Текст книги "Московские легенды. По заветной дороге российской истории"

Дом принадлежал Ремесленной управе до 1917 года. В нем размещались различные административные органы управы, тут же находились квартиры служащих, помещения первого этажа сдавались под магазины. После революции дом был национализирован, его заняли различные учреждения, в том числе в начале 1920-х годов здесь был Научно-исследовательский институт ВСНХ.

В 1930-е – 1940-е годы дом заняла Военная коллегия Верховного суда СССР. Здание обрело страшную, наводящую ужас слав у, получило в народе название, которое произносили только шепотом: «расстрельный дом».

Военная коллегия фактически была подразделением НКВД и судила не только военных, но и гражданских лиц.

Сюда по окончании следствия в спецфургонах привозили из московских тюрем арестантов. Железные ворота, через которые спецфургоны въезжали во внутренний двор, сохранились до сих пор, ворота находятся против «элитного» Торгового дома «Наутилус».

Александр Мильчаков, сын секретаря ЦК ВЛКСМ А.И. Мильчакова, одной из сгинувших в этом доме жертв, в 1990 году опубликовал материалы о деятельности Военной коллегии, ее тогдашнего председателя В.В. Ульриха и о том, что происходило в этом доме.

«С этим трехэтажным домом, – рассказывает Александр Мильчаков, – одной стороной выходящим на Лубянку, у меня лично связаны самые тяжелые воспоминания детства… Я помню серые, пепельно-серые лица москвичей, стоявших у входа в приемную Военной коллегии Верховного суда СССР в ожидании известий о судьбе близких. В 1938 году я был маленьким, и мама брала меня с собой, и мы почти каждый день приходили сюда, становились в очередь.

Мама терпеливо томилась многие часы, а я играл с другими детьми около подножия памятника первопечатнику Ивану Федорову, не понимая всего трагизма происходящего здесь… Мама выходила ко мне всегда грустная, получив стандартный ответ: «Приговор вашему мужу еще не вынесен, приходите в следующий раз».

И такие ответы получали тысячи людей. В Военную коллегию для видимости судебного разбирательства привозили узников в спецфургонах из всех тюрем. Но можно было попасть туда по длинному тоннелю, который протянулся сюда под площадью Дзержинского прямо из внутреннего двора знаменитой Лубянской тюрьмы. Арестованных проводили на третий этаж в помещение, находившееся перед залом заседаний. В зал их вводили поодиночке, на столе перед Ульрихом лежали пачки заранее приготовленных приговоров. Далее происходила чудовищная пародия на суд. Напрасно в своем последнем слове подследственный пытался логично доказать, что он не является врагом народа, приводил веские доводы, доказывал, что не занимался никакой враждебной деятельностью. Все было напрасно! Учесть каждого была предрешена заранее.

Пухленький, внешне интеллигентный, излучающий довольство собою В. Ульрих обычно через несколько минут объявлял перерыв, и суд, как и полагается по закону, удалялся на совещание, а еще через две-три минуты возвращался, и подсудимому объявлялся приговор. Его выводили в соседнее помещение. Расстреливали приговоренных здесь же, в глухих и темных подвалах здания Военной коллегии на улице 25-го Октября.

А в это время родственники в приемной ожидали известий. Недаром это трехэтажное здание тогда называли расстрельным домом, а Ульриха – Хозяином расстрельного дома…»

Подвалы расстрельного дома широко раскинулись и под ним, и под соседними торговыми помещениями – аптеки Феррейна, зданий Третьяковского проезда. Эти подвалы – типовые сооружения, и вход в подвал Военной коллегии, соединенного подземным ходом с «Большим домом» Лубянки, на фотографии, помещенной при интервью с Мильчаковым в «Вечерней Москве» (27 июля 1990 года), точно такой же, как вход в кафе «Пироги».

