положил мне руку на плечо, и я услышал вкрадчиво-педерастический голос Марека, сопровождающего Богдана Шидловского:

– Владимеж, еб твою мать, какого ^***? Заебался кричать вас. Пошли за наш стол, водочки ебнем.

В молодости Марек работал где-то на территории советской воинской части, досконально изучил русский мат и при случае, с большим удовольствием демонстрировал нам свои познания.

Мы взяли рюмки и перебрались к полякам. Взвизгнула скрипочкой народная мелодия. Несколько пожилых пар, разогретых спиртным, тряхнули стариной.

– А польская водочка-то не хуже нашей, – удивился Сергей, заедая рюмку «Выборовой» очищенным мною бананом.

– Вшиско пием – то для нас, джишь сто лят ниц бендже нас, – выдал очередной афоризм Богдан. Он уже расслабился, обмяк на своей коляске, покачивал головой в такт мелодии и совсем не был похож на генерала.

Музыканты заиграли быстрый танец. Группа датчан вышла на пятачок и затряслась, заизвивалась под музыку. К ним присоединились две молоденькие чешские переводчицы и – я не поверил своим глазам! – Ян Кухта, участник турнира. Яну было лет тридцать или около того. Он страдал последствием детского церебрального паралича – той его разновидностью, когда мышцы тела, конечностей, лица неуправляемо сокращаются в различных комбинациях. Человека выкручивает, он строит дикие гримасы и издает нечленораздельные звуки. Ян с трудом передвигался на иксообразных ногах, его конвульсивно ломало во все стороны, а речь состояла из сплошных взвизгиваний. Мы с Сергеем за глаза называли его певцом. «Какой Ян?» «Да этот, певец».

Ян стоял на пятачке и самозабвенно дергался под музыку. Его дерганья органично вписывались в ритм мелодии, и если бы не страшные оскалы, время от времени передергивавшие его лицо, можно было бы подумать, что танцует здоровый человек.

Две переводчицы отстали от датчан, подрулили к Яну и танцевали вместе с ним. Когда музыка закончилась, раздались аплодисменты. С чешских столов закричали: «Ян, отлично! Давай еще!» Опять заиграли что-то забойное. Несколько молодых женщин поднялись со своих мест и образовали вокруг Яна круг. Ян в танце запрокидывал голову назад, скалился, по щенячьи взвизгивал и казался очень счастливым.

Народ развеселился не на шутку. На пятачок выехал спинальник на коляске, встал на задние колеса и, ловко балансируя, закружился, запрыгал под музыку. Зденек Хитка, вспомнил я. Помимо шахмат он увлекался баскетболом на колясках, играл за сборную Чехии. Спортсмен-универсал, одним словом.

Музыканты сделали перерыв. Богдан попросил Марека подать ему губную гармошку. Низко склонясь над столом, помогая себе второй рукой, он поднес гармошку к губам и заиграл «Калинку». Подтянулись другие инвалиды, сдвинули столы. Богдан заиграл «Катюшу». Нам с Сергеем ничего не оставалось, как взять на себя роль запевал. Добрых полресторана или подпевали, или подхлопывали нам. Мы, правда, немножко путались со словами, но здесь выручал Марек. Он оказался специалистом не только по мату. Когда Богдан на «Подмосковных вечерах» завершил свой русский репертуар и перешел к чешскому, Иржи Житек прислал на наш импровизированный стол энное количество бутылок сухого красного вина. Из представительских запасов, наверное. «Пся крэв», – презрительно сказал Марек, кивнув на бутылки. Потом наклонился ко мне: «Владимеж, пойдем я угощу тебя настоящим напитком». Мы отошли к бару. Марек достал из внутреннего кармана пиджака плоскую стеклянную фляжку грамм на четыреста с прозрачной жидкостью и заговорщически шепнул мне, отвинчивая крышку:

– Ну их на ^***, этих чехов, рас^****яи они, а не славяне, немцы ^****ые. А мы выпьем за славян, за нас с тобой. – Он сделал глоток и передал фляжку мне. Ожегшись напитком, я по привычке поискал вокруг себя чем бы зажевать.

– Что это за штука? – выдохнул я наконец.

– Бимбер, – засмеялся Марек. – У вас, наверное, тоже делают в деревне.

Мы немножко постояли молча, всасывая организмом напиток.