Сколько людей были приговорены тройкой во главе с Ульрихом к расстрелу и расстреляны в подвалах расстрельного дома, неизвестно, но их было очень много. О том, что суд и приговор были неправедны, свидетельствует реабилитация многих жертв. Но когда родственники группы реабилитированных подали в 1989 году в суд на вынесших неправедный приговор, к тому же с нарушением формальных норм, Верховный суд СССР, признав «заведомо неправосудный приговор» тройки, уголовное дело против вынесших его Ульриха В.В., Кандабина Д.Я. и Буканова В.В. прекратил «за отсутствием состава преступления».

Борис Ефимов, брат журналиста Михаила Кольцова, расстрелянного в этом страшном подвале, рассказ о своей встрече и беседе с Ульрихом, заканчивает так: «Прах армвоенпалача покоится под благопристойным надгробием на престижном Новодевичьем кладбище. Прах тысяч его безвинных жертв укрыт в братских могилах. Я задаю вопрос: надо ли вспоминать такого человека? И решительно отвечаю: надо!»

В 1989–1990-х годах в Мосархитектуре обсуждался проект реконструкции Китай-города; речь шла об использовании его построек для современных целей и сохранении исторических памятников.

Общественности становится известным одно из предложений архитекторов, и сообщение о нем появляется в газете: «Очередная пешеходная зона создается на улице 25-го Октября. В принадлежащем военной прокуратуре доме, где в 30-е годы выносило и приводило в исполнение страшные приговоры «особое совещание – тройка», предполагается переоборудовать залитый кровью подвал… под дискотеку». («Литературная газета», 26 июля 1989 г.)

Общественность возмущена. Московские власти полусоглашаются на организацию в этом доме «Мемориала жертв незаконных репрессий», о чем сообщается в отчете о круглом столе по реконструкции Китай-города, проведенном в 1990 году.

Вопрос о дискотеке больше не поднимался, об организации мемориала также не решался, здание занимал Мосгорвоенкомат. В 2004 году Мосгорвоенкомат получил новое здание и выехал. И тут снова возник вопрос о расстрельном доме.

На заседании комиссии по сохранению зданий в исторической части города в январе 2006 года обнаружилось, что расстрельный дом продан компании «Сибнефтьгаз». Компания, как сообщают «Известия», «едва вступив во владение домом № 23 по Никольской улице, предложила снести его вместе с подвалами, вырыть подземную парковку и построить заново. Предпроектное предложение уже готово в «Моспроекте-2». По мысли заказчика, в новоделе разместится торговый, а значит, и развлекательный комплекс. При этом заявитель знает, что речь идет о печально знаменитом «расстрельном доме» – резиденции Военной коллегии Верховного суда СССР».

Снова протесты общественности, Комиссия отказывает заявителю в удовлетворении его просьбы. Но опасность сноса не миновала, компания может вернуться к своему кощунственному проекту, предъявив «дополнительные аргументы», так же, как архитекторы, сначала предлагавшие устроить дискотеку на крови, на этот раз сочли возможным размещение на крови гаража и торгово-развлекательного центра.

Сейчас дом закрыт сеткой, что в нем оборудуют, неизвестно, но не «Мемориал жертв незаконных репрессий»…

В настоящее время пустующим и находящимся в затянувшемся на десятилетие ремонте домом № 23 обрывается историческая застройка Никольской. Обрывается, потому что до начала 1930-х годов улица здесь не кончалась. За этим домом проходил узкий переулочек – Никольский тупик – к церкви Святой Троицы, что на старых полях и Китайгородской стене. Строго говоря, тупиком он не был, потому что в Китайгородской стене была «проломана» калитка, но старинное название сохранилось. За тупиком Никольская по левой стороне продолжалась еще двумя домами и часовней Святого Пантелеймона. В этом квартале на небольшом пространстве оказались собраны замечательные памятники московской архитектуры, известные также и по событиям, с ними связанным.

Сейчас на их месте – чахлый треугольник сквера и торговые палатки. С помощью не так уж давних фотографий и старых гравюр мы можем восстановить прежний вид квартала у Никольских ворот.