– Владимеж, мне кажется, женщины на тебя обижаются. Ты почему никого не ебешь? – нахально глядя мне в глаза и налегая на мягкое «шь», прошипел Марек: ебеш-шь.

«Да он просто элементарный пошляк, – подумал я. – Да и какое вообще его собачье дело?»

– У меня жена в Москве. И дочь взрослая, – сухо ответил я.

– А у меня жена в Варшаве, – ничуть не смутившись моего тона, начал Марек. – И две дочери, и три внука.

Низенький, сморщенный, с рыхлым брюшком, он стал загибать пальцы на маленькую ладошку.

– Одна, как это по-русски, любовница, да? – в Варшаве, другая – в Лодзи, третья – здесь, в Годонине.

Он бесцеремонно пощупал мои бицепсы. – О! Такое добро пропадает! – засмеялся.

«А в самом деле, почему», – миролюбиво подумал я.

Музыканты вернулись с «каникул» и заиграли совершенно невозможную, дивную мелодию моей школьной юности. Под эту мелодию я тридцать лет тому назад, хлебнув для храбрости, в полуобморочном от смущения состоянии, первый раз в жизни пригласил на танец боготворимую мною девушку из параллельного класса и, зажав ее ладонь в своей, потной, скользил с ней на ватных ногах по крашеным доскам школьного физкультурного зала. Это же надо, за сколько верст настигло меня мое сентиментальное пухлогубое прошлое!

К нам подошла женщина. Шведка. Марек скривился в похотливой улыбке. Женщина повернулась ко мне и сделала шутливый реверанс. Почти две недели я пересматривался с этой приятной во всех отношениях особой в ресторане или турнирном зале. Скорее это можно было назвать так: мы тайком подсматривали друг за другом. Обычно такие подсматривания заканчивались для меня ничем: патологическая застенчивость мешала сделать мне следующий логический шаг. Я даже думаю: если бы некоторые особы противоположного пола не проявляли конкретной инициативы, я до сих пор был бы непорочен, как монах.

Женщина сопровождала пятнадцатилетнего сына-шахматиста с мышечной атрофией в тяжелой степени. Он полулежал-полусидел на низенькой коляске, в какой возят годовалых детей – огромная кудрявая голова с нечеловечески глубокими глазами, и кукольное тельце со скрюченными ручками. Голова все время клонилась в сторону, а женщина все время поправляла ее, как бы играла головой. Ее руки, одна или обе сразу, так и дежурили в кудрях сына. Это было их постоянное место. Самостоятельно мальчик есть не мог. Говорил тихо и с трудом, буратиний голос исходил откуда-то из живота. К своим пятнадцати годам чудо природы-юноша освоил четыре языка, в их числе русский, хорошо ориентировался в классической литературе, любил рассказывать анекдоты фривольного содержания и был весьма остроумен и меток в выражениях. В шахматы играл на уровне первого разряда.

Женщина была моложава, любила короткие юбки, но слегка подгребала крупными ногами. Может быть, нарочно. Косила под этакую наивную нескладеху-подростка. Когда я попытался поставить себя на ее место, представить, о чем она думает, оставшись одна, например, ночью, мой сердечный прибор зашкалило, и я больше не возобновлял таких попыток. В ресторане или на прогулке постоянно склонялась к сыну, шепталась с ним и при этом смеялась. Сегодня я первый раз увидел ее одну. Наверное, заняла чем-нибудь сына в номере или уложила спать.

Когда мы вышли на пятачок, женщина обняла меня обеими руками за шею и приникла к груди. Я уже пребывал в том состоянии, в этакой эйфории, когда многие необычные вещи перестают удивлять, воспринимаются, как само собой разумеющееся. Может быть, у них так принято. Шведка все-таки. Я прижал ее к себе и задвигал ногами под музыку. Тело оказалось податливым и мягким. «Как тебя зовут?» – спросил я по-английски. «Инга». Она даже не шевельнулась. Не хотела ломать кайф, наверное. Когда закончилась музыка, я бережно отвел ее на место. Меня трясло. Сергей о чем-то хохотал с хорватами. Я подошел к Мареку, все еще стоявшему у бара: очень хотелось глотнуть его «бимбера».

– Владимеж, – сказал Марек, доставая из кармана фляжку, – ваш майор рассказал мне анекдот. Чем отличается швед от соловья? – Он хитро посмотрел на меня снизу вверх. – А тем, что соловей прыгает с ветки на ветку, а швед с шведки на шведку. – И, как гадкий карлик-искуситель, залился хриплым старческим смехом. Отсмеявшись, поднял флягу: – «За пшекрасных пань!» – Сделал глоток и передал емкость мне. Я ополовинил содержимое.