По границам сквера с Лубянской площадью и Театральным проездом проходила Китайгородская стена, справа возвышалась Никольская башня, называвшаяся также Владимирской, и стояла церковь Владимирской Божией Матери, на левой стороне возвышалась над стеной большая часовня Святого Пантелеймона.

Церковь Владимирской иконы Божией Матери у Никольских ворот. Литография по рисунку Э. Гартнера. 1839 г. Слева дом, в котором жил Н.М. Карамзин

Литография 1839 года по рисунку немецкого художника Эдуарда Гартнера «Церковь Владимирской Богоматери у Никольских ворот Китай-города» дает возможность рассмотреть эту небольшую церковь, построенную по желанию и на средства царицы Натальи Кирилловны Нарышкиной в 1691–1692 годах в стиле так называемого «нарышкинского барокко». На фоне суровой и мощной Китайгородской стены и одной из самых мощных башен Китай-города – Никольской – церковь выглядит особенно изящной. Слева от нее, сквозь Проломные, то есть сделанные не при постройке, а позже «проломленные» в стене, ворота видна широкая Лубянская площадь и дома на ней. Проломные ворота были устроены в 1820 году, до этого здесь проходила сплошная стена. Между церковью и стоящим справа домом расстилался церковный двор.

Напротив Владимирской церкви, на другой стороне улицы, стояла часовня Пантелеймона-целителя.

Пантелеймоновская часовня на Никольской была построена в 1881–1883 годах по проекту архитектора А.С. Каминского, проектировавшего, как было сказано, Третьяковский проезд. Традиционно часовни строились небольшими и скромными по убранству, но Пантелеймоновская часовня была задумана и построена как большой величественный храм. Она была приписана к Пантелеймоновскому монастырю, находившемуся на Афоне, и поэтому архитектор совершенно закономерно избрал при ее проектировании «византийский» стиль (конечно, в варианте московского модерна). Эта часовня-храм, красивая и светлая, легкий купол которой, вознесенный белой ротондой, сиял высоко в небе, царила над окрестными улицами и площадями.

Крупнейший специалист нашего времени по русской архитектуре модерна Евгения Ивановна Кириченко отмечает огромную градостроительную роль, которую играла Пантелеймоновская часовня. «В конце Никольской улицы неподалеку от древних сооружений башни Китайгородской стены и церкви Владимирской Божией Матери – сооружается часовня Пантелеймона (А.С. Каминский), – пишет она. – Вместе с куполом бывшего Лубянского пассажа (И.И. Кондратенко) все эти здания создавали выразительную систему вертикалей, окаймлявшую Лубянскую площадь. В ее панораме и силуэте органично сосуществовали, перекликаясь, дополняя и вторя друг другу, вертикали разновременных сооружений».

В Пантелеймоновской часовне хранились святыни: частица мощей великомученика Пантелеймона, перенесенная из Пантелеймоновского монастыря на Афоне, и икона Божией Матери, называемая «Скоропослушница».

В России очень почитали великомученика Пантелеймона. На богомольном пути к Троице после Иверской первая и единственная остановка на Никольской – в часовне Пантелеймона. О ней пишет Шмелев: «Мы проходим Никольскую… В голубой башенке – великомученик Пантелеймон. Заходим…»

Святой Пантелеймон жил в III веке в римской провинции Никомидии в правление императора Максимиана II. Он был врачом, а крестившись и став христианином, лечил больных не только лекарствами, но и молитвой и проповедовал учение Христа. Слава о том, что он имеет силу исцелять самые тяжкие болезни и делает это безо всякой платы, широко распространилась по провинции. Врачи-язычники, завидуя ему, подали донос, что он тайно исповедует христианство. Пантелеймона арестовали, подвергли мучениям и казнили. Так рассказывает о святом великомученике-целителе его житие.