Инга сидела ко мне спиной в окружении инвалидов мужеского пола, которые усиленно развлекали ее. Особенно старался тот словак на костылях, что любил все русское. Прямо стлался ковриком. Мне было наплевать. Я знал, что зависшее где-то под ложечкой ощущение предстоящей близости, возникшее между нашими телами во время танца, не может быть заглушено, стерто словачьими любезностями и остротами. А в том, что мы с Ингой чувствуем одинаково – я не сомневался. «Сейчас будет медленный танец, и я приглашу ее. А там видно будет», – решил я. Но Инга вдруг поднялась со своего места, поймала меня взглядом и стала прощаться со своими ухажерами. Русофил-словак был безутешен. Она пересекла гудящий, как трансформатор, зал, на секунду задержалась у двери, чтобы удостовериться, смотрю ли я на нее, и вышла наружу. Наблюдательный Марек хлопнул меня по спине:

– Давай, Владимеж. Жизнь – это яркие вспышки в сером пепле.

Я благодарно кивнул ему и мужественно направился к выходу.

– Володь, ты куда пропал? – услышал я пьяный голос Сергея. – Подойди сюда, пожалуйста.

Я подскочил к нему.

– Серег, я очень спешу, потом объясню тебе все.

– Хорошо, хорошо, Вовчик, только вылей баночку, пожалуйста.

– Серый, чуть позже! – в отчаянии почти выкрикнул я.

– Вовчик, она уж под завязку, сейчас прольется.

Он оттянул штаны за резинку. Скрипнув зубами, я вытащил оттуда баночку и побежал к выходу. Минуя туалет, я выскочил из ресторана с банкой в руке. Инга стояла в конце длинного застекленного коридора, у лифта, и смотрела в мою сторону. Бежать к ней с мочой я, естественно, не мог. Зачем-то поприветствовав ее издалека баночкой, как фужером с вином, я снова скрылся за дверью и помчался выливать мочу в туалет, а потом – к Сереге, водворять банку на место.

Когда я снова вышел из ресторана, Инги у лифта уже не было. Конечно, она не поняла меня и уехала. Или того хуже: решила, что я придуриваюсь или издеваюсь над ней. Где она живет, я не знал, поэтому мне пришлось подняться на лифте на восьмой этаж и, спускаясь, пробежаться по всем коридорам, с каждым следующим этажом все больше и больше теряя надежду найти ее.

Раздосадованный, я вернулся в ресторан. Музыканты закончили работу и лениво копошились на пятачке, зачехляя свои инструменты. Многие гости разошлись по домам, в том числе и поляки. Пьяненький Сергей загибал что-то двум молоденьким официанткам. Те сидели с ним за столом с пузатыми бокалами и внимательно слушали. Или делали вид, что слушают. Я угрюмо подсел к ним.

– Вовчик, а я девушек коньяком угостил. Ты не против? – радостно сообщил мне Сергей.

– Я был бы не против, если бы ты угостил и меня, – проворчал я.

Одна из девиц принесла мне коньяк в бокале. Я проглотил его, никого не дожидаясь, и попросил у Сергея сигарету.

– Только через мой труп, – ответил он, и я успокоился.

Мы еще посидели немножко, прощаясь с пустеющим, погрустневшим рестораном, и отправились домой.

На определенной стадии опьянения меня частенько посещали интересные мысли. По крайней мере казались мне таковыми на тот момент. Утром я ничего не мог вспомнить и каждый раз давал себе слово не ходить на пьянки без записной книжки. Книжку я так и не завел из-за хронического разгильдяйства, наверное, и плоды моих пьяных озарений продолжали регулярно пополнять «медленную Лету». Вот и сейчас по дороге в номер меня вдруг осенило до гениальности простое доказательство существования обособленной от тела души, или, по крайней мере, обоснование того факта, что душа не является производной тела, или части его – мозга. Если б не было так, то какую страшную душу могло породить сотрясаемое тело Яна-плясуна? А чудовищного горбуна Вашека? А шведского мальчика? Нет, нет. Просто их душам по какой-то непостижимой для нас логике было уготовано не самое удачное жилище в этом мире. Как все просто и понятно. Я даже остановился.

– Ты что, Вовчик? – обернулся ко мне с коляски Сергей.

– Да так, ничего, поехали. Уезжаем завтра, а грустно как-то.

Гуляш уже спал. Обозвав Сергея извращенцем, я сварил ему кофе, разобрал постели и упал в кресло, ожидая, когда он осилит свои «полчашечки» с сигаретой.

– Соскучился по дому, небось? – спросил Сергей, пустив дым в потолок. – О чем жену попросишь, когда приедешь? После траха, конечно.

– О чем попрошу?

Я скрестил руки на коленях, сгорбился и, подражая Сергею, попросил в пустоту:

– Светик, свари мне, пожалуйста, кофе, как говорится.

Сергей зажмурился и завалился на спинку коляски в тяжелом приступе хохота.

Гл. 10
Едем мы на Родину

Утром нас разбудил попрощаться Гуляш. Одетый, на коляске. Его собранные сумочки лежали грудой на столе. Я проводил его до машины, где мы трогательно расстались с надеждой встретиться через год.

Весь комплекс в это утро был охвачен центробежной лихорадкой. Там готовились к отбытию французский и датский микроавтобусы – загружались ящиками с пивом, здесь стояли уже выгнанные из гаража хорватский «Мерседес» и словацкая «Шкода», а на багажник польского «Фиата» маленький Марек прикручивал богдановскую электрическую коляску, безбожно ее «холеря» при этом. Сам Богдан уже по-генеральски восседал в салоне.

– Ты извини, Владимир, хотели к вам заехать попрощаться, да подумали: спите еще, – сказал он.

Я помог Мареку закрепить коляску, обнялся со всеми и пошел в номер.

Пока Сергей спал, я принял душ и упаковал наши вещи. После обеда в непривычно пустом, безрадостном ресторане я вымыл ванну, наполнил ее водой, засунул туда Сергея, а сам в блаженстве растянулся на кровати с книжкой.

– Вовчик, кайф! – мешал мне сосредоточиться своими восторженными воплями из ванной Сергей. Или: – Вовчик, горяченькой плесни!

Я вставал, добавлял ему «горяченькой».

– Эх, сейчас кофейку дернем, – мечтал вслух Сергей.

– Может тебе еще в ванную подать? – ворчал я, вставляя в стакан кипятильник.

Укладывая мокрого Сергея на кровать, я заметил, что верх левой ступни у него вместе с пальцами неестественно красный, даже бордовый. «Как кипятком обварили», – пронеслось в голове.

– Что это у тебя, Серег, с ногой-то? – спросил я, заворачивая его в простыню.

– Где? – встрепенулся он, сел на кровати и стал ощупывать ногу.

– Болит? – спросил я.

– Я же не чувствую. Чувствительности нет, как говорится.

Сергей был сильно озабочен, ощупывая ногу так и эдак.

– Володь, сходи посмотри, все ли в порядке с краном. Кажется, я обварился.

Я бросился в ванную. Из горячего крана, из-под гайки, подкрапывал кипяток. Наверное, пока он спускал воду из ванной, закончив мытье, левая нога оказалась под обжигающей капелью.

Я побежал за врачом. «Идиот, – думал я по дороге, – ну что ты все ноешь: ах, жизнь не удалась, ах, я себя не нашел, ах, я плохой ученый, ах, у меня жена дура, а дочь стяжательница. Да плевать! У меня бегают ноги и хватают руки. И еще есть то, что хранит их, моих драгоценных, от внезапности ржавых гвоздей, острых ножей, горячих кипятков и прочих непредсказуемостей». Я уж думал, что после двухнедельного пребывания здесь меня будет трудно чем-либо пронять. Ан – нет. Не чувствует боли! Да как же так?

Когда я вернулся с врачом и медсестрой, кожа на ноге Сергея уже начала отслаиваться и робко заполняться прозрачным соком. Сделав перевязку и накормив Сергея таблетками, медики ушли, наказав следить за температурой. А что толку? Все равно мы будем в дороге почти двое суток.

В девять часов вечера за нами прибыл специализированный, с подъемником и прочими удобствами для перевозки инвалидов, микроавтобус. Сам Иржи Житек со свитой приехали проводить нас. Целый кортеж колясок. Все тискали «товарища Калашникова», желали ему легкого пути и сочувствовали его преддорожной неприятности с ногой.

– Шахматный турнир без русских – не турнир, – смеясь напутствовал Сергея Иржи. – Привози на следующий год большую команду.