На Руси образ Пантелеймона, несмотря на то, что на иконах он изображался юношей, в народном представлении слился с образом русского народного целителя – мудрого старца-травника, исцеляющего не только телесные недуги, но и духовные.

Именно таким нарисовал его Н.К. Рерих на картине «Пантелеймон-целитель» (1916 г.). В этой же традиции написана Алексеем Константиновичем Толстым баллада «Пантелей-целитель». На написание этой баллады поэта подтолкнула народная песня «Пантелей-государь», напетая ему Н.В. Гоголем.

Художественный образ Пантелея, созданный народной фантазией, эпичен и вневременен, он выражает черту национального характера и национальной жизненной философии. А.К. Толстой совершенно справедливо воспринимает его как своего современника, живущего в эпоху торжества нигилизма и начинающейся нечаевщины.

Несмотря на то что эта баллада при своем выходе в 1866 году пользовалась успехом (в журнале «Литературные новости» критик отметил: «В «Русском вестнике» очень читались два стихотворения гр. А.К. Толстого – «Пантелей-целитель» и «Чужое горе». В наше время успех стихов – дело удивительное…»), либерально-нигилистическая общественность посчитала ее клеветнической сатирой на себя, и впоследствии, включая и советское литературоведение, балладу старались не популяризировать, и она до сих пор пребывает в тени, хотя и достойна внимания. Кроме отражения тогдашней злобы дня, она создает великолепный народно-традиционный образ святого целителя. Полагаю, что читатель от ее чтения получит истинное художественное наслаждение.

Пантелей-целитель

 
Пантелей-государь ходит по полю,
И цветов и травы ему по пояс,
И все травы пред ним расступаются,
И цветы все ему поклоняются.
И он знает их силы сокрытые,
Все благие и все ядовитые,
И всем добрым он травам, невредныим,
Отвечает поклоном приветныим,
А которы растут виноватые,
Тем он палкой грозит суковатою.
По листочку с благих собирает он,
И мешок ими свой наполняет он,
И на хворую братию бедную
Из них зелие варит целебное.
Государь Пантелей!
Ты и нас пожалей!
Свой чудесный елей
В наши раны излей,
В наши многие раны сердечные!
Есть меж нами душою увечные,
Есть и разумом тяжко болящие,
Есть глухие, немые, незрящие,
Опоенные злыми отравами, —
Помоги им своими ты травами!
А еще, государь, —
Чего не было встарь, —
И такие меж нас попадаются,
Что лечением всяким гнушаются.
Они звона не терпят гуслярного,
Подавай им товара базарного!
Всё, чего им не взвесить, не смеряти,
Всё, кричат они, надо похерити!
Только то, говорят, и действительно,
Что для нашего тела чувствительно;
И приемы у них дубоватые,
И ученье-то их грязноватое!
И на этих людей,
Государь Пантелей,
Палки ты не жалей
Суковатыя!
 

Рядом с Пантелеймоновской часовней по Никольской улице стояли два жилых дома постройки второй половины XVIII – начала XIX века. Между ними отходил влево переулочек – Никольский тупик, ведущий к старинной церквушке – Троицы в Старых полях. Тупик упирался в Китайгородскую стену, к которой почти вплотную стояла церковь. (Сейчас археологами при работах по реставрации Третьяковского проезда раскрыты ее фундаменты и доступны для обозрения.)

В Никольском тупике и вокруг церкви Троицы в Старых полях в конце XIX – начале XX века располагались многочисленные лавочки мелких книготорговцев, торговавших новыми и старыми книгами самого разнообразного содержания и ценности. Этот «книжный ряд» пользовался широкой известностью в Москве, сюда заходили и крупные библиофилы, и полуграмотные читатели бесконечных выпусков романа о похождениях разбойника Чуркина.