Пожимая всем руки, Сергей мученически улыбался. Было видно, что ему ни до чего, что ему плохо.

На вокзал прибыли за четыре с половиной часа до отправления поезда. Что ж, у шофера тоже семья, да и отдохнуть надо. Разве он виноват, что поезд отходит среди ночи? Так или иначе, эти четыре с половиной часа нам пришлось провести в компании с местными бомжами и цыганами. Удивительно, цивилизованные европейские бомжи (морды все те же, похмельные и небритые, но прикид вполне приличный) стреляли у меня сигареты и тут же угощали ими Сергея.

Несколько раз к нам подходили полицейские, предупреждали, чтоб мы были бдительны: мол, ограбят в два счета. Но я наивно решил, что не посмеют. С Сергеем-то? Рука не поднимется. И оказался прав, как ни странно. Охранником наших шмоток Сергей был никаким. Из-за температуры, которая поднялась еще в Годонине, его все время клонило в сон, и он тихо кемарил в коляске, пока я бегал за билетами, а потом в какой-то местной конторе (служба пути, наверное) вел переговоры, чтобы нам помогли сесть в вагон. Как выяснилось, наш проходящий поезд задерживался в Оломоуце всего на две минуты, и я совершенно не мог себе представить, как за такое короткое время в три часа ночи смогу отыскать нужный вагон, успею затащить Сергея в купе, а потом еще забросить коляску и вещи. А тут еще, как назло, сердчишко ослабло, стало пропускать удары.

В половине третьего, вконец измученные ожиданием, мы подкатили с вещами к дверям конторы, где нам обещали помочь. Полная пожилая женщина на толстых, бледно-голубых ногах, удержав ладонью зевок, оглядела Сергея и окликнула кого-то в полумраке помещения. Явился маленький, щупленький юноша с чаплинскими усиками. Сын, почему-то решил я. Стали спорить: он показывал в одну сторону, она – в другую. Очевидно, не сошлись во мнении, как удобнее проехать на платформу. В конце концов, победила женщина и пошла в отвоеванную сторону, прихрамывая на обе ноги. Мы двинулись за ней: я – с Сергеем, юноша – с нашими вещами. Когда стали перебираться через плохо освещенные пути, мне пришлось развернуть коляску и тащить ее задом. Передние маленькие колеса все куда-то проваливались и застревали в темноте, коляска спотыкалась, и я нервничал из-за того, что задерживаю всю процессию. К месту назначения мы прибыли лишь за пять минут до прихода поезда.

Глядя на залитый ртутным светом безлюдный перрон, я никак не мог себе представить, поверить в это чудо, что через несколько минут выплывет из невидимого спящего царства оранжевая махина с ковровой дорожкой внутри, занавесочками на окнах, столиком-умывальником в двухместном купе и уже заправленными мягкими полками-кроватями, и бесшумно подползет к нам, чтобы забрать и доставить в родной беспокойный мир, по которому я уже, право, начинал тосковать.

Женщина взяла у меня билет, прикинула, где должен остановиться наш вагон с идиотским номером 367/5, и мы направились туда. Вскоре показался поезд и поплыл мимо нас, все реже и реже мелькая вагонами. Сергей лежал на своей коляске тише воды ниже травы, не шутил, как обычно, почти не разговаривал и не доставал меня своими вечными дерганиями: достань то, поправь это. Даже баночку во время нашего пребывания на вокзале я вылил всего один раз. Очевидно, вся жидкость от жара перегорала в организме.

Вдруг женщина что-то крикнула и побежала с неожиданной для ее комплекции прытью вслед за тормозящим поездом. Наверное, что-то перепутала в расчетах. Юноша с вещами ринулся вслед за ней, мы – за ним.

– Вовчик, осторожнее, а то я упаду! – закричал Сергей.

– Держись, Серега! – прорычал я, обгоняя юношу.

– Вовчик, нечем! – взвизгнул Сергей.

– Все равно держись, мать-перемать!