Кроме книжной торговли, это место известно своим историческим прошлым. Здесь, на берегу Неглинной, в XV–XVI веках находилось «поле», где вершился «Божий суд». (Отчего и церковь называлась – «В Старых полях».) Все, конечно, помнят замечательное описание его в романе А.К. Толстого «Князь Серебряный». На этом поле тяжущиеся сходились в судебном поединке: кому Бог дарует победу – тот и прав.

Построенная в XVI веке Китайгородская стена отделила церковь от собственно «поля», где проходили поединки, старинная церковка оказалась в углу под стеной.

Этот необычайно живописный и характерный уголок старой Москвы с огромной теплотой и любовью изобразил на нескольких цветных гравюрах художник И.Н. Павлов.

Книжные лавочки в Никольском тупике, хотя на их вывесках и значилась с некоторой претензией фирма: «Книжная торговля такого-то», были, как правило, малы, тесны, располагались в сараюшках, чуланах, загороженных переходах – щелях между домами. Темный узкий полуподвал без окон, дневной свет в него проникает лишь через дверь, поэтому здесь всегда темно, и днем горит подвешенная к потолку коптящая керосиновая лампа. Такой описывает коллекционер П.И. Щукин лавку одного из самых известных букинистов Никольской – П.Л. Байкова.

На одной из гравюр И.Н. Павлова изображена «Книжная торговля А.А. Астапова» – маленький чулан с раскрытой дверью, у которой сидит хозяин с книгой в руках, а за ним видны книжные полки.

Афанасий Афанасьевич Астапов пользовался большой известностью среди книжников конца XIX – начала XX века, особенно собиравших литературу по истории и по Москве. Именно эти книги привлекали в его лавочку архитектора И.Е. Бондаренко, который в своих воспоминаниях пишет о нем с любовью и уважением:

И.Н. Павлов. Никольский тупик. Книжные лавки букинистов. Линогравюра 1910-х гг.

«Низенькая деревянная лавочка с одним маленьким оконцем была сплошь упресованна книгами настолько, что, когда я однажды спросил нужную мне книгу, Астапов ответил: «Да вон она, только достать ее нельзя, потолок рухнет», – и указал на столб из книг, поддерживающий провисшую балку. Кроме этой лавки был у него тут же во дворе, в подвале, еще склад. И книг было изобилие. Весь ученый мир шел к Астапову, зная, что у него наверное есть какая-нибудь редкая книга на нужную тему. Здесь бывали и московские коллекционеры. Особенно часто я встречал толстого Алексея Петровича Бахрушина, А.В. Орешникова, Д.В. Ульянинского, Е.В. Барсова и других книголюбов.

И как был любопытен сам Астапов! Низенький, сутулый, щупленький старичок, с мягкими манерами и добрыми глазами, он усаживал покупателя, только знакомого, в единственное кресло, большое, красного дерева, говоря: «Это креслице покойного профессора Бодянского Осипа Максимовича»…»

Об А.А. Астапове шла слава, что у него все есть, и он ее поддерживал всеми силами. Может быть, книга в основании книжного столба, подпиравшего потолок, действительно там имелась, а может быть, это была хитрая уловка умного книгопродавца.

Как правило, никольские книготорговцы были необычайно преданы своему делу. Тот же Астапов, много лет торговавший на Никольской возле Троицы в Старых полях, когда состарился, «почувствовал старческую слабость» и вынужден был продать лавочку со всеми ее запасами книг, но с одним обязательным условием – «вместе с самим собой», то есть он оговорил себе право беспрепятственно находиться в лавке до конца своих дней. Новый хозяин лавки – не менее известный в истории московской букинистической торговли И.М. Фадеев – согласился на его условия. Для Астапова было приобретено «какое-то особое историческое кресло, – вспоминает П.П. Шибанов (также Никольский букинист), – на котором он и восседал, не неся никаких обязанностей по обслуживанию магазина, а только служа, так сказать, почетной его реликвией».

В конце XIX – начале XX века традиционная книжная торговля на Никольской изменила свой характер. Если прежде книжные лавки «улицы просвещения» удовлетворяли спрос всей читающей Москвы, то после отмены крепостного права и резкого подъема грамотности в стране вырос спрос на книгу, и книжные магазины начали открываться по всему городу. В то же время наряду с состоятельным и образованным покупателем, приобретавшим серьезную научную и художественную литературу, необычайно расширился круг читателей из низших слоев общества – ремесленников, рабочих, мелких торговцев, крестьян, чье образование ограничивалось несколькими классами церковно-приходской или начальной городской школы, а порой лишь уроками какого-нибудь грамотного доброхота. Многие из таких грамотеев становились страстными любителями чтения. Но им требовалась литература, соответствующая их знаниям, интересам и вкусам, да и по цене ей следовало быть доступной.

Никольские книжные лавочки вокруг Троицы в Старых полях, не имея возможности конкурировать с фирменными книжными магазинами крупных издательств, вышли из положения, изменив направление своей торговли: они перешли на продажу старых книг, продажная цена которых была ниже, чем новых, и этим привлекательна для малообеспеченных покупателей. Прежде торговцы старыми книгами и рукописями, многие из которых были действительно редкими, именовали себя антикварами. Но это название не подходило к книготорговцу, в лавке которого большую часть товара составляли книги, изданные всего лишь два-три года назад и успевшие побывать за это время в руках нескольких владельцев. Позже, в советское время, широкое распространение получил книготорговый термин «подержанная книга», точный, но звучавший несколько пренебрежительно. Никольские книготорговцы предпочитали называть свою торговлю на французский лад – букинистической, а себя – букинистами, тем более что характер торговли парижских коллег на берегах Сены вполне соответствовал московской.

И второе изменение в характере деятельности никольских книготорговцев, которое может быть названо главным, заключалось в том, что они стали выступать в роли издателей так называемой лубочной литературы.

Лубочная литература, как и листы-лубки, предназначалась для не имевшего образования малограмотного читателя, но выпускалась не листами, а в виде книг и была следующей ступенью в его просвещении и приобщении к знанию.

Любовь московского простого люда к чтению засвидетельствована многочисленными историческими документами. Издавна центром торговли литературой для народа был Спасский мост на Красной площади через ров перед Спасской башней Кремля.

Первый автор русской новой письменной литературы Антиох Кантемир в стихотворном обращении «К стихам своим», сетуя на то, что они, весьма возможно, будут не поняты и отвергнуты современниками (вечная тема поэтов!), так рисует их судьбу:

 
Когда, уж иссаленным, время ваше пройдет,
Под пылью, мольям на корм кинуты, забыты,
Гнусно лежать станете, в один сверток свиты
Иль с Бовою, иль с Ершом… —
 

и при стихах дает примечание-справку: «Две весьма презрительные рукописные повести о Бове-королевиче и о Ерше-рыбе, которые на Спасском мосту с другими столь же плохими сочинениями обыкновенно продаются».

Торговля лубочными изданиями в Москве изображена на картине А.М. Васнецова «Книжные лавочки на Спасском мосту в XVII веке».

В середине XVIII века в связи с засыпкой Кремлевского рва и ликвидацией Спасского моста эта торговля переместилась на Никольскую улицу. Как особый род литературы лубочная литература конца XIX – начала XX века имела своих профессиональных авторов и своих издателей. Никольские книготорговцы как никто знали читателя и покупателя этих изданий.

Знаменитый московский книгоиздатель конца XIX – начала XX века Иван Дмитриевич Сытин, затеяв свое большое дело издания книг для народа, начал с издания лубочной литературы.

Сытин, хорошо знавший всех постоянных авторов Никольского рынка, говорит, что они состояли из «неудачников всех видов»: недоучившихся семинаристов, гимназистов, изгнанных за какие-либо провинности из гимназий, пьяниц – чиновников и иереев. Иные из них обладали незаурядным литературным талантом. Как пример можно привести знаменитого фельетониста Власа Дорошевича, который начал свой литературный путь с романа «Страшная ночь, или Ужасный колдун», проданного Сытину за пятнадцать рублей.