Поезд уже остановился, а мы все летели, сломя голову. Наконец, вот он, триста шестьдесят седьмой дробь пять. Дверь открыта, в ней проводник с сигаретой. Пока наша провожатая, задыхаясь от быстрого бега, пыталась объяснить что-то проводнику, размахивая перед ним билетом, я сгреб Сергея в охапку, с жутким напрягом втащил его по лестнице в тамбур, втиснулся в узкий коридорчик и бочком, бочком стал пробираться с телом, отыскивая по номерам у закрытых дверей нужное нам купе. По подлому закону падающего бутерброда оно оказалось в конце коридора. Когда я, обессиленный, растворил дверь – поезд тронулся. Я свалил Сергея на диван и побежал назад в тамбур, переживая за вещи и коляску. Слава Богу, все было на месте, а мы даже не успели поблагодарить наших спасителей-провожатых. Немного отдышавшись, я затащил поклажу в купе. Уснули мы не раздеваясь.

Проснулся я к полудню и свесился с полки. Сергей лежал на спине и безучастно смотрел на меня. Баночка с мочой цвета в меру заваренного чая стояла рядом на полу.

– Ну как, Серег? – с опаской спросил я.

– Терпимо.

– Давно проснулся?

– Да уж часа два как.

– А что не разбудил?

– Жалко стало, – сказал он и расплылся в улыбке.

У меня отлегло от сердца. Поезд стоял.

– Где стоим? – спросил я.

– А хер знает. Пограничников не было, значит где-то в Чехии.

Я спустился вниз и отдернул занавеску на окне. Стояли в каком-то крупном городе.

– Пока нельзя умываться, давай я тебе перевязку сделаю, – обернулся я к Сергею.

– Потом. Давай сначала кофейку дернем.

– И то дело.

Я распаковал кружки и пошел за кипятком. Вагон был почти пустой. Через купе от нас два бородатых интеллигента пили чай, а еще подальше какой-то хиляк в подтяжках смаковал «Смирновскую» в компании с человеком-горой, наверное, телохранителем. Вот и вся публика. Я принес кипятку, размешал кофе и усадил Сергея к окну.

– Много народу в вагоне? А то что-то тихо, – спросил Сергей.

– Два ученых и два бандита.

– Что, в одном купе?

– Да нет, суп отдельно, мухи отдельно, – хохотнул я.

– Коллеги, значит, твои едут… Вовчик, а ты диссертацию-то защитил? – спросил он вдруг.

– Защитил, будь она неладна. А что толку-то? И попользоваться не успел. Раньше надо было, а я уж защищался, когда этот бардак с перестройкой начался.

– Ну, а раньше что же?

Вопрос предполагал обстоятельный ответ. Мне не хотелось.

– Во-первых, – лениво начал я, – уж такая у меня планида – всю жизнь опаздывать. Во-вторых, в институтах существовала определенная субординация. Сначала защищались партийные евреи и русские, потом – беспартийные евреи, ну а в конце уж допускали нас, грешных.

Сергей молча смотрел на меня своими серыми, всепонимающими глазами. И меня прорвало.

– Ты знаешь, Серый, когда начался этот обвал… Когда все было брошено на шарап… Понимаешь? Хватай, кто может, хапай, тащи к себе… Я пытался. И науку эту бросал, и по-всякому. Бегал, суетился вокруг толпы алчущей, а вклиниться не сумел. Щель, куда протиснуться, не нашел. А того, кто бы протолкнул, за спиной не оказалось. Или ума не хватило, не знаю.

– Может быть, непорядочности? – бесстрастно предположил Сергей.

– Нет, нет, Серый, не противно все это было. Если потом буду говорить: противно – не верь. Просто не вышло. Натура подвела. А теперь, вот, выживать надо.

– Да не выживать, а жить, как говорится! – вскричал Сергей. – А ну, доставай мою шкатулку выигранную и ставь на стол!

Я достал из чемодана Серегину шкатулку, а заодно и Мартини-ну фарфоровую вазочку с голубыми, желтыми и терракотовыми цветами на белом фоне, и поставил их рядом на столик. Мы посмотрели друг на друга, все поняли и заржали, как два молодых, здоровых жеребчика.

– Водки купим, Вовчик! – врезал мне по плечу Сергей.

– Обязательно! Горилки! В Хохляндию приедем и купим! – в тон ему гоготнул я.

Поезд незаметно стронулся с места и поплыл, набирая скорость. Я прильнул к стеклу и, загипнотизированный, смотрел, как расходится, растворяется букет железнодорожных нитей.

– Эх! – крякнул Сергей. – Были бы у меня ноги, я бы им всем, ^****ям, показал…

И вдруг нервно, с надрывом, запел в голос:

 
Еду я на Родину-у,
Пусть кричат: уродина-а.
Но она мне нравится-а,
Хоть и не красавица-а…
 

1998 год