Никольских писателей ни в коем случае нельзя назвать халтурщиками. Скорее, это были энтузиасты, разрабатывавшие – и надо сказать, очень умело, с большим знанием дела и психологии читателя, – особый жанр литературы – лубочный, который, на мой взгляд, стоит в том же ряду литературных жанров, ничуть не ниже, чем научно-фантастический, детективный или приключенческий. Перед ними вставали свои творческие задачи, у них была своя авторская гордость, которая – увы! – слишком часто и грубо попиралась невежественными издателями. Они знали и высшую радость писательского труда – удовлетворенность своим созданием.

Сытин описывает, как один из таких авторов, по прозвищу Коля Миленький, отличавшийся удивительной робостью, принеся очередное свое произведение купцу и отдавая его приказчику (по робости он предпочитал вести переговоры не с хозяином, а с приказчиком), говорил:

– Вот что, Данилыч, голубчик… Принес я тут одну рукопись… Ужасно жалостливая штучка… Ты прочитай и пущай «сам» прочитает, а я после за ответом зайду… Очень жалостливо написано, плакать будешь…

Несмотря на установившееся в «образованных кругах» со времен Кантемира высокомерное пренебрежение к лубочным изданиям, на Никольской к ним относились серьезно и с уважением, здесь они назывались «народные книги и романы».

Но еще в XVIII веке в защиту лубочной литературы выступил Н.М. Карамзин. В его время символом дурного вкуса и нелепости считали необычайно популярный в народе (впрочем, его почитывали и многие дворяне) роман Матвея Комарова (автора «Милорда Георга» и «Ваньки Каина») «Несчастный Никанор, или Приключения жизни российского дворянина Н.».

Д.Б. Дамон-Ортолани. Н.М. Карамзин. 1805

Лубочными книжками торговали не только на Никольской, но и на Сухаревском и Смоленском рынках, на гуляньях и в других местах. Но всё это была, как говорится теперь, выездная торговля, на Никольской же был стационар. После революции, когда Китай-город стали занимать, вытесняя торговлю, бесчисленные советские учреждения, торговля «подержанными» книгами переместилась с внутренней стороны Китайгородской стены на внешнюю, где и возник знаменитый развал. Об этой заключительной странице истории книжной торговли на Никольской улице пойдет рассказ в главе о Лубянской площади.

На фотографиях Пантелеймоновской часовни начала XX века рядом с ней, слева, виден ничем внешне не примечательный старый двухэтажный жилой дом, принадлежавший перед революцией табачному фабриканту М.Н. Бостанжогло. Если бы не соседство с часовней, он никогда не попал бы в объектив фотографа.

В этом доме в 1800–1802 годах жил Н.М. Карамзин. «Я переменил квартиру и живу на Никольской в доме Шмита, – сообщает он в письме к И.И. Дмитриеву 20 июня 1800 года, – если не покойнее, то по крайней мере красивее». Можно понять последние слова Карамзина: его окна выходили на Владимирскую церковь.

Квартира и место настолько нравились Карамзину, что, ожидая приезда И.И. Дмитриева в Москву, он писал ему: «Я надеюсь, что ты согласишься жить со мною в одном доме, на Никольской, у Шмита, где во втором этаже есть прекрасные комнаты (шесть или семь), а я живу внизу, чисто и покойно».

К тому времени, как Карамзин поселился на Никольской, он был уже знаменитым писателем: были изданы «Записки русского путешественника», «Бедная Лиза», «Наталья – боярская дочь», а издававшийся им «Московский журнал» читали по всей России.

Карамзин прожил в доме Шмита на Никольской около трех лет, и именно здесь он пришел к решению писать «Историю государства Российского».

В очерке «Исторические воспоминания и замечания на пути к Троице и в сем монастыре» он написал, прозрачно маскируя, явно автобиографическое признание: «История в некоторых летах занимает нас гораздо более романов; для зрелого ума истина имеет особую прелесть, которой нет в вымыслах». В письме же к Дмитриеву говорит прямо: «Я по уши влез в русскую историю, сплю и вижу Никона с Нестором».

В то же время талант художника влечет его к созданию именно романов, тем более что в русской истории он находит множество фактов, которые привлекают его как сюжеты для романов. В 1801–1802 годах Карамзин пишет статью «О случаях и характерах в российской истории, которые могут быть предметом художеств». Темы, предлагаемые художникам, это, судя по всему, темы его собственных обдуманных, но неосуществленных повестей: тут и призвание варягов, и восстание Вадима Храброго, и Вещий Олег, и крещение Руси Владимиром, и другие. Среди них назван сюжет – основание Москвы.

«В наше время историкам уже не позволено быть романистами, – пишет Карамзин, – и выдумывать древнее происхождение городов, чтобы возвысить их славу». Но несмотря на такое утверждение, далее он предлагает совершенно романную версию основания Москвы. Этот сюжет Карамзин записал в виде развернутого плана, с художественными деталями, и при некотором воображении легко представить себе сентиментальную повесть о «прекрасной жене дворянина Кучки».

«Москва, – пишет Карамзин, – основана в половине второго надесять века князем Юрием Долгоруким, храбрым, хитрым, властолюбивым, иногда жестоким, но до старости любителем красоты, подобно многим древним и новым героям. Любовь, которая разрушила Трою, построила нашу столицу, и я напомню вам сей анекдот русской истории или Татищева (т. е. вычитанный в книге В.Н. Татищева «История Российская с самых древнейших времен». – В.М.).

Прекрасная жена дворянина Кучки, суздальского тысяцкого, пленила Юрия. Грубые тогдашние вельможи смеялись над мужем, который, пользуясь отсутствием князя, увез жену из Суздаля и заключился с нею в деревне своей, там, где Неглинная впадает в Москву-реку. Юрий, узнав о том, оставил армию и спешил освободить красавицу из заточения. Местоположение Кучкина села, украшенное любовью в глазах страстного князя, отменно полюбилось ему: он жил там несколько времени, веселился и начал строить город.

Мне хотелось бы представить начало Москвы ландшафтом – луг, реку, приятное зрелище строения: дерева падают, лес редеет, открывая виды окрестностей – небольшое селение дворянина Кучки, с маленькою церковью и с кладбищем, – князь Юрий, который, говоря с князем Святославом, движением руки показывает, что тут будет великий город, молодые вельможи занимаются ловлею зверей. Художник, наблюдая строгую нравственную пристойность, должен забыть прелестную хозяйку; но вдали, среди крестов кладбища, может изобразить человека в глубоких, печальных размышлениях. Мы угадали бы, кто он, – вспомнили бы трагический конец любовного романа, – и тень меланхолии не испортила бы действия картины».

Но как ни привлекателен роман, как ни сладостно предаваться фантазии, Карамзин выбирает Историю: «Могу и хочу писать Историю», – пишет он в письме М.Н. Муравьеву. В этом доме на Никольской была задумана и начата великая книга нашей литературы – «История Государства Российского», книга, содержащая в себе размышления об исторических судьбах русского народа и русского государства, об опытах прошлого и уроках для будущего, для нас…

В 1934 году под предлогом «решения транспортной проблемы» весь квартал в конце Никольской улицы был снесен. Под снос пошла стена Китай-города с двумя башнями – Никольской и угловой Безымянной, две церкви XVII века – Троицы в Старых полях и Владимирской Божией Матери, а также Пантелеймоновская часовня. Никакой транспортной проблемы эти сносы не решили да и не могли решить, единственным их результатом стал образовавшийся пустырь, в 1950-е годы засаженный чахлыми кустами, которые в 1980-е были выкорчеваны для того, чтобы на их месте поставить торговые палатки.